Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Подавляющее большинство этих форм поведения представляет собой комплексы условных рефлексов высшего порядка. Это следует из того, что они не наследственны, а привиты индивиду окружавшей и окружающей его средой. Часть из них воспитана прямо на безусловных рефлексах, часть — на условных рефлексах низших степеней, в свою
очередь привитых к первым. Каждая группа безусловных рефлексов у человека обрастает множеством условных рефлексов. Половые реф-
лексы окутаны рядом условных «одежд», указывающих, когда, где, при каких условиях и в каких формах они могут удовлетворяться и когда нет. Из совокупности таких рефлексов и образуется содержание моральноправовых и религиозных норм, регулирующих «половое» поведение и образующих «брачный кодекс морали и права».
Вещное и имущественное право представляет собой описание и корректирование имеющихся у членов общества «рефлексов собственно-
сти» с наросшими на них условными рефлексами этого рода.
Морально-правовые и религиозные нормы — не убий, чти отца твоего и матерь твою, люби ближнего, не лги, защищай свое отечество и церковь, трудись и т. п., вплоть до детальных норм судопроизводства и судоговорения, регламентирующих поведение судьи, свидетеля, под-
судимого — представляют собой усложнение ряда групп безусловных рефлексов: индивидуальной самозащиты (родительские и т. п. рефлек-
сы), групповой самозащиты и других.
Совокупность религиозных и морально-правовых рефлексов в этом смысле является «усложнением» безусловных рефлексов, на которых она базируется. Так как первые указывают способы выявления последних, то в этом смысле они могут быть названы их «одеждой». Так как в религиозно-правовых, моральных, эстетических и других условных реф-
лексах находят свое выражение все безусловные рефлексы — в этом смысле первые являются «равнодействующей» последних. Если первые представляют собой «усложнение» безусловных рефлексов, то отсюда следует, что главную детерминирующую силу они получают от вторых. Без них они были бы похожи на машину без пара. Но известно, что одежда, однажды сшитая и надетая, может стеснять и в значительной степени регулировать движения организма, ее надевшего; машина, однажды
созданная, определяет, как будет работать пар; точно так же и эти условные рефлексы, некогда появившись, могут в большей или меньшей степени рикошетом влиять на безусловные рефлексы, «корректировать» и «регулировать» их. В этом смысле они являются «регулятором» последних, или фактором, корректирующим их выявление.
Эту задачу они достигают двумя способами. В одних случаях они стимулируют человека к совершению ряда актов: «помогай ближнему», «молись», «люби Бога», «почитай родителей», «будь вежлив», «повинуйся властям», «уступай дамам место», «к обеду надевай фрак» и т. д. В других случаях они тормозят, удерживают людей от совершения ряда актов: «не убий», «не прелюбы сотвори», «не укради», «не лги», «не будь грубым», «не ешь с ножа» и т. д.
Главная их функция, в общем, состоит в такой гармонизации поведения людей, при которой, в данных условиях, индивид и группа имели
бы максимум шансов на выживание и развитие.
Эти общие положения делают понятным характер их деформации в эпоху революции. Она должна состоять прежде всего в угасании тех из них, которые так или иначе «сдерживают» и «обуздывают» ущемленные безусловные рефлексы, особенно сильно возбуждаемые борьбой и рядом стимулов революционной обстановки.
Возросшее давление последних178 разрывает путы условных тормозов и способствует их угасанию.
178 О том, почему это происходит, см. ниже в главе о причинах революции.
Поведение человека «оголяется». Это значит, что в первой своей стадии революция неизбежно ведет к «деморализации».
Если в сложной машине один винтик соскочит со своего места — вся работа машины расстраивается. То же самое происходит и в сложном механизме человеческого поведения.
Отпадение условных тормозов, прекращение их корректирующей роли и гипертрофическое проявление каких-нибудь безусловных рефлексов начинает «заедать» и «затирать» другие рефлексы, и чем дальше — тем больше. Налаженный механизм поведения и взаимоотношений между людьми совершенно расстраивается, итогом чего служит сильнейшее ущемление ряда других рефлексов, а следствием этого — или гибель общества или увеличение давления последних в сторону восстановления старого порядка и равновесия поведения. Результатом последнего служит наступление стадии новой и усиленной прививки отпавших тормозов — моральных, правовых, религиозных и других рефлексов в стереотипно-старой или видоизмененной форме. Начинается усиленный процесс быстрого восстановления последних с помощью «сильнейших стимулов». Кто не слушается власти — тому смертная казнь. Кто не работает — тот не ест. Кто крадет — расплачивается жизнью или тягчайшим наказанием. Кто плохо исполняет свои обязанности — изгоняется. Кто убивает — того самого убивают без пощады и т. д. Таким образом, вторая стадия революции, не закончившейся гибелью общества, представляет собой процесс возрождения религии, права, морали и других угасших рефлексов — рефлексов «регулирующих и корректирующих».
Что это так — мы уже видели при рассмотрении отдельных групп рефлексов (половых, речевых, собственности, труда и т. д.). Чтобы не повторять вышесказанного, приведем лишь дополнения, сжато рисующие колоссальный размах этого процесса.
Первая стадия революции
Во-первых, гаснут те религиозно-морально-правовые рефлексы, которые тормозят убийства и посягательство на здоровье и телесную неприкосновенность. Говоря языком уголовного права, колоссально возрастают преступления против личности. Заповедь «не убий» перестает соблюдаться и признаваться. Там, где проходит Революция, дорога устилается трупами, искалеченными людьми, покрывается потоками крови. Ценность человеческой жизни низводится до нуля. Все это делается, конечно, не просто, а непременно ad majorem gloriam86* Революции, под покровом звучных слов вроде «Прогресса», «Человечества», «Братства», «Равен-
ства», «Свободы», «Коммунизма», «Интернационала» и прочих хороших лозунгов, предназначенных для оправдания этих массовых преступлений революции. Правда, есть еще немало людей, с точки зрения которых убийство людей в одиночку — плохо, а оптом — хорошо; без аккомпанемента «хороших слов» — преступление, а в сопровождении их — «подвиг». Потому-то эти люди и склонны массовые гекатомбы революции считать чем-то высокодобродетельным. Оставим им это утешение, ибо не наша задача — читать им нравоучительные проповеди. Скажем лишь, что и они, при всех их иллюзиях, не могут сделать
акт убийства, т. е. лишения жизни другого, — не убийством. А нам только это и нужно констатировать здесь179.
С этой реально-натуралистической (а попутно скажем, и с подлинноморальной, свободной от всякого тартюфства и лицемерия) точки зрения, революционные годы дают обильнейший урожай убийств, совершаемых с пытками, истязаниями и с невероятной жестокостью. Это так хорошо известно, что нет надобности приводить данные и подтверждения180.
Уголовная статистика России не знает, чтобы за три года было убито около 2 млн русских граждан русскими же гражданами. То же самое можно сказать и обо всех других революциях. При подсчете всех лиц, насильственно лишенных жизни, революционные годы в каждой стране дадут громадные экстраординарные подъемы кривой убийств, далеко превосходящие самые криминальные годы нереволюционного периода. С учетом жестокости и садизма, с какими совершаются убийства, революционные годы опять-таки имеют право на «первую награду».
179 К числу таких «иллюзионистов» принадлежат и те уголовные статистики, кото-рые при подсчете убийств в революционные годы почему-то считают только те случайные единичные убийства, которые формально дошли до суда, и не считают те тысячи и десятки тысяч, которые совершаются по приказу или без приказа «красной» и «белой» власти, при борьбе на баррикадах, на полях сражений, при поголовном избиении пленных, убийства и избиение в тюрьмах, из-за угла и т. д. Поистине своеобразный способ статистического подсчета. Впрочем, предоставим им заниматься этими фикциями. Мы интересуемся не ими, а актами убийства, лишения жизни другого в реально-натуралистическом смысле слова. Словесный аккомпанемент не помешает нам всякий подобный акт признать убийством, а не чем-либо другим.
180 Некоторые данные см. в следующем очерке — «Влияние революции на биоло-гический состав населения».
Людей убивают с исключительной жестокостью. Кровь опьяняет. Просыпается звериное наслаждение. Трупы убитых, части их тела, головы насаживаются на пики, несутся по городу (вспомним, например, казнь Монтроза, убийство де Лоне, Фулона и других), показывают-
ся всем, подносятся к лицу близких им лиц и т. д.
