Говоря о хокмической традиции, следует иметь в виду, что сам этот термин происходит от евр. חכמה хокма, что в переводе означает «мудрость». Т.о., речь, очевидно, должна идти о традиции, связываемой в сознании авторов библейских книг с понятием мудрости. Конечно, в первую очередь здесь вспоминается учительная литература, о которой нам уже приходилось говорить. Однако нельзя не заметить, что в жанровом отношении учительная литература отличается гораздо большим разнообразием по сравнению с другими типами ветхозаветной литературы. Не говоря уже о Псалтири, вошедшей в число учительных книг сравнительно поздно, речь приходится вести о таких непохожих жанрах, как религиозно-философская проповедь (Книга Екклесиаста), богословский диалог (Книга Иова), традиционная для всего древнего Востока т.н. «большая» притча (Книга Руфи, Книга Есфири). На фоне такого разнообразия естественно встаёт вопрос об особенностях именно хокмического жанра, представленного такими библейскими книгами, как Книга Притчей, Книга Премудрости Соломона и Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова. Важно при этом иметь в виду, что речь в данном случае идёт о жанре т.н. «малой» притчи, называемой по-еврейски משל машаль, характерном для всего древнего Ближнего Востока, а отчасти и для других регионов. Такая притча представляет собой обычно краткое, из одного-двух предложений состоящее, высказывание бытового или нравоучительного характера. Под хокмическим текстом следует понимать прежде всего именно сборники такого рода афоризмов, известные в древности не только в Израиле, но и в Египте, и в Вавилонии, и в Греции, и в Индии, и в Китае. Исторически такие афоризмы были не в последнюю очередь связаны с системой образования, сложившейся в древних обществах. Собственно, обучение в древних школах повсеместно (исключением, возможно, до некоторой степени была Греция) строилось на запоминании учениками афоризмов, сказанных учителем, которые для памяти обычно записывались, чаще самими же учениками, но иногда, возможно, и учителями. Не исключено, однако, что в данном случае мы имеем дело с традицией намного более древней, возможно, уходящей корнями в родоплеменной социум, где обучение (бывшее, разумеется, в указанный период исключительно устным) строилось также на запоминании детьми или подростками афоризмов, излагающих необходимые им во взрослой жизни знания, касающиеся жизненной практики, а также законов и обычаев племени. Учителями в этом случае выступали, очевидно, или родители, или старейшины. Важно к тому же иметь в виду имевшее место в древности сакрально-магическое отношение к слову и к тому, кто владел искусством слова. По-видимому, изначально, т.е. в период родоплеменного социума, владение словом и умение произнести афоризм было в сознании людей тесно связано с магической практикой, а многие афоризмы в указанный период были не чем иным, как заклинаниями (хотя, разумеется, существовала и традиция, с магической практикой никак не связанная). Именно поэтому само понятие חכמה хокма включало в себя представление не только и не столько о теоретическом познании, сколько об искусстве, неотделимом на известном историческом этапе от ремесла. Под мудростью даже в период Соломона, напр., понималось не столько знание, сколько умение и искусство, причём оно могло быть связано как с практикой ремесленной (мудрость, напр., можно было проявить в изготовлении к-л. изделий из золота или серебра), так и с практикой ведения домашних или государственных дел (мудрый человек знает, как управлять собственным домом, чтобы его не лишиться, и как заниматься государственными делами, чтобы государство не развалилось; по-видимому, Соломон в своей молитве, упоминаемой в 3 Цар. III, 6 – 14 просит именно о такой мудрости); но мудрый человек владеет также и искусством слова, зная, как обратиться к равному себе или к высшему, притом не только к человеку, но и к богу. Мудрость есть также искусство выстраивания отношений — как с людьми, так и с богами; неудивительно, что на яхвистской почве она начинает быть связана с отношениями между Богом и человеком. Несомненно, с течением времени хокмическая традиция даже в языческих её вариантах избавлялась от магических элементов, приобретая характер прежде всего житейски-практический и нравственно-этический; однако, поскольку магические элементы в языческой религиозности никогда до конца не исчезают, постольку можно говорить об отражении их и в языческой хокмической традиции. Что касается хокмических школ в яхвизме, то здесь, разумеется, не приходится говорить ни о каком магизме.

