Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
В предыдущих разделах мы видели, что деформация поведения, вызываемая революцией, в первой стадии знаменует его примитивизацию и приближение его к типу поведения животных. Для человека, знакомого с психологией и с рефлексологией, этого факта достаточно, чтобы определить, в каком направлении меняется психика революционного общества. Всякое угасание условного рефлекса физиологически означает уничтожение проторенной соединительной связи («замыкания») в сером вещест-
ве больших полушарий мозга, образованной при воспитании условного рефлекса. Нервная дуга последнего, как известно, состоит из трех основных частей:
1) анализаторской, или рецепторной части дуги условного рефлекса (например, при восприятии световых раздражений она состоит из глаза, зрительного нерва, зрительных проводников и зрительного центра в коре головного мозга); 2) замыкательного аппарата в корковом веществе больших полушарий, соединяющего конец анализаторской части с третьим звеном дуги условного рефлекса; 3) двигательно-рабочей части — эффектора, оканчивающегося в мышце или железе и управляющего их деятельностью228.
Без замыкательного аппарата возбуждение с анализатора на двигательную часть нервной дуги при условных рефлексах не может быть передано. Воспитание условного рефлекса и означает образование этого замыкания между внешним миром, вызывающим возбуждение анализатора-рецептора, и двигательной частью нервной системы, вызывающей реакцию организма на условный стимул. Угасание условного рефлекса означает разрыв этой связи между анализатором и рабочей частью нервной системы 229. А это, в свою очередь, означает, что всякое воспи-
228 Только благодаря замыканию зрительное раздражение — например, созерца-ние витрины гастрономического магазина голодным или вид соблазнительной картины — может передаться в соответствующие двигательные части нервной системы и вызвать работу «слюнной железы» или «половое возбуждение». Не будь замыкания, т. е. установления условного рефлекса, эти стимулы были бы «индифферентными» и не вызвали бы таких реакций.
229 Подробности см. в указанных выше работах И. П. Павлова, В. М. Бехтерева,Дж. Уотсона и др.
тание условного рефлекса представляет собой установление новой, добавочной связи между внешним миром и организмом, лучшее знание первого и лучшее приспособление к нему, с одной стороны, и усложнение, централизацию и интегрирование работы нервной системы, —
с другой. Всякое угасание условного рефлекса означает разрыв, уничтожение бывшей связи между миром и организмом, — с одной стороны, с другой — упрощение, примитивизацию и децентрализацию деятельности и строения коркового вещества и всей нервной системы.
Если такое угасание охватывает множество условных рефлексов, это означает «зарастание» проторенных путей в полушариях, уничтожение замыканий, превращение организма в аппарат, управляемый лишь безусловными стимулами и рефлексами, и разрыв связи между нервными центрами, уменьшение интегрирующей роли нервной системы230, превращение всего организма в membra disjecta100*, где нет высшего правительственного центра, а есть лишь ряд «местных властей» — отдельных нервных центров, действующих без единого плана и объединения, каждый по своему произволу.
Отсюда ясно, что такая «примитивизация» механизма нервной системы при угасании условных рефлексов не может не вести к «примитивизации» всей психической жизни и деятельности.
К такому же выводу мы придем, если посмотрим на этот процесс и с другой точки зрения. Рост условных рефлексов означает установление все новых и новых связей между организмом и средой, установ-
ление все новых и новых «замыканий» в сером веществе мозга; в силу этого — взаимосцепление их, взаимообуславливание и взаимоторможение. Серое корковое вещество становится подобием сложнейшей теле-
фонно-телеграфной станции, куда стекаются одновременно множество телефонограмм и телеграмм, получаемых через разные анализаторы из внешнего мира. Эти разные, временами противоречивые телеграммы здесь «разбираются», часть их тормозит друг друга, и организм дает свой ответ лишь после оценки всей их совокупности. Процесс этого «разбора и оценки» требует времени и энергии. На обычном языке он носит название «мышления» или «деятельности сознания и разума». Чем большее число условных рефлексов прививается, — тем большее число «телеграмм» сюда стекается, тем сильнее они тормозят друг друга, тем сложнее и труднее делается их «разбор», тем больше времени и энергии от организма он требует, тем на более долгий срок откладывает-
230 См.: Sherrington Ch. S. The Integrative Action of the Nervous System. New York, 1906.
