Этот далеко не новый, но достаточно часто встречающийся тип дискурса наиболее характерен для представителей силовых структур (хотя и не только для них). Образ ребенка-сироты в данном типе дискурса парадоксально не отличим от образа его сверстника 1920-х годов[20].

Дети-сироты, представляющие угрозу обществу (и в частности, общественному порядку) предстают перед нами в определении депутатов Мосгордумы как «бродяжки», «беспризорники», «малолетние попрошайки», «воришки».[21] А заместитель Генерального прокурора России называет их «армия безнадзорных детей», «уличные оборванцы», «беспризорная вольница», «подвальные бродяжки», «миллионная армия маленьких изгоев», «стая несовершеннолетних преступников», «бесприютная малолетняя часть общества».[22]

Чиновник уверен, что «миллионная армия маленьких изгоев уже сегодня представляет большую опасность для общества», ведь они «впитывают идеологию социального дна, где жестокость, насилие и протестное поведение становятся стилем жизни», и напоследок резюмирует: «Вот он - источник будущих сидельцев».[23] И снова власть рисует нам знакомый образ беспризорных: они, конечно же «не местные», «не наши». Они «бомжуют», «приехали в Москву из других городов» и у них «нет документов». Портрет «представителей андеркласса» дополняется тем, что они «нигде не учатся, не умеют писать и читать». Они «могут получить базовые знания в приютах», но «особо к этому не стремятся».[24] Однако, несмотря на неграмотность, они «участвуют во взрослых преступлениях: сутенерстве, притоносодержательстве, мошеннических действиях с валютой и ценными бумагами».[25]   

Воспринимая детей-сирот как опасность и угрозу общественному устройству, чиновники рассуждают о возможных последствиях реализации этой угрозы: «Трудно и боязно даже представить, что будет еще через десять лет, когда вся эта стая несовершеннолетних преступников вырастет, окрепнет и осознает себя реальной физической силой. Кому в наследство мы готовимся передать страну?».[26]

Предлагаемые меры не новы: «сокращать приток», «выловить», «бороться», «направить на путь истинный». Делать это предлагается все тем же правоохранительным органам: «милиция пытается их (детей) выловить и направить на путь истинный. Милиция устраивает для неблагополучных подростков экскурсии по местам не столь отдаленным».[27] Кроме мер надзорного характера данный тип дискурса инициирует и правовые: «ускорить принятие федерального закона "О защите детей от информации, наносящей вред их здоровью, нравственному и духовному развитию", внести некоторые изменения в Уголовный кодекс и Кодекс об административных правонарушениях».[28]   

Мы видим практически те же идеи, которые развивали носители дискурса социальной опасности в 20-е гг. и так же, как и тогда, возникает ощущение тупика и невозможности изменить ситуацию: «Только милиция сейчас занимается этими детьми. Ситуация как бы получается загнанная в тупик. То есть дети выявляются. Мы прикладываем всевозможные усилия, мы их подкармливаем, питаем, лечим, оказываем необходимое медикаментозное лечение, одеваем, но это проблему не решает… Основную массу детей мы вернули либо в детские учреждения, откуда они совершили уходы самовольные, либо в семьи. Тем не менее уже по прошествии некоторого времени часть этих детей опять попала к нам».[29]

Видимо не случайно выразители идей исключения и отчуждения вспоминают именно опыт своих единомышленников 1920-х гг.: «Наверное, есть смысл вспомнить былой опыт и возродить на ином качественном уровне «республику Шкид».[30] Так в современной России предлагается реанимировать методы борьбы с беспризорностью начала века. В результате создается ощущение бессмысленности, тупика, растет пессимизм. Наверняка не случайно то, что дискурс социальной опасности так популярен: ведь гораздо легче ужесточить режим наказания правонарушителей из низших слоев общества, нежели улучшить условия их жизни. Таким образом, дети, даже не совершив еще никакого проступка, оказываются стигматизированы дважды: первый раз как сироты, а второй – как потенциальные преступники.