Нагаткино. (1788 г.)
Перевалив плоскую возвышенность, как раз к двенадцати часам подкатила карета к деревенскому небольшому дому Аксиньи Степановны (Нагаткиной-авт.), еще менее багровского похожему на городские дома. Дом стоял на плоском берегу Малого Кинеля и отделялся от него одним только огородом с молодыми овощами, с грядками, изрешеченными белыми лутошками для завивки побегов сахарного гороха, и с несколькими подсолнечниками. Неравнодушно вспоминая и теперь эту простую, бедную местность, которую увидел я в первый раз лет десять позднее, я понимаю, что она нравилась Алексею Степанычу (отцу С.Т. Аксакову-авт.) и что должна была не понравиться Софье Николавне (матери С.Т. Аксакова-авт.). Место голое, пустое, на припеке, на плоском берегу; кругом ровная степь с сурчинами, ни деревца, ни кустика, река тихая, омутистая, обросшая камышом и палочником… Кому же все это понравится? Ничего казистого, великолепного, живописного; но Алексей Степаныч так любил это место, что даже предпочитал его Багрову. Я не согласен с ним, но также очень полюбил тихий домик на берегу Кинеля, его прозрачные воды, его движущиеся течением реки камыши, зеленую степь вокруг и плот, ходивший почти от самого крыльца и перевозивший через Кинель в еще более степную, ковылистую, казалось безграничную даль, прямо на юг!..
Хозяйка с двумя маленькими сыновьями и двухлетней дочерью, с Елизаветой Степановной (Ерлыкиной-авт.) и ее мужем, встретила дорогих гостей на крыльце. Несмотря, однако, на невыгодную наружность деревенских хором, в комнатах было все чисто и опрятно, и даже гораздо чище и опрятнее, чем у Степана Михайлыча (деда С.Т. Аксакова-авт.). Вообще у «сердечной простоты», как ее называли сестрицы, несмотря на ее вдовье положение, несмотря на присутствие маленьких детей, замечался в доме какой-то прибор и порядок, обличавший исключительно женскую попечительность.
Я уже сказал, что Аксинья Степановна была добрая женщина, что она полюбила невестку (мать С.Т. Аксакова-авт.), и потому очень естественно, что она в качестве гостеприимной хозяйки приняла и чествовала молодых с полным радушием. Это предвидели в Багрове и нарочно отправили Елизавету Степановну (Ерлыкину-авт.), чтоб она по превосходству своего ума и положения в обществе (она была генеральша) могла воздерживать порывы дружелюбия простодушной Аксиньи Степановны; но простая душа не поддалась умной и хитрой генеральше и на все ее настойчивые советы отвечала коротко и ясно: «Вы себе там как хотите, не любите и браните Софью Николавну, а я ею очень довольна; я, кроме ласки и уважения, ничего от нее не видала, а потому и хочу, чтоб она и брат были у меня в доме мною так же довольны…» И все это она исполняла на деле с искренней любовью и удовольствием: заботилась, ухаживала за невесткой и потчевала молодых напропалую. Зато гордая Елизавета Степановна и даже ее муж, впрочем, так натянувшийся к ночи, что его заперли в пустую баню, держали себя гораздо холоднее и дальше, чем в Багрове. Софья Николавна (мать С.Т. Аксакова) не обращала на них внимания и была увлекательно любезна с хозяйкой и ее маленькими детьми. После обеда немного отдохнули, потом гуляли по Кинелю, перевозились на ту сторону, потом пили чай на берегу реки; предлагали гостье поудить рыбу, но она отказалась, говоря, что терпеть не может этой забавы и что ей очень приятно проводить время с сестрицами. Алексей же Степаныч, обрадованный взаимным дружеским обращением старшей сестры и жены, с увлечением занялся удочками, которыми вся прислуга потешалась и тешила своих молодых господ. Он до самого ужина просидел на берегу Кинеля, забившись в густой камыш, и выудил несколько крупных лещей, которыми изобиловали кинельские тихие воды.
Отъезд был назначен также в шесть часов следующего утра; даже хотели выехать поранее, чтобы не заставить Степана Михайлыча дожидаться молодых к обеду; хозяйка же с своей сестрицей-генеральшей положили выехать к вечеру, чтоб ночевать в Бугуруслане, выкормить хорошенько лошадей и на другой уже день приехать в Багрово.
Софья Николавна продолжала быть несколько недовольною своим мужем. Несмотря на необыкновенный ум, она не могла понять, как мог человек, страстно ее любящий, любить в то же время свое сырое Багрово, его кочковатые рощи, навозную плотину и загнившие воды; как мог он заглядываться на скучную степь с глупыми куликами и, наконец, как он мог несколько часов не видать своей жены, занимаясь противной удочкой и лещами, от которых воняло отвратительной сыростью. Не могла понять, и потому, когда Алексей Степаныч спешил делиться с нею сладкими впечатлениями природы и охоты, она почти обижалась. Впрочем, на этот раз в ней нашлось столько благоразумия, что она не заводила объяснений, не делала упреков; сцена на острове была у ней еще в свежей памяти.
Алексей Степаныч и Софья Николавна проспали спокойно ночь в собственной спальне Аксиньи Степановны, которую она им уступила, устроив все наилучшим образом, как могла и как умела, не обратив никакого внимания на едкие замечания сестрицы-генеральши. Рано поутру молодые уехали получасом даже ранее назначенного срока. На возвратном пути ничего особенного не случилось, кроме того, что Алексей Степаныч несколько менее развлекался степью и куликами и не так уже ахал, когда стрепета взлетали с дороги, и потому внимательнее слушал и нежнее смотрел на свою обожаемую жену. Они приехали в Багрово …
Каратаевка
По старшинству следовало бы теперь молодым сделать свадебный визит к Ерлыкиным; но деревушка их находилась в ста семидесяти верстах от Багрова, гораздо ближе к Уфе, и так положено было, чтоб молодые заехали к ним на возвратном пути в Уфу. К тому же супруг Елизаветы Степановны, мрачный и молчаливый генерал Ерлыкин, напившись пьян в Нагаткине, запил запоем, который обыкновенно продолжался не менее недели, так что жена принуждена была оставить его в Бугуруслане, под видом болезни, у каких-то своих знакомых…
Дорога к Каратаевым, которые жили почти в таком же расстоянии от Багрова, как и Нагаткина, то есть немного более пятидесяти верст, шла совершенно в противоположную сторону, прямо на север. С половины пути местность делалась гористою и лесною. - Молодые отправились после раннего завтрака, и как дорога была не ездовита и тяжела, то на полдороге, между Новой и Старой Мертовщины (куда на возвратном пути им надо было заехать), они покормили в поле часа два и к вечернему чаю приехали в Каратаевку. Домишко у любителя башкирцев был несравненно хуже нагаткинского дома: маленькие, темные окна, прежде всего, бросались в глаза, полы были неровны, с какими-то уступами, с множеством дыр, проеденных крысами, и так грязны, что их и домыться не могли. С каким-то страхом и отвращением вступила Софья Николавна (мать С.Т. Аксакова-авт.) в это негостеприимное и противное жилье. Александра Степановна вела себя надменно, беспрестанно оговариваясь и отпуская разные колкости, как, например: «Мы рады, рады дорогим гостям, милости просим; братец, конечно, не осудит, да только я уж и не знаю, как сестрице Софье Николавне и войти в нашу лачужку после городских палат у своего батюшки. Мы ведь люди бедные, не чиновные и живем по своему состоянию; ведь у нас жалованья и доходов нет». Софья Николавна не оставалась в долгу и отвечала, что всякий живет не столько по своему состоянию, сколько по своему вкусу и что, впрочем, для нее все равно, где бы ни жили и как бы ни жили родные Алексея Степаныча.
После ужина молодым отвели для спальни так называемую гостиную, где, как только погасили свечку, началась возня, стук, прыганье, и они были атакованы крысами с такою наглостью, что бедная Софья Николавна не спала всю ночь, дрожа от страха и отвращенья. Алексей Степаныч принужден был зажечь свечу и, вооружась подоконной подставкой, защищать свою кровать, на которую даже вспрыгивали крысы, покуда не была зажжена свеча.