Неудивительно, что начало хокмической традиции в Израиле связано с именем Соломона — ведь именно им была основана в Иерусалиме школа писцов, выпускники которой, по-видимому, и положили ей начало. Собственно, сам Соломон не был автором ни одной из хокмических книг Библии, хотя не исключено, что он, будучи образованным человеком, действительно хорошо знал соответствующую традицию своего времени. Несомненно, однако, что именно с кругом придворных книжников Соломона связано складывание ядра той традиции, которая в значительной мере сформировала Книгу Притчей. Следует, впрочем, иметь в виду, что из трёх упомянутых нами выше ветхозаветных хокмических книг допленные элементы имеются лишь в Книге Притчей. Две других книги появляются не ранее II в., представляя собой позднюю, послепленную хокмическую традицию. Судя по обнаруженному недавно небольшому арамейскому отрывку из Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова, она имеет палестинское происхождение, но, к сожалению, оригинальный текст этой книги до нас не дошёл. Что же касается Книги Премудрости Соломона, то в данном случае пред нами, вероятнее всего, плод грекоязычной еврейской диаспоры, и мы имеем дело не с переводом, а с оригинальным текстом. Вопрос о Книге Притчей не так прост. Библеисты уже достаточно давно обратили внимание на особенности её структуры, связанные с известного рода параллелизмами. Так, назидательному введению в Притч. I, VIII – IX, 18 соответствует такого же рода назидание в Притч. XXII, 17 – XXIV, 34. Введения указанного типа вообще характерны для ближневосточных хокмических текстов, однако появляются они обычно в начале сборника, как и положено введению. Если так, то приходится думать, что Книга Притчей состоит, как минимум, из двух таких сборников. Дальнейший анализ подтверждает это предположение: притчам, приписываемым Соломону в первом сборнике (Притч. X, 1 – XXII, 16), соответствует сборник притч, приписываемых ему же, во втором сборнике (Притч. XXV, 1 – XXIX, 27), а притчам Агура из первого сборника (Притч. XXX, 1 – 14) соответствуют притчи Лемуила из второго (Притч. XXXI, 1 – 9). Наконец, завершением первого сборника, по-видимому, служили т.н. числовые притчи (Притч. XXX, 15 – 33), в то время, как второй завершался поэмой о добродетельной жене (Притч. XXXI, 10 – 31). При сравнении двух упомянутых сборников прежде всего бросается в глаза то, что первый из них носит очевидно яхвистский характер, чего не скажешь о втором. Так, во втором сборнике имя Яхве упоминается лишь дважды (Притч. XXVII, 20; XXIX, 26), притом оба раза в контексте скорее нравственно-этическом, чем собственно духовном; в первом же сборнике целый ряд афоризмов посвящён таким понятиям, как страх Яхве (Притч. XIV, 26 – 27; XV, 16; XXII, 4), путь Яхве (Притч. X, 29; XV, 28; XVI, 7, 9), имя Яхве (Притч. XVIII, 11) (в Синодальном тексте соотв. «страх Господень», «путь Господень», «имя Господне»). То же можно было бы сказать и относительно введения: введение ко второму сборнику представляет собой не что иное, как традиционное для древней ближневосточной литературы нравоучение, где имя Яхве упоминается лишь дважды, один раз в самом общем смысле (Притч. XXII, 19), а второй — в нравственно-этическом контексте (Притч. XXII, 23), причём мудрость понимается здесь в изначальном своём значении, т.е. как искусство управлять собственным домом и государством, а также устанавливать и правильно выстраивать отношения с людьми. Что же касается введения к первому сборнику, то здесь мудрость прямо связывается с Яхве (Притч. II, 6), а богопознание и страх Яхве («страх Господень» Синодального перевода) оказываются основой всякой иной мудрости (Притч. III, 5 – 7). Кроме того, нельзя не обратить внимание и на то, что первый сборник с очевидностью должен был появиться несколько позже второго, что видно прежде всего по характеру введения, где появляется, напр., образ персонифицированной Премудрости (Притч. I, 20 – 33; VIII, 1 – 35), связанный с личностью Яхве, который едва ли мог бы появиться ранее пленного периода. В таком случае приходится предположить, что речь идёт изначально о четырёх различных сборниках, из которых два приписаны Соломону, а два других — иным авторам, о которых нам ничего неизвестно, кроме их имён, причём можно предположить, что один из двух сборников, приписываемых Соломону, равно как и сборник Лемуила, являются допленными текстами, соединёнными воедино, вероятно, ещё в допленный период, тогда же, когда было написано и раннее введение, между тем, как второй из двух сборников, приписываемых Соломону, равно, как и сборник Агура, являются текстами пленными или послепленными. Что касается введения к этим двум сборникам, то оно является очевидно послепленным. Т.о., можно говорить о развитии хокмической традиции на протяжении достаточно длительного периода, причём становится очевидно, что допленные хокмические школы были проникнуты яхвистскими идеями и яхвистским духом заметно меньше, чем хокмические школы периода плена или Второго Храма. Что же касается позднейшей хокмической традиции, то Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова оказывается с точки зрения формы более традиционной, представляя собой собрания типичных хокмических афоризмов, несущих, впрочем, на себе следы очевидно послепленного происхождения; что же касается Книги Премудрости Соломона, то в ней очень заметно влияние эллинистической философии, что объясняется, вероятнее всего, местом её написания, и для неё более характерны тексты религиозно-философского характера (к этим книгам мы ещё вернёмся позже).