ся действие, т. е. ответный акт организма. На субъективном языке это означает: чем интенсивнее и серьезнее происходит процесс мышления и обдумывания, тем больше времени он требует для принятия определенного сознательного решения. Теперь читателю будет понятно определение процесса мышления как «заторможенного рефлекса» или «заторможенного волевого процесса, не превратившегося в действие». Где этой заторможенности нет, как в безусловных рефлексах и привычно автоматических актах, — там ответ организма на раздражение следует немедленно и автоматически, без всякого мышления. Где же есть мышление («как поступить», «как решить то-то и то-то»), — там есть и торможение: там
организм не отвечает сразу на стимулы; в корковом веществе идет тяжелый «разбор» всех «за» и «против» — тем более длительный и глубокий, чем сложнее, многочисленнее и противоречивее «телеграммы», приносимые анализаторами нервной системы и вступающие в связь друг
с другом через «соединительно-замыкательные» пути условных рефлексов. Иногда этот «разбор» (например, при решении сложной научной проблемы) тянется месяцами и годами. Субъективно этот процесс мы переживаем как процесс мышления. Чем серьезнее и сложнее обстановка, сознаваемая нами — тем глубже мы мыслим. Чем глубже мыслим — т. е. учитываем все обстоятельства, все многочисленные «за» и «против», тем больше требуется для этого времени, тем большая часть энергии уходит на эту внутреннюю работу, тем сильнее торможение, проявляющееся в откладывании дей-
ствия, в его осторожности, непрямолинейности, временами — в гамлетовской нерешительности, даже во внешнем бездействии. Что это так — теперь подтверждено рядом бесспорных экспериментов. Эти эксперименты показывают: чем сложнее умственная задача, задаваемая экспериментатором испытуемому, 1) тем сильнее запаздывает его двигательный ответ, иначе говоря, тем больше времени уходит на «разбор» «за» и «против» в корковом веществе больших полушарий, 2) тем мускульно-двигательная сила этого ответа на аппарате слабее; это означает, что тем больше энергии уходит на процессы «внутреннего торможения» (мышления) и тем менее остается ее на внешние движения231.
231 См.: Корнилов К. Н. Учение о реакциях человека с психологической точки зрения («Реактология»). М., 1922; Мейман Э.Интеллигентность и воля. [М. ], 1917.
Ниже мы увидим колоссальное значение этих фактов для понимания многих явлений революции, в частности для понимания того, почему правящие слои и лица, занимающиеся умственным трудом, если они наследственно закрыты и не обновляются притоком новых сил, в конце концов становятся «безвольны-
Отсюда ясна антимония «мышления» и «действия». Предельный символ первого, как правильно показано в «Мыслителе» Родена или на древнерусских иконах, это — полный покой, полное торможение. Предельный образец максимальной решительности действий — это «прямое действие», «автоматический рефлекс», не знающий никаких сомнений и колебаний, это поведение животных, состоящее только из рефлексов в узком смысле слове и автоматических актов.
Теперь понятно, почему угасание множества условных рефлексов не в фигуральном, а в буквальном смысле этого слова означает физиологически и психически примитивизацию всей душевной деятельности челове-
ка, приближение механизма работы его нервной системы, а вместе с ней и всей психической жизни к типу дикаря и животных, т. е. типу рефлекторных (в узком смысле слова) автоматических актов. Эта «примитивизация», это «упрощение» и «деградация» всей душевной деятельности и составляет основную черту деформации психики революционного общества в сторону приближения ее к психике дикаря и животных.
Но это еще не все.
У животных и первобытного человека безусловные и условные рефлексы, — при сравнительной несложности и малочисленности последних — составляют в своей совокупности не сложную, но в длительном потоке времени достаточно приспособленную к среде систему, позволяющую им правильно воспринимать (анализировать) среду и адекватно реагировать на ее раздражения.
У человека, при однобоком угасании рефлексов, нервный аппарат становится похожим на сложную машину, у которой вдруг ослабли винты и гайки и порвались многие соединительные связи, скреплявшие ее
части друг с другом и прикреплявшие ее к фундаменту. Благодаря этому, вся машина начинает работать вкривь и вкось, с трением и перебоями.
Система анализаторов начинает доставлять в нервный центр искаженные телеграммы действительности, последний начинает плохо «корректировать» и гармонизировать их друг с другом; в силу этого ответные реакции организма становятся малоадекватными. Происходит «отрыв
от действительности» и ухудшение приспособительных реакций.