Впрочем, Алексей Степаныч не чувствовал ни страху, ни отвращения; для него это была не новость, и сначала его даже забавляли и стук, и возня, и дерзкие прыжки этих противных животных, а потом он даже заснул, с подставкой в руках, лежа поперек кровати; но Софья Николавна беспрестанно его будила, и только по восхождении солнца, когда неприятель скрылся в свои траншеи, заснула бедная женщина.
Она встала с головной болью, а хозяйка только подсмеивалась тому, «как негодные крысы напугали Софью Николавну», прибавляя, что они нападают только на новеньких и что хозяева к ним уже привыкли. Аксинья Степановна и Танюша, которая также боялась крыс, не могли, однако, без сожаления смотреть на жалкое и больное лицо своей невестки и изъявляли ей свое участие. Нагаткина даже пеняла Александре Степановне, зачем она не приказала взять обыкновенных предосторожностей, то есть поставить кровать посередине горницы, привязать полог и подтыкать кругом под пуховик; но хозяйка злобно смеялась и говорила: «Жаль, что крысы дорогой гостье носа не откусили». - «Смотри, - отвечала ей Аксинья Степановна, - чтоб не дошло до батюшки и чтоб тебе не досталось».
Деревня Каратаевка была поселена вдоль по скату, на небольшой, из родников состоящей речке, запруженной в конце селенья и поднимавшей мельницу на один постав. Местоположение было бы недурно, но хозяева и весь быт их были так противны, что и самая местность никому не нравилась. Каратаев, который в Багрове боялся Степана Михайлыча, а дома боялся жены, иногда и хотел бы полюбезничать с Софьей Николавной, да не смел и только, пользуясь отсутствием супруги, просил иногда у молодой позволения поцеловать ее ручку, прибавляя, по обыкновению, что такой писаной красавицы нигде не отыщешь.
При повторении такой просьбы позволения он уже не получил. - Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с печью, прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени, целительный травник или ставленый башкирский мед.
Зачем смотрел Каратаев в окошко, перед которым лежало пустое пространство двора, пересекаемое вкось неторной тропинкой, что видел, что замечал, о чем думала эта голова на богатырском туловище, - не разгадает никакой психолог. Нарушалось, правда, иногда созерцание философа: проходила козырем по дорожке из людской в скотную избу полногрудая баба или девка, кивал и мигал ей Каратаев и получал в ответ коротко знакомые киванья и миганья… но женский образ исчезал на повороте как призрак, и снова глядел Каратаев в пустую даль…
Село Багрово, Аксаково тож.
Наступило воскресенье. Начали к обеду съезжаться гости: приехала из Старой Мертовщины Марья Михайловна (Мертваго-авт.), и приехали из Неклюдовщины и Лупеневки Кальпинские и Лупеневские, приехали из Бугуруслана старый холостяк судья и старый же холостяк городничий. Приехала и соседка, маленькая, худенькая, говорливая старушонка Афросинья Андревна (фамилии не помню, да никто и не называл ее по фамилии) из своей деревушки. Это была знаменитая лгунья, которую любил по временам слушать Степан Михайлыч, как слушает иногда с удовольствием детские волшебные сказки и взрослый человек…
Теперь обратимся к съехавшимся гостям в Багрово. Что за кафтан был на судье, что за мундир на городничем, и вдобавок ко всему, между двух деревенских чучел в женском платье, то есть между женой и свояченицей, - Кальпинский во французском шитом кафтане, с двумя часовыми цепочками, с перстнями на пальцах, в шелковых чулках и башмаках с золотыми пряжками. Нечего делать, и Степан Михайлыч приоделся, и все родные принарядились.
Острый, сатирический ум Чичагова потешался над этой смесью костюмов и особенно над своим приятелем Кальпинским. Ему ловко было это делать, потому что его жена и Софья Николавна, которым он все это говорил, были неразлучны и сидели поодаль.
Софье Николавне большого труда стоило не смеяться; она старалась не слушать и убедительно просила Чичагова замолчать, а всего лучше заняться разговорами с достопочтенным Степаном Михайлычем, что он исполнил и в короткое время очень полюбил старика, а старик полюбил его. Кальпинского хозяин не жаловал и за то, что он происшедший, и за то, что он еретик и развратник.
Можно себе представить, что обед был приготовлен на славу. На этот раз Степан Михайлыч отказался от всех исключительно любимых блюд: сычуга, жареного свиного хребта (красная часть) и зеленой ржаной каши. Достали где-то другого повара, поискуснее.
О столовых припасах нечего и говорить: поеный шестинедельный теленок, до уродства откормленная свинья и всякая домашняя птица, жареные бараны - всего было припасено вдоволь. Стол ломился под кушаньями, и блюда не умещались на нем, а тогда было обыкновенье все блюда ставить на стол предварительно. История началась с холодных кушаний: с окорока ветчины и с буженины, прошпигованной чесноком; затем следовали горячие: зеленые щи и раковый суп, сопровождаемые подовыми пирожками и слоеным паштетом; непосредственно затем подавалась ботвинья со льдом, с свежепросольной осетриной, с уральским балыком и целою горою чищеных раковых шеек на блюде; соусов было только два: с солеными перепелками на капусте и с фаршированными утками под какой-то красной слизью с изюмом, черносливом, шепталой и урюком. Соусы были уступка моде. Степан Михайлыч их не любил и называл болтушками. Потом показались чудовищной величины жирнейший индюк и задняя телячья нога, напутствуемые солеными арбузами, дынями, мочеными яблоками, солеными груздями и опенками в уксусе; обед заключился кольцами с вареньем и битым или дутым яблочным пирогом с густыми сливками. Все это запивалось наливками, домашним мартовским пивом, квасом со льдом и кипучим медом. И всё это кушали, не пропуская ни одного блюда, и всё благополучно переносили гомерические желудки наших дедов и бабок!
Кушали не торопясь, и потому обед продолжался долго. Кроме того, что блюд было много, и блюд, как мы видели, основательных, капитальных, лакеи, как свои, так и гостиные (то есть приехавшие с гостями), служить не умели, только суетились и толкались друг о друга, угрожая беспрестанно облить кого-нибудь соусом или соком из-под буженины.
Обед был вполне веселый; по правую сторону хозяина сидела Марья Михайловна, а по левую Чичагов, который час от часу более и более нравился Степану Михайлычу и который один в состоянии был оживить самое скучное общество. Подле Марьи Михайловны сидели молодые, подле Софьи Николавны - ее приятельница Катерина Борисовна, возле которой поместился Кальпинский и целый обед любезничал с обеими молодыми дамами, успевая в то же время перекидываться иногда забавным словцом с Алексеем Степанычем и - есть за двоих, вознаграждая себя тем за строгий пост, который добровольно держал дома по своей необыкновенной скупости.
Соседом Чичагова был Ерлыкин, который один в целой компании ел мало, пил одну холодную воду, молчал, смотрел мрачно, значительно.
Около хозяйки сидели родные племянницы, дочери и прочие гости. После обеда перешли в гостиную, где два стола были уставлены сластями. На одном столе стоял круглый, китайского фарфора, конфетный прибор на круглом же железном подносе, раззолоченном и раскрашенном яркими цветами; прибор состоял из каких-то продолговатых ящичков с крышками, плотно вставляющихся в фарфоровые же перегородки; в каждом ящичке было варенье: малинное, клубничное, вишенное, смородинное трех сортов и костяничное, а в середине прибора, в круглом, как бы небольшом соуснике, помещался сухой розовый цвет.
Этот конфетный сервиз, который теперь считался бы драгоценной редкостью, прислал в подарок свояку Николай Федорыч Зубин. Другой стол был уставлен тарелочками с белым и черным кишмишем, урюком, шепталой, финиками, винными ягодами и с разными орехами: кедровыми, грецкими, рогатыми, фисташками и миндалем в скорлупе. Встав из-за стола, Степан Михайлыч был так весел, что даже не хотел ложиться спать. Все видели, да он и хотел это показать, как он любит и доволен своей невесткой и как она любит и уважает свекра. Он часто обращался к ней во время обеда, требуя разных мелких услуг: «то-то мне подай, того-то мне налей, выбери мне кусочек по своему вкусу, потому что, дескать, у нас с невесткой один вкус; напомни мне, что бишь я намедни тебе сказал; расскажи-ка нам, что ты мне тогда-то говорила, я как-то запамятовал…» Наконец, и после обеда: «то поди прикажи, то поди принеси…» и множество тому подобных мелочей, тонких вниманий, ласковых обращений, которые, несмотря на их простую, незатейливую отделку и грубоватую иногда форму, были произносимы таким голосом, сопровождались таким выражением внутреннего чувства, что ни в ком не осталось сомнения, что свекор души не слышит в невестке.
