Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Рассмотрим теперь главнейшие изменения социальных процессов, происходящие в революционном обществе. Начнем с изменения процессов управления или процессов политических. Подходя к вопросу
с точки зрения того механизма, который регулирует поведение и взаимоотношения членов агрегата, мы можем представить два противоположных типа общества.
1. Общество, в котором поведение его членов и их взаимоотношения регулируются не ими самими, не их свободной волей и соглашением, а регулируются
властью, сверху, в обязательном принудительном порядке. Здесь объем регулирующих функций власти и ее прав огромен, ее вмешательство — беспредельно. Она сверху предписывает, чтó должен делать индивид, какой работой заниматься, жениться или не жениться, как верить, как думать, как одеваться, чтó есть и т. д. Члены общества здесь похожи на манекенов, приводимых в движение властью. А власть похожа на центральную, единственную в обществе динамо-машину, приводящую в движение этих манекенов и регулирующую их действия.
Объем свободы, автономии поведения и самоуправления граждан ничтожен во всех областях социальных взаимоотношений: экономических, семейных, профессиональных, религиозных, интеллектуальных и т. д. Нет никаких границ, за пределы которых власть не могла бы переступать и за пределами которых не могла бы вмешиваться. Тип общества с таким централизованно-принудительным механизмом управления и регулирования поведения граждан можно назвать централизованно-деспотическим, или этатическим.
2. Противоположностью ему служит тип общества, где поведение и взаимоотношения членов общества регулируются ими самими, их волей и соглаше-
ниями, где объем их автономии и свободы — огромен и где напротив, — объем прав, вмешательства и регулирующих функций власти — ничтожен. В такого типа обществах ничто принудительно не навязывается правительством членам общества. Не оно предписывает, а сам индивид выбирает религию, воззрения, идеологию и профессию; не власть, а сам индивид решает, нужно ли ему жениться или нет, какие экономические соглашения заключить, что производить, как и сколько, как одеваться, что есть и пить, что читать, где жить и т. д. Здесь, наряду с небольшой правитель-
ственной динамо-машиной, в каждом индивиде имеется как бы особая
«динамо-машина», которая приводит его в движение и регулирует его поведение. Такой тип общества можно назвать автономно-самоуправляю-
щимся, или демократическим.
В чистом виде каждый из этих типов общества едва ли когда-нибудь существовал в истории. Но разные общества прошлого и настоящего времени имели и имеют характер то более близкий к первому типу, то более близкий ко второму.
Спрашивается: в каком направлении деформируется организация общества во время революций? В сторону этатизма или автономизма? Ответ на этот вопрос гласит: 1) В первые моменты революции организация общества деформируется в сторону неурегулируемого анархического автономизма. 2) Оно быстро сменяется деформацией противоположного характера, приводящей к деспотическому этатизму, намного превосходящему деспотизм дореволюци-
онного периода.
3) Только с окончанием революции этот этатизм-деспотизм, порожденный ею, начинает падать. Эти колебания происходят тем резче, чем глубже и насильственнее революция.
До сих пор огромное множество людей думает, что революция — это свобода. Для них эти термины звучат как синонимы. Нужно ли говорить, что такое верование совершенно необоснованно, если не разуметь под свободным обществом деспотически-этатический тип, а под свободой поведения — поведение манекена, приводимого в движение властью.
Революция, кроме ее первого полуанархического периода, это: 1) уменьшение автономии, прав и свободы граждан, 2) это рост вмешательства, опеки, прав и регулирующих функций власти, иными словами — рост деспотического этатизма за счет свободного автономизма. К такому выводу придет каждый, кто будет объективно изучать регулирующую организацию
общества, поведение граждан и власти в эпохи революции и не будет судить о положении дел по одним революционным «речевым рефлексам», воспевающим свободу.