Уголовная хроника России уже давно не знала убийств путем зажимания половых органов в тиски, путем привязывания жертвы к двум согнутым деревьям и медленного разрывания на части при их выпрямлении, путем закапывания живых в землю, путем снимания кожи с живого,
отрезания ушей, носа, рук, ног, протыкания глаз и т. д. Все это мы наблюдали в русской революции со стороны и «красных» и «белых»181. Варварство, садизм и средневековье с рафинированными пытками жертвы и близких ей лиц — воскресло. Нужно написать большую книгу об этих пытках и убийствах, чтобы человек, не наблюдавший все эти явления изо дня в день, мог представить себе весь их трагический ужас… 182
181 Ряд фактов см. в брошюре М. Горького о русском крестьянстве87*, «Социалистическом вестнике» (№ 5–6), «Днях» (№ 117). «Типы, подобные Комарову, убившему “ради удовольствия” свыше 30 человек, не были единичными» (Дни. № 188–189).
182 Вот небольшая иллюстрация. «Я даже подсчитал, — говорит русский писа-тель И. Шмелев устами одного из своих героев, — что только в одном Крыму за три месяца! — человеческого мяса, расстрелянного без суда, без суда! — восемь тысяч вагонов, поездов триста. Сто сорок тысяч тонн свежего человеческого мяса, молодого мяса! Сто двадцать тысяч голов! Человеческих! У меня и количество крови высчитано… альбулиновый завод можно было бы наладить для… экспорта в Европу, если торговля с ней коммунистов наладится… Какой вклад в историю социализма! Странная вещь: коммунисты-теоретики, словокройщики, ни одного гвоздочка для жизни не сделали, ни одной слезки человеческой не утерли, хоть на устах всегда только и заботы что о человеческом счастье, — а какая кровавенькая секира! Вот оно великое Воскресенье… всем! А другие народы взирают с любопытством, что из этого “великого” дела выйдет. Боятся прервать такой-то опыт прививки социализма к полтораста миллионам! Два миллиона человеческих “лягушек” искромсали: и груди вырезали, и на плечи “звездочки” сажали, и над ретирадами затылки из наганов дробили, и стены в подвалах мозгами мазали… Это ли не “опыт”! А иностранные зрители ожидают результатов, и пока что торговлишкой перекидываются… Тоже, должно быть, во имя “гуманности”!» — с обоснованным сарказмом замечает справедливо негодующий русский писатель (Шмелев И. Солнце мертвых // Окно)88*.
И за что убивали? — Ни за что. Мыслимо ли было в дореволюционное время приговорить к смерти за… слово против царя, за исповедание своей религии, за написанную прокламацию или докладную записку, адресованную самой же власти, о печальном состоянии промышленности, или просто за оппозиционный образ мыслей, ни в чем не проявившийся, за невзнос подати, за слово несогласия с рядовым агентом власти. — Конечно, нет. Что-либо отдаленно похожее на это было абсолютно невозможно и немыслимо. За убийство и покушение на царя, на князей, на высших сановников — и то не всегда — казнили, но, конечно, не более
одного-двух главных виновников. За все остальные преступления наказывали тюрьмой, в крайнем случае — каторгой. Лиц несовершеннолетних не казнили совсем183. Теперь все эти казни за «ничто» стали фактом. Расстре-
ливали детей и взрослых, пачками десятками и тысячами184.
Мыслимо ли было, чтобы за вину одного человека были расстреляны сотни людей, абсолютно никакого отношения к данному лицу и делу не имеющие? Конечно, нет. За эти годы это стало фактом. За покушение
183 См. «Русское уголовное уложение». Всего казнено было в среднем за год:
1881–1885 — 15,4
1886–1890 — 18,0
1891–1895 — 9,6
1896–1900 — 15,6
В дальнейшем в связи с революцией 1905–1906 гг. казни сразу делают громадный скачок, понижаясь после ее ликвидации.
В 1906 г. казнено 547 человек,
1907 1139
1908 1346
1909 717
1910 129
1911 73
1912 126
(см.: Гернет М. Н.Смертная казнь. М., 1913. С. 75–76).
В 1917–1921 гг. было казнено с обеих сторон не менее 1 000 000 (не считая прямых жертв гражданской войны, павших в боях). Эти цифры комментариев не требуют.
184 Например, за одно кронштадтское восстание 1921 г. после его усмирениябыло казнено более 5000 матросов. После взятия Крыма большевики в течение трех месяцев под руководством Бела Куна — венгерского комиссара — расстреляли не менее 50 000 (по другим источникам 120 000) человек на юге России и т. д.
на Ленина было расстреляно более 3000 человек, сидевших в тюрьмах по всей России89*. Институт «коллективной мести» и «заложничества» вошел в жизнь и стал нормой. То же самое — хотя и в меньшем масштабе — наблюдалось и в областях, занятых «белыми».
Я не смог бы закончить эту главу, если бы стал перечислять хотя бы важнейшие случаи той «стихии убийств», которая бушевала и бушует
еще сейчас по необъятным русским просторам185. За шесть лет революция воздвигла себе памятник из трупов 2–2,5 млн человек, насильственно лишенных жизни (жертвы эпидемий, голода и т. п. не входят в число этих «трофеев» революции).
Не слишком ли пышен этот памятник? Не слишком ли много жертв давится триумфальной колесницей Великой Революции? — Пусть на это
ответят ее «трубадуры».
То же самое происходило и при других революциях. Разница лишь в количестве. «Святая Гильотина», реки Франции, ее тюремные застенки и т. д. могут засвидетельствовать, что людей топили и убивали с меньшей жалостью, чем котят. Сентябрьские убийства90*, более 3000 человек, унесенных гильотиной за два года в одном Париже, и 17000 во всей Франции, 2000 человек, уничтоженных в один прием в Леоне, 282 — в Тулоне, 120 — в Марселе, 332 — в Оранже, 1800 расстрелянных Карье в каменоломнях, 300 000 погибших в Вандее, тысячи и десятки тысяч
французов, убитых французами же в других местах, зверства шуанов91*, роялистов, «отрядов Иегуды» — все это известно. Известна и садистская жестокость, сопровождавшая эти бойни[25].
То же самое повторялось и во время других революций.
«Надо гильотинировать, чтобы тебя не гильотинировали», — таково, по словам Барраса, положение, создаваемое революцией.
«Убийства, убийства и без конца убийства», — вот краткое резюме греческих и римских, египетских и китайских, персидских и турецких,
средневековых и более поздних революций, вплоть до русской и германской в лето от Р. Х. 1917–1923. «Смерть предстала во всех видах… Отец убивал сына, людей отрывали от святынь и убивали подле них»187.
185 Достаточно сопоставить следующие цифры. За пять лет с 1901 по 1905 гг. в России было казнено всего 93 человека, а за один май 1923 г., когда полоса массового террора уже кончилась, казнено 2372 человека! Одно это сопоставление рисует положение дел достаточно ярко.
«Человека убивают рядом с его братом… Как может человек убивать своего брата! Брат восстал на брата, и отец относится к собственному детищу, как к врагу…» «Людей убивают всюду… Смерти вдосталь в стране. Крокодилы уже пересыщены добычей»188, — эти описания Фукидидом Керкирской революции и Ипувером — Египетской — могут служить в этом отношении картиной всех революций.
В Гуситской революции на людей устраивалась охота. Тысячами бросали людей в шахты. И войска Сигизмунда, и «Ангела смерти» — Яна Жижки убийственным вихрем проносились по стране и «убивали всех чехов»189.
И. Тэн совершенно прав, когда он называет революцию крокодилом, пожирающим сначала жирных и толстых, потом — тощих и бедных, наконец, самих убийц — лидеров и вождей революции190.
Все это ясно показывает, в какой степени тормозные религиозноправовые и моральные рефлексы угасают во время революции не только у революционеров, но и у всего революционного общества.
Революция — не только фактор криминализирующий, но эссенция и квинтэссенция самой кровавой и жестокой преступности.
Нет надобности после всего сказанного обращаться к уголовной статистике, учитывающей лишь случайную часть этих убийств. Покажет ли она их повышение или понижение — от этого картина ничуть не изменится.
Если она в некоторых случаях, как, например, в США во время гражданской войны, во Франции в 1830, 1848 и 1870 гг., покажет понижение, это будет обозначать лишь тот факт, что импульсы к убийству нашли свое удовлетворение в формах массового легального убийства, как верно указал A. Corne191. Нужно быть совсем дураком, чтобы во время революций (а также войны), удовлетворять свою страсть к убий-
ству в «нелегальных» формах. Любой мало-мальски умный человек непременно будет делать это в «легальных» формах: сделается комис-
саром, чекистом, солдатом одной из сторон и будет убивать, грабить и насиловать сторонников другой стороны «легально», «по декрету или ордеру», «по приказу начальства». Так бывает всегда, так случи-
лось и в русской революции. Огромная часть уголовных преступников
188 Викентьев В. Цит. соч. С. 285.
