Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
В ряду многочисленных актов человека имеется особая группа реакций, которую можно назвать, с одной стороны, рефлексами повиновения,
с другой — рефлексами властвования. Сущность первых состоит в том, что на данный стимул или комплекс стимулов (например, на приказ полицейского, судьи, губернатора, министра, отданный в надлежащей обстановке, обычно указываемой законом) индивид отвечает рядом реакций повиновения, приводящих этот приказ в исполнение. И наоборот,
лицо, находящееся в положении «властителя» (т. е. опять-таки в среде определенных реагентов в виде «официального поста», «надлежащей обстановки»), при наличии определенных стимулов, соответствующих тому, что называется «обстановкой при исполнении служебных обязанностей» — выполняет последние в виде «реакции властвования», отдачи повелений, требующих исполнения. Реакции того и другого рода есть почти у каждого человека. Они не ограничиваются отношениями государственного властвования и подчинения, но имеют место во взаимоотношениях властвующих и подчиненных множества негосударственных групп: членов семьи, церкви, политической партии, профессионального союза, акционерной компании, членов какого-либо общества и т. д.
У любого населения в нормальном состоянии есть сложнейшая сеть таких взаимоотношений. Определенность и устойчивость выполнения этих реакций членами агрегата образует то, что носит название «порядка».
Являются ли такие рефлексы только условными или имеется и группа безусловных рефлексов этого рода — я не решаюсь сказать. Есть лица, определенно настаивающие на наличии «инстинктов» или «без-
условных рефлексов» этого рода51. Есть лица, отрицающие их «безус-
ловность». Не будем здесь обсуждать, кто из них прав. Констатируем лишь, что огромное большинство этих реакций имеет «условный характер» (т. е. связь между стимулом, например, видом полицейского или листом бумаги за соответствующей подписью и с печатью и надлежащей реакцией повиновения или властвования воспитана, а не наследственна).
В нормальное время эти реакции повиновения выполняются огромным большинством граждан. С другой стороны, четко и без колебаний выполняются и реакции властвования.
С приходом революции картина резко меняется. Всякая государственнополитическая революция в первой своей стадии характеризуется прежде всего угасанием громадного количества реакций повиновения у значительной части
граждан. Условные связи между стимулами повиновения в лице «агентов власти» (полицейского, короля), их актов и символов, с одной стороны, и соответствующими реакциями повиновения со стороны граждан, с другой, — разрываются. На привычный стимул повиновения не следует реакция послушания, как было раньше.
С другой стороны, угасает много реакций властвования и у «властителей». В обстановке стимулов, прежде вызывавших у них безапелляционные и решительные акты «властвования», теперь они их не совершают, или реагируют вяло, с колебаниями и нерешительностью. Связи стимулов и реакций оказываются порванными и здесь…
В итоге — вся сложная цепь обмена этих реакций расстраивается и государственный порядок исчезает. Когда рефлексы повиновения и властвования угасают только во взаимоотношениях между гражданами
и агентами государственной власти, не задевая таких же рефлексов во взаимоотношениях других негосударственных групп (детей и отца — в семье, верующих — в церкви, рабочего и предпринимателя — в экономической сфере, ученика и учителя — в школе, членов профессиональных советов и лидеров — в профессиональном союзе, негра и рабовладельца, подчиненной и властвующей национальности: например индусов и англичан и т. д.), мы имеем революцию неглубокую, чисто «политическую» (например, революцию 1848 года). Когда же это угасание имеет место и в последних группах — революция становится более глубокой; тем более глубокой, чем большее количество групп ею задевается, чем большее число реакций повиновения и властвования «отвин-
чивается».
51 См., например: Patrick G. T. W. Op. cit. P. 63.
Остановимся кратко на характере и последовательности процесса угасания рефлексов этого рода.
1. Угасание рефлексов повиновения начинается обычно еще до революции. Выражается это в случаях отдельных нарушений порядка, мятежей и неповиновения отдельным агентам власти, мешающих совершению того, что требуется ущемленными рефлексами. Это — первые сигналы грядущей бури.
2. Если от ущемления страдают огромные массы, если власть не умеет «канализировать» ущемленные рефлексы и плохо «подкрепляет» рефлексы повиновения тормозящими стимулами — процесс расторможения быстро распространяется вширь и вглубь.
«Развинчивание» быстро охватывает огромные массы. Вслед за полицейским перестанут вызывать повиновение губернатор, министр, король. Падение последнего вызывает полное крушение рефлексов повиновения ко всем агентам бывшей государственной власти.
