Х

Тот день я особенно запомнил. С него я и отсчитываю лето. Солнце светило уже с ночи и к утру просушило землю, воздух был чистый и тонкий после дождя.

 Я пришел на пристань после полудня. Вода гладкая, тихая, к нам доносился говор и смех с островка, где работники и девушки вялили рыбу. Веселый это был день. Да, веселый, веселый день. Мы захватили корзины с вином и едой, вся компания разместилась в двух лодках, и женщины были в светлых платьях. Я так радовался, я напевал.

 В лодке я стал думать, откуда же взялось столько народу. Тут были дочки судьи и приходского доктора, две гувернантки, дамы из пасторской усадьбы; я был с ними незнаком, я впервые их видел, но они держались так просто, словно мы знаем друг друга целый век. Разумеется, не обошлось без промахов, я совсем отвык от общества и часто обращался к барышням на «ты»; но мне это сошло. Один раз я даже сказал «милая», или «моя милая», но меня и тут простили и сделали вид, будто ничего я такого не говорил.

 Господин Мак явился, как всегда, в своей некрахмаленой манишке с брильянтовой булавкой. Он был, видимо, в отличном расположении духа и кричал другой лодке:

 – Вы за бутылками смотрите, повесы! Доктор, вы мне отвечаете за бутылки!

 – Согласен! – кричал доктор.

 И как бодро и празднично делалось на душе от одних этих выкликов...

 Эдварда была в том же платье, что и накануне, – не нашла другого или поленилась переодеться, или уж я не знаю что. И башмаки были те же. Мне даже показалось, что руки у нее немытые; зато она надела новенькую шляпку с пером. Свою перекрашенную кофту она постелила на сиденье.

 По просьбе господина Мака я выстрелил, когда мы сходили на берег, выстрелил дважды, из обоих стволов; и мы прокричали «ура». Мы пошли по острову, сушильщики кланялись нам, и господин Мак побеседовал со своими работниками. Мы рвали львиный зев и лютики и втыкали их в петлицы; кое-кто напал на колокольчики.

 И уйма морских птиц, – они гоготали, орали в вышине и по берегу.

 Мы расположились на лужайке, в соседстве бедненькой поросли белых березок, распаковали корзины, и господин Мак откупорил бутылки. Светлые платья, синие глаза, звон стаканов, море, белые парусники. Мы пели песни.

 И лица разгорелись.

 Скоро голова у меня кругом идет от радости; на меня действуют всякие мелочи; на шляпке колышется вуаль, выбивается прядка, два глаза сощурились от смеха, и это меня трогает. Какой день, какой день!

 – Говорят, у вас премилая сторожка, господин лейтенант?

 – Да, лесное гнездо, до чего же оно мне по сердцу. Заходите как-нибудь в гости, фрекен; такую сторожку поискать. А за нею лес, лес.

 Подходит вторая и говорит приветливо:

 – Вы прежде не бывали у нас на севере?

 – Нет, – отвечаю я, – но я уже все тут знаю, сударыни. Ночами я стою лицом к лицу с горами, землей и солнцем. Но лучше я оставлю этот выспренний стиль... Ну и лето у вас! Подберется ночью, когда все спят, а утром – тут как тут. Я подсматривал из окна и все увидел. У меня в сторожке два окна.

 Подходит третья. У нее маленькие ручки и какой у нее голос, она прелестна. До чего они все прелестны! Третья говорит:

 – Давайте обменяемся цветами. Это приносит счастье.

 – Да, – сказал я и уже протянул руку, – давайте меняться. Спасибо вам. Какая вы красивая, какой у вас милый голос, я его заслушался.

 Но она прижимает к груди колокольчики и отвечает резко:

 – Что это с вами? Я вовсе не к вам обращалась.

 Так она обращалась не ко мне! Мне больно от моей оплошности, мне хочется домой, подальше, к моей сторожке, где мой единственный собеседник – ветер.

 – Извините меня, – говорю я, – простите меня.

 Остальные дамы переглядываются и отходят в сторону, чтоб не видеть моего униженья.