189 Denis E. Op. cit. P. 233, 247, 248, 259, 268–269.
190 Taine H. Révolution. Vol. III, prèface.
191 Corne A. Essai sur la criminalité // Journal des économistes. 1868, Janiver.
вошла в ряды чекистов и действовала вполне законно. Что это предположение о поглощении «легальными» массовыми преступлениями преступлений индивидуальных верно, подтверждается и тем, что по окон-
чании революции, с исчезновением возможности «легальных» убийств, возросшая склонность к насилию сразу же дает себя знать в резком повышении криминальных убийств. Во Франции они резко возросли в период с 1849–1852 по 1873 гг. 192 То же самое наблюдалось и в США.
Вот почему такие случаи ничуть не опровергают сказанное. Но фактически и они очень редки. В большинстве революций и социальных кризисов уголовная статистика, оставляющая в стороне указанные десятки и сотни тысяч убийств, показывает чрезмерный рост «уголовных убийств». Например, в Москве в 1918 г. помимо революционных убийств число обычных убийств по сравнению с 1914 г. было выше в 11 раз, покушений на убийство — в 16 раз193. Присоедините сюда бесконечное число всевозможных банд, убивающих направо и налево, десятками и сотнями, вырезание целых сел и городов194, и вы получите лишь некоторое отдаленное представление о колоссальном росте даже тех убийств, которые регистрируются уголовной статистикой.
В меньшем масштабе, но то же самое повторилось и в Венгерской революции 1918–1920 гг. и началось в остановленной Германской революции.
И то же самое видим мы в период Римских революций, в Египетской революции, в Италии XIII—XIV вв., во время жакерии и революции конца XIV — начала XV вв. во Франции, во время религиозных революций XVI в. там же, в Германии конца XV — начала XVI вв., в русской смуте XVII в., в английской, гуситской и нидерландской революциях, в революционные годы Италии XIX в., во Франции в 1788–1801 гг., в Индии во время революций XVII в., в Индокитае и т. д. Не буду приводить данные, а просто отошлю за ними к указанным ниже работам195.
192 Levasseur P. E. La population française. Vol. II. P. 442–445; Corne A. Op. cit.
193 Красная Москва. 1917–1920 гг. Издание Московского Совета Рабочих и Кре-стьянских Депутатов. М., 1920 (статья о преступности).
194 Ряд фактов подобного рода приведен в статье Колосова в «Былом», № 21.
195 Подтверждения см.: Моммзен Т. Цит. соч. Т. II. С. 138–139, 150, 160, 229, 334– 336; Т. III. С. 68 (Моммзен приводит данные о колоссальном росте пиратства, бандитизма, убийств, грабежей и т. д.); Викентьев В. Цит. соч.; Вебер Г. Цит. соч. Т. VIII. С. 25–27, 29, 242, 271, 302, 317; Levasseur P. E. Histoire des classes ouvriére. Vol. I. P. 503, 522–527; Vol. II. P. 55; Мотлей Дж. Цит. соч. С. 67, 164–165; Карам-
Может быть, найдутся люди, которые будут утешать себя тем, что убивают только «аристократию», «богачей», «буржуев», а не простой
трудовой народ. Такое предположение — совершенная иллюзия. «Мелкие торговцы, ремесленники, служащие снабжали Фукье и Сансона 2/3 их “клиентов”»196. Кто, как не крестьяне, гибли в Вандее? Из тех двух миллионов, что убиты в русской революции, «буржуи» и «аристократы» составляют ничтожную часть. Огромная часть жертв приходится на долю крестьян и рабочих197. Много ли «аристократов» погибло в революциях 1830, 1848, 1871 гг.? Короче говоря, — такая иллюзия не имеет под собой никакой почвы. Верно, что революции пожирают вна-
чале «жирных», но очень быстро они переходят к пожиранию «тощих» и уничтожают их в громадных размерах.
Само собой разумеется, что угасание морально-правовых и религиозных рефлексов, удерживающих от убийства, сопровождается угасанием и соответствующих «субвокальных» рефлексов, т. е. религиозно-морально-правового сознания недопустимости, греховности и преступности убийств. Это сознание — гаснет. Соответствующие заповеди или исчезают, или заменяются противоположными. Из «души» индивида как бы вынимается граммофонная пластинка с заповедью «не убий» и заменяется новой,
зин Н. М.История государства Российского. Т. XI, XII; Denis E. Op. cit. P. 189, 233, 247, 259, 268–269. См. также: Richard G. Les crises sociales et les conditions de la criminalité // L’année sociolo-gique, 1899; Сорокин П. А. Преступление и кара, подвиг и награда. СПб., 1914 (глава о колебании кар). G. Ricard прав, когда он пишет: «La société organise spontanément ou consciemment la resistance aux tendances criminelles, quand elle est à l’état normal, c’est-à-dire à l’état de developpment lent, harmonique et regulier; elle détermine l’apparition de la crimenalite quand elle est à l’état de crise. Tout crise affectuant profondément la discipline religieuse et politique d’un peuple: formé en son état social un processus criminell identique»92*, — именно процесс кровавой и массовой преступности, идущей на убыль с момента ослабления социального кризиса (Richard G. Op. cit. P. 17, 30).
196 Мадлен Л. Цит. соч. Т. II. С. 155. По словам И. Тэна, из 12 000 изученных им казненных 7545 принадлежало к рабочим, ремесленникам и к мелкой буржуазии. По Л. Блану, из 2755 изученных им гильотинированных лишь 650. То есть 23% принадлежало к зажиточным группам.
197 Из изученных Мельгуновым жертв террора в Москве 1286 человек относят-ся к трудовой интеллигенции, крестьян было 962, простых обывателей — 486, прислуги — 118, солдат и матросов — 28, мнимых и настоящих преступных элементов — 438, буржуазии — 22, священников — 19 (См.: Дни. № 210).
с надписью «убий». В этом сознании убийство из греха и преступления вдруг превращается в добродетель.
Об этом говорят прежде всего революционные гимны вроде «Карманьолы», «Ça ira»93* и других песен и гимнов революции. Они — сплошной призыв к убийству:
На попов, на собак — на богатых, Да на злого вампира-царя!
Бей, губи их, злодеев проклятых — И взойдет новой жизни заря94*, —
вот образец этой революционной «морали убийства». Все противники
становятся «нечистой кровью», проливать которую не только не грех, а великая заслуга.
Возникают культы «Ангела истребителя», «Святой Гильотины» и «святых расстрелов Че-Ка», убийство начинает вызывать не моральное отвращение, а наслаждение.
Вот примеры:
«Христос, уничтожь этих еретиков, этих осквернителей морали, не допусти этих бешеных собак, этих волков разорвать твоих агнцев», — такова одна из молитв времен Чешской революции198.
После убийств 10 августа 1789 г. один честный ремесленник говорил:
«Провидение мне сегодня хорошо помогло: я убил трех швейцарцев». После убийства де Лоне и инвалидов «женщины и дети плясали вокруг трупов, издавая возгласы сожаления, что голов не тысяча» и т. д.199
Слова якобинца Ошара, написанные им другу после избиения 209 жертв, типичны в этом отношении: «Какое наслаждение испытал бы ты, если бы видел осуществление национальной справедливости над 209 мерзавцами! Что за зрелище, достойное свободы! Дело пойдет!»
«Пойдемте к подножию великого алтаря (гильотины), — воскликает Амар в Конвенте, — смотреть, как справляется красная месса!» «Сущность республики, — резюмирует Сен-Жюст, — заключается в уничтожении всего того, что ей противоречит. Виновны все, кто опирается на аристократию, виновны те, кто не хочет добродетели; виновны те, кто не хочет террора!» Марат каждый день во имя морали требует «убийств, убийств и убийств!»
198 Denis E. Op. cit. P. 201.
199 Мадлен Л. Цит. соч. Т. I. С. 109–110, 316.
Кутон, требуя в Конвенте усиления казней, аргументирует: «Всякое промедление — преступление; всякая формальность — общая опасность: время, необходимое для наказания врагов, не должно быть больше времени, необходимого для их опознания». Не нужно ни свидетелей, ни защитников, нужно выносить массовые приговоры.
Того же самого, но уже позже — после Термидора, — требуют и роялисты устами Антрега, желающего быть «Маратом королевской власти» и требующего 400 000 голов патриотов.
Вот каково это моральное сознание во время революции. Вот образцы морали, диктуемой человекоподобными антропоидами, утратившими моральные рефлексы.