Не нужно и говорить, с какою любовью и благодарностью отвечала Софья Николавна на все малейшие, для многих неуловимые, разнообразные проявления любви к ней непреклонно строгого свекра…***
*****
Вообще, «помещики вели жизнь почти уединенную, видались между собою очень редко; не малою причиною этого было то, что владельцы, жившие в одной усадьбе, редко находились между собою в мире, а чаще между ними были большие нелады. Первый повод к этому подавали обыкновенно самые разделы, неопределенные точно законом и потому редко обходившиеся без ссор, неудовольствий и иногда даже прямых и грубых столкновений. Да кроме того, и в дальнейших отношениях не могло быть недостатка в поводах к неудовольствиям, уже хотя бы по одному тому, что тогда земли не были размежеваны, а большие дачи, пустоши находились в общем владении многих лиц, и пользование общими лесами и покосами вызывало постоянные недоразумения и неудовольствия часто их старались поддерживать в господах наиболее ловкие из слуг,—находя, вероятно, в этом способ играть некоторую роль в доме и хозяйстве.
С другими, более отдаленными своими соседями дворяне видались редко; они съезжались обыкновенно на Рождество, на масляницу, на Святую, на храмовые и другие большие праздники, и тогда уже жили вместе дня по три, по четыре и больше. Предки наши отличались вообще гостеприимством; иные на воротах дома делали надписи в роде, например, следующей: „Д. Л. (добро—люди, тоесть, добрые люди) милости просим", многие сердились и считали за обиду, если гость приезжал к ним не к обеду, или мало ел за столом. Времяпрепровождение в гостях почти ничем не отличалось от обыкновенного; только еще немного более ели и пили. Никаких дальних церемоний не полагалось; спали часто все в одной комнате, на полу, вповалку.
Содержание и характер бесед при этих съездах дают нам довольно полное и, в общем, совершенно верное понятие об умственном кругозоре и об интересах этих дворян. Обыкновенно разговор вертелся около хозяйства, около охоты, около каких-нибудь отдаленных поездок; иногда внимание собравшихся занимал своими рассказами о приказных делах какой-нибудь „превеликий юриспрудент" или шутник потешал прибаутками всю компанию; у очень многих тогда в ходу были разные особенные поговорки, часто ничего не значащие, иногда даже непристойные, от которых рассказчик не умел, однако, удерживаться даже в чужом доме, и речь некоторых была по привычке настолько вольна, что стесняла женщин; интересно также замечание одного современника, что тогда (в Казанской гимназии) особенное внимание обращали на то, чтобы научить „говорить по грамматике", и слова другого, который, вспоминая свою молодость, прошедшую в конце 50-х и начале 60-х годов, говорит, что тогда мало где умели правильно говорить и правильно мыслить; часто разговоры сосредотачивались на приезде какого-нибудь богатого соседа, на чьих-нибудь похоронах, свадьбе по вечерам во многих домах сказки собирали всех; на Рождество, на масленницу устраивались наряжанья и игры, которые, правда, принимала иногда характер не совсем благопристойный, но все-таки не всегда: С. Т. Аксаков и некоторые другие вспоминают о них чрезвычайно тепло и с большим удовольствием.
Не многим отличался от описанного сейчас и образ жизни помещиков более достаточных. Главная разница была в том, что они чаще видались между собою, собравшись, заставляли детей танцевать, дамы садились играть в карты, мужчины же, сидя за столом с закусками и винами, кое о чем разговаривали, но, конечно, не о высоких предметах — о том же, о чем и помещики менее достаточные—и попивали, а подпивши, призывали дворовых, заставляли их петь, плясать, иногда и сами к ним присоединялись; и среди этих помещиков попадались еще не имевшие никакой склонности к наукам, едва умевшие читать и писать, и пользовались общим уважением и любовью.
Указанное выше содержание беседы рисует нам умственный уровень провинциальных дворян того времени. Действительно, среди них, и не только среди мелких, но и владельцев душ до 200, не было еще, можно сказать, почти никаких умственных, отвлеченных интересов; хозяйство было главным, у многих единственным; интересы большинства не шли далее их крайней рощи и последнего поля; отчасти в силу отсутствия определенных поземельных границ и столкновений по хозяйству, многие были большими охотниками судиться, тягаться, очень интересовались тяжебными делами, находили, что знать приказные дела да законы всего необходимее - и даже на грамоту иные смотрели лишь, как на средство самому не попасть в деле в просак, а другого провести.
Людей, со знаниями, кроме необходимых в домашнем хозяйстве, было еще очень не много; не редкость было встретить не грамотных дворян и если, например, в своих записках Болотов не упоминает, в числе своих знакомых, людей прямо восстававших против образования, то в одном из других своих сочинений, в котором довольно ясно видны портреты его знакомых, выводит одну старушку, которая оспаривает пользу и необходимость учения далее грамоты и говорит, что узнать приказные дела—всего полезнее и важнее. У многих вся ученость не шла далее четырех правил арифметики; знание их, немного геометрии и фортификации, а также и приказных дел, давало славу „ученого человека и чуть не философа"; в редком доме можно было найти какую-нибудь книгу, и то преимущественно духовного содержания.
Большинство дворян почти ничего не читало; иные думали даже, что слишком прилежное чтение книг, в том числе и Библии, сводит человека с ума; нечего и говорить, что не было никаких понятий об изящных искусствах, что к природе относились тогдашние помещики почти так, как теперь большинство крестьян, и что люди, выросшие в это время, впоследствии из книг учились понимать красоты природы.
Люди того времени отличались чрезвычайным почтением ко всему старинному, сделанному предками и какою-то боязнью перемен, нововведение; изменять что-либо в своем доме и хозяйстве, „священных от древности" казалось тогда большинству „смертным грехом и невиданным, отважным предприятием"; старики и вообще старшие пользовались чрезвычайным почтением, очень не высокий чин—капитанский, например,—делал обладателя его человеком, уверенным в себе, давал ему вес и право на общее уважение в околодке; лица начальствующие представлялись нерушимым авторитетом.
Здесь же, кстати, упомянуть об интересном взгляде на службу, проходящем почти через весь XVIII век и почти одними и теми же словами выраженном чуть ли не у десяти свидетелей; вот эти слова: „Ни на что в службе не набиваться и ни от чего не отбиваться",— а служба дворянства была иногда не легче крепостной зависимости; приведенный слова указывают, на сколько в тогдашнем русском дворянстве распространено было, с одной стороны, сознание обязанности дворянина служить своему отечеству, а с другой—чувство благородной гордости, запрещавшее какие бы то ни было в этом деле заботы о своих личных выгодах и удобствах.
Переданное предками благочестие, конечно, хранилось свято. Благочестие тогдашних помещиков и особенно помещиц при отсутствии образования соединено было с неменее искренним суеверием: часто ходили в церковь, служила всенощныя на дому, „поднимали" на дом образа, предпринимали поездки и хождения в отдаленные монастыри — и вместе с тем, боялись леших, бук, верили всяким приметам, снам, гаданьям, иные носили с собою разные корешки, камешки, обходили бумажки, попадавшиеся на полу или на земле, опасаясь, что, быть может, это нарочно кем-нибудь подброшенная бумажка с наговором, а тогда наступить на нее считалось опасным. Ходило множество самых нелепых, но всеми почти принимаемых за истину, рассказов о сестрах, лихорадках, о чудесных силах разных трав, о коровьей смерти, то-есть, чуме рогатого скота, бегающей по полю в виде белой женщины и т. п. Повторяю, в уме тогдашних людей вера в Бога и в злую сверхъестественную силу была одинаково и очень искренна и тверда. В отношении суеверий тогдашние мелкие помещики очень еще не далеко ушли от своих крестьян и уже далеко отстали от своей молодежи.
