Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Вопрос о времени возникновения государственности в Корее до сих пор является дискуссионным. По традиционной версии, основание государства Силла относится к 57 г. до н. э., Когурё - к 37 г. до н. э. и Пэкче - к 18 г. до н. э. Однако, даже если считать эти даты связанными с какими-либо реальными событиями в жизни древних корейских общин, то очевидно, что о существовании в то время государства в марксистском понимании этого слова не могло быть и речи. Китайский источник - хроника "Саньго чжи" ("История троецарствия") - содержит описание корейских племен середины III в. н. э., из которого явствует, что говорить о сложившейся государственности даже в то время, видимо, еще рано [7].
Тем не менее до сих пор существуют различные мнения о том, когда возникла государственность в Корее. Некоторые корейские историки все-таки считают возможным относить образование трех корейских государств к I в. до н. э.- I в. н. э. [179, с. 185, 248, 321] или по крайней мере к II-III вв. н. э. [142, с. 17]. (При этом справедливо признается, что формирование государства Силла произошло на один-два века позднее, чем Когурё и Пэкче.) В советской историографии принято считать, что окончательное оформление государственности происходило: в Когурё и Пэкче - в III-IV вв., а в Силла - в начале VI в. н. э. [76, с. 49, 55, 63].
Несмотря на разновременность образования трех корейских государств, общей чертой характера их образования можно считать то, что все они сложились на общинной основе, т. е. путем объединения родственных общин, одна из которых постепенно приобретает главенствующее положение, выражающееся в том, что присваивает себе исключительное право выдвигать из своей среды ванов (правителей). Из китайской летописи "Саньгочжи" известно, что Когурё, например, образовалось на основе пяти "бу" из которых главенство сначала принадлежало Ённобу, а затем перешло к Кэрубу [7, с. 120]. В Силла первоначально также имелось шесть "бу", одно из которых постепенно заняло главенствующее положение. Точно так же, видимо, сложилось и государство Пэкче, которое первоначально представляло собой одну из небольших маханских общин. (Махан - название юго-западной части Корейского полуострова в первые века нашей эры.)
Следует заметить, что по поводу когурёских "бу" существуют самые различные мнения как среди советских, так и среди корейских и японских ученых [118; 50, с. 68-69]. Представляется, что эти "бу" обозначают то же понятие, что и силлаские, т. е. родовые общины с преобладающей в них тенденцией к экзогамии, члены которых впоследствии имели одно и то же родовое название (фамилию).
Члены господствующей общины, видимо, почти в полном составе могли претендовать на более высокий социальный статус в качестве родственников правителя. Однако в общей массе населения члены такой общины составляли незначительное меньшинство (тем более что в результате завоеваний население постоянно росло за счет присоединения покоренных общин).
Та база, на которой происходило формирование ранних корейских государств, определила и характер общественных отношений. На базе общинной собственности на землю возникла собственность государственная. Впервые этот вывод был сделан в советской историографии М. Н. Паком, который писал, что "экономические отношения между господствующим и эксплуатируемым классом определялись государственной собственностью на землю (господствующий класс, составляя правящую бюрократию, эксплуатировал сидящее на государственной земле и зависимое от государства крестьянство)" [105, с. 44]. Ю. В. Ванин также считал, что "в основе феодального способа производства в Корее лежала государственная собственность на землю, определявшая организацию экономики, социальные отношения и политические институты" [22, с. 4]. В полном соответствии с этим мнением находится и точка зрения Ю. В. Ионовой, которая подчеркивает, что в Корее класс эксплуататоров формировался не на отчуждении или присвоении земель, а в процессе превращения правящего сословия в бюрократический аппарат [66, с. 180]. Р. Ш. Джарылгасинова, говоря о складывании государственной собственности на землю, отмечает, что основной причиной ее появления было долгое сохранение общинных традиций [52, с. 79].
Таким образом (несмотря на то что М. Н. Пак считает такой строй носящим ярко выраженный феодальный характер, а Ю. В. Ионова склонна видеть в том же самом строе "азиатскую" форму), все советские исследователи единодушны в оценке характера общественных отношений. Проблема складывания государственной собственности на землю имеет большое значение потому, что все сказанное выше о характере общественных отношений, имевших место с самого начала становления государственности в Корее, является основой основ для понимания характера развития корейского общества не только в IV-IX вв., но и во все периоды его истории.
Что же касается самого понятия "государственная, собственность на землю", то, видимо, наиболее удачным является определение Ю. В. Ванина, по мнению которого это понятие "сочетает в себе принцип верховной собственности государства в лице его правителя на все земли страны и непосредственную собственность государства на некоторую часть земельного фонда". Верховная собственность - "это монополия государства во всем, что касалось земли" [20, с. 53]. При этом она качественно отличается от обычного суверенитета государства в отношении территории. Однако при господстве верховной собственности государства могли существовать и отдельные категории частной феодальной собственности [20, с. 53-54]. Таким образом, наличие в незначительных размерах некоторых форм частного землевладения не может быть поводом для отрицания господства в стране государственной собственности на землю.
В советском корееведении преобладает точка зрения, согласно которой социально-экономические отношения, складывавшиеся на основе разложения первобытнообщинного строя в Корее в первых веках нашей эры, носили феодальный характер. Впервые на это было указано М. Н. Паком в его статье, посвященной характеру социально-экономических отношений в государстве Силла (1956 г.) [108], как раз в то время, когда Институтом истории АН КНДР была организована дискуссия на тему о социально-экономической сущности Трех государств*. Среди историков КНДР не было тогда единого мнения по этому вопросу.
* (Результатом этой дискуссии явился изданный в 1958 г. сборник статей [158].)
Наряду с историками, обосновавшими в своих работах концепцию феодального пути развития ранних корейских государств (Ким Кванджин, Чон Чханён, Чон Хиён, Чхэ Хигук и др. [141; 142; 143; 171]), были и такие (например, Пэк Намун, То Юхо, Лим Гонсан), которые считали эти государства рабовладельческими [157; 160; 152]. Поскольку материалы дискуссии и обе точки зрения исчерпывающе освещены М. Н. Паком в ряде последующих его статей [104; 103; 105; 107; ПО], нет оснований останавливаться на них подробно. Заметим лишь, что "рабовладельческая" концепция не была подкреплена сколько-нибудь существенными фактами (по причине отсутствия таковых) и была вызвана к жизни исключительно желанием ее сторонников непременно найти рабовладельческую формацию в Корее. При этом сторонники обеих концепций фактически сходились в оценке реального характера раннекорейского общества, поскольку сторонники "рабовладельческой" концепции точно так же, как и их оппоненты, признавали в качестве господствующей формы собственности в ранних корейских государствах не частную, а государственно-общинную собственность на землю, существование деспотической формы государственной власти и численную незначительность рабов. По существу, единственным отличием между "феодальной" и "рабовладельческой" концепциями в данном случае явилось различное толкование формационной принадлежности одного и того же строя, ибо сторонники "рабовладельческой" концепции считают, что эксплуатация непосредственных производителей, осуществляемая в форме взимания дани государственной властью правящего класса, качественно отличается от форм феодальной эксплуатации и является рабовладельческой, так как население зависимых общин при господстве государственной собственности на землю рассматривалось государственной властью как ее собственность. Впрочем, со временем несостоятельность "рабовладельческой" концепции стала настолько очевидной, что официальная историография КНДР стала относить период Трех государств к феодальной общественно-экономической формации [169, с. 84; 212, с. 20-21].
Основную массу непосредственных производителей составляли лично-свободные крестьяне, которых представляло население сельских (территориальных) общин; они не составляли собственности господствующего класса, а эксплуатировались как подданные государства [105, с. 44]. М. Н. Пак отмечает, что в результате утверждения государственной собственности на землю в Силла возникли две формы докапиталистической (феодальной) земельной ренты: продуктовая и отработочная [105, с. 44]. Продуктовая рента существовала в виде поземельного и подворного налогов, присваиваемых господствующим классом в лице его государства. Она выражалась в форме налогов зерном, тканями и другими предметами. Этими продуктами выдавалось жалованье чиновникам. Отработочные повинности крестьян также вытекали из государственной собственности на землю, благодаря чему государство имело возможность мобилизовать огромные массы людей на различного рода общественные работы [105, с. 45]. В "Самгук саги" имеется ряд сообщений подобного рода, на которые и ссылается М. Н. Пак [5, с. 119. 121, 126]. Заметим здесь, что мобилизованные на эти работы часто называются военнообязанными. Дело в том, что в данном случае отработочная повинность выступает в качестве всеобщей воинской повинности, которая также сложилась на основе государственной собственности на землю [34, с. 74].
В государстве Когурё, по свидетельству китайских летописей "Бэй ши" и "Суй шу", также существовал фиксированный поземельный налог, взимаемый с крестьян государством [4, т. 2., с. 82], который Р. Ш. Джарылгасинова считает формой феодальной собственности на землю [52, с. 79].
М. Н. Пак считает, что процесс складывания государственной собственности на землю "имел по своему существу феодальный характер, ибо формой ее реализации являлась эксплуатация зависимого (от государства.- С. В.) крестьянства" [105, с. 42], и такая точка зрения разделяется большинством советских корееведов, хотя Ю. В. Йонова, признавая общинников основным эксплуатируемым сословием, склонна считать вана и государственных чиновников, образующих правящее сословие, классом эксплуататоров, но не классом феодалов на том основании, что чиновники не являлись собственниками земли [66, с. 180].