То же самое в течение шести лет слышали мы из уст большевиков. Садистские убийства Че-Ка они превозносят, как великую добродетель, особо ревностных убийц награждают орденами и богатствами, Дзержинского провозглашают «святым человеком»… 200
Иначе и быть не может у людей с угасшими морально-правовыми и религиозными рефлексами. Когда они вновь возродятся у них, они,
200 Обоснование этой «морали» абсолютного цинизма см. в книге Троцкого «Терроризм и коммунизм», в книге одного из главнейших чекистов Лациса «Два года борьбы на внутреннем фронте» и особенно в речи Троцкого 18 июля 1923 г., обращенной к молодым революционерам. Троцкий провозгласил, что «у революционера не должно быть никаких моральных препятствий для применения неограниченного и беспощадного насилия». Поэтому атеизм, материализм и аморализм должны составлять основные принципы его мировоззрения. См.:
Правда, 24 июля 1923 г.
Отсюда вытекает практический совет всем убийцам: никогда не следует убивать просто, без «хороших слов», а следует всегда убивать в сопровождении звучных слов, вроде «Свободы», «Счастья человечества», «Освобождения народа», «Братства», «Равенства», «Коммунизма», «Интернационала» и т. п. В этом случае есть много шансов не только на оправдание судом, но даже на зачисление в разряд «великих освободителей человечества». Действуя так, бесстрашный и ловкий убийца может сделать хорошую карьеру и, наверное, уж найдется ряд «свободомыслящих», которые увидят в нем добродетельного героя.
Вот пример такого свободомыслия: «Кто убивает во имя свободы, тот может быть революционером», — так вещает газета «Дни» (№ 185). Странно лишь, что она порицает террор коммунистов и убийства головорезов. Ведь Дзержинский убивает «во имя свободы и блага человечества», а преступникам ничего не стоит сослаться на «свободу».
подобно французским террористам год спустя после конца террора, «не в состоянии будут понять, как они могли это сделать»201. «Люди обезумели», — кратко отмечает Барер.
Во время революций все дорого, кроме человеческой жизни. Она дешевеет до нуля и разрушается без суда и следствия, без свидетелей и защиты. Нет хлеба — зато в изобилии человеческое мясо, которым подчас и «причащает» Святая Революция «свободный и счастливый народ».
Не только морально-правовые и религиозные рефлексы, тормозящие убийство, но временами даже более сильные рефлексы, удерживающие
от людоедства, гаснут в эпохи революций. Россия с XV в. знала много жесточайших голодовок. Но только во время двух из них людоедство принимало массовый характер: в 1601–1603 и в 1921–1922 гг., т. е. в годы социальных смут и революций202. Начиная с XV в., один только фактор голода был бы не в состоянии угасить рефлексы, удерживавшие от пожирания homo sapiens. Но когда к давлению голода присоединялись деморализация и озверение, производимые революцией, эти тормозные рефлексы временами угасали, и люди начинали пожирать себе подобных.
«Отцы и матери (во время смуты XVII в.) ели детей, дети — родителей, хозяева — гостей; человеческое мясо продавалось на рынках, путешественники боялись останавливаться в гостиницах», — такова картина этого людоедства. То же самое, но едва ли не в большем масштабе, повторилось и в 1921–1922 гг. Людоедство приняло громадные размеры. Съедены были не один, не десять, а сотни и даже тысячи человек. Продажа человеческого мяса тоже практиковалась. Убийства с целью людо-
едства были частыми203. Повторяю, начиная с XV в., Россия много раз жестоко голодала, но людоедства не было или оно было исключительно редким случаем. По «методу разницы», рост людоедства во время этих
201 Мадлен. Цит. соч. Т. II. С. 92.
202 Как в России, так и на Западе, во времена голода, случавшегося ранее XIV—XV вв., людоедство было довольно частым явлением. Но с того времени рефлексы, тормозящие каннибализм, настолько окрепли, что последний стал исключительно редким явлением во время голодовок. Подробно об этом см. в моей книге «Голод как фактор».
203 См., например, сообщения большевистских газет: «Красная Газета» (31 декаб-ря 1921 г.), «Правда» (5 января, 10 февраля, 26 марта, 22 мая 1922 г.), «Известия» (29 января 1922 г.) и др.
Фотографии людоедов см. в ряде изданий, например, в сборнике «О голоде» (Под редакцией К. Н. Георгиевского. Харьков, 1922).
революций, помимо голода, приходится отнести за счет «освобождающей революции». Это подтверждается и фактами садистского питья крови и съедания тел убитых во время революций в Европе, уже давно вышедшей из полосы каннибализма. Подобные факты, по некоторым
свидетельствам, имели место во французской революции (например, принуждение пить кровь убитых «за здоровье нации»; предложение
отведать сердце герцогини Ламбаль, чтобы «доказать зубами истинный патриотизм»; Лекиньо, желающий отведать вкус крови, и т. п. [26]). Во время Нидерландской революции «в Веере хирург вырезал сердце у пленника, прибил его на корме корабля и приглашал горожан грызть
его, что многие делали с диким удовольствием»205. Подобные же, вероятно, факты имел в виду и Платон, когда говорил, что противники во время революционных периодов желают не только овладеть имуществом, но загрызть и съесть друг друга…
Подобные факты, при всей их исключительности и редкости, указывают на тенденцию «морального отупения», к которому ведет революция. К счастью, в наше время эти рефлексы стойки, и только в редких и исключительно голодных революциях они гаснут, да и то у меньшинства населения.
Но эти редкие факты говорят о следующем: если революции удается погасить, — пусть хотя бы изредка — даже эти рефлексы, тормозящие
людоедство, наиболее сильно «ввинченные» в организм, то что же говорить о других тормозных рефлексах религиозно-морального характера,
удерживающих от нанесения вреда здоровью человека, физического насилия над ним, битья, ранения и сечения его, причинения физической боли, изнасилования и ряда других преступлений против личности.
Если бессильными оказываются тормоза убийства, а временами даже людоедства, то ясно, что рефлексы, тормозящие эти преступления, гаснут и «развинчиваются» еще сильнее и легче. Отсюда понятен и не нуждается в доказательстве колоссальный рост этих актов насилия, нанесения тяжких телесных повреждений, изнасилования и других преступлений против телесной целостности и здоровья личности в революционном обществе.
Акты битья людей прикладами ружей, палками, розгами, разнообразные телесные наказания и т. д. широкой рекой разливаются в среде революционного населения, входят в обиход и становятся нормой. Телесное воздействие становится наилучшим «воспитательным» средством. Временами разражается целая эпидемия бичеваний и телесных воздействий, как это было во французской революции206.
Как далеко это огрубение зашло в русской революции, видно из того, что на педагогических съездах 1920–1923 гг. серьезно обсуждался вопрос о введении телесных наказаний в школе как необходимого воспитательного средства. Фактически они и без того вошли в жизнь: в семью и школу, и в другие учреждения. О массовых избиениях при арестах, о массовом сечении и порке розгами подозрительных лиц в «белых» и «красных» областях, о зверском «рукоприкладстве» в армиях для поддержания дисциплины и т. д. — излишне говорить. Все это расцвело за эти годы в невиданных масштабах.
Наряду с такими мерами телесного воздействия практикуются и другие, более изощренные. Примером их может служить «пытка голодом», ведущая к тому же разрушительному результату. Введение «классового пайка» русской революцией, в результате чего люди «третьей категории» обречены были на медленную голодную смерть, когда, говоря словами Зиновьева, им давалась ничтожная порция хлеба (1/16, 1/8, 1/32
фунта) лишь для того, «чтобы, нюхая его, они не забывали запах хлеба», умышленное морение голодом в тюрьмах, концентрационных лагерях и т. д. — все это получило огромное распространение за эти годы. То же может быть сказано и о холоде, грязи, сырости, темноте, непосильных работах, лишении заключенных свежего воздуха и т. п. невыносимых условиях жизни, в которые одна сторона сознательно ставила другую 207. Человек, пробывший в таких лагерях несколько месяцев, или умирал или выходил «тенью», калекой на всю жизнь. Прибавьте к этому уже настоящие средневековые пытки: «пробковую комнату» в Чека, куда сажали преступников и где они умирали медленной смертью от удушья, вбивание гвоздей под ногти, разрезание ножом, поджаривание на огне, окутывание мокрой простыней и битье «без синяков», угрозы расстрелом, принуждение быть зрителем расстрела других, изнасилования женщин и т. п. 208
206 См.: Кабанес О., Насс Л. Цит. соч. Гл. 4.
207 Вот всего лишь две иллюстрации. «Социал-демократа Трейгера большевикипосадили в ящик-клетушку без окон вместе с сумасшедшим китайцем-убийцей…» «При полицейском дознании пытают и истязают открыто и бесстыдно… До суда одевают кандалы. Отсылают здоровых людей в камеры сумасшедших; помещают политических в палаты для заразных» и т. д. (Дни. № 117; Социалистический вестник. № 5–6)95*.