Особенно религиозны и суеверны были, конечно, женщины; они, впрочем, вообще мало выступают пред нами в памятниках того времени; образованы они были еще менее мужчин; очень многие из них были еще неграмотны, даже в домах богатых; подыскать себе в невесты девушку, которая была бы любознательна, охотница читать—оказывалось почти невозможным; встречаем также много упоминаний о женщинах сварливых, мелочных, любивших все пересуживать, во все мешаться, всем недовольных, крайне вспыльчивых, или приветливых с гостями, и своенравных и жестоких с домашними; но это недостатки более или менее всегда свойственные женщинам и неизбежные при том отсутствии всякой, мало – мальски, общественной жизни, которое тогда окружало женщину и которое у мужчин отчасти парализовалось влиянием военной службы; но было бы, впрочем, совершенно неверно представлять себе всех тогдашних женщин именно такими—много среди них было и очень не глупых и без образования, отличных матерей и хозяек, которых лучшие мужчины очень уважали и почитали.
Одним из наиболее частых и уважаемых гостей у помещиков средней руки был их сельский священник; он был обыкновенно и избираем приходом и находился в самых близких сношениях с прихожанами, был своим во всех домах и пользовался нередко не только уважением, но даже и влиянием; он знал, все-таки, многое и кроме необходимого в домашнем обиходе, мог поговорить и о чем-нибудь божественном, как грамотей мог иногда подать совет и относительно приказных дел…
Такова была тогда жизнь небогатых помещиков; она отличалась, как видим, крайнею простотою; все, которые ее помнили и имели случай сравнить с создавшеюся потом жизнью,—так именно и вспоминали ее, как очень простую, почти патриархальную, но вместе с тем очень твердую; семейные начала тогда имели большую силу; иноземцы отмечали как общий факт чрезвычайно сильную и искреннюю любовь русских к женам и детям; старшие пользовались большим почетом и уважением, семейные связи были очень прочны и если родные не были между собою в ссоре, то жили чрезвычайно дружно, чрезвычайно близко принимали к сердцу интересы друг друга…
Изучение именно провинциальной жизни представляет интерес, быть может, еще больший, чем изучение жизни столичной—во-первых, потому, что в провинции развитие шло несравненно медленнее и менее поддавалось влиянию разных временных причин; во-вторых, потому что жизнь тут в общем однообразнее, так что яснее можно рассматривать и главные пути ее движения, и наиболее общие подробности…
Кроме того, надо отметить еще, что в исследованиях по истории ХѴIII века обыкновенно ставится задачею только характеристика, а не описание быта тогдашнего общества или известного класса, и притом в известный лишь момент; попытки же проследить постепенные изменения, ход развития этого общества со стороны быта и со стороны нравов—между тем как особенно важно исследовать вместе то и другое—до сих пор еще не сделано…
Из существующих у нас характеристик не получается никакого понятия, никакого даже представления о постепенных изменениях общества, о постепенности и характере его развития; но если взять людей, уровень их образованности, состояние литературы всю общественную жизнь 40-х—50-х годов XVIII века и сравнить эти явления с людьми, с состоянием образованности и литературы и со всею общественною жизнью конца XVIII века, то огромная разница сразу кидается в глаза; сильное движение вперед произошло не только в течение всей второй половины XVIII века, но даже в течение одной последней четверти его, после областной реформы.3
Артемьевка (Булан-Тамак – устье реки) основано в 1790 году. Первые поселенцы пришли из Башкирского села Ново-Урметьево Белебеевского уезда. В материалах С. Попова отмечено, что в 1859 году в Артемьевке проживало 407 человек, было 55 дворов.
Население разноэтническое. В 1905 году часть населения приняло мусульманскую веру.
После принятия веры, усилились связи с татарскими селами, перенимались обычаи, традиции татар. Заключались смешанные браки.
Дело 1790 годa о исследовании и поступлении по законам города Бугуруслана с крестьянином Гордеевым о чинении им мену лошади с беглым рекрутом Степаном Александровым.
Обвиняемого оправдали, так как обвинялся по наговору, но вменено в обязанность в подобных случаях быть осторожнее (!?).
Дело 1790 года по жалобе помещика Путилова дворового его человека Ивана о пристанодержательстве беглого человека Василия Ишрши.
*****
10 января 1791 г., по предложению генерал-майора, правителя уфимского наместничества фон-Пеутлинга, открыто губернское собрание дворянства для производства выборов на 4 трехлетие.
Этим собранием избраны:
Губернским предводителем полковник Николай Ларионович Сумароков.
Уездными предводителями дворянства: Уфимского, Стерлитамакского, Челябинского и Троицкого округов секунд-майор Сергей Васильевич Иглин.
Бирского, Мензелипского и Белебеевского округов поручик Сергей Петрович Буткевич.
Бугурусланского, Бугульминского округов коллежский ассессор Василий Петрович Рычков.
Оренбургского и Верхнеурульского округов коллежский ассессор Семен Петрович Сеценов.
Бузулукского и Сергиевского округов коллежский советник Николай Михайлович Булгаков.
Собрание закрыто 15 января 1791 года предложением г, Пеутлинга, в коем он сообщил дворянству об утверждеии им избранных в разные должности лиц; и об оставлении без замещения должностей тех из избранных, которые оказались под судом, именно: господ капитана Лобанова, подпоручика Аничкова и прапорщика Лопатина, как они, за разным, будучи при должностях, упущении, отданы и состоят под суждением палаты уголовного суда».
1791 г. - в с. Городецкое дворянином Белоусовым и поручиком Петром Городецким была построена церковь.
Поселки с татарским населением позднего происхождения. На рубеже XVІІІ—XІX вв. в Бугурусланском уезде наблюдалось образование новых татарских деревень за счет деления старых населенных пунктов. Такие как Тарханы, Кызыл Юлдуз, Муслимово, Рамазан, Урняк основаны выходцами из села Асекеево. Поселки Муллагулово и Курбанай - выходцами из села Старосултангулово, поселок Игенгиляр - из села Старомукменево и т.д.
Единственно старинным селом является село Кутлуево. Оно основано в 1790 году тептярами из села Староякупово нынешнего Матвеевского района. Так, по указу Уфимской казенной палаты, часть жителей деревни Староякуповой Бугурусланского уезда во главе с тептярем Кутлу Юзеевым перешла с первой половины 1791 г. на правый приток Большого Кинеля и основала деревню Кармалка, где в 1795 г. проживало 132 человека. По месту поселения на речке Кармалке новое поселение именовалось деревней Кармалкой, а также Кутлуево. В 1795 году в ней уже показано 113 жителей. Название Кутлуево возникло (возможно) по имени основателя Кутлу Юзеева, которому в 1811 году было 59 лет.
Другая группа тептярского населения Староякуповой обосновалась неподалеку и с 1791 г. числилась как деревня Новоякупова. В этом же году на реке Большой Кинель выходцы — тептяре из деревни Старой Кутлумбетьевой — основали деревню Новую Кутлумбетьеву. 22 сентября 1791 г. возникла деревня Новый Тирис, в которой поселились тептяре, ушедшие из деревни Тирис-Усмановой. По-видимому, образование новых деревень за счет деления старых селений является следствием естественного хозяйственного развития. Несовершенные методы ведения сельского хозяйства, господство переложной системы земледелия вызвали высокую подвижность населения, которое по мере истощения плодородия земель было вынуждено распахивать все новые и новые участки нетронутой целины.
В результате подобных переселений в этническом отношении многие деревни были смешанными и разнородными. Так, например, в конце XVІІІ в. в Бугурусланском уезде при общей численности населения более 77 тысяч человек 189 являлись башкирами, которые проживали в деревнях Мукменево, Султангулово, Учалы и хуторе Рахмангулово…**
В итоге к концу XVIII в. на землях Бугурусланского уезда существовало 30 татарских и татаро-башкирских селений, в Бугульминском их насчитывалось 97.26
По-видимому, к этому времени относится поселение татар и в самом городе Бугуруслане, поскольку Д.Н. Денисов в своей работе «Мусульманская община г. Бугуруслана в XIX, начале XX в.» сообщает: «Мусульманская община Бугуруслана стала складываться в конце XVIII – начале XIX вв. за счет притока крестьянского населения из ближайших татарских деревень. В 1812 г. здесь отмечено уже 56 мусульман мужского пола, из которых 13 человек были причислены в купечество, а еще 43 – в мещанское сословие. Ревизские сказки показывают, что они были выходцами из различных деревень самого Бугурусланского уезда: Бакаевой (ныне Северного района Оренбургской области), Верхней Ермаковой, Новой Усмановой (ныне Камышлинского района Самарской области) и др.»