3. И не только к ним. Так как большинство других рефлексов повиновения воспитывалось в связи с повиновением государственной власти или даже на рефлексах повиновения к последней, то угасание их ведет к большему или меньшему угасанию реакций повиновения ко всем «властям», связанным с ней. Чем теснее была эта связь, чем больше светили светом короля власти церкви, привилегированных, богачей и т. д. — тем сильнее будет это угасание. Вот почему в странах с одним основным
«центром власти» падение последней тащит в бездну и другие авторитеты. В странах же «self-government», со многими независимыми центрами власти, крушение рефлексов повиновения к государственной власти может не затрагивать серьезно реакций повиновения к последним. Падение авторитета короля здесь может не сопровождаться падением авторитета церковных, семейных, сословных и других «властей», ибо реакции повиновения к ним воспитывались независимо друг от друга.
4. Если угасание не встречает серьезных тормозов, оно, вдобавок стимулируемое актами борьбы, прогрессирует и доходит до конца, приводя к «анархии». Наступает этап своеволия, неограниченного проявления «рефлексов свободы». Вслед за низложенной властью быстро приходит очередь и сбросившей ее оппозиции, если она пытается тормозить «своеволие», но не в силах организовать это торможение. То же
самое ждет ее преемников при той же тактике. Каждый из них силен лишь тогда, когда потакает «расторможению». В итоге жизнь становится бесконечно трудной, почти невозможной. Общество или начинает
гибнуть, или начинается новая прививка рефлексов повиновения.
5. Она достигается лишь путем введения сильнейших, безусловныхтормозов: беспощадного террора, военных судов и тому подобных стимулов, сопровождаемых другими более мягкими мерами: агитацией, пропагандой, внушением, подражанием и т. д. Чем сильнее было расторможение, тем более беспощадными становятся эти меры. Вводятся они или
«белыми», или «красными» диктаторами. Под жесткими бинтами этих мер быстро восстанавливаются угасшие рефлексы повиновения одних и властвования других. В этой стадии может быть несколько «перебоев». В итоге — рефлексы входят в берега, и революция кончается.
Такова общая схема. В зависимости от ряда условий здесь есть разные вариации, но мы не будем подробно останавливаться на них.
Из сказанного ясно, что террор и диктатура — неизбежные результаты революции. Кто хочет последней — должен хотеть и первые. Кто углубляет «революцию», тот тем самым подготовляет неограниченный разгул террора и диктатуры.
Проиллюстрируем сказанное на одном-двух примерах.
Начнем с Русской революции.
Уже в 1916 г. появились первые симптомы угасания рефлексов повиновения. Субъективно это сказалось в потере авторитета власти, объективно — в явлениях хлебных и солдатских бунтов. В январе—феврале 1917 г. процесс пошел дальше. Мы видели выступления рабочих на улицах, первые схватки и первые массовые проявления неповиновения. Полицейских не слушали, солдаты и казаки перестали повиноваться офицерам. Машина властвования оказалась бездейственной. Отдельные части ее работали вяло. 26–27 февраля — переворот. В дватри дня угасание рефлексов повиновения царской власти распространилось вширь, на все главные города России, и вглубь — с полицейского до царя. Царь пал. В России все другие власти «светили его светом»; рефлексы повиновения к ним воспитывались в массах на почве рефлексов повиновения царю. Последние были рефлексами 1-го порядка, первые — 2-го, 3-го и т. д. порядков, воспитанные на этих рефлексах повиновения к царской власти. Крушение их было изъятием нижнего этажа сложного здания рефлексов повиновения. Естественно, оно не могло не повлечь за собою в бездну и все другие авторитеты. Так и случилось. Вслед за угасанием рефлексов повиновения к царю и его агентам быстро погасли рефлексы повиновения солдат офицерам и генералам, рабочих — руководителям фабрик и предпринимателям, крестьян — дворянам,
помещикам, представителям городского и земского самоуправления, вообще подчиненных — властвующим. Пока Государственная Дума растормаживала
рефлексы повиновения царской власти, она была в фаворе у масс. Как только, после падения первой, она попыталась тормозить неистовое своеволие — авторитет ее пал в две-три недели. Наследником ее стало Временное правительство. Но и его весна была коротка. В первые недели оно ничего не тормозило, а только распускало «вожжи». Как только оно попыталось это сделать, даже словесно, — оказалось, что никакого авторитета у него нет. Уже 21 апреля разразился первый кризис и отставка Милюкова, в мае—июне произошли последующие кризисы, в июле — восстание, чрез три месяца — низвержение.