Это расстройство правильного функционирования нервной системы, сопровождаемое дезорганизацией психической деятельности, составляет вторую черту деформации психики революционного общества. Голод, холод, нужда, ужасы —
ми», малоспособными к действию, и почему, напротив, народные низы, занимающиеся мускульным трудом, очень энергичны и решительны в действиях.
обычные спутники революции, — еще более усиливают эту черту. Из этих двух черт вытекают и ими объясняются все детали психологии революционного общества. Теперь перейдем к их рассмотрению.
1. В области познавательных переживаний: ощущений, восприятия, внимания, представления, ассоциаций и комбинирования идей «примитивизация» и «дезорганизация» душевной жизни сказываются в следующих явлениях:
А) В том, что революционное общество начинает воспринимать мир и среду однобоко и искаженно. Этот факт сказывается в тысячах явлений. Обществу начинают мерещиться сотни заговоров там, где их нет. Оно вменяет в вину тягчайшие преступления лицам, которые к ним непричастны. Оно видит врагов в группах, которые ничуть не помышляют о его гибели, и друзей там, где действительно творится дело разрушения общества. Оно усматривает пользу от ряда явлений, объективно ведущих к вреду, и наоборот и т. д. 232
Тот же факт сказывается и в том, что революционное общество даже не обнаруживает желания хорошо исследовать эту действительность. Возьмите революционный суд: даже там, где идет дело о жизни и смерти, он не находит нужным выслушивать ни свидетелей, ни защитников, ни устраивать состязательный процесс, ни соблюдать других условий, гарантирующих правильное познание поступков обвиняемых и обоснованность приговора. Все это заменяется нормой: «Приговаривай к смерти, а там пусть Бог разбирает, кто прав, кто виноват».
Ниже мы увидим ряд и других фактов.
232 Можно было бы привести сотни фактов, подтверждающих эти положения… «Атмосфера мнимых заговоров» пропитывает любую революцию. Вспомним «Pacte de fa-mine» во время французской революции, убийство Флесселя, де Лоне, разгром домов Анрио и Ревельона, обвинения жирондистов в союзе с эмигрантами, эбертистов101* и даже Дантона — в пособничестве Питту и Кобургу, — преступлениях, в которых они были абсолютно неповинны, и т. д.
См.: Мадлен Л. Цит. соч. Т. II. С. 57–58.
У нас — убийства Кокошкина и Шингарева, обвинения царя в намерении открыть фронт германцам, обвинения множества лиц — социалистов — в совместном заговоре с «корниловцами», «калединцами» и т. д., не соответствующие действительности, обвинения Рябушинского и капиталистов в организации голода, разгром торговцев, купцов, приказчиков и др. за якобы умышленное создание голода и т. д.
Та же самая черта сказывается и в том, что революционное общество начинает чрезвычайно остро воспринимать одни явления, которые раньше не привлекли бы его внимания, и становится «тупым» к другим
явлениям, в нормальном состоянии воспринимавшимся остро и заставлявшим концентрировать на себе внимание общества.
Разрушается хозяйство, растут смертность, голод, холод, болезни и эпидемии… Общество в первый период революции беззаботно игнорирует эти явления и занимается усиленной борьбой против… офицерских погон, срыванием гербов, слежкой за формой обращения граждан друг к другу (господин, товарищ, «вы» или «ты») и т. п. детскими бирюльками. Нет ткани на одежду. Это не мешает тысячи аршин тратить на флаги. Раньше всякая смертная казнь была «событием». Теперь — бесконечные казни вызывают очень тупую реакцию. Раньше вид умершего, страданий и горя останавливал на себе внимание. Теперь «даже смерть оставляет в лучшем случае равнодушной»233.
Раньше пожар одного дома или признак какого-либо разрушения водопровода, моста, здания и т. п. вызывал колоссальную тревогу. Теперь разрушаются целые города, села, горят фабрики и заводы — и это не вызывает никакой особенной тревоги. Об этом мало думают и быстро забывают. Словом, происходит колоссальное сужение способности восприятия общества: оно становится очень чутким к узкому — и объективно неважному — кругу явлений и… совершенно тупым ко всему остальному. Кроме узкой полосы первой оно не видит, не слышит, не обоняет и не осязает другие явления. Они не входят в «поле его сознания», и общество становится неспособным оценить их значение.
