Но если каждая из этих связей или каждый из этих флиртов являлись более или менее полным осуществлением мечты, рожденной видом какого-нибудь лица или тела, которые Сван невольно, не делая над собой усилия, нашел очаровательными, то дело обстояло совсем иначе, когда раз в театре он был представлен Одетте де Креси одним старым своим другом, еще раньше говорившим ему о ней как о женщине премилой, с которой он в состоянии будет, может быть, кой-чего достигнуть, но изобразившим ее более недоступной, чем она была в действительности, чтобы преувеличить таким образом в глазах Свана размеры своей любезности. Конечно, она показалась Свану не лишенной красоты, но к типу ее красоты он был равнодушен, красота этого типа не пробуждала в нем никакого желания и даже, пожалуй, вызывала нечто вроде физического отвращения, – показалась женщиной из числа тех (у каждого из нас есть свой тип женщин, и у каждого он различен), что являются противоположностью типа, которого требуют наши чувства. Профиль ее был слишком резко очерчен, кожа слишком нежная, скулы слишком выдающиеся, черты лица слишком вытянутые, чтобы ему понравиться. Глаза Одетты были красивы, но так велики, что, казалось, изнемогали от собственной тяжести, утомляли ее лицо и всегда сообщали ей такой вид, точно она чувствовала себя нехорошо или была в дурном настроении. Через несколько времени после этого знакомства в театре она прислала Свану письмо, в котором просила разрешить ей взглянуть на его коллекции, так интересующие ее, "невежественную женщину, питающую слабость к красивым вещам", говоря, что она лучше узнает его, когда увидит его "in his home", где она представляла себе его "в уютной комнате, за чаем, с книгами", хотя и не могла скрыть своего удивления тем, что он жил в этом квартале, таком, должно быть, мрачном и "недостаточно s_m_a_r_t для такого элегантного человека". И когда он пригласил ее к себе, она, прощаясь, выразила сожаление, что провела так мало времени в доме, куда она была счастлива войти, говорила о Сване как о человеке, бывшем для нее чем-то большим, чем другие ее знакомые, и как будто устанавливая между их личностями нечто вроде романической связи, что вызвало на лице его улыбку. Но в возрасте, к которому приближался Сван, когда человек бывает уже несколько разочарован и умеет довольствоваться приятным чувством, доставляемым ему состоянием влюбленности, не предъявляя слишком больших требований по части ответного чувства, это сближение сердец пусть даже не является, как в пору ранней юности, целью, к которой необходимо стремится любовь, оно остается зато соединенным с любовью столь прочной ассоциацией, что может оказаться ее причиной, если имеет место в нашей жизни раньше любви. В годы молодости мы мечтали обладать сердцем женщины, в которую были влюблены; впоследствии чувства, что мы обладаем сердцем женщины, может оказаться достаточно, чтобы мы влюбились в нее. Таким образом, в возрасте, когда будет казаться, – так как мы ищем в любви главным образом субъективного наслаждения, – что любование женской красотой должно играть в ней преобладающую роль, любовь может родиться – любовь самая плотская – при полном отсутствии предваряющего ее желания. В эту пору жизни мы уже неоднократно бывали ранены стрелами любви; любовь не развивается уже одна, подчиняясь своим собственным непонятным и роковым законам, в нашем изумленном и пассивном сердце. Мы приходим ей на помощь; мы подделываем ее при помощи наших воспоминаний, при помощи внушения. Узнав один из ее симптомов, мы призываем, мы воссоздаем остальные. Так как гимн ее полностью запечатлен в наших сердцах, то вовсе не нужно, чтобы женщина начала петь его нам с самых первых слов – полных восхищения, внушаемого нам красотой, – мы и без этого вспомним его продолжение. Пусть даже она запоет его с середины – где говорится о сближении сердец, о том, что два существа живут лишь друг для друга, – мы достаточно усвоили эту музыку, чтобы сразу же подхватить ее и начать вторить нашей партнерше с того места, где она сделает паузу. Одетта де Креси вскоре снова посетила Свана, затем визиты ее стали повторяться часто; и, несомненно, каждый из них оживлял в нем чувство разочарования, испытываемого при виде этого лица, особенности которого он немного забывал в промежутке между встречами, так что оно вдруг поражало его своей выразительностью и блеклостью, несмотря на молодость его обладательницы; когда она разговаривала с ним, Сван жалел, что большая красота ее не принадлежала к тому типу, который невольно вызывал его восхищение. Нужно, впрочем, заметить, что лицо Одетты казалось ему более худым и более резко очерченным оттого, что лоб и верхняя часть щек, эти однородные и почти плоские поверхности, были закрыты прядями волос, которые женщины начесывали тогда на лоб, завивали и напускали локонами на уши; что же касается ее удивительно сложенной фигуры, то очень трудно было воссоздать ее в целом (по причине тогдашних мод, несмотря на то, что она была одной из наилучше одевавшихся в Париже женщин), – настолько выпячивавшийся дугой вперед, словно над воображаемым животом, и резко заканчивавшийся острым углом корсаж, под которым вздувался раструб двойных юбок, придавал женщине вид существа, составленного из разнородных, плохо прилаженных друг к другу кусков; настолько складочки, оборочки, вставочки, вполне независимо, подчиняясь лишь прихоти своего рисунка или плотности материала, чертили линию, приводившую их то к бантикам, то к кружевным нашивкам, то к отвесно падавшей бахроме черного стекляруса, или же направлявшуюся вдоль планшеток корсета, но нигде не сопряг касавшуюся с живым существом, которое, смотря по тому, приближалась ли архитектура этих безделушек к формам его тела, или же, напротив, не соответствовала им, то задыхалось, то утопало в них.

