Глан сам является виновником и гибели Евы, и разрыва с Эдвардой, однако кажется, что он этого не сознает. Ни из чего не следует, что через два года после событий он как-то переосмыслил свое поведение и свою собственную роль во всей этой истории. Это означает, что позиция Глана не совпадает с позицией автора, потому что ведь это автор позаботился о том, чтобы читатель видел нелепость его поступков. Но «голоса» автора в повести не слышно. Он не поправляет рассказчика, не корректирует его оценки. Как у Достоевского, у Гамсуна ни один из голосов, звучащих в произведении, не является авторским.

Исчезновение автора как носителя объективного знания и определенной этической позиции («смерть автора») считается одним из принципов поэтики модернизма. Автор находится вне произведения. Его объективность проявляется не в том, что он рассказывает, как все было на самом деле, а в том, чтобы дать возможность высказаться герою. Это придает речи героя особую подлинность или достоверность: достоверность непосредственного присутствия, подлинность слышимого. И в то же время, какой бы исповедальной ни была интонация Глана, ни одному его слову верить нельзя.

Глан кругом неправ, что не исключает возможности его сверхрациональной и сверхпсихологической правоты. В пределах произведения он получает те права, которыми обычно располагает автор. Глан – это и тот, кто придумывает истории про Дидерика и Изелину, и охотник, к которому убегает Изелина от Дидерика, и сам Дидерик.

Текст 4. Великий Пан

8

Кое-как я провел еще несколько дней один на один с лесом и со своим одиночеством. Господи боже, никогда еще не было мне так одиноко, как в тот самый первый день. Весна хозяйничала вовсю, уже попадались ромашка и тысячелистник и прилетели зяблики и коноплянки; я знал всех птиц в лесу. Порой я вынимал два медяка из кармана и звенел ими, чтоб не было так одиноко. Я думал: вот бы пришли Дидерик с Изелиной!

 Ночи совсем не стало, солнце только ныряло в море и тут же выкатывалось опять, красное, свежее, будто вдоволь напилось глубокой воды. По ночам со мною творилось небывалое. Никто бы, никто мне не поверил. Не Пан ли сидел на дереве, выслеживал меня? И брюхо его было разверсто, и он весь скорчился, будто пил из собственного брюха? Но все это лишь уловка, он исподлобья косился на меня, подглядывал за мной, и дерево тряслось от его неслышного смеха, потому что он видел, какая сумятица в моих мыслях. По лесу шел шелест. Сопело, принюхивалось зверье, окликали друг друга птицы. И зовами полнился воздух. И майских жуков поналетело в этом году, и на их жужжанье отвечали шорохом крыльев ночные бабочки, и по всему лесу будто шел шепот, шепот. Чего только я не наслушался! Я не спал три ночи, я думал о Дидерике и об Изелине.

 Погоди, думал я, вот они придут. Изелина заманит Дидерика в сторонку, к дереву, и скажет:

 – Стой тут, Дидерик, смотри, следи за своей Изелиной, а я попрошу того охотника завязать мне башмачок.

 И этот охотник я, и она подмигивает мне, чтоб я понял. И когда она подходит, мое сердце чует все, все, и оно уже не бьется, оно ударяет, как колокол. И она под платьем вся голая от головы до пят, и я дотрагиваюсь до нее рукою.

 – Завяжи мне башмачок! – говорит она, и щеки у нее пылают. И немного погодя она шепчет прямо у моего рта, у моих губ: – Отчего ты не завязываешь мне башмачок, любимый мой, нет, ты не завязываешь... ты не завязываешь...

 А солнце ныряет в море и тут же выкатывается опять, красное, свежее, будто вдоволь напилось глубокой воды. И повсюду шепот, шепот.

 Потом она говорит у самого моего рта:

 – Пора. Я должна идти.

 И, уходя, она машет мне рукою, и лицо у нее еще горит, лицо у нее нежное, страстное лицо. И снова она оглядывается и машет мне рукою.

