Впрочем, однажды бабушка, обратившись с какой-то просьбой к даме, с которой она познакомилась в Сакре-Кер (и с которой, благодаря нашему представлению о кастах, она не захотела поддерживать отношений, несмотря на взаимную симпатию), – маркизе де Вильпаризи, из знаменитого рода Буйон, – услышала от нее следующие слова: "Мне кажется, вы хорошо знакомы с господином Сваном, большим другом моих племянников де Лом". Бабушка вернулась с визита в восторге от дома, выходившего окнами в сад, в котором г-жа де Вильпаризи советовала ей нанять квартиру, а также от штопальщика и его дочери, державших на дворе лавочку, куда она зашла зашить юбку, которую разорвала на лестнице. Бабушка нашла этих людей совершенством, она заявила, что малютка очаровательна, а штопальщик изысканнейший из людей, каких она когда-либо встречала. Ибо для нее изысканность была вещью совершенно независимой от социального положения. Она была в восторге от одного ответа, данного ей штопальщиком, и говорила маме: "Севинье не сказала бы лучше!" – но зато о племяннике г-жи де Вильпаризи, которого она встретила у нее, она отзывалась: "Ах, дочка, как он вульгарен!"

 Однако это замечание, касавшееся Свана, имело следствием не возвышение его в глазах моей двоюродной бабушки, но принижение г-жи де Вильпаризи. Казалось, что уважение, с которым мы, полагаясь на бабушку, относились к г-же де Вильпаризи, возлагало на нее обязанность не совершать ничего такого, что роняло бы ее достоинство в наших глазах, обязанность, которой она не выполняла, зная о существовании Свана и позволяя своим родственникам водить с ним знакомство. "Каким образом она знает Свана? Это особа-то, которую ты выдаешь за родственницу маршала де Мак-Магона!" Это представление моих родных о знакомствах Свана еще более укрепилось у них впоследствии благодаря его женитьбе на женщине самого сомнительного общественного положения, почти кокотке, которую, впрочем, он никогда не пытался представить нам, продолжая приходить один, правда, все реже и реже; моим родным казалось, что по этой женщине они могут судить – предположивши, что именно оттуда он взял ее, – о незнакомой для них среде, в которой он обыкновенно бывал.

 Но однажды дедушка прочел в газете, что г-н Сван был одним из самых верных завсегдатаев на воскресных завтраках герцога де X..., отец и дядя которого были чрезвычайно видными государственными людьми в царствование Луи-Филиппа. Между тем дедушка был любопытен по части разных мелких фактов, могущих помочь ему мысленно проникнуть в частную жизнь таких людей, как Моле, как герцог Пакье, как герцог де Брой. Он пришел в восторг, когда узнал, что Сван бывает у людей, которые были знакомы с ними. Моя двоюродная бабушка, напротив, истолковала эту заметку в неблагоприятном для Свана смысле: субъект, выбирающий свои знакомства вне касты, к которой он принадлежит по рождению, вне своего общественного "класса", был в ее глазах каким-то презренным деклассированным существом. Ей казалось, что, таким образом, человек разом отказывался от плода всех дружественных связей с солидными людьми, связей, которые с таким почетом поддерживали и заводили для своих детей предусмотрительные семьи (двоюродная бабушка перестала даже бывать у сына одного нашего друга-нотариуса на том основании, что тот женился на принцессе и спустился, таким образом, в ее глазах из почтенного положения сына нотариуса до положения авантюриста, чего-то вроде лакея или конюха, которых, говорят, королевы дарили иногда своей благосклонностью). Она подвергла осуждению план дедушки расспросить Свана в ближайший вечер, когда он должен был прийти к нам обедать, об этих открытых нами его друзьях. С другой стороны, обе сестры моей бабушки, старые девы, отличавшиеся благородством, но не блиставшие умом, заявили, что не понимают, какое удовольствие может находить их зять в разговоре на такие вздорные темы. Это были особы возвышенного образа мыслей, которые по этой причине не способны были интересоваться тем, что называется сплетнями, хотя бы даже они имели интерес исторический, то есть, говоря вообще, не способны были интересоваться ничем, что не имело прямого отношения к темам эстетическим или моральным. Отсутствие интереса ко всему, имевшему хотя бы подобие близкого или отдалённого отношения к светской жизни, было у них таково, что их слух, – как бы понимая свою бесполезность на то время, когда разговор за столом принимал суетный или даже просто прозаический характер и эти две старые девы не в состоянии были направить его на дорогие для них темы, – оставлял тогда свои воспринимающие органы в состоянии бездействия, так что они подвергались настоящей атрофии. Если в таких случаях дедушке нужно было привлечь внимание двух сестер, то ему приходилось прибегать к физическим способам воздействия, применяемым врачами-психиатрами по отношению к некоторым маниакально-рассеянным пациентам: продолжительному постукиванию ножом по стакану или рюмке, сопровождаемому резким окриком и повелительным взглядом, способам жестоким, которыми эти психиатры часто пользуются и при общении с вполне здоровыми людьми, вследствие ли профессиональной привычки, или же потому, что всех людей они считают немного сумасшедшими.