В) Наряду с этим неверным восприятием явлений у революционного общества деформируются процессы течения представлений и идей, процессы их ассоциации и связывания.
Леви-Брюль показал, что основным законом, управляющим мышлением первобытных людей является закон «соучастия» (loi de participation)[28], а не законы нашей логики разума: закон тождества, противоречия и т. д. Суть первого состоит в связывании и допущении «причинной связи» по простому признаку рядоположенности явлений в пространстве, во времени или сходству их по какому-нибудь внешнему
233 «Во Франции, где великим культом был всегда культ мертвых, смерть больше не пользуется правом ни на уважение, ни на внимание» (Мадлен Л. Цит. соч.
Т. II. С. 289).
и случайному признаку. Для дикаря не существует ни законов тождества, ни противоречия, ни других основных законов логики.
То же самое мы видим и в революционном обществе. Его мышление начинает управляться тем же «законом соучастия». Примеры: все носившие очки, или сравнительно сносно одетые в нашей революции принимались за «буржуев» и «врагов народа». Достаточно было большевикам назвать «корниловцами», «колчаковцами» и «монархистами» всех социалистов-небольшевиков, чтобы в сознании широких масс произошло отождествление этих разнородных групп, боровшихся друг
с другом не на жизнь, а на смерть. Достаточно было состоять членом какой-нибудь коллегии, например, профессорской, два или три члена которой арестованы, или жить в одном доме или квартире с подозрительным человеком, или очутиться в театре, где ловят «контрреволюционера», или вашей фамилии оказаться в записной книге какогонибудь арестованного, или заседать с ним в одной комиссии, или выйти на рынок, чтобы продать последние штаны, — чтобы вас арестовали или даже расстреляли без дальнейших разговоров. Случайной пространственной, профессиональной, временной, внешней связи достаточно, чтобы отождествить вас с «контрреволюционером» или спекулянтом, создать презумпцию заговора и расстрелять, хотя бы по всем другим признакам для нормального мышления было очевидно, что этого отождествления никак нельзя допустить… Не буду приводить тысячи других фактов того же рода. Как русская, так и другие революции изобилуют ими и ясно показывают управление мышления революционного общества примитивным законом соучастия235.
Логика революционного мышления — сплошное нарушение закона противоречия.
«Граждане! Всем членам Конвента должна быть гарантирована свобода. Теперь, когда вы свободны в своих обсуждениях, я не требую от вас немедленного обвинения против 22 членов, но Конвент должен декретировать их арест», — эта речь Кутона от 2 июня 1793 г. представ-
235 Частным случаем и проявлением того же закона соучастия служит и факт
«коллективной ответственности» во время революций. Если в семье есть один «враг народа» — то по закону соучастия все члены семьи отождествляются с ним. Если вы имеете дворянское происхождение, — то все дворяне становятся «врагами», хотя бы многие из них годы провели в тюрьмах за революционную работу. И наоборот, если уголовный убийца вместе с революционерами готов резать буржуев, то он отождествляется с «идейными борцами за свободу» по этому простому признаку и т. д.
ляет собой пример такой нелогичности. Не странно ли для обычной логики разума — воспевать гимн Свободе и во имя Свободы отправлять на тот свет всех несогласных? Не странно ли проповедовать братство — и в то же время это братство демонстрировать гильотиной и расстрелами, не удивительно ли, с логической точки зрения, проповедовать неограниченное изъявление воли народа и в то же время не давать народу никакой возможности свободно эту волю выразить и беспощадно подавлять всякое свободно выраженное несогласие? Не кажется ли непоследовательным провозглашать недопустимость смертной казни, обвинять противников в ее применении, в подавлении свободы, в применении насилий, и в то же время доказывать необходимость и применять смертную казнь, насилия и т. д. в безудержной мере. А все действия и логика революционеров в эпоху революции именно таковы.
