В Комбре, задолго до момента, когда мне нужно было ложиться в постель и оставаться без сна, вдали от матери и бабушки, моя спальня каждый вечер становилась пунктом, на котором сосредоточивались самые мучительные мои заботы. Так как вид у меня бывал очень уж несчастный, то кому-то из моих родных пришла в голову мысль развлекать меня волшебным фонарем, который, в ожидании обеденного часа, приспособляли к моей лампе: наподобие первых архитекторов и живописцев по стеклу готической эпохи, он заменял непрозрачные стены неосязаемыми радужными отражениями, сверхъестественными многокрасочными видениями, похожими на расписные церковные витражи, качавшиеся и появлявшиеся на миг. Но печаль моя лишь возрастала от этого, ибо простое изменение освещения разрушало привычку, приобретенную мною к моей комнате, благодаря которой, если не считать мучительных часов отхода ко сну, она стала для меня выносимой. Теперь я больше ее не узнавал и чувствовал себя в ней неспокойно, как в номере гостиницы или "шале", куда я приехал бы в первый раз, прямо с поезда.

Припрыгивающим шагом своей лошади Голо, исполненный злодейских замыслов, выезжал из маленького треугольного леса, бархатившего темной зеленью склон холма, и приближался, сотрясаясь, к замку бедной Женевьевы Брабантской. Этот замок был рассечен по кривой линии, являвшейся не чем иным, как границей одного из стеклянных овалов, вставленных в рамку, которую задвигали в щель фонаря. Это был только кусок замка, и пред ним расстилался луг, на котором с задумчивым видом стояла Женевьева, одетая в платье с голубым поясом. Замок и луг были желтые, и я знал заранее их цвет, потому что, еще до появления картины на стене, отливающие старым золотом звуки слова Брабант с очевидностью показывали мне его. Голо на мгновение останавливался, чтобы с грустным видом выслушать объяснение, которое громко прочитывала моя двоюродная бабушка и которое он, казалось, понимал в совершенстве, послушно согласуя с указаниями текста свою позу, не лишенную некоторой величественности; затем он удалялся тем же припрыгивающим шагом. И ничто не в силах было остановить его медленное движение верхом на лошади. Если фонарь шевелили, я видел, как лошадь Голо продолжает двигаться по оконным занавескам, выпячиваясь на их складках и прячась в углублениях. Тело самого Голо, из вещества столь же сверхъестественного, как и вещество его лошади, приспособлялось к каждому препятствию, к каждому встречавшемуся на его пути предмету, делая из него свой остов и наполняя своим содержанием, будь то даже ручка двери, к которой тотчас прилаживались и на которую неодолимо наплывали его красное платье или его бледное лицо, все такое же благородное и такое же меланхоличное и, по-видимому, нисколько не смущаемое подобными перевоплощениями.

Правда, я находил очаровательными эти световые образы, излучавшиеся, казалось, из меровингского прошлого и окружавшие меня отблесками такой седой старины. Но мне причиняло какое-то невыразимое беспокойство это вторжение тайны и красоты в комнату, которую я с течением времени наполнил своим "я" до такой степени, что обращал на нее так же мало внимания, как на самого себя. Когда прекращалось анестезирующее влияние привычки, я начинал размышлять, начинал испытывать невеселые чувства. Эта дверная ручка моей комнаты, отличавшаяся для меня от всех других дверных ручек мира тем, что, казалось, открывала сама, и мне не приходилось поворачивать ее, до такой степени манипуляции с нею сделались для меня бессознательными, – вот она служила теперь астральным телом Голо. И как только раздавался звонок к обеду, я торопливо бежал в столовую, где большая висячая лампа, ничего не ведавшая о Голо и Синей Бороде, но знавшая моих родных и тушеное мясо, давала свой свет каждый вечер; я спешил упасть в объятия мамы, которую несчастья Женевьевы Брабантской делали мне еще более дорогой, тогда как преступления Голо побуждали тщательнее исследовать мою собственную совесть.

Перевод А. А. Франковского

Узнайте, что собою представляет волшебный фонарь и каков принцип его работы. Подумайте о символике этого образа. Найдите в романе Пруста эпизоды, в которых говорится о способности человеческого сознания проецировать на внешний мир свое собственное содержание, проанализируйте их.

Выясните, кто такие Женевьева Брабантская и рыцарь Голо. Обратите внимание на то, что стилизованные образы Средневековья очень широко использовались в искусстве второй половины XIX века (Теннисон, прерафаэлиты, Метерлинк и др.).