То же самое случилось и с первым (социалистическим, но не большевистским) «Советом Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов». Он был популярен, когда «потакал» расторможению. Как только он попытался тормозить — быстро стал терять всякий авторитет и разделил судьбу Временного правительства.
Тот же процесс мы наблюдали и на политических партиях. Порядок и скорость падения их авторитета был пропорционален степени близости их к царской власти и степени торможения ими разбушевавшихся импульсов масс. Одновременно с падением царской власти погиб авторитет всех монархических партий, затем в один-два дня исчез авторитет партии
октябристов и ее лидеров (Родзянко, Гучкова и других), в две-три недели пал авторитет кадет, вслед за ними пришла очередь плехановцев, трудовиков и всех «социал-соглашателей»: социал-демократов меньшевиков и социалистов-революционеров. Очерченный порядок падения их авторитета вполне соответствует указанной пропорциональности.
На смену должны были прийти большевики, дававшие полный простор своеволию масс, ничего не тормозившие, благословлявшие разнуздан-
ность всякого рода и дававшие ей идеальные облагораживающие словесные одежды. Рабочим они говорили: берите фабрики, уничтожайте буржуев; крестьянам: громите усадьбы, захватывайте земли; солдатам: бросайте войну, убивайте офицеров; всем и вся: никого не слушайтесь, экспроприируйте, грабьте и убивайте буржуев, капиталистов, дворян, всех, кого хотите, «углубляйте революции, проявляйте своеволие».
Успех большевиков был неизбежен.
Их противники, начиная с «Советов» первого созыва и кончая Временным правительством, не имели сильной воли, не умели и не могли «затормозить» это бешеное расторможение рефлексов повиновения.
Смертная казнь была отменена. Серьезные репрессии считались недопустимыми как проявление реакции. Простой арест почитался
«контрреволюционным актом». Единственные тормоза, поставленные
Советами и Временным правительством, состояли в «уговаривании», в воззваниях, в апелляции к совести, к «революционному сознанию», к «защите революции и родины». Вдобавок, и они были двусмысленны; не столько тормозили, сколько растормаживали. Солдатам говорили,
с одной стороны: защищайте страну и слушайте командиров, с другой — призывали к миру, рисовали войну как козни империалистов и ежеминутно твердили о реакционности командного состава. То же самое было во всех словесных выступлениях первого Совета и Временного правительства. В целях краткости проиллюстрирую сказанное лишь на примере угасания рефлексов повиновения солдат командному составу. Падение царской власти было ударом, разбившим рефлексы повиновения генералам и офицерам, воспитанные на рефлексах повиновения царю. Далее: 1) утомление от войны, 2) ущемленные войной безусловные рефлексы самосохранения, 3) большевистская «растормаживающая» агитация — все это толкало солдат «кончать войну», идти домой и не слушаться офицеров и генералов, приказывающих сражаться. Что же было противопоставлено этим могучим стимулам? — Одни «речевые реакции», и то двусмысленного характера, скорее «растормаживающие», чем «тормозившие» эти могучие биологические импульсы.
Примером может служить содержание газеты «Фронт», издававшейся для солдат. В 29 ее номерах были: 1) 14 статей, доказывавших,
что война нужна одним «буржуям», 2) призывы кончать войну, 3) статьи, осмеивающие национализм и прославлявшие «Интернационал», 4) множество резолюций, обличавших «контрреволюционность начальников», 5) пять статей, подрывавших дисциплину, 6) протесты против постановления Министерства внутренних дел, 7) вообще — «Долой!»
Начиная со знаменитого «Приказа № 1», провоцировавшего избиение офицеров солдатами37*, в том же роде были и другие устные и пе-
чатные «речевые рефлексы».