1792г. можно считать годом основания с. Троицкого. Вначале новое поселение именовалось деревней Тоузаковой, а также Кинельчиком. С построением в ней церкви в честь церковного праздника троицы стало именоваться Троицким, а также Тоузаково. В 50-х годах XIX века село Троицкое уже было крупным населенным пунктом. В нем насчитывалось около 100 дворов с населением около 800 человек обоего пола.
Дело 1793 года о пятисотском Слободы Сок-Кармалинской и Изморской Иване Васильеве и пр. судимых за убийство мещанина Яковлева будто-бы вдержании беглых рекрут.
„В согласность с исчисленными указами на месте преступ-ления через Бугурусланский Нижний земский суд пред собранием народным в страх других наказать кнутом и вырезав ноздри поставить на лбу «в», на щеках: на одной «о» на другой «р». По указам (таким-то—исчислено) сослать в Уфимское наместничество вечно в каторжную работу и пр."
Выборы на 5-е трехлетие производились в январе 1794. года. Выбраны были:
В губернские предводители коллежский советник Николай Михайлович Булгаков.
В уездные:
Уфимского, Стерлитамакского, Троицкого и Челябинского уездов надворный советник Алексей Федорович Моисеев.
Бугурусланского и Бугульминского уездов надворный со-ветник Иван Петрович Рычков.
Оренбургского и Верхнеуральского уездов коллежский ас-сессор Василий Алексеевич Иглин.
Мензслинского, Бирского и Белебеевского уездов секунд-майор Иван Кузьмич Пасмуров.
Бузулукского и Сергиевского уездов поручик Петр Иванович Путилов.
11 января был утвержден в должности правителя уфимского наместничества вновь избранный губернским предводителем коллежский советник Булгаков; как видно из следующего постановления дворянства: «1794 года, генваря 11 дня. В собрании дворянства Уфимской губернии Оренбургской области слушано объявленное сего числа предложение его превосходительства господина генерал-поручика правителя уфимского наместничества и разных орденов кавалера Александра Александровича Пеутлинга. Которым, во исполнение Всевысочайшей Её Императорского Величества воли, избранного сим дворянством в губернские предводители дворянства, на нас-тупившее трехлетие, господина коллежского советника Николая Михайловича Булгакова. Находя соотвественным званию и его состоянию в оном утвердя, изволил предложить cиe новое звание, на себя приняв, в общем дворянском собрании о том объявить …
И остается уверенным, что при сих выборах, … правила, изображенные во Всемилостивейше пожалованной на право воль-ности и преимущества благородному дворянству грамоте и других узаконениях, равно и впоследующее время … соблюдены будут неупустительно.
И за тем предписывает оное предложение сообщить в дворянский протокол, по содержании которого определили: согласно Высочайшего «О губерниях учреждения» 65, 66, 67 статей и Всемилостивейше пожалованной на права и преимущества российского благородного дворянства 1785 года, апреля в 21 день, граматы 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 62, 63, 64 и 65 статей во всей оной точности выполнить. Начав оные выборы с 12 числа сего, и продолжать по данному от его высокопревосходительства образцу, наблюдая изображенные в вышеизложенных статьях правила. А по окончании (выборов-авт), его высокопревосходительству, о всех выбранных, поднесть в уфимское наместническое правление. В уфимский же и оренбургский верхние земские суды … сообщить списки, со означением в них … избирательных каждому балов. А как баллотирование всех (кондидатов-авт.) может быть продолжительно, то господа предводители и дворянство могут по округам избрать кандидатов и представить для баллотирования к губернскому предводителю дворянства, что 45 статьею Высочайшей грамоты и позволено; предложение его высокопревосходительства сообщить для хранения к таковым же». (Т.е. выборы кондидатов в уездные должности теперь могут производиться на местах, т.е. в каждом уезде-авт.)
17 января собрание было закрыто, причем правитель наместничества сообщил дворянству об утверждении всех избранных собранием должностных лиц, кроме назначенного в нижний оренбургский земский суд прапорщика Яновича, которого г. Пеутлинг не признал возможным утвердить в должности.
Собрание дворянства для выборов на шестое трехлетие назначено было в декабре 1796 года…
*****
По итогам пятой ревизии и имеющимся к ним примечаниям за 1794 год в городе Бугуруслане значилось жителей разного звания: мужского пола 964, женского 837 душ, одна деревянная церковь, кладбище, три казенных деревянных дома, соляной магазин, острог, винный подвал, одиннадцать деревянных торговых лавок, три питейных дома, 236 обывательских деревянных домов.***
Вообще города… сохраняли черты сельскохозяйственного поселения: "Большей частию как купцы, так и мещане сверх мастерств своих занимаются скотоводством и в сажании на дачах им принадлежащих арбузов, дынь, перцу, луку и огурцов,". Обыватели получали также хорошие урожаи капусты, свеклы, моркови, картофеля, табаку … "Собираемые плоды и огородные овощи употребляются для своего домашнего обихода, а частию и на продажу".
Продажа овощей и фруктов свидетельствовала о том, что в городских условиях сельское хозяйство из подсобного занятия превращалось в разновидность промысловой деятельности. При этом горожане все более ориентировались на производство иного товара, чем полеводы-крестьяне. "Можно сказать, что по мере развития городов хлебопашество сокращалось, а огородничество, садоводство и скотоводство не только прогрессировали, но и стали высокотоварными еще до наступления капиталистической эпохи".
Д. Кокошеевка.
В 1795 году прапорщик Егор Фёдорович Кокошеев за 100 рублей покупает землю у Пилюгина по рекам Малый Кинель и Чабла. На купленной земле он основывает деревню, которая получает название от его фамилии. В 1795 году в деревне было 12 дворов с населением 55 человек. Жителями были в основном переселенцы из центральных областей России и Украины. Вокруг Кокошеевки переселенцами были основаны посёлки Стебновский, Петровский, хутор Лукинский (в 19 веке), которые в последствии слились с д. Кокошеевкой. Посёлок Пчелиный был основан позднее переселенцами с Украины.
Новоаширово, село на реке Большой Кинель. Основано в 1790-1795 годах крестьянином-татарином по имени Бакир из деревни Аширово. Новое село стали называть Новоаширово, а старое Староаширово. В Новоаширово селились тептяри, позже - казахи, чуваши. Татары называют – Яна Эшер (татарское Яна – «новый») или Бэкер (Бакирово, по имени основателя). В основе топонима – татарское мужское имя Эшир.
Верхнее Заглядино. Оно основано старообрядцами - русскими и мордовскими крестьянами в конце XVIII века. В 1795 году в ней значился 41 человек мужского пола. Ни место выхода первых поселенцев, ни происхождение первого названия пока не установлено. Вначале она именовалась деревней Раскольничьей. В последствии, к первым жителям подселились курские и тамбовские переселенцы.
Верхнее Заглядино
История составлена по рассказу Кузнецова Савелия Егоровича
Вел запись Кузнецов И. Ф. 19.06.1958 г.
Когда это было неизвестно. Некий Назар Мокеевич Заглядин, где живший до этого времени неизвестно, со своими тремя сыновьями отправился искать себе место для поселения. Это был человек очень умный, хитрый, талантливый певец народных песен. Он ехал и днем и ночью. Выбирал для селения местность, где ночью было тепло. Вот место, которое ему понравилось, и было место на берегу реки Кинель среди дремучего леса и болотистых лугов. После его приезда селение стало расти и увеличиваться. К 1899 г. было уже 250 дворов.
Это была чудесной красоты деревня, центр всех остальных окружающих деревень. Сады, луга, лес и озера представляли цветущие картины. В воскресенье собирались гуляния. На лугу, возле леса, был отведен танцевальный круг. Вокруг были поставлены лавки, и под старинную русскую гармонь молодежь пела и танцевала русские народные пляски. Там имелся приставленный человек, который следил, чтобы молодежь из-за своей резвости не уходила далеко на луга, чтобы ничего не сделали хулиганы.