Подумайте, какую роль в романе Пруста играют темы французской истории, французской старины; с какими образами, с какими персонажами романа они связаны.

Сюжет и жанр «Поисков»

По первому тому «Поисков» можно получить представление и о стиле книги, и об организации повествования, и о принципах построения образов героев, но не о его сюжете и жанре. Оценки романа как «хаотичного» и «бессвязного» обусловлены именно тем, что о нем судят по фрагментам. Между тем роман обладает строгой сюжетной архитектоникой. Конфликты и противоречия, намеченные уже в первом томе, становятся причиной действия, приводящему к их неожиданному, но закономерному разрешению в финале.

Действие романа охватывает промежуток от середины XIX века до окончания I Мировой войны. Несмотря на все отступления, в основном роман выстроен по хронологической канве. Первый том («В сторону Свана», «Du côté de chez Swann, 1913) посвящен детству героя, летнему отдыху в Комбре, прогулкам по Елисейским полям под надзором служанки Франсуазы. Предыстория событий излагается в эпизоде «Любовь Свана». В первом томе появляется или упоминается большинство главных персонажей романа: родители героя, его бабушки и дедушки; Сван, Одетта и их дочь Жильберта; представители аристократического семейства Германт и буржуазный кружок четы Вердюренов.

Второй том, «Под сенью девушек в цвету» («À l'ombre des jeunes filles en fleurs», 1918), посвящен отрочеству и юности героя, его театральным и литературным впечатлениям, его влюбленности в Жильберту. Бабушка везет его в Бальбек, место отдыха парижской знати, и представляет своей подруге – маркизе де Вильпаризи. У героя завязываются светские знакомства и отношения с компанией девушек, проводящих сезон в Бальбеке.

В третьем томе («Сторона Германтов», «Le côté de Guermantes», 1920) рассказывается о первых светских успехах героя. Он получает приглашение к маркизе де Вильпаризи, затем к герцогам Германтским, Ориане и Базену, и наконец к принцессе де Германт. Он сближается, ссорится и мирится с молодым офицером Сен-Лу – тоже Германтом. В любовнице Сен-Лу, молодой актрисе, он узнает Рахиль, в недавнем прошлом проститутку из самых дешевых.

В «Содоме и Гоморре» («Sodome et Gomorrhe», 1922) развиваются отношения рассказчика и с кружком Вердюренов, и с Германтами. Он наблюдает и исследует жизнь аристократов и буржуа и постигает ее изнанку – обычно более или менее грязную. Происходит сближение рассказчика с Альбертиной, одной из цветущих девушек второго тома. Рассказчик любит ее и ревнует, как Сван Одетту и как Сен-Лу Рахиль.

В пятой и шестой частях («цикл Альбертины», «Пленница» («La prisonnière», 1923) и «Беглянка» («Albertine disparue», 1925)) рассказывается о развитии отношений героя с Альбертиной. Герой наконец получает имя, при этом также обозначается дистанция между ним и автором книги: «Неуверенность пробуждения, выданную ее молчанием, совсем нельзя было прочитать в ее взгляде. Как только к ней возвращался дар слова, она говорила "мой" или "мой милый", за которыми следовало мое имя, что звучало бы, если дать рассказчику то же имя, какое носит автор этой книги: "мой Марсель"».

Первая статья Марселя опубликована в «Фигаро». Жильберта, мать которой после смерти Свана вышла за своего давнего любовника Форшвиля, выходит замуж за Сен-Лу, который ей изменяет.

Действие «Обретенного времени» («Le Temps retrouvé», 1927) происходит накануне, во время и после I Мировой войны. Можно заметить, что к концу темп действия ускоряется, как в «Волшебной горе» Томаса Манна – в книге, с которой у «Поисков» есть очень много общих черт.

Марсель читает описание приема у Вердюренов в дневнике Гонкуров и поражается тому, насколько его впечатления о кружке отличаются от гонкуровских. Марсель болеет, много времени проводит в санаториях, в Париже бывает наездами, обнаруживая, что все переменились и переменили свое положение. Сен-Лу погиб на фронте, Шарлюс, самый странный из Германтов, одряхлел; мадам Вердюрен стала принцессой Германтской, гордая Ориана заискивает перед Рахилью. Марсель сознает, что его собственная жизнь прошла впустую, надежды на литературный успех не сбылись, возможности счастья с Жильбертой и с Альбертиной упущены по его собственной вине. В сознании его утверждается мысль о смерти – и в то же время созревает замысел и предугадывается форма будущей книги: «Я все-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, книгу, которая послужит не мне одному», книга должна начаться со звона садового колокольчика, возвещавшего появление и уход Свана летним вечером в Комбре.