 Они проявили больший интерес, когда, накануне дня, в который Сван должен был прийти к нам обедать и прислал им лично ящик вина Асти, моя двоюродная бабушка, держа номер "Фигаро", где рядом с названием картины, которая была на выставке Коро, стояли слова: "из собрания г-на Шарля Свана", сказала нам: "Вы слышали: Сван удостоился "внимания" Фигаро?" – "Но ведь я всегда говорила вам, что у него много вкуса", – заметила бабушка. "Ну, разумеется, ты всегда другого мнения, чем мы", – ответила двоюродная бабушка, которая, зная, что бабушка никогда не бывала одного мнения с нею, и не будучи очень уверена, что всегда встретит у нас поддержку, хотела вырвать у нас огульное осуждение мнений бабушки, против которых пыталась насильно солидаризировать нас с собою. Но мы остались безмолвными. Сестры бабушки выразили намерение поговорить со Сваном по поводу этой заметки "Фигаро", но двоюродная бабушка отсоветовала им это. Каждый раз, как она замечала в других людях хотя бы самое незначительное превосходство над собой, она убеждала себя, что это не положительное качество, а недостаток, и жалела их, чтобы не пришлось им завидовать. "Мне кажется, что вы не доставите ему удовольствия; по крайней мере, что касается меня, то я отлично знаю; что мне было бы очень неприятно видеть мою фамилию полностью напечатанной, в газете, и я совсем не была бы польщена, если бы мне сказали об этом". Впрочем, она не особенно усердно убеждала сестер бабушки; ибо из отвращения к вульгарности они доводили до такой тонкости искусство маскировать личный намек под замысловатыми иносказаниями, что часто он проходил не замеченным даже тем, к кому был обращен. Что же касается моей матери, то она думала лишь о том, как бы ей добиться от моего отца согласия поговорить со Сваном не о жене его, но о дочери, которую Сван обожал и ради которой, как говорили, в конце концов решился на эту женитьбу. "Тебе стоит сказать ему одно только слово, спросить его, как она поживает. Ведь это очень жестоко по отношению к нему". Но отец сердился: "Ну, нет! У тебя нелепые мысли. Это было бы смешно".

 Единственным из всех нас, для кого приход Свана стал предметом мучительной тревоги, был я.

Перевод А. А. Франковского

Обратите внимание на искусное совмещение в повествовании точек зрения разных участников сцены. Вспомните сходные примеры в отечественной традиции.

Каковы представления об изящном, изысканном, вульгарном, грубом у разных представителей семейства? Вспомните, как в конце концов отблагодарили Свана за присланное вино сестры бабушки. Обратите внимание на важность юмористического элемента в романе Пруста. Уточните содержание понятий «юмор», «ирония», «сатира».

Сравните оценки, характеры и поведение бабушки и двоюродной бабушки рассказчика. Какие формы может принимать снобизм? Почему бабушка отказывается поддерживать отношения с маркизой де Вильпаризи? Почему двоюродная бабушка в неблагоприятном смысле толкует все, что касается Свана?

Какое место занимает в романе психологический анализ?

Охарактеризуйте аналитические приемы Пруста. Как «аналитизм» прустовского романа определяет повествование или выражается в нем?

Какую роль в дальнейшем действии будут играть персонажи, впервые упомянутые в этом фрагменте: маркиза де Вильпаризи, ее племянники, штопальщик (жилетник) и его племянница (не дочь)? Отвечая на этот вопрос, можно воспользоваться справочной литературой.

Психологизм.

Психологизмом (в литературе) обычно называют изображение психической жизни человека, деятельности его сознания. Психологизм, как специфический интерес к «психологии», в литературе появился достаточно поздно. Для его возникновения необходимым условием было осознание разрыва, неполного соответствия между внутренней и внешней жизнью человека.

В завязке «Илиады» Агамемнон вынужден вернуть свою пленницу Хрисеиду отцу, заплатившему за нее выкуп. Взамен он требует пленницу Ахилла Брисеиду. Братья и муж Брисеиды были убиты ахейцами; Ахилл любит ее. Он подчиняется приказу, но в гневе отказывается от участия в боевых действиях. После смерти Патрокла Ахилл вновь сражается, убивает Гектора, оскверняет его труп, но потом отдает его Приаму для погребения. Каждый участник этих событий должен был решать мучительные нравственные вопросы, ни одно решение не могло быть однозначным. Но Гомера это совершенно не интересует. Действия героев изображаются как единственно возможные, они не имеют вероятностного характера, им не предшествует рефлексия.

В литературе Нового времени психическая жизнь изображается либо косвенно, через ее проявления в прямой речи героя, в его действиях, жестах, мимике, молчании, либо прямо. В этом случае используется внутренний монолог и разные формы несобственно-прямой речи, которые могут сопровождаться комментарием или автокомментарием. Все формы психологизма чрезвычайно широко представлены в романе Пруста. Почти каждое действие и реплика подвергаются утонченному анализу, разъясняющему, почему тот или иной персонаж сделал или не сделал то или другое, почему сказал нечто противоположное тому, что хотел бы и мог сказать, почему результатом его усилий оказалось совсем не то, чего он добивался, или почему эти усилия привели к желаемому результату вопреки всякой вероятности. Без комментария не оставляется почти ничего.

Но не только масштабность и всепроникающий характер прустовской аналитики отличают ее тех форм, которые использовались в литературе прежде. У Толстого внутренняя речь героя заключена в речь повествователя, который знает неизмеримо больше, чем герой. В «Анне Карениной» так изображаются переживания Вронского: «То и прелестно, – думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, – то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит. И как мило, просто и, главное, доверчиво! Я сам себя чувствую лучше, чище. Я чувствую, что у меня есть сердце и что есть во мне много хорошего. Эти милые влюбленные глаза! Когда она сказала: и очень...» Последнее слово принадлежит неоспоримо авторитетному повествователю, который знает, что «чувство чистоты и свежести», очаровывающее Вронского, происходит отчасти оттого, что он не курил целый вечер. Сознание Вронского изображается с внешней по отношению к нему позиции. У Пруста же вся рефлексия, как и авторефлексия, принадлежит не объективному повествователю, а герою – тому, кто ворочается в постели, не может уснуть и припоминает прошлое. Все события, о которых рассказывается в романе, и все их оценки и интерпретации, оказываются содержанием его сознания, которое, собственно, и является единственным предметом изображения.