Возьмите речи ораторов Конвента, возьмите любой номер большевистской газеты — и вы найдете таких нарушений основных законов логики в неограниченном количестве. Эта непоследовательность на протяжении времени проявляется еще сильнее. До созыва Учредительного собрания большевики агитировали за его созыв и полную власть. В день открытия разогнали его и стали доказывать буржуазность и ненужность Учредительного собрания вообще и всей системы парламентаризма. До января 1918 г. доказывали справедливость «всеобщего, равного, тайного и прямого голосования». После января — устарелость и контрреволюционность этой формулы. То же самое случилось и со
свободой слова, печати и собраний. Еще ярче это произошло с необходимостью коллективного управления, коммунизма и национализаций. В 1918–1920 гг. усиленно доказывали пользу и необходимость их, с 1921 г. — наоборот, стали проповедовать вред национализаций, необходимость капиталистических предприятий и единоличного управления. Понадобились бы сотни страниц, чтобы привести документы, статьи и речи в эпоху революции, в которых логик найдет бездну материала для примеров нелогичности. Вся логика мышления революционного времени — есть логика нелогичности236.
236 Вот один из тысячи примеров. В 1918 г. большевики, в том числе и Преображенский, издали декрет, ограничивавший наследственную передачу имущества размером 10 000 золотых рублей. В пользу декрета приводились десятки мотивов, доказывавших его целесообразность, справедливость, необходимость и т. д. А теперь г. Преображенский вот что пишет: «Какой смысл ограничивать право передачи по наследству имущества размером 10 000 золо-
Наряду с этой чертой механизм ассоциаций, комбинирования представлений и идей революционного общества обнаруживает и другие сходства с примитивным обществом.
Он примитивно беспорядочен, непоследователен и неустойчив. Сегодня такое-то явление квалифицируется как «преступление», завтра — как «добродетель», сегодня «враги народа» ассоциируются с «монархистами», завтра — с «либералами», послезавтра — с «социалистами», через день — с «коммунистами», а через несколько дней — с «анархистами». Сегодня — «Государственная Дума» и «жирондисты» — «спасители», завтра — «палачи народа». Сегодня такие-то группы борются друг с другом, завтра — обнимаются. В мелочах эти черты выступают еще ярче. «Поле сознания» общества похоже на растревоженный муравейник, где беспорядочно толкутся многочисленные представления и идеи, ассоциируются и диссоциируются без плана и последовательности, бессистемно и беспорядочно, образуя комбинации самые нелепые и архиабсурдные
с точки зрения обычной логики.
С) Деформируются процессы воспроизведения и памяти. Революционное общество — до известной степени — «теряет память», способность
«запоминания и воспроизведения». Оно вдруг забывает все свои традиции, верования, идеи и отрывается от прошлого. Как бы волшебным ножом от него отрезаются все его исторические воспоминания, весь умственный багаж прошлого, накопленный веками и составляющий его «я»; оно забывает свое лицо, свое имя, свои национальные традиции, свои заветы и исторические черты. «Интернационализация» революционного общества — другое имя, обозначающее тот же факт. Лик обще-
ства искажается и денационализируется. Тот же факт «беспамятства» виден и в мелочах. Как скоро забываются обществом былые заслуги или преступления тех или иных лиц и групп. 27 февраля, 1 марта русские массы благодарят Государственную Думу за ее великую освободительную роль. В конце марта они проклинают ее. Прошлые заслуги были
тых рублей? Разве лучше для страны и ее хозяйства, если нэпманы будут прожигать свои доходы в кафе, притонах и т. п., вместо того, чтобы, скажем, строить дома?» В 1918 г. доказывали: a есть b, в 1923 г. доказывают: a не есть b.
И так всюду. В 1917–1920 гг. гнали капитал в три шеи, а в 1923 г. Троцкий на XII съезде РКП говорил: «Если бы была возможность притока капитала, то неужели же мы не пошли бы навстречу целиком и не предоставили бы капиталистам широкое поле и высокие барыши» (Троцкий Л.Основные вопросы промышленности. М., 1923).
забыты. То же самое случилось с Временным правительством и партиями социалистов. 5–10 июля 1917 г. они проклинали большевиков за восстание 3–5 июля. Через месяц это «преступление» было забыто. В отношениях отдельных лиц друг с другом эта черта проявляется еще ярче. Многолетние связи обрываются, память об услугах и долгой борьбе — забывается и бледнеет… вчера друзья — сегодня враги…
2. Тот же процесс дезорганизации и примитивизма выступает и в сфере чувственно-эмоциональных переживаний революционного общества.