Впрочем, говоря о развитии яхвистской хокмической традиции, следует всё же иметь в виду, что даже в допленный период она не была совершенно лишена яхвистской составляющей. Конечно, происхождением своим она была связана с Египтом гораздо более, чем с местным яхвизмом. Более того, в известном смысле можно было бы даже говорить о противопоставлении хокмической традиции традиции раннепророческой. Несомненно, хокмическая традиция допленного периода была гораздо более светской, чем та же традиция в период плена или Второго Храма. Прежде всего это было связано с тем, что понятие мудрости в допленный период ещё не отличалось принципиально от соответствующего понятия в традициях сопредельных культур. И всё же яхвистская составляющая присутствовала и в допленных хокмических школах. Ведь мудрость, как уже было сказано выше, относилась в т.ч. и к искусству выстраивания отношений между Богом и человеком. Конечно, какие бы то ни было магические элементы, присутствующие в соответствующих традициях соседних народов, были яхвизму глубоко чужды. Однако нравственно-этическая составляющая упомянутых отношений отнюдь не игнорировалась. Замечательно, что все упоминания имени Яхве в допленных хокмических текстах связаны, как уже упоминалось, именно с ней. Но речь в данном случае идёт не только об этике. В известном смысле можно было бы говорить о теоцентрическом переосмыслении всего уклада жизни, характерного для периода Первого Храма. Это и не удивительно, если иметь в виду, что в указанный период яхвистская община оказалась с культурной и цивилизационной точки зрения в совершенно новой и незнакомой ситуации. Догосударственный период, как и период становления древней еврейской государственности, связанный прежде всего с именами Саула и Давида, не требовал ещё коренного переосмысления религиозных ценностей, сложившихся в период Иисуса Навина, в период еврейского завоевания Палестины. Иное дело эпоха Соломона, когда в жизнь общества вошло многое из того, о чём прежде можно было думать лишь как о языческой скверне, никак не совместимой с яхвизмом и нетерпимой в яхвистском государстве. Конечно, представители раннепророческих общин продолжали сопротивляться этой, как им казалось, порче яхвизма; однако другая часть общины стремилась включить новые культурные элементы в яхвистский контекст, не желая отдавать их на откуп язычникам, что и делала весьма успешно, выдвигая на первый план две главных идеи: идею верховного суверенитета Яхве (Притч. XXIX, 26) и идею примата яхвистской нравственности, на которой должно было быть основано новое общество (Притч. XXIII, 17). Конечно, и само государство мыслится здесь как вполне яхвистское установление, так, что на власть правителя представители допленных хокмических школ смотрят как на институт, не только угодный Яхве, но и являющийся в известных случаях и до известной степени инструментом Его действия в мире (Притч. XXIV, 21 – 22). Очевидно, такой круг идей никак не мог сложиться в пророческих общинах; вероятнее всего, он мог и должен был быть характерен именно для круга придворных книжников, для которых, очевидно, представление о яхвистском обществе ассоциировалось уже не с теократией, а со светским государством, основанном на яхвистских духовных ценностях. По-видимому, именно такое умонастроение и было характерно для хокмических школ допленной эпохи.