Итак, основной тенденцией развития корейского общества была тенденция, связанная с господством государственной собственности на землю. Но наряду с ней признается и существование некоторых форм частного землевладения. В советской историографии принято считать, что при самом своем возникновении государственная собственность на землю уже предполагала различные формы частного землевладения (от права временного сбора в свою пользу поземельного налога до права закрепления за наследниками и превращения в фактическую частную собственность). Однако этот процесс формирования частной феодальной собственности на землю растянулся на многие столетия.
Владеть частной земельной собственностью в Корее мог, впрочем, весьма узкий круг лиц, а именно родственники вана. В этом смысле ситуация в Корее типична для большинства стран государственного феодализма. Например, в Таиланде также "единственной формой "частного" землевладения, сложившегося в средневековье, было землевладение наследственной аристократии - принцев крови", однако "крупное "частное" владение землей, возникавшее как результат государственных пожалований земли буддийским святилищам и монастырям, а также принцам крови и столичной знати, не выходило из-под контроля государства" [114, с. 231, 232].
Вначале удельный вес этих земельных пожалований в общем земельном фонде страны был весьма незначительным. Несмотря на зарождение этих форм крупного землевладения, абсолютно преобладали земли, находившиеся в распоряжении крестьян (общинников) и составлявшие собственность государства. При передаче государственных земель во владение знати последняя присваивала то, что полагалось государству. Однако крупные земельные пожалования в период до объединения составляли исключительное явление [76, с. 88].
Земельные наделы, выдаваемые государством, известны под названием "сигып" и "ногып". Сведения о пожаловании "сигып" встречаются в период до объединения, а "ногып" - после него, но вряд ли это означает какую-либо качественную разницу между этими держаниями, поскольку в социально-экономическом строе Силла, как уже указывалось, не произошло каких-либо качественных изменений. Это, очевидно, и имел в виду М. Н. Пак, который писал, что "нельзя найти каких-либо существенных различий как в формах земельных держаний типа кормлений ("сигып") и жалований ("ногып"), так и в функции силлаского государства до и после объединения под его властью большей части страны в конце VII века" [105, с. 56, 57]. Действительно, весьма трудно определить такую разницу, так как в источниках отсутствуют указания на безусловность "сигып"; поэтому автор присоединяется к этому мнению. Однако следует принципиально различать владения условные и наследственные, ибо по мнению автора, если первые являются результатом реализации государственной собственности на землю и, находясь во владении чиновников, не перестают быть государственными землями, которые могут быть в любой момент отобраны и выступают лишь в качестве платы за службу (ничем не отличаясь в этом смысле от жалованья зерном, которым, кстати, иногда они и заменялись), то вторые выпадают из сферы государственной собственности на землю и при значительном распространении могут даже угрожать принципу государственной собственности, являясь в полном смысле слова частными владениями. Связь этих двух форм земельных держаний с различными слоями господствующего класса будет показана в следующем разделе, посвященном социальной структуре.
Как совершенно справедливо отмечено в "Истории Кореи", государственная собственность на землю могла иметь реальное значение лишь до тех пор, пока существовало сильное централизованное государство, а последнее могло быть сильным лишь при реальном сохранении государственной собственности на землю.
С конца VIII в. Силла вступило в полосу социально-политических потрясений; начался двуединый взаимосвязанный процесс роста частного землевладения и ослабления централизованного государства. Аристократия и крупные чиновники, усиливаясь, все больше стремятся к самостоятельности от центрального правительства и начинают захватывать крестьянские земли. Кроме того, пользуясь ослаблением контроля со стороны правительства, чиновники все с большим успехом начинают превращать в свою полную собственность те земли, которые были отданы им в условное временное кормление за службу. Причем такая трансформация имела место "прежде всего в районах, удаленных от столицы, где особенно сильна была тяга к закреплению наделов в качестве наследственных владений и превращению в фактическую частную собственность" [76, с. 94]. Существенную роль в этом процессе играло и землевладение буддийской церкви, носившее частнофеодальный характер (оно является предметом специального рассмотрения в гл. 3, поэтому здесь решено ограничиться этим замечанием).
Таким образом, в результате развала централизованного государства частное землевладение стало серьезно угрожать принципу государственной собственности на землю. В свете этого мнение о том, что в начале X в. площадь частных земель почти сравнялась с государственными [66, с. 180], может показаться не столь уж неправдоподобным. Такое положение имело место вплоть до создания и упрочения нового централизованного государства - Корё,- когда вновь была восстановлена во всей полноте государственная собственность на землю, причем даже на более высоком уровне в смысле усиления условности держаний [33, с. 41].
Социальная структура
Корейское феодальное общество периода Трех государств и Объединенного Силла может быть разделено в самом общем виде на два класса - эксплуатируемое население, представленное главным образом общинниками, и господствующий класс, организованный в основном в форме государственного аппарата.
Разделение это произошло уже на ранних этапах формирования государственности. Рассмотрим сначала состав эксплуатируемого населения. Основную массу населения, как уже было сказано, составляли крестьяне-общинники, т. е. податное население деревень, входивших в определенные округа и уезды. Эта категория населения страны возникла в результате разложения общинного строя наряду с выделением аристократии и как ее антипод.
Крестьяне-общинники были лично-свободными и эксплуатировались только как подданные государства. Их социальный статус был в общем достаточно высок. Именовались свободные крестьяне-общинники термином "янъин", т. е. "добрые люди", что подчеркивало их социальный статус (в отличие их от "чхонъинов" - "подлых"). Янъины допускались к сдаче экзаменов на чин, и из них в значительной степени пополнялись ряды низшего чиновничества. Все янъины трудоспособного возраста были военнообязанными и составляли рядовой и младший командный состав армии. Будучи держателями наделов, крестьяне-янъины платили государству поземельный и подушный налоги и несли отработочную повинность (что и дает основание советским корееведам считать форму их эксплуатации государством феодальной).
По мере ослабления централизованного государства, когда оно уже не могло оградить наделы своих данников от захвата их крупными землевладельцами, среди янъинов усиливалось расслоение. Те янъины, чьи земли были самовольно захвачены крупными сановниками, попадали в личную зависимость от последних, и, хотя статус их как янъинов мог некоторое время еще сохраняться, по реальному положению они уже приближались к "подлому" населению. С другой стороны, некоторые янъины, выдвинувшись на службе, становились представителями господствующего класса, и из среды крестьян-янъинов вышло немало деятелей времен смутной поры Позднего Троецарствия; так, например, выходцем из крестьян был основатель государства Хубэкче Чин Хвон, а также многие сподвижники основателя династии Корё - Ван Гона.
Другую часть эксплуатируемого класса составляли неполноправные члены общества, известные под общим названием "чхонъины" ("подлые"). Состав чхонъинов не был однородным. Ким Сокхён, исследовавший классовую структуру крестьянства, считает возможным включать в класс феодально-зависимого крестьянства, с одной стороны, посаженных на землю ноби (лично-зависимых), а с другой - беднейшую часть свободных янъинов [144, с. 102], полагая, что юридическое положение янъинов и чхонъинов отставало от реальных отношений [144, с. 227]. Однако, хотя в период ослабления государства какая-то часть янъинов и попадала в личную зависимость, лишаясь земли, их статус все равно давал им некоторое преимущество по сравнению с чхонъинами, не говоря уже о том, что сходство в реальном положении могло иметь место только между низшими слоями янъинов и высшими слоями чхонъинов, а не между теми и другими в целом. Высшим слоем чхонъинов можно, видимо, считать население таких категорий деревенских общин, как "пугок", "хян" или "со", которое в сословном отношении было принижено. Как и остальные крестьяне, такие общинники несли триаду повинностей, занимаясь земледелием ("пугок" или "хян") или ремеслом ("со"). Такая категория населения сохранилась в Корее вплоть до XV в. [76, с. 90]. Представляется, что население неполноправных общин может быть названо государственными крепостными. Существовали и крепостные, принадлежавшие частным лицам, которые обрабатывали земли, находившиеся в частном владении аристократии. Среди таких крепостных были и посаженные на землю ноби. Ноби в целом представляли собой наиболее бесправную часть общества; это был низший слой чхонъинов. Обычно они выполняли роль домашних слуг, но могли использоваться и в сельском хозяйстве, и особенно в ремесле. Ноби были как частные, так и казенные. Эта категория зависимого населения существовала в Корее очень долгое время - до конца XIX в., причем статус и доля ноби в общем числе населения страны не изменились существенно и через тысячу лет - к XV-XVI вв. (см., например, [76, с. 179]).
Рассмотрим теперь состав господствующего класса. В соответствии с двумя тенденциями в развитии корейского общества (государственной и частной) можно разделить и господствующий класс. Имеется в виду бюрократия и аристократия, хотя в силу ряда причин (о них будет сказано ниже) эти термины несколько условны. Тем не менее по отношению к двум упомянутым выше тенденциям они достаточно определенны.
Поскольку в Корее была государственная собственность на землю, то можно сказать, что господствующим классом являлась бюрократия в широком смысле этого слова (господствующий класс был организован в государственный аппарат, о чем говорилось выше). На самом деле первоначально древнекорейское общество разделилось на простых общинников и аристократию, а бюрократия появилась позднее, хотя и выросла на основе общинной аристократии. Из этого вытекает, что первое время аристократия и бюрократия представляли собой единое целое. Аристократия состояла из родственников правителя (вана) и в очень небольшой степени из элиты покоренных общин, и, пока число административных должностей было небольшим, все их занимали представители аристократии. Однако по мере развития государственности, с усложнением административного аппарата возникло чиновничество как самостоятельная общественная прослойка, т. е. бюрократия в полном смысле этого слова. Это чиновничество состояло не только из аристократии и пополнялось самыми различными путями.