Кругом деревни был лес очень дремучий. Деревья были огромные. Двое взрослых мужчин не могли обхватить дерево. В лесах водилось много дичи и имелись птицы-гиганты беркуты. Они делали гнезда диаметром 2 м. И глубиной 1,5 м.. Имеется один остаток такого гнезда на горе в овраге Беркутов. С тех пор прошло 115 лет. Но вот начали заселять люди все большие места, и лес вырубался. Село за небольшой промежуток времени сделалось большим. Дворов всего было 360. Вокруг были озера. Одно из них, очень большое было Баранье озеро. По рассказам будто бы какие-то люди гнали баранов и спустились на водопой, но разбойники, которых в то время было очень много, угнали этих баранов, а людей потопили (это точно не установлено, но по преданиям так).
Вокруг деревни имелись горы, покрытые лесом, и вот эти горы были названы по именам тех людей, которые первые расположились на вырубленных местах. Ефимова гора, Гришина гора, Пифанова гора, Демьянова гора… Гора Крестовая — это на ней люди совершали богослужения перед крестом, поставленным лицом к восходу. Имеется возле леса лощина, названная Демьянова баня. Там некий Демьян Ефанов собирал и возил камни. Люди спрашивали у него, что он хочет делать, он отвечал — баню. И это место сейчас сохранилось, камни называют Демьянова баня. Оставшиеся леса назвали Барский, Сидоров и Редкий. Барский — это потому, что там хотел селиться барин, но раздумал, а за лесом так и осталось прозвище Барский. Сидоров был барином, к его участку относился и наш лес. Вот его и называют Сидоров. Вязовка — это не пересыхающий и летом овраг, питается родникам. Место, где произрастает русский вяз. Вот этот овраг и назвали Вязовкой. Имеется Мамаева шишка, почему так назвали — не установлено. Ключ — это место, где выходят родники. Уваров родник — это чудесное место в наших горах. Овраг не очень глубокий, с крутыми склонами, покрытыми растительностью. Вишней, елхой, а из горы выходит родник, сейчас он очень маленький, но раньше было просто страшно туда идти одному. Лес, крутые склоны и несмолкаемый шум водопада, вырывающегося из-под земли. Там могли приходить на водопой целые стада коней. Сейчас там бывают лоси. Имеется Ермишкино озеро, но происхождение этого названия неизвестно.
До 1876 г. в деревне пользовались лучиной. Устройство этой лучины было такое. Брали деревянную палку, расщепляли ее на две половины, вставляли растение акулинку (непонятно написано, мое примеч.), которое не дает много пепла и не дымит и поджигали. С истечением времени ее передвигали и так жили с огнем. В 1838 г. появилась свеча, а в 1876 г. — лампа. В 1908 г. сельхозинветарем была еще соха — деревянные оглобли в виде черепа с железным наконечником и отвалом. Потом появился деревянный сабан. В 1910 г. появился железный плуг, сеялка, веялка и железная борона.
В деревне бытовали лишь только сказки о колдунах. В 1918 г. открылась первая школа советского типа. Участниками Русско-Японской войны были Иван Федорович Селиверстов, Никифор Григорьевич Мочалин, Кузнецов С. Е., Акелин Николай и др. Первые большевики в селе — это Кузнецов Лукьян Леонтьевич, Романов Лукьян Антонович. В 1917 г. был создан совет. Председателем его был Потап Макарович Абрамов. Первым комсомольцем Егор Ченцов. Деревня помогала строить в 1928 г. двухколейный путь на Бараньей горе. Первый поезд пригородного назначения назывался «Максим Горький».
В 1795 г. основано с. Нижнее Павлушкино мордвой-эрзя из д. Мукатаево Стерлитамакского округа.
В том же, 1795 году, образовались села Соковка, Красный Яр, Моторино, деревня Черный Ключ. В этот год в данных населенных пунктах проживало 466 человек. Вероятно, что этому времени относится возникновение и села Староверовасильевка.
Как свидетельствуют факты, в 1795 году на территории сегодняшнего Северного располагалось 38 дворов с населением 256 человек обоего пола. Из имеющихся в этом районе поселений известно: Староборискино (90 дворов с населением 674 человека), Новоборискино (25 дворов с населением 243 человека), Сергушкино (ранее именуемое деревней Новоселки, Сергино, было 42 двора с населением 330 человек), Аксенкино (42 двора с населением 205 человек), Пашкино (ранее село именовалось Павловкой, Незнайкой тож, в нем проживало 158 человек обоего пола), Мордово Добрино (в начале именовалось деревней Добрино, на этот период здесь было 30 дворов с населением 190 человек)…
Новый Тирис – село на ручье Зерикла. Его основали в 1790-1795 годах татары, выселившиеся из села Тирис-Усманово. Именовано по прежней родине. Имелась магометанская мечеть
Новоузели, село основано в 1797 году мордвой-эрзя, переселившийся из с. Старые Узели нынешнего Бугурусланского района. Названо по прежней родине переселенцев. Первоначально именовалось Зернаевка, по фамилии первых жителей Зернаевых. Топоним может оказаться как тюркским (башкирское уяз, уязы – «долина, низменность», - лы – аффикс), так и мордовским. В документе 1777 года отмечена деревня Узелей (мордовское лей – «речка»).
*****
Направление переселенческой волны большею частью определялось случайностями. Бывало так, что в поисках работы или по другому случаю человек попадал на новое место, оценивал его преимущества и звал родных и земляков. Возбуждающим образом действовали слухи о баснословных урожаях пшеницы, какие давала девственная почва степей, об арбузах и дынях, которыми об'едались новоселы. Бывало и так, что двинувшись куда-нибудь в далекие Сибирские края, переселенцы по дороге оседали на понравившейся им Самарской земле. Иногда на предварительные разведки отправлялись доверенные лица—ходоки, которые потом и являлись вождями исхода. Память о таких «сходчиках» свято хранилась у новоселов и увековечена в очень многих названиях новых поселений…
Но нередко бывало и так, что переселенцы, увлекаемые смут-ными слухами, шли наудачу и без надлежащей хозяйственной подготовки. По разным селениям Новоузенского уезда жители рассказывали: „пришли без лошадей", „почти без всякого рабочего скота", „земли много, да нечем взяться", крепкая земля лежит впусте, потому, что ее нечем пахать; или „почва—наполовину солонцы".
… Сдают землю в аренду: „придут, сдадут землю и уйдут неизвестно куда", многие живут в работниках. В б. Николаевском уезде рассказывали о своем переселении: „вышли из Черниговской губернии перед Троицей, пришли к Успенью, дорогой застала холера, пришли немногие; „шли тысяча душ, дорогой семьсот умерло от холеры, пришло только триста; слез было много, от того и землю не делили долго"; „первое время жили в землянках, в оврагах, хлеб пекли в пещерах, покупая муку у соседних крестьян за землю". Отдельные семьи пристраивались к какому-нибудь из существующих селений и за приписку к обществу должны были платить 15, 25, 30 рублей не считая «могарычей водкою». Но прежде чем устроиться на новой земле, переселенец нередко бродит с места на место, проживая то тут, то там по году, по два, по три. Старинное присловье: «жил переходя в разных местах» осуществлялось и в это, столь недавнее время…
Интенсивное заселение вызвало большие изменения чис-ленности и состава населения края, оказало влияние на раз-витие его хозяйства и культуры. По II ревизии (1744) на территории Оренбургской губернии проживало 280 тыс. человек. По данным же V ревизии (1795) численность населения губернии уже составляла 760 тыс. человек. Следовательно, за пять десятилетий население увеличилось на 480 тыс., а среднегодовой прирост составлял около 10 тыс. По темпам прироста населения Оренбургская губерния занимала тогда одно из первых мест среди других районов страны (после Новороссии и Нижнего Поволжья).
Существенные изменения претерпел национальный состав населения. Если в начале XVIII в. (1719) более 2/3 жителей края составляли башкиры, а удельный вес русских равнялся 15%, татар — 13%, чувашей — 0,03%, то к началу XIX в. удель-ный вес русских поднялся до 37%, татар — 27%, чувашей — 5,5, мордвы — 4,9%, а башкир снизился до 23,5%.