В частной жизни мы научились уже судить о людях не по их словам, а по делам. Этот принцип, к сожалению, не вполне еще проник в область социальных наук и в суждения, касающиеся исторических событий. Да, революция богата лозунгами и гимнами свободы и очень бедна соответствующими им делами. Она похожа на ловкого шулера, хорошими словами маскирующего не совсем хорошие дела. Многие, соглашаясь с тем, что во время самой революции объем свободы и автономия граждан падают, утешают себя тем, что зато по окончании революции он увеличивается, усматривая в этом заслугу последней. Да, после конца революции кривая деспотизма-этатизма действительно падает по сравнению с ее уровнем во время революции. Но этот-то факт и говорит о том, что революция и автономное самоуправление — вещи несовместимые, что они исклю-
чают друг друга, что рост автономизма после революции совершается не благодаря, а вопреки последней. Трудно поэтому видеть в этом заслугу революции. Затем, напрасно думают, что послереволюционный автономизм гораздо шире дореволюционного. Автономномность, самоуправление и свобода римского общества во время Цезаря, Августа и преемников последнего были скорее меньшими, чем большими по сравнению с дореволюционным1, догракховским состоянием римского общества. Режим тиранов, установившийся после революций в Греции, трудно считать менее деспотическим, чем режим, предшествовавший революции. Франция вышла из революции XIV—XV вв. гораздо более централизованной и менее автономной, чем была прежде. С этого именно времени королев-
ская власть стала неограниченной. Чехия вышла из революции гораздо более деспотической, ее население — несравненно более бесправным и закрепощенным, чем в дореволюционный период. То же самое случилось после русской смуты XVII в., закончившейся усилением царской власти, ликвидацией органов самоуправления, ростом централизма, бюрократизма и деспотизма. Трудно назвать более свободным режим реставрации (время Карла II и Якова II) в Англии, или время Наполеона I, превратившего Францию в «казарму», или режим Наполеона III — продукт революции 1848 г., или режим адмирала Хорти и баварских монархистов после Венгерской и Баварской революций 1918–1919 гг. Если кое-где — и то при революциях неглубоких — этот послереволюционный режим был не менее «автономным», чем дореволюционный, то он не
1 В итоге революций «для народной свободы настал конец, а Рим дожил не до владычества демократии, а — монархии» (Моммзен Т.Цит. соч. Т. II. С. 96). Это — увы! — почти всегда повторялось.
очень существенно превосходил его в этом отношении. Нередко, как мы уже отмечали, первый был менее широким, чем второй. Вот почему и это распространенное мнение, состоящее в том, что плоды свободы революция приносит позже, я не могу признать правильным.
Во-первых, это не так; во-вторых, если бы это и было так, то заслуга принадлежала бы не революции, а мирной работе населения, покончившего с революцией; в-третьих, страны, вроде Англии, не знавшие революций в течение ряда столетий (с XVII по XX вв.), не только не теряли свобод, но расширяли их гораздо быстрее, чем любое из обществ, потрясавшихся революцией. Это лишний раз говорит о том, что указанное распространенное мнение совершенно неверно.
Перейдем теперь к подтверждению тезиса об изменении социальной организации в сторону этатического деспотизма в периоды революции. Оно неизбежно потому, что основными факторами подъема кривой деспотического этатизма являются: 1) война, 2) усиление голода и нищеты масс при наличии имущественной дифференциации. С этой точки зрения, этатизм, вызываемый войной, можно назвать (следуя терминологии pycскиx коммунистов) военным социализмом; этатизм, вызываемый голодом — «голо-
дным социализмом». Указанная роль войны была блестяще очерчена еще Г. Спенсером2; «этатизирующая» роль голода была изучена мной3. Так как глубокая революция — это синоним худшей из войн: войны гражданской, и в то же время синоним роста нужды, голода и нищеты масс, то становится вполне понятным, почему организация революционного общества трансформируется в сторону этатического деспотизма. Неизбежность расширения функций власти следует из того, что революции означают периоды исключительно интенсивного разрушения старого режима, перемещения людей и собственности, изменения всей социальной структуры и социальных процессов. Очевидно, без чрезвычайного расширения функций и деятельности власти столь огромные изменения происходить не могут. Последняя требует первых и волей-неволей заставляет всякое революционное правительство быть энергичным, сильным, насильственным и требует его вмешательства во все сферы
2 См.: Спенсер Г. Основания социологии. СПб., 1898. Т. I—II (главы о военном и промышленном типе общества). См. также: Сорокин П. А.Влияние войны на состав населения, его свойства и общественную организацию (Экономист. 1922. № 1); Сорокин П. А. Война и милитаризация общества (Артельное дело. 1922. № 1–4).