Первое по времени сообщение "Самгук саги" об учреждении 17 чиновных рангов относится к 9-му г. правления вана Юри - 32 г. н. э. Это сообщение дается вместе с сообщением об учреждении территориального деления и присвоения фамилий жителям определенных общин [5, с. 78]. Датировка этого сообщения подвергается обоснованным сомнениям, так как начало государственности принято относить к более позднему времени. Действительно, подобная структура слишком детальна для того времени, когда, несомненно, существовали должностные лица в общинах, но когда вряд ли могла существовать фиксированная чиновная градация. По-видимому, это одно из тех сообщений, которые хотя и отражали какие-то реалии, но при изложении были крайне модернизированы, тем более что последующие сообщения летописи (в том числе и очень ранние) позволяют достаточно логично представить себе постепенное развитие административной системы, которое могло завершиться созданием именно такой стройной системы (как это указано в упомянутом сообщении под 32-м годом) лишь через несколько столетий. Действительно, весьма характерно то, что в записях летописи, относящихся к назначениям чиновников и производству их в следующий чин, за II - IV вв. упоминаются лишь пять-шесть из 17 чинов. Эти пять-шесть градаций и удовлетворяли полностью потребность в регламентации чиновничьей иерархии в то время. В сложной системе 17 рангов тогда необходимости не было. Как таковая, она могла, видимо, появиться не раньше, чем были созданы многочисленные учреждения центрального государственного аппарата, а они в Силла появились лишь в VI в. (Такое важнейшее ведомство, например, как военное - Пёнбу, - было создано в 517 г. н. э. [5, с. 127]; другие - во всяком случае не раньше.)
Быстрое развитие государственного аппарата Силла относится к VI - VII вв.; именно тогда и можно с полным основанием говорить о чиновничестве как особом социальном слое. Как будет показано ниже, в определенном аспекте его интересы могут быть даже противопоставлены интересам аристократии. В "Самгук саги" имеются специальные главы [8, т. 2, с. 231 - 296], посвященные чиновничеству, анализ материала которых позволяет составить достаточно полное представление об этом слое. Не давая здесь подробную характеристику чиновничеству, что является задачей специального исследования, приведем лишь основные сведения о нем. В каждом из трех государств существовала система рангов: в Когурё - от 12 до 17, в Пэкче - 16, в Силла - 19. Каждому рангу соответствовало особое название, т. е. чин (в Силла наряду с основными существовали так называемые провинциальные чины). Всего чинов (вместе с вариантами) было: 68 в Когурё, 27 в Пэкче, 60 в Силла. Кроме того, все чиновники занимали определенные должности, которых в Силла в VI I- VIII вв. насчитывалось 188 (в том числе 125 столичных, 47 военных и 16 провинциальных). Минимальное общее число чиновников в Силла определяется примерно в 5 тыс. 690 человек [33, с. 38]. Чиновничество подразделялось на столичное, провинциальное и военное.
Резкое возрастание числа должностей в период быстрого развития государственного аппарата потребовало массового привлечения в ряды чиновничества лиц, не относящихся к аристократии, так как аристократия не была в состоянии занять своими представителями все чиновные посты ввиду своей ограниченной численности. Поэтому широко практиковалось производство в чиновные ранги за заслуги на войне, за различные услуги, оказанные вану, или за проявленные "в быту" добродетели. Так, например, в "Самгук саги" сообщается, что в 668 г. за заслуги при взятии Пхеньяна двум рядовым солдатам силлаской армии был дарован чин сульгана (8-й степени) и еще одному - когана (9-й степени) [5, с. 175]. (Замечу, что это довольно высокие чины: всего степеней было 19.) Под 699 г. упоминается о пожаловании чина намбёна крестьянину Михилю за преподнесение вану найденного им большого золотого самородка [5, с. 209]. В 788 г. были учреждены экзамены на чин, к которым допускались все представители лично-свободного населения.
Жили чиновники за счет выдаваемых казной земельных наделов (введенных впервые под названием "ногып" в 687 г.) или жалованья зерном вместо них (практиковавшегося с 689 до 757 г.). Поэтому они зависели от государственной власти и были заинтересованы в укреплении государственной собственности на землю, являясь, в свою очередь, главной опорой этой собственности. Таким образом, интересы бюрократии представляли собой ту тенденцию развития общественного строя Кореи, которая базировалась на государственной собственности на землю.
Тенденция развития его на основе частной собственности была представлена интересами аристократии. На ранних этапах государственности, когда все чиновничество было представлено исключительно аристократией, никакой разницы между интересами аристократии и бюрократии, естественно, не было. Но когда бюрократия сложилась в особый социальный слой, включавший в себя (и в большей своей части) лиц неаристократического происхождения, стало заметно проявляться различие в их интересах. Аристократия стремилась отгородиться от массы чиновничества, высшую прослойку которого она по-прежнему составляла.
Что же представляла собой корейская аристократия? Как уже говорилось, под этим понятием подразумеваются прежде всего родственники правителей. Верхушка покоренных или добровольно присоединившихся к Силла общин лишь в редких случаях могла пользоваться тем же статусом и обычно находилась на уровне рядового чиновничества. Силлаская аристократия формально подразделялась на две группы: "сонголь" ("священная кость") и "чинголь" ("истинная кость"). Ниже этих групп стояли три разряда "тупхум" ("шести-, пяти- и четырехглавая степени"). Однако эти разряды включали практически всех, кто по своему статусу стоял выше рядового крестьянства (к ним, в частности, приравнивались вожди присоединенных общин), поэтому члены этих групп не могут быть отнесены к аристократии.
По поводу системы "кольпхум" ("двух костей и трех степеней") существуют самые различные мнения (см. [109, с. 103 - 108; 118, с. 126 - 155]). Представляется, что различие между "сонголь" и "чинголь" было незначительным и несущественным. Пожалуй, даже наиболее близка к истине точка зрения, согласно которой группы "сонголь" никогда реально не существовало [118, с. 138], поскольку различие в степенях родства с ваном лиц, относимых к "сонголь" и "чинголь", практически неуловимо. Достаточно сказать, что первый ван, относимый к "чинголь", Тхэджон-Мурёль, являлся прямым потомком предшествующих ванов из "сонголь" как по мужской, так и по женской линии и принадлежал, естественно, к тому же роду - Ким. Во всяком случае, вся аристократия - это родственники вана. Только аристократия могла иметь высшие 5 рангов (их 17, не считая особого и исключительного), так что она, как говорилось выше, составляла верхушку чиновничества. (Надо заметить, впрочем, что карьеру свою все аристократы, в том числе и сыновья вана, начинали с младших рангов.)
Родственников правящей династии насчитывалось вполне достаточно, чтобы они могли занять все должности, соответствующие пяти высшим рангам, да и значительную часть прочих. В летописях Силла на протяжении всей истории этого государства упоминается по различным поводам более 400 чиновников разных рангов (как правило, не ниже 11-го), и более 80% из них относятся к правящему дому, что само по себе достаточно показательно. Благодаря одному из сообщений "Самгук саги", касающемуся раздачи захваченных после разгрома Когурё лошадей в 669 г. [5, с. 177], можно установить даже число аристократов в высших чинах, одновременно находившихся на службе в середине VII в. Среди них были: один тхэдэгаккан (исключительный ранг), один тэгаккан (особый ранг), семь какканов (1-й ранг), пять ичханов (2-й ранг), четыре сопхана (3-й ранг), шесть пхаджинчханов (4-й ранг) и 12 ачханов (5-й ранг) - всего 36 человек. Но каким бы значительным ни казалось абсолютное число аристократов, во всей массе чиновничества, особенно в VIII - IX вв., они составляли ничтожное меньшинство. Среди почти 6-тысячной массы чиновников высшие чиновники - 1-го разряда по классификации автора (см. [33, с 38 - 39]), т. е. те, для чьих должностей показатель среднего ранга был выше 7,5, составляли всего 1,6% (91 должность). Таким образом, в это время не могло быть и речи об отождествлении аристократии и чиновничества как социальных слоев. Хотя абсолютное число родственников правителей постоянно и неуклонно росло, доля их среди господствующего класса столь же неуклонно падала, поскольку количественный рост чиновников происходил еще быстрее.
Среди аристократии прежде всего и начала проявляться тенденция к наследственному владению землей, так как прежде всего земли и другое имущество могли быть дарованы ваном своим родственникам. В "Самгук саги" под 716 г. встречается сообщение о том, что в связи с выездом из дворца (разводом) бывшей жене вана наряду с тканями и рисом было даровано 200 кёль земли и имение, причем для дарования ей была куплена усадьба, в которой до того жил князь Кансин [5, с. 213]. Здесь налицо, во-первых, пожалование земель лицу, не являющемуся чиновником, а во-вторых, упоминание о наличии усадьбы, находящейся, по-видимому, в частной собственности аристократа (пусть даже Кансин был чиновником). Путь пожалований со стороны вана был одним из способов приобретения земель в частное владение. Следует заметить, что такое дарение практиковалось, возможно, и по отношению к заслуженным чиновникам неаристократического происхождения. В период ослабления государства крупные чиновники неаристократического происхождения, захватывавшие крестьянские земли и превращавшие свои условные земельные держания в наследственные частные владения, смыкались тем самым с аристократией в характере землевладения, и тогда их интересы становились тождественными.