Нужно было быть очень наивным идеалистом, чтобы такими «тормозами» удержать развал армии, повиновение, дисциплину и боеспособность. Деникин прав, говоря, что «агитация революционной демократии беспощадно поражала самую сущность военного строя, его вечные неизменные основы: дисциплину, единоначалие и аполитичность». Революционные речи и воззвания «солдатская масса воспринимала как освобождение от стеснительного регламента службы, быта и чинопо-
читания». «Свобода — и кончено». В итоге «нарушение дисциплины и неуважительное отношение к начальству усилилось». Метко отмечает он далее и роль рефлекса самосохранения. «Быть может, со всем
этим словесным морем и можно было бы еще бороться, если бы не одно явление, парализовавшее все усилия командного состава — это охватившее солдатскую массу животное чувство самосохранения». «Оно было всегда (верно, ибо это безусловный рефлекс. — П. С.), но таилось (тормозилось. — П. С.) и сдерживалось примером исполнения долга, стыдом, страхом и принуждением. Когда все эти элементы (т. е. частью безусловные, частью условные тормоза) отпали, когда вдобавок явился целый арсенал понятий (революционная агитация), оправдывавших шкурничество и дававших ему идейное обоснование, армия жить далее не могла. Это чувство опрокинуло все усилия командного состава, все нравственные начала и весь военный строй». При таких условиях
остановить развал «главноуговаривателям» было невозможно. (По приведенному выше индексу, детерминирующая сила речевых рефлексов, близкая к 5 или 10 имела против себя около 100+50+10=160, т. е. была бесконечно меньшей.)
«Какими словами заставишь идти людей на смерть, когда у них все чувства заслонило одно чувство самосохранения?» В итоге «расплавленная стихия вышла из берегов окончательно. Офицеров убивали, жгли, топили, разрывали… Потом — миллионы дезертиров… Потом Тарнополь, Калуга, Казань… Как смерч пронеслись грабежи, убийства, наси-
лия, пожары по Галиции и другим губерниям. Это сделал солдат»52.
То же mutatis mutandis38* произошло и с другими авторитетами и властями. Всюду и везде наблюдалось это «биологизирование» и расторможение. Лишь авторитет тех, кто всячески подстрекал это расторможение, оправдывал и благословлял его, т. е. большевиков, мог выигрывать и выигрывал. Они шли «по течению», своеволие подчиненных ничуть не тормозили, а лишь направляли и канализировали его по адре-
су «буржуев». Этим подстрекательством к разгрому и убийству, плюс подачками они привязывали массы к себе и образовали с ними «единое товарищество на крови и преступлениях».
И они победили.
После победы, в первое время, они опять-таки не тормозили разбушевавшуюся стихию. Потом это пришлось делать и им. Но и здесь они
следовали тому же методу: тормозили одних путем предоставления полной свободы ущемленным импульсам других. К этому присоединились агитация, пропаганда и привилегии наиболее активным «преториан-
52 Деникин А. И. Очерки русской смуты. Париж, 1921. Т. 1. Вып. 1. С. 44, 63–64; Вып. 2. С. 91–93, 145–146, 104.
цам» большевизма (право безнаказанного грабежа, насилия, паек в го-
лодное время и т. д.). Таким путем был создан «кулак», на жизнь и на смерть связанный с большевиками.
Создана была «Чека». Через «Чека» стали тормозить и других, в том числе и солдат. Приставив револьвер к виску гражданина, установив пулемет сзади солдат, беспощадно расстреливая, арестовывая, кон-
фискуя — такими методами они начали прививку «угасших рефлексов повиновения».
Как только большевики перешли к стадии торможения — началось угасание реакций повиновения и по их адресу: начались восстания крестьян и рабочих (в Тамбове, Ярославле, на Дону, на Волге и т. д.). Но большевики уже имели «аппарат торможения» и подавили восстания. Первая плотина была поставлена. Восстания происходили и дальше, но снова подавлялись. В итоге к 1919–1920 гг. наступило «оцепенение» общества. Реакции неповиновения были сломлены путем беспощадных тормозящих стимулов.
Армия, не хотевшая воевать, поставленная в поле таких детерминаторов, послушно пошла на войну, граждане, протестовавшие против малейшего ограничения их свободы, принуждены были смириться с полной ее потерей. Рефлексы повиновения советской власти не за совесть, а за страх стали прививаться, приказы — исполняются, повинности и налоги — осуществляются. Словом, восстановление угасших рефлексов повиновения во взаимоотношениях подданных и органов государственной власти осуществилось.
Правда, это восстановление в отношении большевиков не прочно. Смирительная рубашка, надетая ими на общество, столь тесна, что она ущемляет ряд других основных биологических рефлексов, она не только тормозит неограниченное проявление их, но душит само общество, мешает ему жить. Поэтому можно ждать нового взрыва «неповиновения», если «смирительная рубашка» не будет сделана более про-
сторной.