3 См. мою книгу «Голод как фактор» (гл. X: Голод и социально-экономическая орга-низация).
социальной жизни. Даже в области экономической деятельности и экономи-
ческих взаимоотношений, где, казалось бы, вмешательство менее всего может иметь место, мы его видим в периоды революций. Это par exellence1* — периоды «принудительного этатического хозяйства» (Zwangswirtschaft2*).
Мы видели выше, что в греческих и римских революциях право собственности фактически сводится на нет. Другие имущественные права — также. Договоры и обязательства аннулируются. Отношения производства, распределения и обмена начинают регулироваться властью. Вводится ряд правительственных монополий, продовольственное дело начинает сосредотачиваться в руках власти. Область личной автономии граждан в регулировке этих взаимоотношений — сокращается, иногда до нуля.
Эти явления мы видим в деятельности революционных правительств в Греции и Риме (тиранов VI—V вв., в революциях IV в., в деятельности Агиса, Клеомена, Набиса, в деятельности Гракхов, Мария, Суллы, Друза,
Красса, Помпея, Цезаря, Антония и Августа) независимо от того, являлись ли они диктатурой богачей или бедняков. Вся разница между той и другой диктатурой состояла лишь в тех группах, у которых они отнимали достояние; но каждое из революционных правительств бесцеремонно реквизировало и расширяло свои функции в этом отношении беспредельно.
Сходную картину мы видим и позже в крупных революциях. Возьмете ли вы революции Средневековья: французские XIV—XV вв., гуситскую, русскую XVII в., германские, например, руководимые Т. Мюнцером и Иоанном Лейденским, — всюду здесь в разных формах проявляет-
ся тот же факт расширения произвола и вмешательства власти в сферу экономических взаимоотношений членов общества.
Организация настоящих коммунистических агрегатов в Мюнстере и Мюльгаузене, с «обобществлением» средств производства и предметов потребления, с уничтожением частной собственности — служит бесспорным доказательством сказанного. То же самое, как известно, имело место и в гуситской революции. Декретом 26 июля 1420 г. имущество эмигрантов-немцев, духовенства, всех противников гуситства, а позже и всех богатых людей, было конфисковано. В Таборе и у таборитов
частная собственность была уничтожена. Ряд сект — адамиты и другие — обобществили не только имущество, но и женщин. У крестьян безжалостно отнимали все, что они имели. Словом, частная автономия здесь была совершенно уничтожена4.
4 См.: Denis E. Op. cit. P. 228, 261–262, 281–287, 330.
Не иначе обстояло дело и в Английской революции. Доказательством тому служат: 1) произвольные массовые конфискации, производившиеся революционным правительством и достигшие в Ирландии колос-
сальных размеров, 2) усиленная борьба с торговцами на почве борьбы с голодом: таксация цен, платы, прибылей и регулировка обмена и распределения, 3) произвольное налогообложение, взимание штрафов и пени, 4) принудительные займы у City и богачей, 5) ряд монополий, введенных правительством5.
Колоссальные конфискации земель и имуществ эмигрантов и лиц, неугодных якобинцам, национализация церковного имущества, огромные «реквизиции» хлеба, скота, белья, обуви и прочей движимости (например, в Марселе Баррас заставил 20 тыс. человек отдать по две рубашки, в Лионе Фуше конфисковал всю обувь частных лиц и т. д.), декреты вроде декрета от 10 ноября о реквизиции всех свиней у частных лиц, таксация заработной платы и цен на продукты, карточная система, принудительные трудовые повинности, принудительная вербовка рабочих, закон о максимуме 4 мая и 30 сентября 1792 г., декреты 19–20 августа, 27, 11, 29 сентября, 2 октября, 24 ноября 1793 г., 28 января 1794 г., произвольные невыносимые налоги и поборы, — все это и множество других мер свидетельствуют
о росте этатизма в экономической области во время Французской революции 6. Провозглашение неприкосновенности частной собственности осталось на бумаге. То же самое, в иных формах, повторилось во время революции 1848 г., о чем красноречиво свидетельствует один только факт учреждения национальных мастерских, не говоря уж о попытках власти взять в свои руки регулирование многих экономических отношений.