Однако таких чиновников было меньшинство, а вся бюрократия как социальный слой, являвшийся частью господствующего класса, не была заинтересована в ликвидации государственной собственности на землю, хотя отдельно взятые ее представители и желали бы стать в ряды земельной аристократии.
Государственная власть в лице вана отражала интересы всего господствующего класса. (С одной стороны, она была тесно связана с аристократией родственными узами, а с другой - её главной опорой было чиновничество.) Однако родственные связи с аристократией являлись источником не столько силы власти вана, сколько постоянной угрозы ей со стороны аристократии, так как в связи с особенностями корейской аристократии, описанными выше, круг лиц, могущих претендовать на престол, был очень широк.
Поэтому ваны стремились сохранить систему государственной собственности на землю, в чем их интересы сходились с интересами чиновничества. Исходя из этой общности интересов, чиновничество служило для ванов опорой в борьбе с тенденциями дестабилизации обстановки в стране и подрыва государственной собственности на землю (ибо в Корее, как и в других странах, где она действительно существовала, государственная собственность на землю являлась экономической основой централизованного государства [20, с. 53]). В сохранении такой собственности были заинтересованы и крестьяне-янъины, так как, хотя государственная власть и эксплуатировала их посредством бюрократического аппарата, положение их было несравненно лучше, чем в случае захвата их земель аристократами; в последнем случае они теряли и землю, и (постепенно) личную свободу, превращаясь в зависимых людей, подобных тем, чьим трудом обрабатывались земли частных владельцев. Соотношением сил всех названных социальных групп и определялись в каждый конкретный момент социальные отношения и социальная структура корейского общества.
В целом корейское общество рассматриваемого периода представляет собой типичный пример широкого распространения явления, называемого обычно "государственным феодализмом" и которое можно наблюдать во многих странах. В раннем европейском феодализме частная собственность, как известно, вообще не существовала [48, с. 52]; огромная роль государственной собственности на землю - наиболее существенная черта египетского феодализма [121, с. 100]. То же самое мы видим и в Османской империи, где по отношению к непосредственным производителям государство выступало не только как организатор производства, но и как совокупный эксплуататор. "Оно присваивало основную часть прибавочного продукта, производимого в сельском хозяйстве, промышленности и ремесленном производстве, затем в централизованном порядке распределяло его среди правящего класса. Поэтому распределение ренты осуществлялось в виде закрепления отдельных источников доходов за различными государственными ведомствами, службами и должностными лицами. Непосредственно в руки отдельных представителей господствующего класса феодальная рента поступала в форме даров, жалованья, различного рода льгот и особых должностных вознаграждений, или рент, связанных с представлением в их распоряжение фиксированных источников государственных доходов" [60, с. 142], т. е. здесь, как и в Корее, "господствующий класс представлял собой военно-служилую элиту" [60, с. 143].
Такой строй был особенно типичен для ЮВА, где господствующий класс также представлял собой "совокупность эксплуататоров, осуществляющих свою власть преимущественно через государственное управление при подчиненной роли частноправовых отношений и частной земельной собственности [128, с. 188]. Господствующий класс феодально-бюрократического типа выступает не только как нерасчлененная организация с преобладанием административных функций, но и как тотальная организация. Тотальность государственно-феодального общества бюрократического типа предполагает такие качества, как высокая степень централизации и последовательная - административная по характеру - иерархичность, без которой оно не могло существовать как тотальный организм. (Наиболее последовательный и полный вариант государственного феодализма в Юго-Восточной Азии дает Вьетнам [128, с. 188 - 190].)
В Японии VII - XI вв. согласно законам "Тайка" вся земля была объявлена собственностью правителя, создавался иерархический аппарат управления в центре и на местах, вводилась надельная система землепользования. Земля распределялась между крестьянскими семьями, объединенными в деревенские общины. Каждый член семьи получал свой надел, размер которого был установлен законом. Земля не могла быть предметом купли-продажи. В случае распада семьи земля отходила к государству для перераспределения. Крестьянам вменялось в обязанность платить единый налог-ренту, вносить промысловую подать изделиями ремесла и нести отработочную повинность (см. [113, с. 244]). Надельная система существовала, как известно, в III - VIII вв. и в Китае (см. [80, с. 127]).
Как указывалось выше, в Корее имели место как раз все подобные явления, причем в описываемое время в наиболее совершенной форме, ибо корейская государственность выросла на основе общинной собственности на землю. Это представляется вполне естественным, тем более что, как было показано Л. С. Васильевым, "формирование ранних политических образований и ранних государств шло в условиях, когда о частной собственности еще не было и речи, когда она еще не возникла" [30, с. 31]. В связи с этим (поскольку корейское общество IV - IX вв. ведет свое происхождение непосредственно от родо-племенного строя, относящегося с марксистской точки зрения к первобытнообщинной формации) уместно напомнить разработанное И. М. Дьяконовым положение о трех возможных путях развития первых классовых обществ: 1) сосуществование государственного и общинно-частного экономических секторов при преобладании государственного, 2) полное господство государственного сектора и 3) сосуществование государственного и общинно-частного секторов без ярко выраженного преобладания одного из них [73, с. 30 - 44]. Корея, очевидно, демонстрирует второй путь развития по этой классификации.
Политическая ситуация
К IV в. в основном завершились войны Когурё, Пэкче и Силла с окружавшими их более мелкими общинами, и эти три государства могли вступить в более активную борьбу между собой за гегемонию на Корейском полуострове. В первой половине IV в. столкновений между ними не происходило, так как государство Когурё вынуждено было отвлекать свои силы на борьбу с сяньбийским государством Муюнов. Однако во второй половине этого века, одержав победы над Муюнами (в результате чего границы Когурё на севере расширились до р. Ляохэ и верховьев р. Сунгари), Когурё решило перейти к экспансии на юге, где ему пришлось столкнуться с Пэкче. Сначала борьба между ними шла с переменным успехом, но вступивший на престол Когурё в 391 г. ван Квангэхто сильно потеснил пэкчесцев. Он воевал также и с японцами, пытавшимися укрепиться на юге полуострова. Причем после установления в 392 г. отношений с Силла между этими государствами сложился кратковременный союз против Пэкче и японцев (в конце IV - начале V в.). Первая половина V в. прошла без каких-либо существенных военных действий между тремя государствами, но вторая половина V в. была ознаменована усилением когурёской экспансии на юге. Здесь Когурё противостояли Пэкче и крепнувшее государство Силла (союз которого с Когурё к этому времени распался). До самой середины VI в. Силла не было в состоянии предпринимать какие-либо наступательные действия. Во-первых, оно еще недостаточно окрепло как государство, а во-вторых, ему постоянно приходилось сдерживать нападения японских пиратов, грабивших побережье, а иногда и совершавших крупные набеги на Силла, угрожая самой столице государства. В V в. нападения японцев участились. Если в первой половине IV в. отмечено одно такое нападение (в 346 г.), когда они осаждали столицу Силла, г. Кымсон [9, с. 107 - 108], то во второй половине IV в. - два (в 364 и 393 гг.), в первой половине V в. - восемь (в 405, дважды в 407, 415., 431, дважды в 440, в 444 г.) и во второй половине V в. - девять (в 459, 462, 463, 476, 477, 482, 486, 497 и 500 гг.) [5, с. 110 - 123]. После этого нападения японцев надолго прекратились, что, видимо, было вызвано усилением отпора со стороны Силла.
Таким образом, во второй половине V в. Силла оказалось в довольно трудном положении, так как помимо японцев на него усилилось давление Когурё. Перед лицом общей опасности, со стороны Когурё уже со второй половины IV в. началось сближение Пэкче и Силла. Наметился более или менее регулярный обмен посольствами между этими государствами. За вторую половину IV в. Силла посетило три пэкческих посольства, за весь V век - семь посольств. Почти 300 лет, с 283 по 550 г. (за исключением единственного случая нападения пэкчесцев на окраину Силла в 403 г.), Пэкче и Силла не воевали друг с другом. В ходе крупных военных действий, развернувшихся во второй половине V в., пэкческие и силлаские войска часто совместно сражались с когурёсцами. Так, силлаские войска высылались на помощь Пэкче в 455 и 474 гг. [5, с. 117, 119]. В 481 и 484 гг. силлаские и пэкческие войска совместно отражали когурёское вторжение в Силла [5, с. 120 - 121]. В 494 г. Пэкче помогло снять осаду с силлаской крепости Кёна, а в следующем году силласцы рассеяли когурёские войска, окружившие пэкческую крепость Чхиян [5, с. 122 - 123]. Всего во второй половине V в. отмечено 12 крупных нападений когурёсцев на Силла и 7 - на Пэкче, в том числе страшный разгром Пэкче в 475 г., когда когурёсцами была взята пэкческая столица Хансон (взятый в плен ван Пэкче был убит) и Пэкче потеряло земли всего бассейна р. Ханган.