Русская революция характеризуется, однако, расторможением рефлексов повиновения не только по адресу государственной власти, но и по
адресу множества негосударственных властей и авторитетов. В 1918–1920 гг. мы имели расторможение рефлексов повиновения у многих членов церкви по адресу церковных властей, членов семьи — детей — по адре-
су родителей, рабочих — по адресу предпринимателей и руководителей предприятия, прислуги — по адресу их «господ», учащихся — по адресу учителей, массы — по адресу «интеллигенции» и «буржуев» вообще.
В России, где все авторитеты светили светом «царской власти», реакция повиновения к другим «властям» воспитывалась на почве повиновения первой — иначе и быть не могло. Множество авторитетов и групп, подрывавших царскую власть, не знали, что, подрывая ее, они подрывают и свою власть; толкая ее в бездну — толкают и себя туда же. Так и случилось.
Наступило царство полного своеволия. «Порядок» исчез. Авторитеты угасали. Каждый делал, что ему заблагорассудится…
С 1920–1921 гг. и здесь наступил поворот. Ряд «авторитетов» стал восстанавливаться, частью на почве возрождения реакции повиновения Советской власти, в силу тех же тормозов «револьвера» и террора, частью на почве противоположной: на почве ненависти к большевикам.
Идеи и идеологии, отличные от коммунизма и интернационализма, эта ненависть делает заразительными; носителей и организаторов таких идей и ассоциаций — авторитетными. С этого времени начинают оживать рефлексы повиновения рабочих — инженерам и предпринимателям, верующих — церковной власти, учеников — учителям, детей — родителям и т. д. Сейчас этот процесс ясно наметился. Но не везде и не в полной еще мере.
За шесть лет русская революция совершила свой круг. По объему и интенсивности расторможения рефлексов повиновения она одна из самых глубоких революций, известных в истории. Не приходится удивляться тому, что процесс их восстановления идет так медленно, мучительно и жестоко. И здесь «действие равно противодействию»,
чем сильнее угасание, тем мучительнее оживление угасших рефлексов повиновения.
Аналогичный процесс происходил и при всех других революциях.
Различие их в этом отношении лишь в глубине и объеме угасания рефлексов повиновения, а не в качестве. О Египетской революции читаем:
«Ни одно должностное лицо не на своем месте. Население точно вспугнутое стадо без пастыря. Чиновники убиты, судьи — бегут и разогнаны по стране…» «Змея (символ власти фараона) вынута из своего гнезда… Тайны фараонов Верхнего и Нижнего Египта разглашены… Законы судной палаты выброшены и люди топчут их ногами, неимущие нарушают их на улицах…»
Так как в Египте все авторитеты и власти исходили от власти фараона, светили его светом, то легко понять, что здесь крушение власти
фараона должно было вести к исчезновению и всех других «авторитетов». Расторможение должно было быть грандиозным. Так, по-види-
мому, и случилось. «Прежние рабы стали господами рабов… Дети князей выбрасываются на улицы и разбиваются об стены…» Отец убивает сына, сын — отца, брат — брата. Жрецы потеряли авторитет. «Нет более у Египта ни одного устоя, нет более Египта. Все погибло», — с отчаяни-
ем восклицает Ипувер53.
Он же указывает и на стадию оцепенения. «Люди бродят по земле, как сонная рыба… Страна предоставлена собственной усталости, как
скошенный лен».
Мы не знаем, долго ли тянулась эта анархия, но знаем, что в конце концов и здесь пришла стадия торможения и восстановления рефлек-
сов повиновения.
Не иначе обстояло дело и в греческо-римских революциях. Здесь, особенно в Риме конца республики, эта смена процессов угасания и возрождения рефлексов повиновения повторялась несколько раз. Возьмите для примера описание Керкирской революции у Фукидида. Из него ясно глубокое и разностороннее расторможение очерчиваемых рефлексов повиновения. «Смерть предстала во всех видах, — пишет Фукидид. — Отец убивал сына, людей отрывали от святынь и убивали возле них, убивали всех, кто казался врагом, некоторые были убиты из личной вражды, кредиторы — должниками… Родственное чувство стало менее прочным… Верность скрепляли… совместным совершением преступления» и т. д. 54 Словом, мы видим полное крушение всех авторитетов и рефлексов повиновения по их адресу, анархию, биологизацию и после них — то же воспитание угасших реакций повиновения теми же жестокими средствами.
Сходное происходило и в других греческих революциях55.
Выступление Гракхов на сцену знаменует начало угасания рефлексов повиновения к государственной власти в лице Сената и других законных органов последней в Риме. «Простолюдины стали требовать, чтобы консул чтил самодержавный народ в каждом уличном оборванце»56. Ослаблялись реакции повиновения у народа и властвования — у прогнившей власти.