Безграничное расширение экономически-регулирующих функций власти во время Парижской Коммуны, в Германской, Венгерской
5 «Секвестр и конфискации производились против побежденных самым невы-носимым и возмутительным образом… по произволу, так что никто не знал, каково его положение и какова будет его участь». Масса лиц «облагалась податями, взимаемыми насильственно», «на народ налагались огромные налоги» и т. д. (Гизо Ф. Цит. соч. Т. I. Гл. XXIII. Т. II. С. 221–222; Gardiner S. History of the Commonwealth and Protectorate. 1903. Vol. I. P. 24, 49, 251–252, 311–312; Vol. II. P. 22, 187, 200; Vol. III. P. 322, 328–330, 254).
6 См.: Hake F. von. Zusammenbruch und Aufstieg des Französischen Wirtschaftsleben
1789–1799. München. 1923, S. 96–97, 109–111. «Uberhaupt gibt es während dieser Schreckenzeit in niemand, der auch nur etwas Besitz, der eine Stunde seines Lebens und seines Besitzes sicher wäre»3* (S. 120).
и особенно Русской революции 1917–1922 гг. — не требует подтверждения7.
Юридическое уничтожение частной собственности, универсальная национализация земель, фабрик и движимого имущества, безграничные реквизиции и конфискации, полная централизация и монополизация всего производства, распределения и потребления в руках власти и ее
органов, уничтожение частной торговли, уничтожение свободы труда и выбора профессий, уничтожение наследования, введение трудовых повинностей, превращение всего населения в государственных рабов, работающих по указанию государственной власти — все эти факты рус-
ской революции (а также баварской и венгерской) представляют собой лишь полное выражение обычных тенденций революции, в других революциях редко получавших столь крайнее и резкое проявление.
Кажущийся столь исключительным «русский опыт» коммунизации и построения коммунистического общества был не чем иным, как доведением этатического деспотизма (или Zwangswirtschaft) до его крайних пределов. Так как основные причины, война и голод, вызывающие рост этатизма, приняли в России исключительные размеры (семь лет мировой и гражданской войны, плюс страшное обнищание), то неудивительно, что кривая этатизма, под именем «коммунизма» (позже самим Лениным стыдливо названным «военным коммунизмом») поднялась исключительно высоко. В свете этих положений приходится изумлять-
ся той наивности, которую многие проявили, увидев в предельном деспотическом этатизме прообраз какого-то нового и более совершенного общества. Надо быть поистине наивным или невежественным
человеком, чтобы делать такие оценки.
Если даже в области экономических отношений мы видим большее или меньшее усиление этатизма, то что же говорить о других областях поведения и взаимоотношений. Здесь рост деспотического этатизма бесспорен и ярко бьет в глаза в каждой революции. Это мы отчасти уже видели выше, в главе об изменении моральных и других форм поведения.
«Диктатура» — вот институт, неразрывно связанный со всякой глубокой революцией. Независимо от того, имеем ли мы диктатуру «белых» или «красных», единоличную или коллективную — она означает нали-
7 Характерно, что с ростом беспорядков в Германии в августе—сентябре 1923 г. стала расти и кривая этатизма. Правительство Штреземана с его принудительным займом, учетом валюты и ценностей, с огромными регулирующими заданиями — частный случай этого общего явления.