208 Отдельные факты см. в книгах: «Чека» (издание партии социалистов-рево-
Повторяю: я никогда не закончил бы этой главы, если бы стал перечислять хотя бы отдельные важнейшие факты преступлений против телесной неприкосновенности человека в русской и других революциях. Скажу просто: урожай их грандиозен.
То же самое может быть сказано и о преступлениях против «свободы личности». Морально-религиозные рефлексы, удерживающие от посягательств на «свободу» другого, гаснут еще сильнее. Об этом говорят простые и ясные данные о количестве арестованных и лишенных свободы
во время революции. Тюрьмы не только переполняются, но их обычно не хватает. Приходится превращать в тюрьмы монастыри, замки, школы, церкви, устраивать специальные концентрационные лагеря209.
Людей арестуют сразу сотнями и тысячами. За эти годы в России не так велик процент тех лиц, которые не были бы ни разу арестованы, во всяком случае, он в несколько десятков раз меньше, чем раньше.
То же самое было и при других революциях. Всякие Habeas corpus
Act’ы 96*, «гарантии неприкосновенности и свободы человека» — отменяются. Людей арестуют не только по простому подозрению, опирающемуся на какой-либо факт, но просто ни за что. Для ареста не требуется никаких
формальностей. Достаточно первому агенту власти вздумать вас арестовать — и готово: арест произведен. Достаточно вашей физиономии не понравиться — и вашей свободе конец. Здесь не арестующим приходится доказывать виновность арестованного, а арестованным свою невиновность, что, как известно, составляет задачу весьма трудную.
Арестуют в домах, устраивают огромные облавы на улицах, на рынках, в кинемо, в театрах, церквях, школах, арестуют сразу сотни и тысячи «свободных граждан». Самый далекий от всякой политики человек, выйдя из дому, не мог быть уверенным, что он в него вернется, а не очутится в Чека или в ином злачном месте. Нормой власти становится:
люционеров), «Кремль за решеткой» и в особенности фотографии и специальные разоблачения, которые делали «белые» о работе «Чека» после захвата Харькова, Киева и других городов, и «красные» о работе «контрразведки» «белых» после занятия «белых» городов.
209 Например, в феврале 1923 г. в одних лишь московских тюрьмах только политических заключенных было 15 290 человек. 60% из них были рабочие и крестьяне, 40% — интеллигенты. В предыдущие годы число арестованных было еще больше (Дни. № 194). Во Франции перед 9 термидора находилось в тюрьмах около 400 000 арестантов (Taine H. Op. cit. Vol. III. P. 283).
«хватай, тащи, и не пущай всех. Лучше арестовать и месяц продержать тысячу явно невинных лиц, чем упустить одного виновного». Пусть не подумает читатель, что я преувеличиваю. Фраза абсолютно адекватна
содержанию… Все революционное общество, кроме первых моментов революции, может считать себя арестованным. Оно оказывается сразу «на усиленном, чрезвычайном, военном и осадном положении». Место обычных судов занимают «революционные трибуналы», не связанные никакими формальностями права, действующие по своему усмотрению и «революционной совести», т. е. полной бессовестности.
Революция, выставляя лозунг свободы, реально занимается тем, что уничтожает ее. Слова Эро де Сешеля: «Наступает время набросить покрывало на статую свободы», — оказываются трагически верными в применении к любой революции210.
Не лучше и ближайшие результаты революции (см. ниже, очерк 4).
[К чему они приводят? Вместо свободы — к деспотизму и тирании в Греции, диктатуре Цезаря, Августа, Тиберия и Нерона в Риме211, к тирании Маздака, Кобада и олигархов в Персии, Карла V, Наполеона I и Наполеона III во Франции, Кромвеля и Стюартов в Англии, Хорти — в Венгрии, большевиков и грядущего деспота (неизбежного) — в России и т. д. Будем объективны: тирания этих деспотов послереволюционного периода все же мягче, чем тирания деспотов периода революционного: свободы при первой все-таки больше, чем при второй, но…
она не очень похожа на ту «свободу», во имя которой совершается революция, и по своему объему значительно уже, чем свобода дореволюционного периода212. Такова та «свобода», которую фактически приносит
революция. Как видим, история умеет довольно зло иронизировать над
210 Чистой фикцией поэтому является утверждение Олара, что якобинцам былачужда теория насилия. Что же, когда они тысячами казнили, арестовывали, изгоняли и т. д., — они не осуществляли насилие? Поистине иногда у таких «обожателей революции» ум заходит за разум и они начинают высказывать явные нелепицы.
211 «Когда (во времена Гракха) толпе дозволили вмешаться в дела управления, ау Сената вырвали из рук орудие власти — тогда для народной свободы настал конец, а Рим дожил не до владычества демократии, а монархии» (Моммзен Т.
Цит. соч. Т. II. С. 96). Это — увы! — повторялось много раз.
212 Ряд верных замечаний на этот счет см. в книге: Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1908. С. 369–370, 539. Ниже мы увидим, что свобода действий, самоуправления и автономия индивида также страшно ограничиваются революцией.
людьми. Большим шутником поэтому приходится признавать того, кто приписывает революции «раскрепощающие и освободительные функции»213].
То же самое может быть сказано и о правах личности на свободу слова, мысли, религии, печати, собраний и т. д. Если право на жизнь, как мы видели, аннулируется революцией, то тем более сводятся к нулю эти права. Морально-правовые и религиозные рефлексы, удерживавшие от посягательств на эти блага, гаснут. Биологизированные революцией люди без колебаний переступают границы и перестают уважать все эти права. В первый фазис революции революционеры затыкают рот противникам и накладывают на них печать полного молчания. Во второй период то же самое делают их противники-победители. В целом же — все общество деградирует в этом отношении. Свобода слова, печати, собраний, мысли и т. д. — исчезают. В каждый момент революции говорят, собираются, печатают только победители на данный момент. Вся оппозиция, все несогласные с ними, т. е. 9/10 общества, принуждены молчать. Не только за открытое высказывание, но за простое подозрение никак не выраженного несогласия следует беспощадная кара. «Подозрительность ко всякому мнению… подслушанные речи… подмеченные слезы…
сосчитанные вздохи… выслеженное молчание… полиция у семейного очага… везде шпионство и доносы…», — вот картина революции214. [Вся долгая и упорная работа нормального периода истории, приучающая людей к взаимной терпимости, прививающая им рефлексы уважения к мнению и верованиям других людей, — сразу уничтожается. Вместо свободы мы видим деспотическое самодурство одних и вынужденное рабство других. Русская революция и в этом отношении типична и доводит эти черты до предела. Через несколько недель после победы большевиков газеты были закрыты раз и навсегда. С 1918 г. в России печатаются лишь газеты коммунистов. Очень скоро были лик-
213 Причем, лишаются свободы не только и не столько аристократические клас-сы, но не в меньшей мере и трудовые слои населения. Пройдитесь по тюрьмам России, по тюрьмам Франции в 1789–1800 гг., посмотрите, кем они набиты, и вы увидите, что на 90% они наполнены рабочими и крестьянами. То же самое было и в других революциях. Поэтому пусть не утешают себя трубадуры революции мыслью, что в революционное время лишаются свободы только аристократия и буржуазия.
214 Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1908. С. 539.
видированы почти все частные издательства. Стали печататься только книги, получившие одобрение власти. Введена была цензура, по
сравнению с которой цензура царского периода была царством свободы. Митинги некоммунистов — не допускались. За всякое оппозиционное слово — следовал арест или расстрел. То же самое было проведено в школах и в системе преподавания. В 1920 г. официальный декрет, подписанный комиссаром Ротштейном, объявил, что «свобода научной мысли, как и все остальные свободы, есть буржуазный предрассудок», что лица, которые ведут преподавание не в духе коммунизма и марксизма, — исключаются из школы; студенты, не согласные с догмой коммунизма, — тоже. Начались аресты, высылки и другие наказания за «ненадлежащий образ мыслей». То же самое проявилось и по отношению к религиозным верованиям. И кто же все это произвел? Лица, которые до Октябрьской революции признавали и требовали «полной свободы
слова, печати, собраний, союзов» и возмущались на любую ничтожную попытку их ограничения. Революция погасила у них все эти рефлексы и они стали деспотами из деспотов. Едва ли приходится сомневаться в том, что после падения этой власти новая власть будет делать то же
самое по адресу коммунистов. Общество в целом оказывается ограбленным в своей свободе. Таков итог всех революций.]