«Чувственно-эмоциональный тон» общественной техники становится удивительно импульсивным, неустойчиво-беспорядочным. Отчаяние и радость, взрывы ненависти и восторга, подавленности и безудержного веселья, обожания и презрения, мести и великодушия лихорадочно
сменяют друг друга. Сегодня масса вас приветствует, — завтра разрывает на куски. Сегодня Лафайет, Робеспьер, Керенский, Милюков, Чернов и другие — «идолы», завтра — «предатели».
«Как будто какая-то лихорадка овладела народом», — пишут современники о Чешской революции. «Ученые того времени не знали, как объяснить это явление и приписывали его влиянию звезд»237. Народ обезумел, отмечают современники французской революции. То же самое может быть сказано и о других революциях.
Некоторые исследователи подчеркивают импульсивность чувственно-эмоциональной жизни дикарей. Ту же черту мы видим и в революционном обществе. За настроение толпы здесь трудно поручиться. Оно часто кардинально меняется на протяжении нескольких дней, часов и минут. Если толпа радуется — то радуется, как пьяная, если обожает — то до упоения, если ненавидит — то до зверства. Ровного чувственно-эмоционального тона она не знает. Бесконечные манифестации, празднества и пляски, «Праздники Разума», «Свободы» и т. д. — с одной стороны, взрывы ярости, ненависти и гнева, злобы и страха, с другой, — все это заполняет собой первый фазис революции и говорит об исключительной неустойчивости и импульсивности. Чувства и страсти бурлят, кипят, толкутся «без руля и без ветрил», возбуждаемые и управляемые одним ветром случайных обстоятельств. Малейший повод, какая-нибудь фраза в статье или правительственном акте выводит массу из себя; столь же ничтожное обстоятельство — вызывает ее восторг. Если толпа вообще неустойчива, то толпа революции — исключительна в этом отношении.
237 Denis E. Op. cit. P. 219.
Во вторую половину революции, в силу усталости, истощения, голода и бедствия, это буйное состояние сменяется пассивностью, подавленностью и безразличием. Общество из буйного помешенного становится «тихопомешанным», мрачным и апатичным. «Приходит в себя» после припадка.
Принимать эту энергию разъяренного быка за волю — значит делать громадную ошибку…
Во второй период революции с иссяканием энергии и торможением это сразу и проявляется. Общество становится совершенно «безвольным» и «бесхарактерным». Оно делается неспособным к какому бы то ни было активному усилию. С ним можно делать что угодно. На этой-то полной волевой вялости и расцветают пышно роскошные цветы красной или белой диктатуры и тирании. Она бьет общество беспощадно, оскорбляет, мучает, терзает и хлещет его «в нос и в рыло»102*, и… общество покорно сносит эти удары. У него не находится даже энергии для громкого протеста. Оно — «точно скошенный лен», говоря словами Ипувера.
Таковы схематически изменения в отдельных областях душевных переживаний238.
Перейдем теперь к характеристике деформации общей душевной жизни революционного общества.
Она еще отчетливее демонстрирует указанные черты примитивизма и дезорганизации, являющиеся результатом внезапного угасания многих условных рефлексов.
1. Уже давно рядом исследователей было отмечено громадное распространение рефлексов подражания в эпохи революций239.
Явление подражания с бихевиористской точки зрения представляет собой не что иное, как простой рефлекс. Совершение определенного акта достаточно, чтобы он, будучи воспринятым, вызвал реактивный акт, состоящий в его повторении. Нервная дуга такого рефлекса, как правило, чрезвычайно проста. Раздражения, воспринятые рецепторами, идут до ближайшего нервного центра или до центра его в коре боль-
238 Ряд верных наблюдений см. в: Galéot A. -L. La psychologie révolutionaire. Paris, 1923; Vierkandt A. Zur Theorie der Revolution // Schmoller’s Jahrbuch für Gesetzgebung. 46 Jahrgang, Heft 2, 1922.
239 См.: Сигеле С.Преступная толпа. СПб.; Кабанес О., Насс Л. Цит. соч. Гл. 1; Тард Г. Преступления толпы. Казань, 1893; Бехтерев В. М. Коллективная рефлексология. Пг., 1922.