чие власти, не связанной никакими ограничениями, имеющей право поступать как ей угодно, делать — что желательно, преступать какие угодно права. Так фактически и обстоит дело. Будут ли революционно-диктаторской властью тираны Греции, диктаторы и триумвиры Рима, Э. Марсель и Кабош, Ян Жижка и Прокоп, Иоанн Лейденский или Т. Мюнцер, Кромвель или якобинцы, Бланки, Л. Блан, Коссидьер, Парижская Коммуна или русские коммунисты — все они юридически и особенно фактически начинают накладывать свою тяжелую лапу на все население, не стесняясь законами и правами.
Нормальные законы и гарантии неприкосновенности личности и ее свобод — падают. Место их занимают «военные положения» и исключительные суды (Чека, революционные трибуналы и военные суды), без всяких формальностей уничтожающие людей сотнями, тысячами бросающие их в тюрьмы, сводящие на нет какие бы то ни было гарантии.
Свобода слова, печати, союзов, собраний — сводится на нет (мы видели выше). Свобода религии, даже в религиозных революциях, как в Англии и Че-
хии, — становится фикцией. Свобода преподавания, воспитания и обучения — также. Свобода передвижения — запрещается. Словом, какую бы область поведения и взаимоотношений вы ни взяли — всюду вмешательство,
опека и принудительное давление власти колоссально возрастает, автономия всех граждан, кроме клиентов и сторонников власти — сокраща-
ется. Гражданин связывается по рукам и ногам. Из автономного субъекта прав он делается простым объектом воздействия диктаторской власти. То же самое следует из факта централизации всей власти в руках диктатора,
Комитета общественного спасения, «The Council of the State»4* или Центрального Комитета Российской Коммунистической Партии. Все функции власти: законодательная, исполнительная и судебная сосредотачиваются в руках одного человека или небольшой группы лиц. Ждать «умеренности и справедливости власти» в таких условиях не приходится.
О том же громадном росте этатизма говорит и милитаризация всей общественной жизни в периоды революции, сопровождаемых гражданскими войнами. Все общество превращается в казарму, народ — в армию, власть — в неограниченного полководца, делающего с народом, что ей угодно.
Все эти громадные симптомы делают бесспорным наш тезис. Фактов, подтверждающих эти положения столь много, они так легко могут быть указаны, что достаточно двух-трех примеров из истории крупнейших революций. Беру Английскую революцию.
1) Вместо нормальной власти в лице House of Commons, House of Lords 5* и короля вся власть сосредоточивается в руках сначала небольшой группы лиц,
потом — одного Кромвеля. «Cromwell, Ireton and Harrison ruled The Council of Officers, and The Council of Officers ruled the State»6*, — так крат-
ко формулируют положение дел авторы «The Hunting of the Foxes». Позже — централизация и неограниченность власти, сосредоточившейся в руках Кромвеля, достигают зенита. 2) Суд? — «Для поддержания жестокой политической тирании необходима была тирания судебная. Республиканский парламент пользовался ею без зазрения совести». Против солдат — военные суды, против оппозиции — исключительные суды. Против всех — аресты, ссылки и заточения — безо всякого
суда. «Парламент поражал людей ужасом и рубил головы выдающимся». «Когда неподкупные судьи отказывались осуждать, Кромвель оскорблял, отставлял, сажал в тюрьмы адвокатов и судей с наглостью, беспримерной в самые худшие времена». Царит система неопределенных произвольных приговоров, столь типичная для революций (судить по «рево-
люционной совести», а не по нормам закона).
3) «С первых шагов революционное правительство довело почти докрайних пределов политическую тиранию. Кто не с ним — не может занимать должности. Все противники республики были поставлены в положение каких-то илотов, лишенных всяких политических прав».
4) Свобода печати — аннулируется. Вводятся цензура и другие меры воздействия на печать, далеко оставляющие позади время Карла I.
5) Религиозная свобода? Уж она-то, казалось, должна быть. Но… «та самая партия, те самые люди, которые полстолетия с удивительным постоянством ратовали за религиозную свободу, сделавшись властите-
лями, решительно исключили из всякой свободы три обширных класса: католиков, сторонников епископальной церкви и свободомыслящих». Их преследовали, сажали в тюрьмы, лишали должностей, конфисковывали их имущество, приговаривали к смерти.