 В эту минуту к нам кто-то подходит, – это Эдварда, все ее видят. Она идет прямо ко мне, что-то говорит, бросается ко мне на шею, притягивает к себе мою голову и несколько раз подряд целует меня в губы. Всякий раз она что-то приговаривает, но я не слышу что. Я вообще ничего не понимал, сердце у меня остановилось, я только видел, как горят у нее глаза. Вот она меня выпустила, с трудом перевела дыханье, да так и осталась стоять, темная шеей и лицом, высокая, тонкая, и глаза у нее блестели, и она ничего не видела; все смотрели на нее. Снова поразили меня ее темные брови, они изгибались такими высокими дугами.

 Ах, господи ты боже мой! Взяла и поцеловала меня на виду у всех!

 – Что это вы, йомфру Эдварда? – спросил я. И я слышу, как стучит моя кровь, она стучит словно прямо у меня в горле, голос мой срывается и не слушается.

 – Ничего, – отвечает она. – Просто мне захотелось. Просто так.

 Я снимаю картуз, механически откидываю волосы со лба, стою и смотрю на нее. Просто так? – думаю я.

 Тут с дальнего конца острова доносится голос господина Мака, он что-то говорит, и слов не разобрать; и я с радостью думаю о том, что господин Мак ничего не видел, ничего не знает. Как же хорошо, что он как раз оказался на дальнем конце острова! У меня отлегло от сердца, я подхожу ко всей компании, я смеюсь и говорю, прикидываясь совершенно беспечным:

 – Прошу всех простить мою непристойную выходку; я и так вне себя. Я воспользовался минутой, когда йомфру Эдварда предложила мне обменяться цветами, и нанес ей оскорбленье; приношу ей и вам свои извинения. Ну поставьте себя на мое место: я живу один, я не привык обращаться с дамами; и потом я пил вино, к которому у меня тоже нет привычки. Будьте же снисходительны.

 Я смеялся и прикидывался беспечным, я делал вид, что все это пустяк, который надо поскорей забыть, на самом же деле мне было не до шуток. Впрочем, на Эдварду моя речь не произвела никакого впечатления, ровным счетом никакого, она и не думала ничего скрывать, заглаживать свою опрометчивость, напротив, она села рядом со мной и не сводила с меня глаз. И время от времени ко мне обращалась. Потом, когда стали играть в горелки, она сказала во всеуслышанье:

 – Мне давайте лейтенанта Глана. Чтоб я за кем-то еще бегала? Ни за что!

 – О черт, да замолчите же вы наконец, – шепнул я и топнул ногой.

 Недоумение отразилось на ее лице, она сморщила нос, словно от боли, и улыбнулась. И опять она показалась мне такой беззащитной, и такая потерянность была в ее взгляде и во всей ее тонкой фигуре, что я не смог этого вынести. Меня охватила нежность, и я взял ее узкую длинную руку в свою.

 – Потом! – сказал я. – Не теперь. Мы ведь завтра увидимся, правда?

Перевод Е. Суриц

Вопросы:

Прокомментируйте поведение Глана в этом эпизоде. Как и отчего меняется его настроение?

Поступок Эдварды его шокирует. Однако заметьте, что и Эдварде поведение Глана кажется странным. Подумайте о мотивах слов и действий обоих персонажей. Какое значение может иметь упоминание о том, что Эдварда одета неряшливо и бедно?

Глан, как мы помним, рассказывает историю спустя два года после событий. Различается ли в данном фрагменте сознание Глана-рассказчика и Глана – участника действия?

Глан постоянно оценивает себя со стороны. Однако видит ли он себя на самом деле? Он думает, что умеет читать в душах людей (гл. VII). Так ли это?

Гамсуна часто сравнивают с Достоевским. Гамсун, который сам был страстным игроком, знал и ценил роман «Игрок». В «Пане» есть ряд смысловых и сюжетных перекличек с «Игроком» (отношения Полины и Алексея Ивановича; Алексей Иванович рассказывает, как хотел плюнуть в кофе монсиньора).

Повторите основные положения книги М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского».

Обратите внимание на трактовку Бахтиным темы «скандалов» у Достоевского (гл. IV. Жанровые и сюжетно-композиционные особенности произведений Достоевского).

В чем сходство построения речи героя у Достоевского и Гамсуна и в чем различие?

Текст 3. Башмачок

Окончание XV главы

Я встал у самой воды, чтобы посмотреть, в какую лодку сядет Эдварда, и самому сесть в другую. Вдруг она окликнула меня. Я взглянул на нее в недоумении, лицо у нее пылало. Вот она подошла ко мне, протянула руку и сказала нежно:

 – Спасибо за перья... Мы ведь в одну лодку сядем, правда?