Гракх своей деятельностью усилил это расторможение. В итоге мы видим рост неповиновения, демагогии («расторможения»), переход
53 Викентьев В. Цит. соч. С. 279–300; Тураев Б. А. Древний Египет. С. 70–71.
54 Фукидид. История. Т. III. С. 81–85.
55 Их описание см. в работах К. Белоха, Б. Низе, Г. Бузольта, Р. Пельмана и др.
56 Моммзен Т. Римская история. Т. II. С. 71–73.
к насилию, крови и торможение «кровавыми мерами». «Спущенные Гракхом с цепи демоны революции пожрали и его самого». Дальше — больше. Расторможение ширится и углубляется. «Трусость и неповиновение ослабили все связи общественного строя».
«Система управления стала отличаться озлоблением и переходила в терроризм… насилия и жестокости стали давать особое право на уважение…» Правосудие — падает. Идут громадные восстания рабов… Грабежи — стали нормой… Демагогия — сущностью политики. Религия — падает. Авторитет мужа и pater familias39* — также. «Если раньше, — пишет Варрон, — отец прощал мальчика, то теперь право этого прощения перешло к мальчику… Теперь не повинуются никакому закону», — резюмирует он кратко положение дел…
Зато и торможение принимает исключительно зверский характер.
Подчиненные перестали слушаться властвующих, дети — родителей, рабы — господ, союзники — римлян, жена — мужа, бедные — богатых, незнатные — знатных. Убивали, грабили, восставали, насильни-
чали, кто как хотел. Из области права решение вопросов перенесено было в область войны, на острие меча. На смену этим стадиям угасания приходили стадии торможения такими мерами, что «безмолвный ужас давил всю страну и нельзя было услышать ни одного свободно выраженного мнения»57.
А смена обоих периодов со времен Гракхов до времен Августа, как известно, происходила несколько раз58.
В Русской революции XVII в. «было необычайное своеволие в народе и шатость в умах… В общем кружении голов все хотели быть выше своего звания: рабы — господами, чернь — дворянами, дворяне — вельможами»59. Пал авторитет царя, церкви, вельмож, святынь и т. д. Зато и торможение было достаточно жестоким и кровавым.
Сходное происходило и при всех средневековых революциях, начиная с Жакерии40* и кончая восстаниями городских коммун.
«Народ, — пишет современник Чешской революции, — подобно Люциферу в древности, не хотел подчиняться никому, не хотел повиноваться ни папе, ни королю». Позже некоторое повиновение удалось установить Яну Жижке путем беспощадных мер. После его смерти —
57 Моммзен Т. Римская история. Т. II. С. 374. Т. III. С. 35.
58 Фактический ход процессов и событий см. в указанных работах Т. Моммзена,Р. Пельмана, Г. Ферреро, М. И. Ростовцева и др.
59 Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1853. Т. XII. С. 79–80.
опять «никакого признака авторитета». Прошел ряд лет, истощивших энергию чехов, прежде чем рефлексы повиновения — железом и кровью, — после битвы при Липанах41*, были восстановлены60.
Не иначе обстояло дело и в Английской революции XVII в. Здесь, однако, угасание рефлексов повиновения в силу привычки английского народа к самоуправлению, ввиду многих центров власти, относительно независимых друг от друга, — не радировало очень широко по адресу негосударственных властей и авторитетов. Но в области повиновения государственным властям угасание пошло (как обычно бывает) дальше,
чем хотели первые зачинщики революции и борьбы с королем.
И здесь мы видим сначала угасание реакций повиновения к отдельным агентам государственной власти и церкви (Лоду, Страффорду и другим вельможам), потом — к самому королю, потом к парламенту, когда он перешел к торможению, потом — к самой армии и Кромвелю. Процесс экстремизируется и доходит до своего логического конца — до поглощения всех революционных авторитетов и реставрации. Исподволь «все страсти, все надежды, все мечты стали обнаруживаться и развиваться. В народе и армии обнаружилось кипучее волнение умов; по всем предметам стали требовать неслыханных реформ. Со всех сторон поднялись реформаторы. Они не останавливались ни перед законом, ни перед фактом». «Низвергать, низвергать и низвергать», — так характеризует этот период сам лорд-протектор61/42*.