6) Самоуправление и уважение воли народа? О, оно прекрасно доказывается многочисленными разгонами парламентов и неугодных власти членов Лондонского City, изгнанием выборных лорд-майоров и олдерменов7*, исключением всех неугодных власти должностных лиц, введением института милиции и генерал-майоров, предназначенных
опекать население, доносить и подавлять всякую оппозицию, «поступавших с монархической Англией, как с народом завоеванным и побежденным».
7) Свобода собраний, союзов и передвижений доказывается массовыми арестами, закрытием и запрещением сходок, театров, увеселительных зрелищ, разносчиков и уличных певцов, ограничениями свободы пере-
движения, изгнаниями и запрещениями жить в Лондоне и ряде других мест, приказами родителям держать слуг и детей дома, кроме немногих
часов, разрешениями хватать и сажать в тюрьму всякого подозрительного человека и т. д.
8) Свобода воспитания и мысли, помимо запретительных законов о печати, отлично иллюстрируется «чисткой университетов»: изгнанием неугодных ректоров и профессоров и назначением на их место своих
сторонников8.
Bce эти факты говорят ясно, в какой мере кривая деспотизма и этатизма возросла в Английской революции — добродетельнейшей из революций9.
Черты «военного и голодного социализма», или этатизма, ясно видны и в Чешской революции.
1) Страна превратилась в военную казарму с беспощадной дисциплиной.
2) Религия очень скоро стала принудительно регулируемой: католики, свободномыслящие, табориты — испытывают на себе давление со стороны утраквистов, утраквисты — со стороны таборитов, и все инаковерующие — преследуются и убиваются. Начав с провозглашения
свободы религии, «Ян Жижка и его сподвижники отказывались от всякого мира с теми, кто не разделял их веру». То же самое в Праге дела-
ли и утраквисты. «Учредили настоящую инквизицию: в каждом городе 50 человек, известных правоверием, разыскивали и следили за всеми инаковерующими, не подчинявшимися догмам утраквизма. Они имели право заключать их в тюрьму и передавать в руки власти».
3) Воспитание — принудительно регулируется.
4) Свобода мысли, слова и писания — аннулируется.
5) Вместо суда — произвол.
6) В Таборе принудительно регулируется одежда, игры, пища, занятия и т. д.
8 Гизо Ф. Цит. соч. Т. I. С. XXII—XXXII, XI—XII, 125–126, 134, 270. Т. II. С. 135,
51–52, 123. Т. III. С. 19, 31, 35, 150–151, 147–160; Gardiner S. History of the Commonwealth and Protectorate. Vol. I—IV.
9 «Они (революционное правительство) обещали свободу, а на деле были тирана-ми», — заключает Гизо (цит. соч. Т. I. С. XIX). «It is never possible for men of the sword to rear the temple of recovered freedom. Honestly as both military and political liders desired to establish popular government, they found themselves in vicious circle from which there was no escape»8*, — пишет Гардинер (op. cit. Vol. I).
7) Полное пренебрежение к избирателям и замена народной воли — голой силой10.
Еще в более резкой форме этот рост деспотизма выступает во Французской революции. И здесь:
1) Сосредоточение всякой власти в руках кучки лиц и Робеспьера.
2) Огромная централизация, завершившая централизацию старого режима11.
3) Полное уничтожение свободы слова, печати, союзов и собраний, кроме как для сторонников власти.
4) Милитаризация всей страны.
5) Уничтожение всяких гарантий прав и безопасности личности.
6) Замена судов — исключительными трибуналами.
7) Преследование религиозной свободы12.
8) Преследование инакомыслящих.
9) Уничтожение самоуправления, полное пренебрежение к воле народа и избирателей (разгон и казнь членов Национального Собрания, Конвента, органов самоуправления и т. д.).
10) Подавление свободы мысли.
11) Стеснение свободы передвижения и т. д. — все это известно и бесспорно.
Эро де Сешель был прав, предлагая «набросить покрывало на статую свободы». Оно и было наброшено. «Вмешательство революционной власти во все области частной жизни, давление, производимое ею на труд, обмен и собственность, на семью и воспитание, на религию, нравы и чувства — такова программа и практика якобинцев»13.