После смерти (491 г.) когурёского вана Чансу (преемника Квангэтхо) натиск Когурё на юг стал уменьшаться. В первой половине VI в. отмечено только одно нападение когурёсцев (совместно отраженное Пэкче и Силла) на пэкческую крепость Токсан в 548 г. [5, с. 131]. Тем не менее вся первая половина VI в. может быть отнесена в политическом плане к предшествующей эпохе, так как это все еще было время, когда ни Пэкче, ни Силла не предпринимали наступательных действий, а находились в состоянии обороны против экспансии Когурё, которое в это время выступало в качестве реального претендента на объединение всего Корейского полуострова под своей властью. Пэкче и Силла были тогда союзниками, а Когурё пользовалось иногда поддержкой мохэских племен, участвовавших в когурёских нападениях на юг. Для Силла положение осложнялось борьбой с японцами, однако следует заметить, что последние не могут считаться союзниками Когурё, так как, во-первых, их действия не были скоординированы, а во-вторых, японцы преследовали исключительно собственные цели, в равной мере враждебные как Силла, так и Когурё. Мирные контакты с Китаем и Японией были в общем незначительны. Такова была внешнеполитическая ситуация в Корее на протяжении 200 лет (со второй половины IV по первую половину VI в.), которые в этом плане могут быть выделены в особый этап взаимоотношений трех государств.
Следующий этап начался в 550 г., когда Силла, окрепнув, впервые перешло к завоевательным действиям, причем против обоих государств - и Пэкче, и Когурё, воспользовавшись их ослаблением в результате предшествующих войн. В том году Пэкче захватило когурёскую крепость Тосаль, а Когурё - пэкческую крепость Кымхён, и силлаский ван выслал свои войска и занял обе эти крепости, где провел восстановительные работы и оставил гарнизон [5, с. 131]. Во второй половине VI в. Когурё не вело наступательных действий, само подвергаясь ударам Пэкче и Силла. В 551 г. силласцы захватили десять когурёских округов; в том же году Когурё подверглось нападению Пэкче. Одновременно развернулись военные действия между Пэкче и Силла. Нападения пэкчесцев на силлаские окраины и крепости отмечены в 554, 562, 577 гг.; в 578 г. упоминается ответное нападение силласцев на пэкческую крепость Арясан [5, с. 132 - 133, 137]. Начав завоевательную политику, Силла пыталось заручиться поддержкой китайских династий - как южных, так и северных, - отправляя к их дворам послов "для подношения местных предметов". Если до середины VI в. отмечено лишь одно такое посольство - в Лян в 521 г. [5, с. 128], то во второй половине VI в. - девять: два в Северное Ци (в 564 и 572 гг.), шесть в Чэнь (в 566, 567, 568, 570, 571 и 578 гг.) и одно в Суй (в 596 г.) [5, с. 134 - 139]. В свою очередь, Силла в 549 г. посетило лянское посольство, а в 565 г. - чэньское [5, с. 131, 134].
Вторая половина VI в. является фактически началом нового (и последнего) этапа во взаимоотношениях трех государств, который окончательно наступил в конце VI в., когда Китай был объединен под властью династии Суй, создавшей мощное централизованное государство. Этот этап, продолжавшийся до самого конца периода Трех государств, характеризуется борьбой Силла, опирающегося на Китай, против Когурё и Пэкче, которые все чаще выступают против Силла как союзники, особенно с середины VII в. Пэкче при этом пытается опереться на Японию против Силла, а Когурё в одиночестве противостоит суйскому и танскому Китаю.
На протяжении первой половины VII в. борьба Силла с Когурё и Пэкче шла с переменным успехом, причем и инициатива принадлежала воюющим сторонам в равной мере. Когурё нападало на Силла в 603, 608 (дважды), 638, 655, 660 и 661 гг. [5, с. 140, 141, 147, 157, 162 - 164], а Пэкче - в 602, 611, 616, 623, 624, 626, 627, 628, 633, 636, 642 (дважды), 645 (трижды), 647, 648, 649 и 659 гг. [5, с. 140 - 157]. В свою очередь, Силла наносило ответные удары по Когурё в 629, 642, 645, 662, 664, 666, 667 и 668 гг., по Пэкче - в 605, 618, 644, 649 и 659 гг. [5, с. 140 - 158]. Во многих случаях действия силласких войск были согласованы с китайцами (походы 645, 662, 666 - 668 гг. против Когурё) и представляли, по существу, совместные военные мероприятия.
В результате совместной войны Китая и Силла в 660 г. после тяжелых и ожесточенных сражений государство Пэкче перестало существовать. Однако потребовалось еще четыре года, чтобы подавить постоянно вспыхивавшие восстания, целью которых было восстановление этого государства.
На севере Корейского полуострова весь конец VI и начало VII в. прошли в борьбе Когурё с экспансией суйского Китая, который четырежды - в 598, 612, 613 и 614 гг.- пытался сокрушить Когурё, каждый раз посылая против него армии в несколько сот тысяч человек. Однако все эти походы потерпели неудачу. Пришедшая в 618 г. к власти в Китае танская династия возобновила экспансию на восток к середине VII в., но и ее первые три похода (644 - 645, 647 и 648 гг.), хотя и повлекли большие жертвы с обеих сторон, окончились так же плачевно. Лишь в 666 - 668 г., после падения Пэкче, китайцы смогли сосредоточить все силы на борьбе против Когурё, которое пало после героического сопротивления. Силлаские войска участвовали в этой войне, но, в отличие от войны с Пэкче, где они вынесли на себе всю тяжесть боев, роль их в разгроме Когурё была ничтожной.
Естественно, что в это время (первые семь десятилетий VII в.) необычайно интенсивно развивались силласко-китайские отношения (при полном отсутствии связей с Японией). Достаточно сказать, что в первой половине VII в. (в основном после 620 г.) из Силла в Китай было отправлено 25 посольств и из Китая в Силла - 6, а во второй половине VII в. (в основном до 670 г.) - 22 и 14 соответственно. В период частых контактов (640 - 670) посольства посылались практически ежегодно, причем иногда по 2 - 3 раза в год.
Бывшая территория Пэкче перешла под власть китайского ставленника Пуё Юна (сына бывшего пэкческого вана), с которым китайцы принудили Силла заключить мирный договор в 665 г. [5, с. 171], с тем чтобы положить конец притязаниям Силла на эти земли. Что же касается территории Когурё, то она была превращена в китайское наместничество.
Такое положение дел, естественно, не могло удовлетворить Силла, и вскоре, уже в 670 г., между недавними союзниками началась война. Силла признало Ансына, выходца из когурёского правящего рода, который возглавлял борьбу против китайских завоевателей, ваном Когурё. В том же году Силла начало военные действия против марионеточного пэкческого государства и уже в следующем году одержало решающие победы над ним. Однако борьба с китайскими армиями растянулась на семь лет, в течение которых почти непрерывно шли военные действия. После 676 г. сведения о военных действиях отсутствуют. Китайцам пришлось признать силлаские завоевания и прекратить войну, хотя официально граница по р. Тэдонган была признана Танами только через 60 лет, в 735 г. [76, с 85].
Так начался период Объединенного Силла. VII век, в основном его середина, отмечен его особой военной и дипломатической активностью. Никогда, ни до, ни после того времени, Корея не знала такого количества военных столкновений и не имела столь оживленных внешних сношений. Это, впрочем, не должно вызывать удивления, если учесть, что это был решающий период в истории страны, когда впервые было создано единое централизованное государство на всем Корейском полуострове.
После того как танский Китай сначала де-факто, а потом и де-юре признал силлаское государство в его реальных границах, между ними установились отношения на основе формального признания Силла своего вассалитета по отношению к Китаю. В начале VIII в. снова (после периода напряженности в отношениях, последовавшего за войной) участились дипломатические контакты с Китаем. За первую половину VIII в. отмечено 46 посольств силласцев к китайскому двору и 6 китайских посольств в Силла (обычно имевших целью выразить соболезнование по поводу кончины вана и передать указ о инвеституре нового вана). За вторую половину этого столетия отмечено 23 и 4 посольства соответственно. Контакты с Японией были, как и прежде, незначительны. Японские посольства посещали Силла в 698 и 703 гг. [5, с. 209, 210]. Затем государственные связи надолго прервались, что, видимо, было вызвано нападением японцев в 731 г. на восточные границы Силла [5, с. 218]. Известно, что в 742 г. прибывшему японскому послу было отказано в приеме; такая же история повторилась и в 753 г. [5, с. 225, 228].
Весь период Объединенного Силла прошел без внешних войн (если не считать упомянутого выше нападения японцев и двух случаев, когда по требованию китайского императора Силла посылало свои войска на помощь китайским: в 733 г. против государства Бохай и мохэских племен и в 819 г. для подавления мятежа Ли Шидао в Юньчжоу [5, с. 219, 253] (впрочем, в обоих случаях до боев дело не доходило). Зато с VIII в. стала постоянно усиливаться нестабильность внутри государства, что было вызвано ростом сепаратистских тенденций и усилением борьбы за власть внутри самого правящего дома. До VII в. практически отсутствуют сведения о заговорах, мятежах, переворотах и тому подобных акциях в Силла (в отличие от Когурё и Пэкче), если не считать упоминания о том, что в 417 г. ван Нульджи взошел на престол, убив своего предшественника и тестя, вана Сильсона [5, с. 115].