Изменился и сословный состав населения. Появились кре-постные крестьяне и заводские работные люди; образовалось новое казачье войско — Оренбургское, насчитывавшее в конце XVIII в. (1798) 20519 душ мужского пола. С возникновением новых городов Оренбурга, Бузулука, Бугуруслана, Стерлитамака, Челябинска, Троицка, Верхнеуральска, с развитием ранее существовавших Уфы и Бирска стало расти и городское население. В 1795 г. оно насчитывало 3833 души мужского пола податного населения, что составляло лишь 1% населения губернии. Кроме того в городах проживало и неподатное население — дворяне, казаки, духовенство и др. В 1795 г. в губернии насчитывалось 1905 душ мужского пола дворян и 1350 духовенства.
ЗЕМЛЕДЕЛИЕ
«До конца прошлого века господствовала трехпольная система земледелия. Это означало, что вся пахотная земля делилась на три поля или части, из которых два засевались, а одно поочередно отдыхало, т. е. находилось под паром. Выбирать, какой из своих участков засевать, а какой оставить под пар, каждый отдельный хозяин самостоятельно не мог, это решалось сельским сходом. Собирался сход и определял, какое поле оставить паровать на следующий год.
Ни о каком другом севообороте земледельцы в то время не знали. Об удобрении полевой пахотной земли не имели понятия и в своих надеждах на урожай рассчитывали лишь на своевременные осадки, справедливо полагая, что «будет до-ждик — будет и хлеб».
Не использовался для удобрения полей и навоз, достаточно много набиравшийся за зиму на крестьянском дворе. Он целиком шел на изготовление кизяка.
Основным агроприемом сохранения урожайности земли был пар. Пар поднимался в июне и оставался лежать до осен-него сева нетронутым, зарастал травой и сорняками. Использование таких паров под выпас скота было обычным явле-нием. Перед осенним посевом состоятельные хозяева снова перепахивали паровое поле и засевали его под борону, маломощные же обходились боронованием: раз — перед посевом и второй — при внесении семян в почву.
Рачительные хозяева пахоту пара предпочитали вести в самое жаркое время дня, в самое, как говорят, пекло, чтобы выворачиваемые поверх пласта корни сорняков: пырея, молочая, осота — спеклись, погибли на палящем солнце и не дали бы затем новых побегов, сохраняя чистоту поля до осеннего сева.
Пахота — основа обработки почвы. Своевременная, без огрехов, пахота и ее глубина определяет качество возделывания почвы, а следовательно, и будущий урожай.
Самым распространенным орудием пахоты вплоть до XX в. была соха́ — пахотное орудие типа рало у славян — с широкой рабочей частью (рассохой) из дерева, оснащённой двумя железными сошниками и железной лопаткой — палицей и соединённой в верхней части с оглоблями, в которые запрягали лошадь. Главное отличие от плуга в том, что соха не переворачивала пласт земли, а лишь отваливала его в сторону. По сравнению с плугом соха требовала при пахоте меньшего тяглового усилия лошади, но бо́льших физических усилий и мастерства от пахаря. Глубина обработки почвы сохой — до 12 см. Соха использовалась для пахоты подзолистых почв в зоне хвойных и смешанных лесов, толщина плодородного слоя которых в начале XX века редко достигала 15 см.
Слово «соха» во многих славянских языках означает «кол», «палка с развилкой». Благодаря универсальности и доступности соха оставалась главным почвообрабатывающим орудием русских крестьян до 30-х годов XX века. (Ещё в 1928 году в СССР было 4,6 млн. сох.). Соха — штучное изделие, которое каждый крестьянин делал на собственном дворе исходя из своих возможностей и потребностей. Была пословица: «Соха на соху, пашня на пашню, лошадь на лошадь, лето на лето не похожи».
Соха с одним сошником и полозом называлась «косуля» и получила распространение сначала на плодородных почвах…
Плуг — это орудие не столько из металла, сколько из дерева. Железными в нем были только отрез и лемех, все остальные части — полоз, дышло, передок, колеса и даже отвал — деревянные. К передку крепилось тягло, с перед-него конца которого навешивалось ярмо для бычьей упряжки, или к передку цеплялась поперечная тяга с вальками — для конской. Такой плуг — сабан, или в местном произ -ношении — цабан — весил около десяти пудов и требовал многопарной упряжки коней или быков.
Лучшей тягловой силой для пахоты считались рабочие быки, и в такой плуг-цабан для подъема целинной степи их впрягалось до шести пар. К началу века тяжелые деревянные плуги повсеместно выходят из употребления и заменяются более легкими и производительными железными плугами. Интересная деталь: за этим железным плугом так и осталось наименование — цабан.
Сошники деревянной сохи
Разумеется, что качество обработки земли существенно сказывалось на урожае. Податной инспектор Бузулукского уезда Л. Д. Богомолов в докладе губернской земской палате за 1891 год отмечает, что у крестьян на надельных землях урожай значительно хуже, чем у частных землевладельцев, и объясняет: «...при существующей системе земледелия земля настолько истощена, что не в состоянии дать порядочный хлеб; земля почти и не удобряется, так что и качество ее год от году хуже; а если есть земли более крепкие, то само средство обработки ее крайне неудовлетворительно — лошади плохи... и вспахивается земля поэтому недобросовестно... Частный же землевладелец — другое дело: он берет под пашню землю крепкую, не тронутую шесть-восемь лет, на которой появляется ковыль — первый признак крепкой земли, да и... земля вспахивается на значительную глубину». Следует заметить, степень состоятельности или зажиточности крестьянина в большинстве случаев определялась количеством у него рабочего скота. Если говорилось, что у того или иного хозяина «полный цабан быков», т. е. три рабочих пары, — это означало, что он человек уже зажиточный, самостоятельный хозяин, который, в отличие от других, не нуждался в «супряге», когда для пахоты складывались два, а то и три двора и поочередно пахали свои наделы. Но такой порядок, естественно, затягивал сроки пахоты, да и качество ее при этом оставляло желать лучшего. Полнотягловый же хозяин, имевший в своем распоряжении достаточное количество коней или волов, будучи в этом отношении вполне самостоятельным и независимым, укладывался в работе в лучшие сроки и с лучшими результатами.
Другим непременным орудием для обработки земли была борона. До конца XIX века борона — это деревянная рама в два продольных и пять поперечных брусков. В брусках делались отверстия, куда накрепко загонялись железные клинья—зубья в 20 см длиной, всего 25 штук. Размер бороны примерно 125 см в длину и метр в ширину. Как и плуг, борона впоследствии стала изготавливаться из металла по системе «зиг-заг».
Длительное время уборка хлебов—жатва производлась только серпом. Это был тяжкий, изнурительный труд по 12 — 14 часов в самый разгар летней жары. Казенную десятину в день могли убрать таким способом 10—12 жнецов. Сжатый хлеб вязался в снопы и складывался в копны, кре-стцы или суслоны каждый в двенадцать снопов, из которых девять — стоймя и тремя, привезенных с поля, укрывались сверху.
Коса, как орудие жатвы, входила в обиход наших крестьян неуверенно и длго. По мнению современников: «...единст-венно потому, что они не имеют перед глазами поучительных опытов в этом деле, а самим решиться на такой ответственный опыт, не известный их предкам, было выше их сил и составляло бы нарушение обычая, освещенного веками».
С течением времени, когда люди воочию стали убеждаться в большей производительности косы перед серпом, коса все больше начинала входить в употребление и стала затем основным орудием жатвы. Сначала ей убирали малорослый или изреженный хлеб, а затем ее применение стало повсеместным. Использовались те же косы, какими косили траву, но только с легкими деревянными грабельками в 3—5 зубьев, которые крепились у пятки косы перпендикулярно косовищу. От зубьев к ручке протягивались бечевки, чтобы хлеб, падая на грабли, не переваливался через них и укладывался бы ровно колосьями и в одну сторону.
По окраинам села, на выгоне, до сего еще времени можно видеть остатки полу-засыпанных канав, ограждавших небольшие прямоугольники земли. В прошлом эти канавы ограждали крестьянские гумна, куда свозился скошенный на полях хлеб. Привезенные с поля снопы до обмолота складывались в большие клади или одонья. На гумне расчищалась и утрамбовывалась круглая площадка — ток. Снопы рас-кладывались на току и молотились вручную цепами, вначале не развязывая свясел, целиком. Затем свясла разрезались, снопы переворачивались и домолачивались вразбивку. Образовавшийся сверху слой соломы снимали вилами и гра-блями и сдвигали ее к месту хранения, в отдельный омет, после этого настилали новый ряд снопов и таким образом обмолачивали весь доставленный с поля сжатый хлеб.