Со времени Кромвеля-диктатора начинается прививка угасших рефлексов повиновения. «Оставшись один, он крепко натянул пружины власти». С помощью армии он заставляет повиноваться население, с помощью одной части армии подавляет неповиновение другой, через институт генерал-майоров, через казни, аресты, штрафы, конфискации и другие меры он приучает народ к послушанию, подавляет заговоры и восстания и к концу своей жизни… укрощает взбунтовавшееся обще-
ство, подготовив почву для… повиновения народа Стюартам»62.
Во Французской революции 1789 г. сначала имело место угасание рефлексов повиновения по адресу отдельных представителей королевской власти (рост разбойничества, грабежей и т. д.) Торможение — слабо.
60 Denis E. Huss et la querre des Hussits. Paris, 1878. P. 286, 340, 478.
61 Гизо Ф. Цит. соч. Т. 3. Ч. 1. С. 96–97, 109.
62 Фактический ход процесса и его чрезвычайно любопытные детали, на которыхя здесь не могу останавливаться, см. в работах Ф. Гизо и S. Gardiner’a «History of the Great Civil War» и «History of the Commonwealth and Protectorate».
У власти — ослабление рефлексов властвования. Людовик «не умел хотеть» и «не знал, чего он хочет». Аристократия была заражена вольнодумством и, по словам Мале дю Пана, «благодаря светскости, эпикуреизму и изнеженности… была расслабленной». Старый порядок — «от-
сутствие энергии»63.
Со времени созыва Генеральных Штатов43* процесс угасания повиновения идет crescendo44*; то же самое происходит и с реакциями властвования. Власть показывает себя импотентной при голосовании 4 мая, в зале для игры в мяч, в церкви Св. Людовика, 24, 28 июня и 12 июля в отношении солдат45*. Ее неудачные попытки торможения лишь
сильнее раздразнивают рефлексы неповиновения. После взятия Бастилии у Людовика «не было больше ни закона, ни власти»; провинция приходит к выводу, что позволенное в Париже позволено и вне его,
что чиновники должны быть устранены, замки — 40 000 Бастилий — взяты приступом, словом — угасание рефлексов повиновения становит-
ся общим. В итоге, по словам Бальи, «все умели командовать, и никто — повиноваться… каждый округ считал себя сувереном»64.
Быстро угасают рефлексы повиновения королю с его «осторожно, осторожно», феодалам, аристократии и духовенству. Учредительное собрание, в первый период подстрекавшее это расторможение, — популярно, но очень быстро, с момента попыток торможения стихии, как и другие центры торможения (коммуны 1789 г.), теряет авторитет и «легко захлестывается бунтом». Уже в октябре 1789 г. «революция начала
отстранять подлинных людей 1789 г., чтобы затем их пожрать»65.
На сцену выходят жирондисты46*. Они очень быстро гибнут. Приходят якобинцы47*, всячески поощрявшие полное своеволие масс, ничего не тормозившие и благословлявшие убийство, грабеж, резню и т. д. Они, как и большевики, лишь умело направляют страсти по адресу своих врагов и их достояния. Как и большевики, они образуют «товарищество на крови». С их приходом начинается стадия прививки рефлексов повиновения. С помощью масс они сначала приучают к повино-
63 Мадлен Л. Французская революция. Т. I. С. 45, 49.
64 Там же. Т. I. С. 86–95, 108, 111–113.
65 Там же. С. 137. Недаром Мирабо, умирая, говорил: «Меня так возмущает мысль,что я принял участие только в грандиозном разрушении». Сказанное об «отстранении подлинных людей 1789 г.» относится также к Барнаву, Верньо, Бриссо, Дантону и Демулену: все они были популярны пока развинчивали тормозные рефлексы (см.: там же. С. 216).
вению «аристократов», затем с помощью своего кулака — других противников и сам народ. Их методы: террор, диктатура, революционный трибунал, убийства, аресты, конфискации, заложники и т. д., словом — обычные «революционные бандажи».
Наступает стадия оцепенелости. 1793 и 1794 гг. (до термидора) страшны своим молчанием. «Можно слышать, как летит муха»66. После термидора — снова некоторое оживление и угасание рефлексов повиновения.
Новое торможение идет после дней жерминаля, прериаля, вандемьера и фрюктидора48*. «Депутаты осуждены, аристократы лишены прав, печать порабощена, священники сосланы, эмигранты расстреляны, царит лицемерный террор»67. «Нация кажется истощенной, как обезумевший истощен кровопусканиями, ваннами, голодом. За горячим жаром последовал упадок сил»68.