 А Дидерик выходит из-под дерева и говорит:

 – Изелина, что ты делала? Я все видел.

 Она отвечает:

 – Дидерик, что ты видел? Я ничего не делала.

 – Изелина, я видел, что ты делала, – говорит он снова, – я видел.

 И тогда звонкий, счастливый смех ее несется по лесу, и она идет за Дидериком, ликующая и грешная с головы до пят. Куда же она? К первому молодцу, к лесному охотнику.

 Настала полночь. Эзоп сорвался с привязи и охотился сам по себе. Я слышал, как он лает в горах, и когда наконец я заманил его обратно, был уже час. Пришла девочка-пастушка, она вязала чулок, тихонько мурлыкала и озиралась. Но где же ее стадо? И за какой надобностью пришла она в лес в такой час? Без всякой, без всякой надобности. Тревожится, а может быть, радуется, полуночница. Я подумал: она услыхала, как лает Эзоп, и поняла, что я в лесу.

 Когда она подошла, я встал; я стоял и смотрел на нее, она была такая тоненькая, молодая. Эзоп тоже стоял и смотрел на нее.

 – Ты откуда? – спросил я ее.

 – С мельницы, – отвечала она.

 Но что ей было делать на мельнице так поздно?

 – А ты не боишься ходить по лесу так поздно, – спросил я, – такая тоненькая, молодая?

 Она засмеялась и ответила:

 – Вовсе не такая уж я молодая, мне девятнадцать.

 Но ей не было девятнадцати, я убежден, что она набавила себе два года, ей не исполнилось и восемнадцати. Но зачем ей было набавлять себе года?

 – Сядь, – сказал я. – И скажи мне, как тебя звать?

 Она зарделась, села рядом и сказала, что звать ее Генриетой.

 Я спросил:

 – А есть у тебя жених, Генриета? Он тебя уже обнимал?

 – Да, – ответила она и засмеялась смущенно.

 – И сколько же раз?

 Она молчит.

 – Сколько раз? – повторяю я.

 – Два раза, – тихо сказала она.

 Я притянул ее к себе и спросил:

 – А как он это делал? Вот так?

 – Да, – шепчет она и дрожит.

 Уже четыре часа.

Перевод Е. Суриц

Вопросы:

Олицетворением чего в античной мифологии был бог Пан? Какие элементы мифа о Пане актуализируются в повести Гамсуна? Как они переосмысляются?

В каких отношениях с миром природы находится Глан, которому «открывается самое дно мира» (гл. IV)? Он с удовольствием повторяет слова, сказанные неизвестно кем («подругой» Эдварды), о своем «зверином взгляде», с удовлетворением думает, что его сторожка выглядит, как жилище дикаря. Он говорит о себе: «Я – сын леса». Однако для читателя, знакомого с идеями Фрейда, фраза должна звучать двусмысленно.

Какую роль в книге играют «сны» Глана об Изелине и Дидерике, о пастушке Генриетте?

Какое место в смысловой структуре «Пана» занимает Ева? Что символизирует ее убийство?

Литература о природе

 «Литературой о природе» сейчас называют произведения, в которых мир природы оказывается не фоном, а преимущественным или по крайней мере очень значимым предметом изображения. Формы и жанры могут быть самыми разными. Это может быть бессюжетная проза: описания или дневники научных экспедиций; эссеистика, имитирующая размышления охотника, рыболова или грибника. С другой стороны, это могут быть новеллы, повести, романы, в которых животные и растения становятся центральными персонажами. Степень очеловечения персонажа может быть разной, повествование может вестись с точки зрения человека или с точки зрения животного (растения).

Круг произведений, охватываемых определением «литература о природе», необозрим. Это «Записки об уженье рыбы» (1847) и «Записки ружейного охотника» (1852) С. Т. Аксакова, «Уолден, или Жизнь в лесу» Торо (1854), «Холстомер» (1886) Толстого, «Каштанка» (1887) и «Белолобый» (1895) Чехова, произведения Сетон-Томпсона, Джека Лондона, Эрнеста Хемингуэя, Джеральда Даррелла, Куприна, Виталия Бианки, Паустовского, Казакова и многих других.