Зерно сгребалось на току в ворох, и потом его очищали, провевая на ветру с помощью деревянной лопаты. Провеянное таким образом зерно пропускали через большое круглое решето, где оно очищалось от остатков земли, семян сорняков, недомолоченных колосьев, и уже после этого ссыпалось на хранение в закрома или шло на мельницу.
В большом употреблении была и молотьба лошадьми, особенно для обмолота имевшей широкое распространение в Бузулукском уезде твердой пшеницы — кубанки, так как она по чрезвычайной плотности своего колоса очень плохо подавалась обмолоту цепом.
При такой молотьбе снопы плотно один к одному ставились на ток колосьями кверху с перерезанным свяслом. Лошадей, всех имевшихся в хозяйстве, связывали одна к другой за шею и хвосты, и стоящий в центре тока погонщик гонял их по кругу. Время от времени лошадей сводили с круга, вилами и граблями снимали сверху и убирали солому, нижние, еще не обмолоченные снопы, выворачивали и снова гоняли лошадей, повторяя это несколько раз до полного вымолота зерна. Таким способом пятью лошадьми в день вымолачивалось до ста пудов пшеницы.
С 80-х годов XIX века в крестьянском хозяйстве начали применяться, а затем получили самое широкое распростра-нение (и сохранились вплоть до коллективизации), так на-зываемые молотильные камни. Что из себя представляло это орудие? Это отлитый в специальной форме из высококачественного белого цемента восьмигранный с крупными ребрами по окружности тяжелый цилиндр, примерно 0,7—0,8 м длиной. По концам его, в центре оснований вделаны металлические штыри, которые служили как бы его продольной осью.
Основания цилиндра были несколько разного диаметра — для лучшего качения по кругу — и обделывались толстым, полосовым железом для прочности. Он заключался в деревянную раму из четырех брусков, два из которых своей серединой крепились на оси. На раму навешивалась поперечная тяга с вальками для упряжки лошадей.
Такой массивный и тяжелый камень, катясь по настланным по току развязанным снопам, намного лучше и быстрее вымолачивал зерно и перебивал солому, значительно ускоряя работу.
У многих хозяев на гумнах стояли риги — высокие, в пять — шесть метров, просторные внутри, примерно пятнадцать на десять метров площадью, строения в виде сараев на конически поставленных столбах. Рига крылась слоем соломы, имела широкие и высокие ворота, куда можно было въезжать с нагруженными снопами возом. Иногда в ригу складывался от ненастья еще не обмолоченный хлеб, там же и молотили в непогоду, а на зиму оставляли на хранение мякину и отходы, остающиеся после обмолота и очистки зерна. В общем, рига — это было очень нужное в крестьянском хозяйстве строение, которое во многом способствовало сохранности собранного урожая хлеба и фуража.»
«Основными культурами полеводства, возделывавшимися в то время, были зерновые — озимая рожь, пшеница, ячмень, овес и просо, в значительно меньших размерах возделывались технические культуры — лен и конопля. Рожь начинали сеять в августе и заканчивали к середине этого же месяца. Более поздние посевы приносили худший урожай, так как растения не успевали укорениться под наступающими холодами. На казенную десятину — 2400 кв. сажен или 1,08 га высевали от 9 до 12 пудов, смотря по качеству земли и семенного материала. На семена бралось зерно этого года, потому что прошлогоднее зерно значительно теряло всхожесть. Средняя урожайность — 70 пудов, а в хорошие годы достигала и 100 пудов, но в неурожайные годы…, не собирали и засеянных семян.
Пшеница в посевных площадях занимала первое место и составляла главный продукт земледелия, который кроме потребления в самом хозяйстве шел в продажу на рынке… и являлся главной статьей дохода крестьянского двора. В основном возделывалась пшеница мягких сортов, но с течением времени все больше стала засеваться твердая пшеница - кубанка. На одну казенную десятину высевалось около 12 пудов обыкновенной пшеницы и до 9 пудов кубанки. Средняя урожайность — 50 пудов с десятины.
Черноземная почва и жаркое лето особенно благоприятствовали возделыванию прекрасной крупяной культуры—проса… Оно пользовалось повсеместной известностью, продавалось от 35 до 80 копеек серебром за пуд, и по свидетельству современников, несмотря на такую по тем временам дороговизну, везде покупалось охотно.
Широкое распространение имел овес, как основной и необходимый фураж для скота особенно в зимнее время. На одну десятину высевалось до 12 пудов семян и урожайность была в разные годы от 80 до 120 пудов. Овес шел на корм, главным образом, рабочему скоту, в небольшом количестве — ягнятам и домашней птице.
В сравнительно меньшем количестве засевался ячмень, который наряду с овсом был фуражной культурой. Его средняя урожайность — 70 пудов с десятины. Выработку из ячменя и овса круп и использование их в пищевом рационе жителей имеющиеся источники не отмечают.
К огородничеству и садоводству склонности не испытывали, выращивать хорошие овощи, а тем более плодово-ягодные культуры не умели и не хотели, считая местные климатичес-кие условия для этого не подходящими. А между тем, наша прекрасная земля и жаркое лето вполне позволяли (и, как мы теперь убедились, позволяют) выращивать и овощи, и ягоды, и некоторые фрукты — яблоки, груши, сливы. Ведь и в то время уральские казаки на своих хуторах за Общим Сыртом, держали у себя не только любительские сады, но и привозили яблоки на продажу. В Сухоречке — село в семи верстах от города Бузулука — местные жители уже в то время выращивали замечательные, славящиеся по всей округе овощи, а также вишню, смородину, малину, крыжовник…
Развитию хлебопашества благоприятствовало обилие плодородных земель; потребность в товарном хлебе возросла в связи с развитием горнозаводской промышленности, расположением больших контингентов регулярных войск, ростом городов, увеличивающимся вывозом хлеба в Казахстан.
Многие современники выдвигали задачу значительного расширения хлебопашества за счет привлечения в край крестьян-переселенцев, развития земледельческих занятий у башкир и казахов. Известный исследователь Оренбургского края П. И. Рычков в 1767 г. в статье «О способах к умножению земледелия в Оренбургской губернии» писал: «Смело могу сказать, что из великого ея множества пахотных земель и сотая часть к пашне не употребляется. Самые лучшие места остаются тут впусте бесплодными и бесполезными. Весь башкирский народ, который жительствами и расположением своим занимает самую лучшую и величайшую часть помянутой губернии и составляет наибольшее в нем людство, поныне никакого почти рачения к тому не прилагает и ничем к тому не поощряется». Оренбургский губернатор И. А. Рейнсдорп в 1770 г. в докладе Екатерине II также отмечал, что «самые наилучшие земли лежат в ней (губернии) праздно»…
Ведущую роль в земледельческом освоении края играло пришлое крестьянское население: русские, татары, чуваши, мордва и др. Они приносили с собой веками сложившуюся культуру земледелия, агротехнические навыки и приемы, разнообразные орудия труда. Своим упорным трудом они поднимали целину, расширяли посевы, способствовали переходу башкир от полукочевого хозяйства к земледелию и в конечном итоге превращению края в район крупного производства хлеба. С возникновением новых селений появлялись и новые массивы возделанных полей. Так, около подгородней татарской Сеитовской слободы в 1763 г. было посеяно разного хлеба на площади 1500 десятин, в татарских селениях по Казанскому тракту от деревни Наурузовой до Биккуловой — 2684.
Всего в конце 60-х годов XVIII в. (1767) посевы в губернии составляли 182874 десятины, в том числе 67260 ржи, 26816 — пшеницы, 20361 — ячменя, 39183 десятины овса; наибольшее количество посевов было в Исетской провинции, более других заселенной крестьянами. В Оренбургской же, включая и население по пограничной линии, было засеяно 14524 десятины!
К концу XVIII в. (1794) площади посевов увеличились по сравнению с 60-ми годами более чем на 700 тыс. десятин. Этот огромный прирост посевов хлеба был достигнут благодаря упорному труду крестьян-земледельцев…
Дата: 2018-11-18, просмотров: 903.