В дальнейшем вспышки восстаний повторялись еще несколько раз, но они легко подавлялись. Наполеон окончательно довершил дело прививки угасших рефлексов повиновения и ввел их в норму. Попутно
совершалась прививка рефлексов повиновения и к другим — негосударственным властям: церкви, главам семейств, новой буржуазии, новой аристократии и т. д.
Тот же процесс повторяется в истории Германской революции 1848 г.
Здесь первые требования очень скромны. Угасания рефлексов повиновения к королю еще нет. Позже «требования идут намного дальше завоеваний 18 марта»49*. Начинают требовать уничтожения налогов, монастырей, привилегий, бедности и т. д. Процесс не успевает развиться до конца. Государственная власть находит силы остановить его. 12 ноября вводится военная диктатура, и «сила революции исчезла. Крестьяне чувствовали
себя удовлетворенными, а рабочие погрузились в равнодушие»69.
В ходе Французской революции 1848 г. падает король, быстро теряет симпатии и Временное правительство. Процесс экстремизируется. Красная республика начинает угрожать трехцветной. Рефлексы повиновения по адресу Временного правительства и Учредительного собрания начинают угасать (движение 17 марта, 16 апреля и 15 мая50*). Наступает «анархия», т. е. полное безначалие.
66 Мадлен Л. Французская революция. Т. II. С. 156–157.
67 Там же. С. 296.
68 Мишле Ж. Указ. соч. С. 48–58, 254, 158. См. также работы И. Тэна и Ж. Жореса. 69 Блос В. Цит. соч. С. 94, 160, 392–394, 408.
«Армия находилась в состоянии анархии. Солдаты бросали оружие и расходились по домам. В городе царило смятение и беспокойство. Рабочие перестали работать. Никто никого не слушал. Процесс шел crescendo до восстания 22–25 июня51*. После его подавления Кавень-
як начал усиленно прививать рефлексы повиновения путем расправы и жестоких репрессий. После отсутствия всякой узды последовал излишек узды»70. Наполеон III в первые годы своей Империи довершил это «воспитание».
То же самое повторилось в 1871 г. И здесь вначале «полиция отсутствовала». «Всякое доверие к иерархии исчезло… Устроены были суды (правительством Национальной Обороны) для суда над мятежными действиями, но они оправдывали всех преступников, потому что судьи недостаточно верили в законность права» (угасание рефлексов властвования). Быстро гаснут рефлексы повиновения и к правительству Национальной Обороны. Воцаряется общее безначалие, в результате чего власть переходит к Коммуне. Но и ее весьма мало слушаются… «Самый ничтожный поручик не желает принимать от других приказов, а желает давать их всем… Среди солдат царило полное отсутствие дисциплины и большая распущенность»71. Коммуна приступила к торможению путем убийств и ограничения всяких свобод. Но эта задача была выполнена уже вер-
сальцами с помощью обычных методов террора и усмирения.
Мы пробежали ряд революций и видели, что выставленные нами положения в них повторяются. Две указанные стадии в каждой из них просматриваются вполне отчетливо. Угасание и новая прививка рефлексов повиновения — несомненны. Методы последней одни и те же: кровь и железо. Различие разных революций в обеих стадиях не качественное, а количественное. Кто надевает эту смирительную рубашку — Кавеньяк или Робеспьер, Ленин или белый генерал — это деталь, случайность, по существу малозначительная. Те и другие делают одно и то же дело, диктуемое необходимостью… С момента торможения революция входит в стадию «реакции». Авторами ее являются все те, кто умышленно или по недоумию содействует угасанию рефлексов повиновения в предыдущий период, кто работает в пользу насильственного свержения авторитетов, кто проповедует «полную свободу». Свалив власть и распустив вожжи, такие лица, сами того не желая, толкают революцию к крайностям, в результате чего многие их них сами
70 Грегуар Л. История Франции в XIX веке. Т. 3.
71 Там же. Т. 4. С. 226, 361. См. также: Лиссагаре П. История Парижской Коммуны.
же и гибнут. Английская, французская и русская революции пожрали большинство тех, кто их хотел, кто их ждал и трудился над их осуществлением. Отсюда вывод: кто не хочет этой смирительной рубашки, тот должен очень осторожно поступать в деле «подрыва авторитета влас-
ти». Прежде чем это делать, он должен очень серьезно подумать о том, как далеко пойдет процесс «угасания» и не приведет ли он к анархии, а через нее — к убийственной смирительной рубашке?
Дата: 2019-07-31, просмотров: 206.