 Но когда Одетта покидала его, Сван с улыбкой думал о ее жалобах на то, что время будет тянуться для нее томительно до дня, когда он позволит ей снова прийти к нему; он вспоминал тревожный и робкий вид, с каким она однажды стала просить его, чтобы срок был не слишком долгий, вспоминал ее взгляд, устремленный на него с боязливой мольбой и делавший ее трогательной, в белой соломенной круглой шляпе, украшенной букетиком искусственных анютиных глазок и подвязанной под подбородком черными шелковыми лентами. "А разве вы, – сказала она ему, – не придете как–нибудь ко мне на чашку чаю?" Он сослался на неотложную работу, этюд – в действительности заброшенный им уж несколько лет тому назад – о Вермере Дельфтском. "Я понимаю, что я ни на что не способна, что я кажусь жалкой рядом с такими серьезными учеными людьми, как вы, – ответила она. – Я выглядела бы как лягушка перед ареопагом! И все же мне так хочется учиться, знать, быть посвященной. Как, должно быть, занятно рыться в старых книгах, совать нос в старые бумаги, – продолжала она с самодовольным видом элегантной женщины, утверждающей, будто она только и мечтает о том, как бы заняться, не боясь выпачкать свои пальцы, какой–нибудь грязной работой, вроде стряпни, "собственноручно замешивая тесто". – Вы будете смеяться над моим вопросом, но скажите мне, пожалуйста, этот художник, который мешает вам приехать ко мне (она имела в виду Вермера), я никогда даже не слыхала о нем, жив он еще? Можно ли видеть какие–нибудь его картины в Париже? Я хочу, составить себе представление о том, что вы любите, отгадать, что скрывается под этим высоким лбом, который столько работает, в этой голове, вечно размышляющей о глубоких вопросах, хочу иметь возможность сказать: вот о чем он думает! Какое счастье было бы помогать вам в ваших работах!" В качестве извинения он сослался на свой страх заводить новую дружбу, который он галантно назвал страхом несчастной любви. "Вы страшитесь любви? Как мне забавно слышать это: ведь я только и ищу, что любви, я отдала бы жизнь, если бы мне удалось найти ее, – сказала она таким естественным и убежденным тоном, что Сван был искренно тронут. – Вам, должно быть, пришлось страдать от какой–нибудь женщины. И вы решили, что все другие такие же, как она. Она была не способна вас понять: вы так непохожи на других мужчин. Это как раз и понравилось мне в вас с самого начала; я сразу же почувствовала, что вы не такой, как все". – "Да и вы ведь сами тоже, – перебил он ее, – я хорошо знаю, что такое женщины; у вас, должно быть, куча дела, нет ни минуты свободной". – "Я? Что вы? Мне решительно нечего делать; я всегда свободна и всегда буду свободна для вас Если бы вам захотелось увидеть меня, пошлите за мной в любой час дня или ночи, и я буду счастлива примчаться к вам. Сделаете вы так? Вы были бы очень милы, если бы согласились исполнить одно мое желание: позволили мне представить вас г–же Вердюрен, к которой я хожу каждый вечер. Как это было бы хорошо! Я встречала бы вас там и думала бы, что немножко ради меня вы туда пришли".

 И, несомненно, вспоминая таким образом разговоры с нею, думая о ней в одиночестве, Сван лишь помещал, в романических мечтах своих, ее образ среди бесчисленных других женских образов, но если бы, благодаря какому–нибудь случайному обстоятельству (или даже, может быть, без его помощи, и обстоятельство, представившееся в момент, когда скрытое до той поры состояние дает себя почувствовать, может вовсе не оказать на него влияния), образ Одетты де Креси всецело поглотил его мечты, если бы воспоминание о ней стало неотделимым от этих мечтаний, то ее физические несовершенства утратили бы всякое значение, как утратило бы значение и большее или меньшее соответствие ее тела, по сравнению с каким–либо другим телом, вкусу Свана: ибо, став телом любимой женщины, отныне оно одно было бы способно причинять ему радости и терзания.