Но уже в 631 г. встречается упоминание о раскрытии заговора двух крупнейших сановников - ичхана Чхильсука и ачхана Сокпхума, а в 647 г. - о мятеже Пидама и Ёмджона [5, с. 144, 151]. В период Объединенного Силла заговоры и мятежи участились. В 670 и 673 гг. были открыты два прокитайских заговора [5, с. 179, 194], в 681 г. трое высших сановников хотели помешать вступлению на престол вана Синмуна [5, с. 202 - 203], в 684 г. после казни главы заговорщиков (из бывшей когурёской правящей династии), чангуна Тэмуна, его единомышленники подняли мятеж и некоторое время удерживали округ Кыммаджо [5, с. 205], в 700 г. в готовившемся мятеже ичхана Кёнёна был замешан министр - чунси Сунвон [5, с. 209]. Еще один заговор был раскрыт в 740 г. [5, с. 224 - 225]; в 768 г. мятежники во главе с Тэгоном и его братом Тэрёмом 33 дня осаждали ванский дворец [5, с. 234 - 235]; через два года был раскрыт еще один заговор; в 775 г. - два заговора (в одном из которых участвовал министр-сиджун) [5, с. 235 - 236]; в 780 г. мятежники снова осадили дворец вана; в следующем году отмечены волнения в округах к югу от р. Пхэган [5, с. 237 - 238].
В результате участившихся неурожаев и голода стали отмечаться и народные волнения, о которых в летописи обычно говорится как о "появлении воров и разбойников". Такие выступления происходили в 788, 815, 819, 832, 889 и 896 гг. [5, с. 243, 252, 253, 259, 278, 279 - 280]. В 791 г. имел место мятеж ичхана Чегона [5, с. 244]; в 809 г. двое дядей вана Эджана совершили переворот, убив при этом вана и его брата [5, с. 250]. Это был первый случай насильственного свержения правителя. С этого времени Силла вступает в сплошную полосу внутренних потрясений, заговоров, переворотов и мятежей, которые приобретают все больший размах. Крупные мятежи и заговоры имели место в 822, 825, 836, 837, 838, 839, 841, 846, 847 и 849 гг.; в ходе переворотов были убиты ваны Хыйган (838 г.) и Минэ (839 г.) [5, с. 254 - 256, 260 - 262, 264, 266]. Во второй половине IX в. государство еще более ослабевает и распадается на отдельные владения. Заговоры и мятежи продолжаются; они отмечены в 866, 868, 874, 879, 887, 889 и 896 гг. [5, с. 271, 273, 275, 276, 278, 279]. Наконец, глава одного из отделившихся владений, выходец из крестьян, Чин Хвон провозгласил создание собственного государства - Хубэкче (Позднее Пэкче) в 892 г., а в 901 г. объявил себя независимым правителем другой авантюрист - Кунъе [5, с. 279, 282].
С этого времени начинается борьба за гегемонию главным образом между этими правителями. Ослабевшее Силла не играло уже активной роли в этой борьбе, подвергаясь само постоянным нападениям, и почти ежегодно (особенно с 20-х годов X в.) лишалось какой-либо части своей территории. Тем временем Кунъе был свергнут и убит Ван Гоном (одним из своих сподвижников), который провозгласил создание государства Корё. Между Корё и Силла установились дружественные отношения, и они совместно вели войну с Хубэкче.
Наконец, в 935 г. последний силлаский ван, Кёнсун, добровольно отдался под власть Ван Гона, и государство Силла прекратило свое существование.
С усилением внутренней нестабильности внешние связи Силла резко ослабли. Реже стали отправляться посольства в Китай. В первой половине IX в. их было только 17, во второй - 8, в начале X в. - 7 (для сравнения: в VIII в. - 69). Из Китая за то же время прибыло соответственно 5, 3 и 2 посольства. С конца 80-х годов IX в. дипломатические связи с Китаем почти совсем прекратились. С Бохаем Силла никогда не имело каких-либо дипломатических отношений. Известны лишь два случая отправки посольств в это государство - в 790 и 812 гг. [5, с. 244, 252]. В IX в. несколько участились контакты с Японией. В 803 г. между Силла и Японией состоялся обмен посольствами и были установлены дружественные отношения [5, с. 249]. В дальнейшем японские посольства посещали Силла в 804, 806, 808, 864, 878 и 882 гг. [5, с. 248 - 249, 270, 274 - 275]; им был оказан радушный прием. Однако силласких посольств в Японию больше не было. В целом внешние контакты за последние полтора века существования Силла были гораздо менее интенсивными, чем в VII - первой половине VIII в.
Все сказанное относится к политической истории Силла, без учета внешнеполитической деятельности и внутриполитических событий в государстве Корё (и предшествующих ему Маджина и Тхэбона), существовавших несколько десятилетий параллельно с Силла. Такой подход вызван тем, что политическая ситуация, описанная в этом разделе, дана как фон, на котором развертывалась история буддизма в ранний период его распространения, т. е. в период Трех государств и Объединенного Силла. Период же Корё характерен особым отношением к буддизму и представляет новый этап в его развитии. Поэтому, не рассматривая корёский буддизм, автор не рассматривает и его политический фон, хотя хронологические рамки периодов Объединенного Силла и Корё частично совпадают.
Религиозная ситуация
Религиозная ситуация в Корее в IV - IX вв. характеризуется поразительной пестротой. В это время в стране были распространены как древние верования, так и проникшие извне идеологические системы: конфуцианство, даосизм и буддизм, которые в основном сосуществовали мирно, хотя в отдельных случаях и велась борьба за преобладание одной из них. Поскольку история буддизма является основной темой исследования и подробно описывается в следующей главе, в этом разделе представляется необходимым (не затрагивая пока вопроса о распространении буддизма в стране) дать обзор других религиозных течений, с которыми буддизму пришлось столкнуться и соперничать на ранних этапах своего развития в Корее.
Древнейший религиозный пласт в Корее был представлен различными верованиями, восходящими к эпохе первобытнообщинного строя. Он характерен переплетением таких древних форм религии, как тотемизм, анимизм, фетишизм, шаманизм, культ природы, демонизм, культ предков. Среди исследователей, занимавшихся вопросами ранних корейских верований, никогда не было единства относительно того, какие из этих форм должны считаться наиболее ранними и преобладающими. Различные мнения на этот счет содержатся в работах русских, западных и японских исследователей, вышедших в конце XIX - начале XX в. (см. [102; 122; 186; 198; 201; 213]), а также в 20 - 30-х годах XX в. и более позднее время (см. [133; 190]). В настоящее время вопросы, связанные с ранними формами религии Кореи, в советской историографии освещены в работах М. И. Никитиной, Ю. В. Ионовой, Р. Ш. Джарылгасиновой и А. Ф. Троцевич [97; 98; 65, 67; 68; 69; 52; 126].
Первобытные верования играли в Корее всегда очень большую роль, причем они занимали важное место в религиозном комплексе даже в конце XIX в. Отмечалось, что, например, шаманские идеи еще в конце XIX в. торжествовали над конфуцианством и буддизмом и часто шаманские обряды исполнялись самим королем (см. [69, с. 173]). Есть сведения, что даже буддийские священники придерживались шаманской веры, а убежденные конфуцианцы хотя и говорили о ее глупости, но на самом деле верили в духов (см. [220, с. 85]). Как справедливо отмечает Ю. В. Ионова, влияние заимствованной идеологии - даосизма, буддизма, конфуцианства - наблюдалось в основном в среде правящих слоев корейского общества. Что касается простого народа, крестьян, то среди них в значительной степени продолжали бытовать шаманские, дошаманские и тотемистические представления о жизни и смерти, о душе и загробном ее существовании [68, с. 168].
Действительно, в Корее долгое время наблюдается тенденция к сохранению культов и суеверий, носящих "домашний" характер, чем, видимо, и вызвана неизменная популярность таких верований, которые не требуют официальных публичных церемоний. Во всяком случае, если мы видим столь сильную привязанность корейцев к древнейшим культам в конце XIX в., го отсюда нетрудно сделать вывод о том, сколь сильные позиции занимали они в IV - IX вв., когда конфуцианство, буддизм и даосизм только начинали распространяться в Корее.
Культы эти были весьма разнообразны. Еще в первых веках нашей эры корейские племена поклонялись Небу, в честь которого, как свидетельствует "Саньго чжи", в десятом месяце приносились жертвы [7, с. 120]. Иногда такие жертвоприношения устраивались и перед началом военных действий (см. [52, с. 162]). Культ Неба в определенной степени мог быть связан с конфуцианством, которому, как известно, свойственно признание Неба как верховного владыки, наделенного божественной волей (Ю. В. Ионова считает, что в такой интерпретации культ Неба пришел в Корею из конфуцианства [69, с. 172]). Впрочем, культ Неба у корейских племен появился до проникновения в Корею конфуцианства и понимался несколько иначе. Как считает Р. Ш. Джарылгасинова, "по мнению древних когурёсцев, жизнь и судьба людей зависели от духов Солнца, Луны и многочисленных звезд, "населявших" небо" [52, с. 162]. Люди племени е, по сообщениям китайских летописцев, умели гадать по созвездиям и пытались предугадывать урожай будущего года [52, с. 163; 4, т. 2, с. 31]. Особым почитанием, по мнению Р. Ш. Джарылгасиновой, у древних когурёсцев пользовались семь звезд Большой Медведицы, изображение которых часто встречается в погребальной живописи [52, с. 163].
Одним из тотемистических культов Ю. В. Ионова считает бытовавший у некоторых северных корейских племен культ медведя [65, с. 155]. Медведь играет большую роль в легенде об основателе древнего Чосона - Тангуне, который считается сы-ном божества и медведицы, превратившейся в женщину.