 – Как вам угодно, – ответил я.

 Мы вошли в лодку, она села подле меня на скамеечке, и ее колено касалось моего. Я посмотрел на нее, и она в ответ быстро глянула на меня. Так сладко мне было касанье ее колена, мне показалось даже, что я вознагражден за трудный день, и я готов уже был вернуться в прежнее радостное свое состояние, как вдруг она поворотилась ко мне спиной и стала болтать с доктором, который сидел на руле. Битых четверть часа я для нее словно не существовал. И тут я сделал то, чего до сих пор не могу себе простить и все никак не забуду. У нее с ноги свалился башмачок, и я схватил этот башмачок и швырнул далеко в воду – от радости ли, что она рядом, или желая обратить на себя внимание, напомнить ей, что я тут, – сам не знаю. Все произошло так быстро, я не успел даже подумать, просто на меня что-то нашло. Дамы подняли крик. Я сам оторопел, но что толку? Что сделано, то сделано. Доктор пришел мне на выручку, он крикнул; «Гребите сильней!» и стал править к башмачку; мгновенье спустя, когда башмачок как раз зачерпнул воды и начал погружаться, гребец подхватил его; рукав у него весь намок. Многоголосое «ура!» грянуло с обеих лодок в честь спасения башмачка.

 Я от стыда не знал, куда деваться, я чувствовал, что весь изменился в лице, пока обтирал башмачок носовым платком. Эдварда молча приняла его из моих рук. И только потом уже она сказала:

 – Ну, в жизни такого не видывала.

 – Правда, не видывали? – подхватил я. Улыбался и бодрился, я прикидывался, будто выходка моя вызвана какими-то соображеньями, будто за нею что-то скрывается. Но что же могло тут скрываться? Впервые доктор взглянул на меня с пренебреженьем.

 Время шло, лодки скользили к берегу, неприятное чувство у всех сгладилось, мы пели, мы подходили к пристани. Эдварда сказала:

 – Послушайте, мы же не допили вино, там еще много осталось. Давайте соберемся опять немного погодя, потанцуем, устроим настоящий бал у нас в зале.

 Когда мы поднялись на берег, я извинился перед Эдвардой.

 – Как мне хочется поскорей в мою сторожку, – сказал я. – Я измучился сегодня.

 – Вот как, оказывается, вы измучились сегодня, господин лейтенант?

 – Я хочу сказать, – ответил я, – я хочу сказать, что я испортил день себе и другим. Вот, бросил в воду ваш башмачок.

 – Да, это была странная мысль.

 – Простите меня, – сказал я.

Перевод Е. Суриц

Вопросы:

Внимательно перечитайте главы XI – XV, в которых рассказывается о кульминационном моменте в отношениях Эдварды и Глана. Как ведет себя Глан по отношению к Эдварде? Что в ее поведении вызывает его недоумение или раздражение? В каких ситуациях поведение Глана представляется неадекватным? Как меняется отношение Эдварды к нему?

Некоторые видят в «Пане» изображение «любви конца века», в Эдварде – загадочную «декадентку». Так ли она загадочна на самом деле? Зачем она врет о своем возрасте? Как характеризует Эдварду доктор в главе XVIII? Что может читатель предположить относительно ее прошлого? Подумайте о мотивах поведения господина Мака, который поначалу приветливо общается с Гланом, зазывает его к себе, потом привозит с собой финского барона.

Вспомните другие экстравагантные поступки Глана, подобные инциденту с башмачком, в следующих главах. Могут ли такие действия усилить или возродить любовь Эдварды к нему? Если нет, то какую цель они преследуют?

Обстоятельства и сюжет «Пана» напоминает многие произведения литературы XVIII и XIX века, действие которых происходит «в чужой стране» или в провинции. Герой наслаждается свободой и покоем, сохраняя дистанцию по отношению к аборигенам, однако влюбляется в местную жительницу, что становится причиной дальнейших катастроф и страданий. Можно вспомнить такие произведения, как «Кавказский пленник» и «Цыганы» Пушкина, «Эда» Баратынского, «Казаки» Толстого. Однако в особенности близким «Пану» кажется роман Гете «Страдания молодого Вертера». Подумайте о сходстве сюжетов и о разнице их трактовок. Обратите внимание на то, что и у Гете, и у Гамсуна события сюжета соотносяися с календарным циклом.