«Свободу надо установить насилием и необходимо установить деспотизм свободы, чтобы раздавить деспотизм королей», — сказал когда-то Марат. Увы, свобода и деспотизм свободы — несовместимы, а потому революция давала лишь деспотизм произвола, а не свободу. Последняя, по более верному замечанию Монталамбера, «может жить лишь под тем условием, если убьет свою мать, убьет революцию». Только после ликвидации последней, с вступлением общества в полосу нормальной, нереволюционной жизни, исподволь начинают оживать погашенные революцией морально-правовые рефлексы, удерживающие от произвола и посягательств на мысли, чувства, верования, слова и права других лиц.
[В этом, как и в других рассмотренных случаях, революция убивает свободу, а не создает ее; способствует деградации человека, а не его совершенствованию; порождает колоссальный рост преступлений против свободы и других прав людей, а не уменьшает их.]
Сказанное, mutatis mutandis, может быт повторено и по отношению к имущественным правам человека. Угасают тормозные религиозные и морально-правовые рефлексы, удерживающие от посягательств на имущественные блага других лиц. Это мы уже видели, когда речь шла о деформации рефлексов собственности. Иными словами, революция ведет
к колоссальному росту грабежей, разбоев, краж, мошенничества, взяточничест-
ва, подлогов, обманов и других имущественных преступлений 215.
Они становятся массовыми, общими и неисчислимыми. Огромно количество лиц, у которых угасли указанные тормозящие рефлексы, которых охватывает корыстная жадность, толкающая их, опять-таки, под покровом громких слов, к всяческому захвату чужих богатств и чужого имущества. Назовем ли мы эти акты «преступлениями» или нет — это не важно; а важно и несомненно то, что число их колоссально возрастает.
Факты были приведены выше. Я мог бы их увеличить до бесконечности, но, полагаю, что это излишне: они известны и бесспорны.
Революции объективно ведут к росту великой корысти и жадности. Взяточничество начинает процветать, как никогда. Продажность — также. Происходит разлив самых низменных, самых эгоистических поступков. Правда, многие наивные люди, гипнотизируемые велико-
215 Вот краткие дополнения к приведенным выше фактам. Во время Египетской революции: грабят на дороге, на крыше дома, в доме и т. д. (Викентьев В. Цит. соч.).
В ходе Керкирской революции: массовый грабеж, должники убивают кредиторов, «большинство соглашается скорее, чтобы их называли ловкими плутами, чем честными простаками; последнего названия стыдятся, первому — радуются… Таким образом, вследствие смут явилось полное извращение нравов» (Фукидид. История. Т. III. С. 81–85).
В Риме «и богачи и бедняки сходились в одинаковой подкупности, деморализации, в одинаковом поползновении вести борьбу против собственности». Массовое пиратство, массовый грабеж, небывалая спекуляция, подлоги и мошенничество, всеобщее взяточничество (Моммзен Т. Цит. соч. Т. II. С. 99, 137– 138, 158, 211, 253, 316–317, 143, 349–350; Т. III. С. 15, 29, 68, 79, 461, 464, 568).
Во время жакерии во Франции (так же как и во время крестьянских восстаний в Англии, Чехии, и Германии) — небывалый бандитизм. «Шайки соединялись в громадные отряды. Они грабили, разоряли, жгли селения и города, которые не откупались от грабежа контрибуциями». O, le miserable temps pour n’ober sortir des villes! — восклицает один современник. Cedes, rapine et nicendia, — отмечает другой97* (Вебер Г. Цит. соч. Т. VIII. С. 27–29; Levasseur P. E.
Histoire des classes ouvrière. Vol. I. P. 522–523; Vol. II. P. 55).
Во время крестьянского восстания в Англии «крепостные и крестьяне… разрушали и грабили дома, опустошали владения дворян, ломали изгороди, жгли крепостные акты»… В Лондоне «ограбили и разрушили дома и дворцы вельмож» и т. д. (Вебер Г. Цит. соч. Т. VIII. С. 44–45). В Чехии период гуситских войн — это «длинный ряд осад, убийств и грабежей» (Denis E. Op. cit. P. 240, 287).
лепными речевыми рефлексами революции, судят о действительности по ним, и только по ним. Но давно уже было сказано: «важны не слова, а дела». Дела же, т. е. фактические поступки актеров и статистов революционной трагедии, совершенно противоположны их словам. Это становится вполне очевидным во второй фазе революции, по окончании дележки. Тогда, как мы видели, корысть выступает на сцену без всяких масок и «хороших слов»… Все общество во главе с бывшими «коммунизаторами», вспоминает заповедь «Beati possidentes!» и начинает лихорадочно гнаться за деньгами и материальными благами.
Что такое же угасание тормозных религиозно-правовых рефлексов происходит и в области сексуального поведения — мы видели выше. И здесь, говоря языком уголовного права, преступления против общественного приличия и нравственности растут колоссально.
В революциях Италии XIII в. «нравы огрубели, грабежи и буйство были ежедневными явлениями, хищнические шайки ходили по римской области, по улицам Рима и буйствовали безнаказанно» и т. д. (Вебер Г. Цит. соч. Т. VIII. С. 317).
В Английской революции XVII в. «по мере продолжения революции слабело уважение к правам. Ложь, насилие и алчность быстро росли между людьми. По дорогам, вокруг городов размножались воры и разбойники; они ходили шайками и припутывали политические страсти к своим злодействам». Грабили, брали взятки, проявляли алчность и их противники — члены парламента и т. д. (Гизо Ф. Цит. соч. Т. 1. С. 12–14; Т. 3. С. 22–23).
Колоссальный рост грабежей и других имущественных преступлений во время Французской революции — известен.
Часть цифр, говорящих об их росте во время Русской революции, приведена выше. Достаточно сказать, что Россия едва ли когда знала такой рост краж, мошенничеств, подлогов, взяточничества и других имущественных преступлений. «У нас взятки на каждом шагу», — авторитетно заявил Ленин98*. Зло достигло таких размеров, что в 1921–1923 гг. была во главе с Дзержинским образована специальная комиссия по борьбе со взяточничеством: расстреляли много людей, но толку мало (См.: Правда, 22 октября 1921 г.; Красная газета, 15–16 апреля 1921 г.).
Детская преступность, по сравнению с дореволюционным временем, повысилась в Петрограде в 7,4 раза. То же самое — и по всей России (см.: Аронович Г. Детская преступность // Психиатрия и неврология. 1922. № 1). «Растет число таких преступлений, как воровство и грабежи». «Они принимают стихийные размеры» (Маховник, 27 июля 1921 г.; Известия, 12 февраля 1922 г.). Прибавьте к этому мошенничество с пайками и ордерами, массовые злоупотребления
То же самое происходит в области социального служения и исполнения общественных обязанностей. Начиная с крестьянина, перестающего платить подати, с рабочего — перестающего добросовестно трудиться, и кончая судьей, чиновником, полицейским и другими лицами, — все начинают выполнять свои социальные обязанности плохо216.
Только там, где дело идет о проявлении зверских рефлексов — в актах бойни, сражения — там они выполняются. Но это понятно: хорошие разбойники всегда были храбрыми бойцами, смелыми налетчиками и отчаянными противниками при защите своей жизни.
с «натур-премиями» и т. д., и тогда вы будете иметь хоть какое-то представление о грандиознейшем росте криминальности в России за годы революции.
216 Вот некоторые подтверждения. «В Риме — большинство граждан никуда не годилось. Дисциплина солдат — пала. Добиться приговора над влиятельными людьми было невозможно… Многие из сенаторов никуда не годились… За деньги государственный человек продавал государство… гражданин — свободу. Подделка документов и клятвопреступление были распространены чрезмерно. Честь была забыта: тот, кто отказывался от подкупа, считался не честным человеком, а личным врагом… Присяжные игнорировали свои обязанности и бражничали. Должность офицеров и шар присяжного стали продажными. Власть — насквозь прогнила, бесконечно спекулировала и т. д. Словом, кровь должна была броситься в лицо всякого честного римлянина, если бы он вгляделся в страшно быстрый упадок нации (Моммзен Т. Цит. соч. Т. II. С. 72–73, 195, 211; Т. III. С. 79, 76, 461).
В Англии — «злоупотребления и незаконные сделки рождались и множились, и парламент — неограниченный властитель богатства и участи государства — скоро прослыл вертепом неправосудия и разврата». Кромвель, в разговоре с Уайтлоком, характеризовал парламент еще более сильными словами
(Гизо Ф. Цит. соч. Т. III. С. 31, 22–23).
Коррупция должностных лиц, начиная с Мирабо, Дантона, Тальена и переходя к меньшим чиновникам революционной власти, особенно в эпоху Конверта и Директории, — известна. «Нет такого отдела управления, куда бы не проникла безнравственность и подкупность», — так гласит официальный отчет комиссии по деморализации (Мадлен Л. Цит. соч. Т. II. С. 314).