Очень распространенными были культы гор, пещер и рек Ю. В. Ионова склонна связывать культ пещеры с культом медведя [65, с. 155], однако культ пещер, как и гор, имел, видимо более широкое распространение, встречаясь и у племен, у которых не имел большого значения культ медведя (в частности в Силла).
"Самгук саги" содержит записи, относящиеся к совершению жертвоприношений духам гор и рек. Такое жертвоприношение, например, было совершено в 109 г. из-за налета саранчи [5, с. 85]. Особым почитанием в Силла пользовалась, по-видимому, гора Тхэбэксан; жертвоприношения духам этой горы отмечены в 138 и 300 гг. [5, с. 89, 105]. В 413 г., когда, согласие записям в "Самгук саги", над горой Рансан поднялось облако издававшее аромат, ван заявил, что это свидетельствует о присутствии духов, сошедших для прогулки с небес, и запретил вырубать на этом месте деревья [5, с. 114].
Существовали культы различных животных, как реальных так и вымышленных: птиц, свиньи, лошади, собаки, дракона Еще в "Хоухань шу" отмечалось, что у корейских племен "чиновники называются именами домашнего скота, например конь-га, бык-га, собака-га" [4, т. 2, с. 22]. Дракон, очевидно, считался у древних корейцев существом, могущим вызвать дождь. Вообще надо сказать, что все эти верования, видимо представляли единый комплекс и не противоречили друг другу. Во всяком случае, на это в источниках нет ни малейшего намека. Напротив, часты случаи упоминания о религиозных действиях, совершаемых одновременно и относящихся к различным культам. Например, в "Самгук саги" под 253 и 668 гг. говорится о жертвоприношениях по одним и тем же поводам одновременно и на алтарях предков, и духам знаменитых гор [5 с. 101, 175]. В 628 г. по случаю засухи, во-первых, перевели: рынок на другое место (действие, связанное с геомантией) а во-вторых, вымаливали дождь, нарисовав изображение дракона [5, с. 143]. Интересны также культовые действия, совершаемые при дипломатических сношениях. Когда в 665 г. Пуё Юн, китайский ставленник в Пэкче, заключал с Силла мирный договор в присутствии китайского посла, договаривающиеся стороны приносили клятву на крови жертвенного животного после чего мясо его было закопано к северу от места жертвоприношения, а затем послы совершили поездку с целью совершить весенние жертвоприношения на горе Тайшань [5, с. 171]. Как это явствует из одного письма, цитируемого в "Самгук саги", клятвы на крови жертвенного животного были дипломатической нормой в Корее (см. [5, с. 184]).
Шаманизм получил распространение главным образом среди северных племен, особенно в Когурё. Шаманами могли быть как женщины, так и мужчины. Одной из главных обязанностей шаманов было лечение больных. Как считает Р. Ш. Джарылгасинова, шаманы играли большую роль в общественной жизни когурёсцев [52, с. 165] и руководили жертвоприношениями /в частности, некоторым созвездиям).
Особое значение в Корее имел культ предков. Этот культ был характерен для всей Восточной Азии и первоначально существовал независимо от конфуцианства. Конфуцианство, основу этики которого составляла идея сыновней почтительности, естественно, всячески поддерживало культ предков, придав ему лишь определенную форму и предписав совершение в честь предков тех или иных ритуалов [102, с. 30].
Культ предков был распространен в Корее задолго до проникновения туда конфуцианства. В "Самгук саги" сведения о жертвоприношениях на алтаре Основателя встречаются в записях, относящихся к самому началу I тысячелетия нашей эры. В Силла, например, алтарь Основателя был сооружен в 8 г. н. э. (насколько можно довериться этой дате), и с этого времени на алтаре регулярно отправлялись жертвоприношения. Такие жертвоприношения совершались лично ваном, как правило, в первом-втором месяце второго года правления. Такие официальные церемонии на алтаре Основателя отмечены до конца V в., после чего сообщения об алтаре Основателя исчезают, а вместо них появляются упоминания о жертвоприношениях в Священном дворце (Сингун). Впервые Священный дворец фигурирует в описании жертвоприношений вместо алтаря Основателя в 495 г. (17-й год правления вана Соджи) [5, с. 123]. Все особенности жертвоприношений в Священном дворце и на алтаре Основателя абсолютно совпадают, из чего явствует, что мы имеем дело с тем же культом Основателя.
Однако начиная, видимо, с VII в. появляются и другие алтари предков, имеющие государственное значение. Эти алтари сооружались в честь предков вана, в том числе и тех, которые ванами никогда не были. Иногда при сооружении алтарей предков нового вана разрушались алтари предшествующих ванов, что, например, отмечено в 785 г. [9, с. 241]. Обычно каждый ван сооружал по пять алтарей: основателю рода и четырем поколениям прямых предков, что свидетельствует о том, что в то время культ предков полностью носил конфуцианский характер. В целом в "Самгук саги" упоминания о культе предков достаточно часты. Для Силла, например, за I - X вв. имеется соответственно 4, 8, 8, 3, 7, 4, 5, 7, 10, 2 упоминания об алтаре Основателя (и других предков) и Священном дворце. В Когурё существовал культ Основателя Тонмёна (Чумона), а в Пэкче четырежды в год совершались жертвоприношения на алтаре Основателя Кутхэ [76; 77].
О легендах, связанных с происхождением Основателей, следует сказать особо, так как характер "происхождения" того или иного правящего рода (т. е. степень его "божественности") во многом определяет отношение правителей к другим религиям, что важно для понимания условий их проникновения и распространения.
Основателем Когурё считался Чумон, который в произведениях, созданных в период Корё, отождествлялся с Тонмёном - основателем Пуё, что неудивительно, так как по этническому составу и по уровню социального развития Пуё было родственным Когурё объединением и, как единодушно утверждают китайские ("Суй шу", "Бэй ши", "Саньго-чжи", "Чжоу шу") и корейские (стела Квангэтхо-вана, "Самгук саги", "Самгук юса") источники, когурёсцы являются выходцами из Пуё. Нас, однако, интересуют представления когурёсцев о своем Основателе в IV - VII вв. Как показано А. Ф. Троцевич, в это время существовало представление о том, что основателем Пуё является Тонмён, а Когурё - Чумон. Именно такая версия содержится в произведениях, относящихся к I - VIII вв. [98, с. 33]. Если происхождение Тонмёна не связано с конкретным божеством (он был сыном необычным образом забеременевшей служанки одного из правителей северных варварских царств), и обстоятельства его рождения подчеркивают лишь необыкновенность его появления на свет (прием, кстати, применявшийся при описании рождения вполне реальных выдающихся людей и в позднее средневековье), то Чумон прямо назван сыном Небесного владыки Хэмосу и дочери Речного божества [52, с. 84; 98, с. 39]. Таким образом, хотя, по преданию, Чумон и вырос в семье вполне "земного" вана Пуё, "божественность" его происхождения отрицать не приходится.
Что касается "божественности" основателей Пэкче, то она сомнительна. Правда, по одному из вариантов легенды, содержащейся в "Самгук саги", основатели Пэкче, братья Пирю и Онджо, были сыновьями Чумона (и, следовательно, тоже "божественного" происхождения). Однако, по другой версии той же легенды, они были лишь его пасынками. Кроме того, имеется заслуживающая внимания версия "Чжоу шу" о том, что основателем Пэкче был один из вождей маханских общин Кутхэ, женатый на дочери китайского правителя в Ляодуне. Эта версия основывается на донесениях китайского посла, лично видевшего в Пэкче алтарь Кутхэ, на котором приносились ему жертвы как Основателю [76, с. 53]. О божественном происхождении Кутхэ говорить не приходится.
В Силла, как известно, престол занимали потомки трех родов: Пак, Сок, Ким, находившиеся в родстве между собой. (Постепенно власть стали наследовать ваны преимущественно из рода Ким.) Если обратиться к легендам о происхождении основателей этих родов, изложенных в "Самгук саги", то мы убедимся, что в их происхождении отсутствует связь с божеством, а имеется лишь элемент сверхъестественного и необычного. Вот как описано рождение Основателя Хёккосе (из рода Пак): "Однажды Собольгон, старейшина деревни Кохо, глядя на склон горы Янсан, увидел лошадь, которая стояла на коленях и рыдала. Тотчас же он направился туда, чтобы разглядеть ее, но лошадь внезапно исчезла, и осталось только большое яйцо, разбив которое он обнаружил маленького ребенка. Он взял с собой ребенка и вырастил его" [5, с. 71]. Основатель рода Сок - Тхархэ также появился из яйца, рожденного женой вана государства Тапхана (к северу от Японии). Яйцо это приплыло к берегам Силла в ящике, куда было положено женой вана, нарушившей приказ выбросить яйцо [5, с. 79]. Что же касается рождения основателя рода Ким - Альджи, то оно описано следующим образом: "Весной, в третьем месяце, как-то ночью ван услышал пение петуха, раздававшееся посреди деревьев бора Сирим, к западу от Кымсона, и с наступлением рассвета отправил Хогона посмотреть, что там. По возвращении Хогон сообщил, что обнаружен маленький ящик цвета золота, висящий на ветке дерева, а под ним поющий большой петух. Ван повелел людям взять ящик и открыть его. Внутри его находился маленький мальчик необыкновенной красоты" [5, с. 81].