Литература о природе едва ли появилась ранее XIX века. При всем разнообразии форм, можно заметить очень существенное общее отличие этой литературы, в лучших ее образцах, от произведений прежних времен, в которых тоже появлялись образы мира природы. В риторической традиции одушевление природы было условным приемом. В басне, в средневековом «Романе о Лисе», у Сервантеса, у Гофмана животное было аллегорией человека.

В новой литературе скорее наоборот, человек становится аллегорией или «формой» животного. На общество переносятся метафоры, сформировавшиеся в научной традиции: жизнь есть борьба за существование, в которой осуществляется «естественный отбор». Человек – это животное; причем совсем не обязательно это означает «принижение» человека. И для Золя и для Ницше, как и для многих других, именно животное в человеке священно. Путь от человека к зверю – не падение, а восхождение к высшему, к подлинному, к целостному. На этом основаны «звериные» метафоры у Кафки («Превращение»), у Гессе («Степной волк»).

Владимир Соловьев отмечает, что Тютчев видит природу живой буквально, а не метафорически. С. Н. Бройтман пишет, что в новой литературе переосмысляется «сам художественный принцип метафоры, в классическом виде предполагавшей … сходство сополагаемых явлений. … Метафоры и сравнения … стремятся опереться не на видимое сходство, а на былую мифологическую семантику» (Теория литературы: Учеб.пособие: В 2 т. / Под ред. Н.Д. Тамарченко. – Т. 2: Бройтман С.Н. Историческая поэтика. М., 2004. С. 274 – 275).

Разумеется, одушевленность природы в литературе новейшего времени принципиально отличается от мифологической. Первобытный человек имел дело с силами природы, одушевленность которых имела для него самоочевидный характер. Современному человеку нужен особый настрой, позволяющий увидеть не подобие явлений человеческого и природного, а их сопричастность. Ощущение целостности мира, соединяющей природное и человеческое, оказывается не исходным пунктом работы сознания, а ее результатом. Именно на этом основании формируется поэтический мир и Толстого, и Сетона-Томпсона, и Пришвина, и Рильке, и Виталия Бианки, и Кнута Гамсуна.

Представляется, что для того, чтобы увидеть природу «живой буквально, а не метафорически», надо было от нее очень отдалиться. Литература о природе – это порождение городской цивилизации, более того – цивилизации буржуазной и индустриальной.

Критики буржуазной цивилизации обвиняют ее в противоестественности, представляют ее как систематическое насилие над природой, жизнью, полом, как систему запретов и ограничений. Лейтенант Глан живет одной жизнью с природой, охотится, только чтобы прокормиться, – как и подобает дикому зверю. Случайно он нарушает запрет на стрельбу возле места, где гнездятся гагары. Претензию ему предъявляет господин Мак, который в Сирилунне исполняет также и административные обязанности.

Налицо конфликт между «природой» и «цивилизацией», причем представитель цивилизации попутно обвиняется в коррупции: на том же самом месте Глан стрелял из ружья во время пикника по просьбе самого господина Мака; Мак придирается к Глану, потому что ревнует его к Еве, которую сам сексуально эксплуатирует.

Как бы то ни было, в Норвегии в 1855 году действует строгое природоохранное законодательство – в то самое время, когда в России Тургенев бродил с ружьем и палил из обоих стволов когда хотел и во что вздумается. Зато и сейчас в Норвегии шумят вековые леса, в которых полно дичи, а в реки на нерест идет лосось.

Нельзя не вспомнить тут также и о том, что скандинавские страны, в которых особенно сильны были традиции пуританской морали, в дальнейшем стали пионерами сексуальной революции. Впрочем, уже и в «Пане» нравы норвежской провинции изображены как чрезвычайно свободные.