Про должностных лиц русского советского правительства лучше не говорить. Ни в одном правительстве нет столь огромного количества взяточников, воров, беспринципных негодяев, строящих на крови людей свое богатство, под предлогом высоких идеалов совершающих архихищнические дела — как в советском правительстве, начиная с «лидеров мировой револю-
«Общественные интересы», «общее благо» — на устах у всей революции. И в то же время менее чем когда-либо люди склонны выполнять
свои обязанности для этого общего блага. Подтверждение этому в области трудовых рефлексов мы видели выше. О том же говорят взяточничество, продажность, леность и недобросовестность должностных
лиц в эпоху революции.
То же самое приходится сказать и об остальных морально-правовых поступках. Даже такие, казалось бы, особенно прочно «ввинченные» рефлексы, как привязанность членов семьи друг к другу, как воздержание от
причинения вреда супругу, отцу, детям — даже эти рефлексы гаснут. Революция обрывает даже и эти связи семейного альтруизма и солидарности217.
ции» — Зиновьева, Радека, Красина, Троцкого, — и кончая последним агентом Че-Ка. Например, взяточничество должностных лиц было столь громадным, что с 1 ноября 1922 г. по 1 мая 1923 г. центральной комиссией по борьбе со взяточничеством было возбуждено 4800 дел, закончившихся осуждением и приговором 61 человека к расстрелу, 629 человек к лишению свободы от 5 до 10 лет, остальных к тюрьме от 6 месяцев до 3 лет (Дни, № 175).
217 Вот краткие свидетельства:
«Брат восстал на брата и отец относится к собственному детищу, как к врагу. Человек смотрит на своего сына, как на недруга», — пишет Ипувер о Египетской революции. «Верность скрепляли не божеским законом, а совместными преступлениями». «Отец убивал сына. Родственное чувство стало менее прочной связью, чем партийное товарищество», — пишет Фукидид о Керкирской революции. То же самое повторилось и в римских революциях. Сципион, узнав о смерти своего родственника Гракха, сказал: «Так пусть погибнет всякий, кто совершает такие дела». Столь же отрицательно относилась к нему и его мать. Сципион, в свою очередь, был убит сторонниками Гракхов. О том же говорит убийство Цицерона Августом и т. д.
В Нидерландской революции «не раз видели людей, которые хладнокровно помогали вешать своих родных братьев».
В Русской революции XVII в. «люди сделались хуже зверей: оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними куском хлеба. Матери душили своих детей». Во Французской революции примером может служить взаимоотношения Бурбонов и Филиппа Эгалитэ. Общую картину рисует популярнейшая тогда пьеса «Республиканский супруг», где муж доносит на жену революционному комитету и добивается ее казни.
Всюду здесь, как и в русской революции, члены семьи часто оказывались по разным сторонам баррикады и убивали друг друга. См.: Викентьев В. Цит. соч.
Словом, какую бы область морально-правового поведения мы не взяли — вывод получается один и тот же: деморализация и угасание всех
морально-правовых тормозных рефлексов 218.
Естественно, эта деморализация актов поведения сопровождается деморализацией морального и правового сознания масс (изменением «субвокальных рефлексов»).
Старое моральное сознание, как указывалось выше, тускнеет и быстро выветривается. Происходит «переоценка моральных ценностей», ведущая или к полному нигилизму, к смердяковскому «все дозволено», или к диаметрально противоположным моральным оценкам, представляющим собою «облагораживание» животных импульсов. Положение дел кратко, выразительно и верно рисует Фукидид на основе наблюдения Керкирской революции. Вот отрывки из него: «Обычное значение названий заменили личным мнением, безрассудная дерзость стала называться мужеством, предусмотрительная медлительность — трусостью, рассудительность — обличием труса, внимательность ко всему — неспособностью к делу, безумная решительность — за свойство настоящего мужа, осторожное обдумывание — за предлог уклонения, кто вечно недоволен — заслуживает веры, кто ему возражает — тот человек подозрительный. Кто затеял коварный замысел и имеет удачу, тот умный, а кто разгадал это — еще умнее, кто же сумел обойтись без того и другого — предатель и трус. Восхваляли того, кто умеет сделать дурное раньше другого… Родственное чувство стало менее прочной связью,
чем партийное товарищество, требовавшее риска без оговорок. Верность скрепляли не божескими законами, а совместным преступлени-
ем. Отомстить за обиду считалось важнее, чем претерпеть ее… Клятвы не соблюдались… Большинство соглашается скорее, чтобы их называ-
ли ловкими плутами, чем честными простаками; последнего названия
С. 285; Фукидид. История. Т. III. С. 81–85; Моммзен Т. Цит. соч. Т. II. С. 97; Мотлей Дж. Цит. соч. Т. II. 343–344; Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. XI. С. 67; Кабанес О., Насс Л. Цит. соч. С. 290–291.
218 Слова Ф. Гизо о влиянии английской революции применимы ко всякой другой: «В этом всеобщем и повсеместном беспорядке среди злоупотреблений силой и среди крайностей всякому недоброму чувству открывались виды на успех. Людьми энергичными овладевала ненависть и мстительность; люди слабые предавались робости и подлости… ложь, насилие, алчность, малодушие во всех видах росли быстро между людьми, замешанными в борьбу». Остальная масса «теряла понятие о правах и обязанностях, о справедливости и добродетели или сохраняла их в смутном виде» (Гизо Ф. Цит. соч. Т. I. С. XII—XIII).
стыдятся, первому — радуются… Таким образом, вследствие смут явилось извращения нравов» и т. д. 219
Эта картина верно и типично передает характер деформации нравственно-правового сознания в эпохи революции. Дело вкуса — квалифицировать это изменение положительно или отрицательно. Дело исследователя — констатировать его несомненность и бесспорность.
Наконец, то же самое мы видим в области узкорелигиозных рефлексов.
Представляя собой, как и морально-правовые рефлексы, формы поведения, удерживающие от актов социально-злостных, и стимулирующие к актам социально солидарным220, религиозные рефлексы, в силу указанных причин, также гаснут в первый период революции. Угасание это начинается еще раньше и служит симптомом грядущих потрясений.
Это выражается в падении авторитета религии, в ее преследовании, в росте атеизма и религиозного безразличия. Число лиц, посещающих богослужения, выполняющих обряды и верующих в догматы религии, падает, число лиц, освободившихся от «религиозного опиума» — уве-
личивается.
Наряду с этим происходит другой процесс: вместо угасших верований и религиозных рефлексов появляются и прививаются новые, но такие, которые не тормозят, а благословляют те акты убийства, грабежа, насилия и т. п., к которым толкают разбушевавшиеся биологические импульсы.
Такова суть деформации религиозных рефлексов в первый период революции.
Это ясно отмечают современники Египетской революции: «Попраны предначертания богов»… «Люди открыто хвастаются своим неверием». «Перестали воскурять фимиамы, приносить в жертву тучных быков, совершаются святотатства, выбрасываются тела мертвых из гробниц», словом — полный религиозный кризис[27].
То же самое видим и в Риме. «Политическая и социальная революция должны были разрушить прежний религиозный строй. Старые
219 Фукидид. История. Т. III. С. 81–85.
220 Об этой роли религии см.: Durkheim E. Les formes élémentaires de la vie religieuse. Paris, 1912; Ellwood Ch. A. Reconstruction of Religion. New York, 1922; Fustel de Coulanges N. D. La cité antique. Paris, 1905; Сорокин П. А.Социологическая теория религии // Заветы. 1914. № 3; см. также главы, посвященные религии, в книгах: Hayes E. C. Introduction to the study of sociology. New York; London, 1920; Ross E. A. Social control. A survey of the foundations of order. New York, 1904.
итальянские народные верования исчезают. Над развалинами старинной религии появляются неверие, государственная религия, эллинизм,
суеверие, раскол и восточная религия с мистицизмом»222.
Крестьянское восстание в Англии сопровождалось религиозной революцией, начатой Джоном Уиклифом, лоллардами и Джоном Боллом. То же явление повторилось накануне и во время Английской революции XVII в.
Не иначе обстояло дело и с гуситской революцией, предшествуемой и сопровождаемой падением авторитета католической церкви, ростом гуситства, дальнейшей эволюцией его, экстремизацией и разделением на утраквистов, таборитов и ряд крайних сект223.
Аналогичная история имела место перед и во время Крестьянской войны в Германии (реформация) и ряда гражданских смут и войн во Франции XV—XVI вв. (эпоха религиозных войн). Об угасании религиозных рефлексов перед Французской революцией и в первый ее период,
о преследовании духовенства, попытках установить «Культ Разума»99* и т. д. достаточно известно224.