Таким образом, если не считать основателя Когурё Чумона, корейские правящие роды не вели своего происхождения от божественных предков и не считали себя потомками богов, как это было, например, в Японии [91]. Они почитались сами по себе, как Основатели, а не как дети божества (что в полной мере относится и к Чумону), и культ Основателей представлял собой как бы частный случай по отношению к культу предков в целом.
Несмотря на то что происхождение Основателей можно при желании так или иначе (благодаря "чудесному" рождению) связать с какими-либо духами, божествами или вообще божественными силами, следует обратить внимание на резкое отличие между "чудесными" обстоятельствами рождения и претензиями на происхождение от какого-либо конкретного божества, поклонение которому имело место во время проникновения буддизма. Как было показано выше, подавляющее большинство аристократических и правящих родов Кореи не могли претендовать на божественное происхождение.
Культ предков и Основателей, издавна существовавший в Корее, получил новый толчок в своем развитии благодаря распространению конфуцианства. Когда именно началось его проникновение в Корею, сказать трудно. Есть мнение, что эта идеологическая система была усвоена вместе с китайской письменностью [69, с. 165]. Первым реальным свидетельством распространения конфуцианства считается основание в Когурё в 372 г. школы Тхэхак, где изучались конфуцианские сочинения. Будучи преимущественно идеологией государственного управления, конфуцианство, естественно, стало идеологией прежде всего чиновничества и государственной власти, сыграв важную роль в становлении государственности в Корее. Поэтому конфуцианство, весьма "своевременно" появившись в Корее, не встретило, да и не могло встретить какого-либо противодействия, тем более что обрядовая сторона его (т. е. то, что отчасти делало конфуцианство похожим на религию) была связана главным образом с жертвоприношениями великим предкам и, будучи близка к существовавшим в Корее культам, находила полное понимание у населения и легко вступала в симбиоз с местными культами (особенно культами предков и Основателей). Не случайно поэтому, что если в Корее IV - IX вв. и происходило какое-то соперничество между разными идейными течениями, то конфуцианство всегда стояло в стороне от какой-либо борьбы, оставаясь государственной идеологией, общей и обязательной для всех членов общества.
Даосизм проник на Корейский полуостров сравнительно поздно. Распространению его содействовало то, что он имел много общего с древними космогоническими представлениями корейцев [77, с. 23]. Сначала даосизм, очевидно, начал завоевывать популярность среди широких слоев населения, однако к началу VII в. число его сторонников было еще очень незначительным. Как известно, сущность даосской философии сводилась к учению о пяти первоэлементах (земля, дерево, металл, огонь и вода), из которых и образован мир. Поскольку сами названные элементы возникают из "ки" (первоматерии), даосская философия характеризуется корейскими учеными как наивно-материалистическая [77, с. 22]. Социально-политические представления даосизма базировались на понятии "до" (китайский дао) как всеобщей закономерности, причем деятельность людей не должна была нарушать естественное проявление принципа "до". Лишь в следовании "до" можно достичь совершенства. Понимая даосизм как учение о правилах следования "до", его иногда считали не религиозной доктриной, а собранием предписаний, соблюдение которых дает бессмертие [69, с. 171].
Даосизм прежде всего проник в Когурё. "Самгук юса" сообщает, что танский император в 624 г., узнав о том, что в Когурё имеются сторонники даосизма, направил туда посла с изображением Лао-цзы, с тем "чтобы разъяснить его учение людям" [9, с. 312]. Это событие считается положившим начало распространению даосизма в Корее. В следующем году когурёский ван направил своего посла в Китай, "чтобы учить законам веры Будды и Лао-цзы" [9, с. 312]; император отнесся к этому благосклонно. Характерно, что учения буддизма и даосизма сначала не противопоставлялись друг другу.
Следующий этап развития даосизма связан с правлением в Когурё вана Поджана, при котором реальная власть в государстве сосредоточилась в руках первого министра Ён Кэсомуна, имевшего титул манниджи (главнокомандующего). (Ён Кэсомун, собственно, и возвел Поджана на престол, свергнув его брата Ённю). Согласно "Самгук юса", ван Поджан после восшествия на престол захотел, чтобы "буддизм, конфуцианство и даосизм гармонично процветали в его государстве". Такое настроение было навеяно вану советами Ён Кэсомуна, который изложил свои мысли следующим образом: "Подобно тому как котел стоит на трех ногах, так и государство должно иметь три религии, однако в нашей стране процветают конфуцианство и буддизм без даосизма. Возможно, что, как двуногий котел, это государство упадет" [9, с. 314 - 315]. В 643 г. по просьбе Поджана из Китая прибыли восемь даосов во главе с Сукталем, привезя с собой сочинение "Даодэцзин" Лао-цзы.
Хотя усиление даосизма проводилось официально под лозунгом гармонии между религиями, в качестве дополнения, а не в противовес буддизму, реально усиление даосизма привело к гонениям на буддизм. Повсеместно началось упразднение буддийских монастырей и храмов, которые отдавались даосам. Даосы приобрели большое влияние и на государственные дела. В "Самгук юса" сказано, что по их совету была построена новая стена вокруг Пхеньяна, а также большая оборонительная стена на границе с Китаем, потребовавшая для своего строительства 16 лет [9, с. 315 - 316].
Здесь необходимо отметить, что автор "Самгук юса", буддийский монах Ирён, относился к даосизму крайне враждебно и все действия даосов трактовал как действия прокитайских сил, направленных на сокрушение Когурё. Так, даже строительство оборонительных сооружений (против Китая) он представлял в виде подрывных действий в Когурё, проводимых с целью "отвлечь людей от работы и заставить женщин обрабатывать поля" [9, с. 316]. В таком же свете представлена и деятельность Ён Кэсомуна, пригласившего в страну даосов. Ён Кэсомун якобы был не чем иным, как возродившейся душой китайского министра Ян Мина, который, видя, как суйский император сокрушается после неудачного похода на Когурё, обещал ему после смерти возродиться в Когурё, стать там премьер-министром и разрушить это государство изнутри, отомстив таким образом за поражение [9, с. 315]. (На самом деле политика Ён Кэсомуна носила исключительно антикитайскую направленность.) Ирён же излагал все это для того, чтобы показать вред даосизма для Кореи.
Итак, в событиях середины VII в. в Когурё мы видим впервые столкновение двух идеологий - даосизма и буддизма. Конечно, к китайско-когурёским отношениям это соперничество не имело отношения, и бессмысленно говорить о том, чьи интересы отстаивала та или иная религия: и буддисты, и даосы пытались убедить вана, что именно благодаря им Когурё будет сильным. Известно, что живший в Когурё буддийский проповедник Подок долго пытался убедить вана Поджана в том, что проникновение даосизма в страну вызовет "разделение национального духа", порожденное конфликтом религиозных доктрин и будет угрожать безопасности государства [9, с. 313]. Когда его советы были отвергнуты, Подок эмигрировал в Силла в 652 г. (по "Самгук саги" - в 667). Падение Когурё Ирён объясняет тем, что оно лишилось поддержки буддистов. Насколько можно судить по имеющимся у нас данным, конфликт между буддизмом и даосизмом носил в Когурё довольно острый характер. В дальнейшем подобной борьбы (во всяком случае, до IX в.) в Корее не наблюдалось.
В Пэкче и Силла даосизм, очевидно, не получил большого распространения, во всяком случае не был принят на официальном уровне, подобно буддизму, хотя в идеологии Объединенного Силла и можно проследить некоторое его влияние. В "Самгук саги" есть лишь одна запись о том, что в 738 г. китайский посол преподнес вану "Даодэцзин" и другие сочинения Лао-цзы [5, с. 224].
Вопрос о местной мировоззренческой системе в Корее весьма сложен и проблематичен. М. И. Никитина, специально занимавшаяся этими проблемами, в ряде своих работ (и в первую очередь в недавно вышедшей обстоятельной монографии [97]) приходит к выводу о существовании такой системы в государстве Силла, которая не имела специальных описаний, но "кодировалась в ритуале". На основе изучения группы древнекорейских поэтических произведений (хянга) М. И. Никитина дает реконструкцию самобытной местной идеологической системы, полагая, что в хянга "отражена некая общая картина мира, что она носит мифопоэтический характер и что в ней воплощена система представлений о мире, ориентированная на воссоздание и поддержание космического порядка, что на Дальнем Востоке очень часто оказывалось почти тождественным созданию и поддержанию государственности" [97, с. 9].
М. И. Никитина выявила несколько разновидностей ритуала, ориентированного на облик старшего. В основе "системы облика" лежало представление об облике социально значимого лица, старшего, который понимался тождественным социуму и космосу. "В ритуале он имел три ипостаси: антропоморфную, световую и растительную. Облик старшего мыслился как неразрывное единство с младшим, т. е. социально зависимым от старшего лицом. Поскольку облик старшего был тождествен социуму и космосу, предполагалось, что именно его состояние определяло порядок в мире и благополучие живущих в нем людей" [97, с. 309]. М. И. Никитина установила также, что предшественником рассматриваемого ритуала в одних случаях является шаманский ритуал, в других случаях - солярный ритуал двух типов. "В основе одного из этих солярных ритуалов - миф о Стрелке-Солнце и двух хозяевах стихий", т. е. этот ритуал "как система сложился... на базе местных, более древних, частных по отношению к нему ритуальных систем" [97, с. 311].
Дата: 2019-11-01, просмотров: 297.