Роман «В поисках утраченного времени» кажется совершенно уникальным произведением, не имеющим прецедента. Но он связан с целым рядом жанровых традиций, которые Пруст переосмысляет и трансформирует. Определенные ассоциации должны возникнуть даже у не самого эрудированного читателя.

В романе действует несколько тысяч персонажей, главные из них принадлежат к большим родственным кланам, связаны друг с другом запутанными семейными отношениями. От поколения к поколению передаются не только титулы и состояния, но и культурные навыки, психологические привычки, социальные предрассудки и семейные пороки.

Несомненно, у Пруста были предшественники. В XIX веке получил распространение своеобразный жанр эпического повествования, охватывающего жизнь нескольких поколений дворянских или буржуазных семей: «Человеческая комедия» Бальзака, «Война и мир» Толстого, «Ругон-Маккары» Золя. Основы такой романной формы были заложены в эпоху романтизма. Из современников Пруста к этой форме обращались Томас Манн («Будденброки»), Джон Голсуорси («Сага о Форсайтах»). В дальнейшем линия получила своеобразное развитие у Гарсия Маркеса («Сто лет одиночества»).

Особенно значим для Пруста был опыт Бальзака, о котором Пруст упоминает и на страницах «Поисков», и в своих литературных размышлениях. Как и у Пруста, общим социально-историческим фоном у Бальзака является упадок старинных аристократических родов и подъем буржуазии. Но на этом фоне действуют противоречивые силы притяжения и отталкивания, проявляющиеся в эксцессах очарования и отвращения, влечения и презрения.

Несомненно, Пруста сближает с Бальзаком атмосфера тайны. И в «Человеческой комедии», и в «Поисках» за аристократическим блеском и буржуазной респектабельностью обнаруживается темная изнанка. Жизнь салонов, артистической богемы и прессы протекает в опасной близости от жизни сутенеров, проституток и гангстеров. Два мира питают друг друга, между ними происходит непрерывный человеческий обмен.

О Бальзаке, как и о многих других писателях XIX века заставляет вспомнить и герой Пруста – буржуа, стремящийся проникнуть в высший свет, подобно Люсьену Шардону из «Утраченных иллюзий»; подобные персонажи появляются в других «романах карьеры», у Диккенса, Теккерея, Стендаля, Гончарова, Мопассана. Связан роман Пруста и с традицией романа воспитания, и с любовным романом, и с той группой произведений, которую можно определить как «роман о художнике» («Вильгельм Мейстер» Гете, «Житейские воззрения кота Мурра» Гофмана, «Мартин Иден» Джека Лондона, «Жан-Кристоф» Ромена Роллана, «Доктор Фаустус» Томаса Манна и др.).

При этом, однако, все узнаваемые жанровые мотивы в романе Пруста не только присутствуют, но и перерабатываются и пародируются. Так, хотя Марселю удается стать своим в аристократических салонах, не похоже, что эти светские достижения ему удается во что-то конвертировать. Он даже не извлекает из них чувства удовлетворенного тщеславия. Все любовные истории неизменно заканчиваются крахом, не дают даже намека на душевное успокоение. Роман воспитания обычно имеет кульминацию – драматический момент, когда герой должен принять решение, подтверждающее его готовность к жизни и одновременно окончательно выковывающее его личность. Но в романе Пруста такого момента нет, невозможно определить, когда герой перешел во «взрослое» состояние и перешел ли вообще. Наконец, в «романе о художнике» обычно сама собой подразумевается талантливость или даже гениальность героя; между тем о степени одаренности Марселя не решается высказывать суждения даже он сам, а главная его книга еще только должна быть написана.

Возможно, наиболее перспективным было бы сопоставление романа Пруста с «Жизнью и мнениями Тристрама Шенди» Лоренса Стерна, книгой насквозь пародийной и состоящей из одних отступлений. Правда, «Тристрам Шенди» – комический роман. Но Хэролд Блум полагает, что и роман Пруста является произведением утонченно-смешным (Блум, 462).