То же самое повторилось в 1848 и 1870–1871 гг. во Франции. Сходное имело место в русских революциях 1905 и 1917–1923 гг. 225
В России перед революцией православная церковь была дискредитирована в глазах множества лиц. 9/10 интеллигенции были явными или скрытыми атеистами; быть верующим значило быть суеверным и отсталым. Это расторможение религиозных рефлексов пошло особенно быстро с момента революции. С этого времени оно перекинулось на широкие слои крестьянства и рабочих. Атеизм делал огромные успехи. С Октябрьской революции 1917 г. началось открытое преследование религии и ее служителей, интенсивнейшая пропаганда атеизма и «коммунистической религии». В 1917–1918 гг. она имела успех. Заразила многих. Религиозные рефлексы и верования угасали на глазах. Преследование церкви и религии властью продолжалось и усиливалось. Осо-
222 Моммзен Т. Цит. соч. Т. I. С. 860–865. Т. II. С. 419. Т. III (глава о религии); Ростовцев М. И. Рождение Римской империи. Пг., 1918. С. 3–4.
223 См.: Ли Ч.История инквизиции в средние века. СПб., 1911. Т. I—II; а также указанные работы Ф. Палацкого и Э. Дени.
224 Подробнее см.: Кабанес О., Насс Л. Цит. соч. (глава: «Бог и Революция»).
225 Для полноты картины можно было бы указать на аналогичные явления в пер-сидской революции при Кобаде, на ряд турецких революций, на ряд революций Ислама, начиная с революции самого Магомета и т. д.
бенно жестокий характер оно приобрело в 1922–1923 гг. Но уже с 1920 г. в народных массах наметился обратный поворот — симптом начинающегося возрождения религиозных рефлексов (об этом см. ниже).
Отсюда мы видим, что религиозные рефлексы деформируются в том же направлении, что и морально-правовые. Учитывая, что основная роль тех и других состоит в создании, расширении и укреплении солидарных связей между членами общества, мы не будем удивляться угасанию их в периоды революции, по существу представляющей собой разрыв солидарно-социальных связей и отношений. Было бы чудом, если бы такого угасания не было.
Мы рассмотрели разнообразные группы правовых, моральных и религиозных рефлексов и видели, что все они деформируются в одном и том же направлении — в направлении угасания и ослабления тех из них, которые тормозят разгул биологических импульсов. Такое угасание означает «одичание», «биологизирование» и «примитивизацию» человека. Правда, на место угасших рефлексов прививаются новые; но как раз не тормозящие, а благословляющие и одобряющие биологические импульсы. Поэтому они не уничтожают «биологизацию», а скорее — усиливают ее. Они — «красивые перчатки», не удерживающие руку от убийства, как угасшие рефлексы, а напротив — побуждающие к нему, прикрывая кровь и грязь святыми словами и лозунгами.
Второй период революции
Если общество, ставшее игралищем биологических импульсов, не гибнет в анархии, то рано или поздно наступает второй период революции, знаменующий начало возрождения и новой прививки угасших правовых,
моральных и религиозных рефлексов и соответствующего религиозно-моральноправового сознания. Временами они возвращаются в конкретных формах, весьма близких к бывшим, временами — в отличных по внешнему виду, но в обоих случаях они сходны с угасшими в главном и основном: в их
тормозящей роли и функциях.
Если раньше тормозящий рефлекс имел конкретную форму «не убий, ибо так заповедал Бог», а теперь — «не убий, ибо таково требование прогресса и социализма», то при различии второй части этих заповедей основная сущность их первой части одна и та же. То же самое, mutatis mutandis, применимо и ко всем другим случаям.
Начинается жесточайший период ускоренного воспитания угасших рефлексов права, морали и религии. Быстрота требует появления и действия самых сильных стимулов. Их мы и видим в действительности. Оди-
чавшее революционное общество в 2–5–10 лет принуждено проходить
курс «морального, правового и религиозного воспитания», для которого
человечеству в свое время нужны были десятилетия и столетия…
За убийством следует беспощадное убийство. За кражу, разбой и грабеж — то же… Половые рефлексы — исподволь вводятся в норму. Устанавливается скромная, но все же бóльшая свобода слова, печати и т. д. Вводятся кое-какие гарантии против необузданного деспотизма власти. Наряду с этим начинается проповедь и пропаганда морали и права. Начинается и быстро набирает темп возрождение религии, возвращение к старым формам приличий, конвенциональных манер и быта. Словом, общество начинает быстро одеваться в костюм угасших морально-правовых и религиозных рефлексов. Биологическая нагота его уменьшается. С ее уменьшением жизнь исподволь нормализуется, нормализация, в свою очередь, содействует возрождению и укреплению морально-правовых и религиозных рефлексов. Укрепление их делает менее необходимыми зверские стимулы и репрессии226. Конечно, этот
226 Частичной, но яркой иллюстрацией этого служит хотя бы число смертных казней, поднимающееся в первые годы после революции или в первые годы прививки угасших тормозов и систематически падающее по мере их воспитания и нормализации социальной жизни. Для Франции это отметил проф. Э. Гарсон. Так, консуль ство Наполеона начинается 605 смертными приговорами (1803 г. — начало серьезного торможения), к 1813 г. число их падает до 325. Реставрация — дальнейший резкий шаг по пути торможения после падения Наполеона — начинается с 514 смертных приговоров в 1816 г. Дальше количество их снижается до 91. В 1831 г. число их снова возрастает до 108, а к 1847 г. снижается до 65. После подавления восстания 1848 г. сотни лиц были расстреляны, а в 1870 г. (до революции) было лишь 11 смертных приговоров.
Не менее показательны цифры смертных приговоров до и после революции 1905–1906 гг. в России. В пятилетие 1901–1905 гг. казнено было всего 93 человека. В 1906–1908 гг., в годы торможения, как мы видели, число казней резко увеличивается.
В 1906 г. было казнено 547 человек,
1907 — 1139
1908 — 1340
Далее эти показатели резко снижаются:
1909 — 717
1910 — 129
1911 — 73
процесс совершается не без перебоев, движение его в каждом отдельном случае очень сложно и извилисто, число жертв этого возрождения угасших рефлексов — громадно, но общая суть его такова…
Кто начинает эту прививку — революционная или контрреволюционная власть — это деталь, случайность, не имеющая значения. Было бы долго подробно рисовать детали этого процесса. Позволю себе отос-
лать читателя к изучению эпох конца революции и ближайших к ним. Изучая время Цезаря, Августа и его преемников в Риме, эпоху ликвидации Жакерии во Франции, крестьянских восстаний в Германии и Англии, эпоху «пражских компактатов» и последующие годы гуситской революции, время протектората Кромвеля и реставрации Стюартов в Англии, время Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича в Рос-
сии, период Деректории и Наполеона во Франции, время Кавеньяка и первые годы президентства и империи Наполеона III, время Тьера и первых лет после 1871 г., период Витте—Столыпина после революции 1905 г., наконец, 1922–1923 гг. в России227 — изучая эти годы, читатель найдет полное подтверждение указанных черт второго периода. При всех конкретных различиях актеров и сцен этих эпох — пьеса в них
См.: Сорокин П. А. Преступление и кара. С. 428–429; Гернет М. Н. Смертная казнь. С. 75–76.
227 Множество симптомов в России 1921–1922 гг. указывает на вступление ее населения в эту стадию. [Во-первых, необычайно сильное возрождение религиозности населения. Вопреки бешеной пропаганде атеизма коммунистами, усилению преследований и расстрелов священников и верующих, — религиозное чувство народа и его привязанность к православной церкви — интенсивно растут. Интеллигенция из атеистической стала верующей и мистически настроенной. Усилились репрессии за грабежи, убийства, кражи и взятки. Возрождаются трудовые рефлексы. Со стороны населения начинается реакция против половой вольности. Необычайно развились и развиваются рефлексы частной собственности, не только в смысле алчного захвата чужого достояния, процветавшего и раньше, но и в смысле воздержания от такого захвата. Наблюдаются симптомы оказания взаимопомощи. Усиливается недовольство неограниченной тиранией власти, ее цинизмом, аморальностью и полным бесправием населения. Раздаются требования прав и законных свобод и т. д. Если бы политика власти была немного умнее — движение этого процесса возрождения выявилось бы гораздо интенсивнее и быстрее. Но и то, что имеется, говорит о том, что первый — «разнуздывающий период» — русской революции пройден, и русский народ вступил во вторую стадию революции.]
играется одна и та же. Ее можно назвать «Возрождением и воспитанием угасших морально-правовых и религиозных рефлексов». Таков повторяющийся «круговорот истории».
Дата: 2019-07-31, просмотров: 212.