В худшие времена старого режима едва ли тирания достигала того уровня, на который она поднялась во время революции; едва ли население когда-либо имело меньше прав в отношении власти, а правительство — более неограниченным, чем это было при революционной диктатуре.
В еще более резкой форме это явление выразилось в Русской революции. Полное бесправие всего населения и неограниченный деспотизм
10 Denis E. Op. cit. P. 222, 239, 261, 265–266, 278–279, 281–283.
11 См.: Tocqueville A. de. L’Ancien Régime et Revolution. 1877. P. 234–247. Кн. II. Кн. III (гл. 3); Taine H. La Revolution. 1885. Vol. III: Le Programme Jacobin. P. 69–159.
12 «Мы — Конвент, мы властны изменить религию», — таково было убеждениевластителей.
13 Taine H. La Revolution. 1885. Vol. III. Р. 120–121. Кн. II (гл. 1–2).
кучки большевиков с их клиентами — такова краткая и точная формула положения дел за 1918–1922 гг.
1) Вся власть централизуется в руках пяти-шести лиц — членов Политического Бюро РКП9*.
2) Абсолютное уничтожение свободы слова, печати, собраний, союзов.
3) Уничтожение судов и законов. Замена их произволом Чека и революционных трибуналов.
4) Полная потеря каких бы то ни было прав, вплоть до права на жизнь.
5) Ликвидация религиозной свободы.
6) Уничтожение всякой свободы мысли, несогласной с догмой коммунизма.
7) Уничтожение всяких действительных выборов и органов самоуправления.
8) Аресты, расстрелы и высылки всех несогласных с властью и ее догмами.
9) Уничтожение всех имущественных прав.
10) Уничтожение свободы передвижения.
11) Принудительная — прямая и косвенная — регулировка: пищи, одежды, жилища, форм деятельности, характера воспитания и обучения детей, профессий, часов сна и бодрствования и т. д.
Словом, — абсолютный деспотизм власти, полная централизация, всесторонняя опека и регулировка — с одной стороны, полное бесправие, превращение субъектов права в объект, лиц — в манекенов, людей — в вещи — с другой.
Такова картина «свободы», которую демонстрирует Русская революция.
Я не буду приводить подтверждений из истории других революций. Cмею лишь заверить, что все эти черты — в большей или меньшей степени — присущи каждой из них14.
14 Положения, выраженные в декретах 12 марта 1848 г. комиссарами революци-онного правительства, типичны для характера деятельности любой революционной власти. Вот они:
«Каковы ваши полномочия? — писалось там. — Они безграничны. Как агенты революционной власти вы также революционеры… Вы зависите только от вашей совести… На вас возлагается обязанность руководить всем… Никаких сделок, никаких уступок». Еще резче ту же мысль выражал Луи Блан. См.: Грегуар Л. Цит. соч. Т. III. С. 37–38.
Все вышеизложенное позволяет сделать вывод: если не разуметь под свободой свободу египетского раба, строившего пирамиды, свободу населения деспотий Востока, свободу самодурства диктатора и бесправия населения, то никакой другой свободы революционные времена не дают. Они централизируют, а не децентрализируют политический аппарат власти, усиливают тиранию, деспотизм и этатизм, а не ослабляют их, уменьшают, а не увеличивают объем прав, автономий, свободы и самоуправление граждан. Вот почему лозунги насильственной «революции» и «свободы» для меня звучат не как синонимы, а как вещи несовместимые. Всякий, кто желает глубокой и насильственной революции, тем самым содействует — хочет он или не хочет этого — росту тирании и «набрасывает покрывало на статую свободы». Лишь с момента ликвидации революции это покрывало начинает сползать обратно. С этой точки зрения прав был Флобер, сказавший в «Воспитании чувств», что «в каждом непримиримом революционере таится прирожденный жандарм». Это звучит парадоксально, но верно.
Дата: 2019-07-31, просмотров: 191.