Перевод А. А. Франковского

В начале «Любви Свана» рассказывается о похождениях Свана, заставлявшего играть роль сводников «добродетельных вдов, генералов, академиков» и всех своих друзей. Подумайте о возможных причинах частых визитов Свана в дом родственников Марселя в Комбре.

Пользуясь справочными материалами, узнайте предысторию Одетты и дальнейшую ее судьбу.

История любви – последовательная смена ее стадий; логика – причины, определяющие переход от одной стадии к другой.

Вспомните другие любовные истории (Пушкин, Тургенев, Лев Толстой, Констан, Мюссе, Стендаль и тд.), особое внимание обратите на те из них, в которых изображена любовь к «недостойной» (Манон Леско, Кармен, Лолита, «Дама с камелиями» Дюма–сына и опера «Травиата» и тп.). Соответствует ли Одетта представлению о типе «роковой женщины»?

Прочитайте эссе Ортеги–и–Гассета «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста». Объясните, почему Ортега полагает, что «любовь Свана ничем не напоминает любовь». Какую роль в любви Свана играют образы изобразительного искусства? Обратите внимание на неадекватность восприятия и оценок героями друг друга: Одетта, Сван, члены кружка Вердюренов. Подумайте о причинах ревности Свана. В каком отношении к истории Свана находится история Марселя?

Автор: Марсель Пруст.

Пруст, 1871 – 1922

По рождению Пруст принадлежал к верхушке среднего класса. Отец его – знаменитый врач, происходивший из семьи провинциальных буржуа. Илье в провинции Иль-де-Франс, его родной город, – прообраз Комбре, там семья Прустов проводила лето. Мать происходила из очень богатой еврейской семьи. Семья, однако, была французской и католической.

В «Поисках» очень много взято автором из его собственной жизни. Но никогда ничего Пруст не воспроизводит буквально. Еврейская тема занимает важное место в романе, однако главный герой – не еврей. Также в романе много внимания уделяется врачам и врачебному сословию, но отец рассказчика не врач, а крупный правительственный чиновник.

Заметим, что гомосексуальность Пруста отразилась в важности этой темы для романа, но рассказчик опять-таки гетеросексуален. Обычно пишут о том, что Пруст делает Марселя и Свана гетеросексуальными потому, что гомосексуальность была скандальной. Между тем ничем серьезным ему не грозил. Андре Жид уже опубликовал «Имморалиста»; гомосексуализм в литературе становился модной темой. Сoming out в литературном смысле был менее перспективен, чем сеть намеков и двусмысленностей, которой окутано повествование.

Пруст учился в лицее Кондорсе – одном из самых известных лицеев Франции, год провел на военной службе, учился в Эколь Нормаль. У него была основательная философская подготовка, он слушал лекции Бергсона, влияние которого обнаруживают в его произведениях.

Уже к двадцати годам Пруст становится завсегдатаем светских и литературных салонов. Он был человек обаятельный, любезный, остроумный, любопытный. За это светские знакомцы прощали ему буржуазное и наполовину еврейское происхождение. Впрочем, по-видимому, справедливо пишет А. Д. Михайлов, что Пруст в салоны был скорее допущен, чем принят. Он выступает как репортер, пишет светскую хронику, рецензирует выставки и концерты. Профессия могла служить ему пропуском. В те годы светские люди уже были заинтересованы во внимании прессы.

Влияние светского общества представлено в романе Пруста отчасти преувеличено. Наследники знатных семей уже не имели такого богатства и влияния, какое приписывает им Пруст. Так что и сам Пруст не так далек от маркизы де Вильпаризи, которая придает своим знакомым больше блеска, чем тот, которым на самом деле они обладали.

Но цель Пруста состояла не в том, чтобы приукрасить образ, а в том, чтобы его создать.

С юных лет Пруст страдал астмой. Около 1900 года его болезнь обостряется. Он оставляет любимую им светскую жизнь, запирается в своей квартире, до минимума сводит контакты с внешним миром. Его затворничество нередко оценивается как причуда. Но Пруст был абсолютно серьезен, когда говорил, что его книга продлевает ему жизнь. На протяжении последних двадцати лет он занимался тем, что превращал впечатления жизни во впечатления искусства, и тем самым делал свои контакты с жизнью безболезненными.

Герман Гессе. Степной волк.