ших полушарий, и оттуда через двигательные нервы сразу передаются на рабочие органы, выполняющие реакцию повторения акта-стимула… Такие рефлексы подражания совершаются тем легче, чем сильнее диссоциированы различные части коры головного мозга, чем меньше в них проторено «соединительных замыкательных путей», иначе говоря, чем меньше воспитано или чем больше угасло условных рефлексов. Этим объясняется, почему дети и дикари более подражательны, чем взрослые и культурные люди; почему прогрессивные паралитики, с диссоциированным головным мозгом240, чрезвычайно подвержены подражательности, почему, наконец, толпа, находящаяся в условиях, взывающих «усыпление высших центров сознания», — подражательна241.
Поскольку в революции угасает огромное количество условных рефлексов, то отсюда понятно, что роль рефлексов подражания должна значительно повыситься в психологических переживаниях и поведении революционной массы.
Так оно и есть. После работ Тарда, Михайловского, Сигеле, Бехтерева, Кабанеса, Гиддингса, Болдуина, Росси, Хейса, Росса, Эллвуда и ряда других социологов нет надобности приводить факты. В исследованиях психологии толпы и ее подражательности главные факты и примеры, как известно, берутся именно из революций.
То же самое мы наблюдали за эти годы и в России. Роль рефлексов подражания колоссально возросла в поведении масс. Они стали «сомнамбулами». «Акционный стимул, в виде действия или речевого реф-
лекса, данный оратором, — повторялся толпой; напечатанный в газете — повторялся по стране; брошенный лидером коммунистов — подхватывал-
ся его стадом. И особенно характерно то, что тысячи ораторов в своих речах стереотипно повторяли термины и выражения их лидеров, часто не понимая их смысла, коверкая иностранные слова и произнося в целом речи, представлявшие собой набор фраз без смысла и содержания, но состоящие из выражений, стереотипно повторявших «образцы».
Акционный стимул убийства или разгрома магазинов, данный одним, толкал к убийству и разгрому сотни и тысячи. Паника, страх и бегство, или, наоборот, храбрость и решительность, проявленные одним, увлекали за собой и остальных солдат или граждан. Население представляло собой массу, по которой непрерывно пробегали волны подражатель-
240 См. докторскую диссертацию А. Ленца на эту тему и статью И. П. Павлова.
241 См. соответствующие главы в книгах: Hayes E. C. Introduction to the study of sociology. New York; London, 1921; Ross E. A. Foundations of Sociology. New York, 1920; Гиддингс Ф. Основы социологии. 1898.
ности. Про детей и молодое поколение не нужно и говорить: они стали исключительно подражательными. Как бы ни было нелепо какое-нибудь мнение, как бы ни было чудовищно какое-нибудь действие, оно, выполненное четко и решительно, всегда находило огромное число подражателей. Общество превратилось в огромное загипнотизированное существо, которое можно было толкнуть на самые неожиданные действия, внушить ему самые нелепые бредни242.
То же самое было и во время других революций.
Этот рост рефлексов подражательности служит ярким показателем примитивизации душевной жизни революционного общества.
Со второй стадии революции, с началом прививки угасших условных рефлексов, река подражательности мелеет.
2. Вторым общим фактом дезорганизации и примитивизации всей душевной жизни служит явление неспособности революционного общества правильно воспринимать окружающую его обстановку, отрыв от реальности и исключительный иллюзионизм…
Часть фактов этого рода приведена выше. Теперь обратимся к фактам более общим и более ярким.
Для дикаря, ребенка и психически больного граница между реальным и фантастическим, возможным и утопическим, — очень призрачна и неопределенна. Где кончается первое и где начинается второе — им трудно установить. За пределами небольшого круга их обычной будничной среды начинается мир смешения «реального» со «сказочным», фантастики с действительностью. Само различие «естественного» и «сверхъестественного» им чуждо и неизвестно[29].
То же самое мы видим и в революционном населении. Его представления о мире, о среде и характере совершающихся процессов, его понимание и оценка того или иного явления представляют собой полное искажение действительности. Невозможное ему кажется вполне возможным, и наоборот, гибельное — спасительным, иллюзия — реальностью. Оно начинает жить не в мире реального, а в мире фантастики.
Оно начинает «бредить» и галлюцинировать.
А) Первым общим проявлением этих черт служит то, что может быть названо законом революционного иллюзионизма и наивного суеверия. Общество, вступающее в революцию, верит в возможность осуществления самых несбыточных фантазий и самых утопических целей. Оно
242 Факты см. в книге В. М. Бехтерева «Коллективная рефлексология» (гл. 5–12).
выдвигает великие лозунги и верит в их реализацию. «Полная справедливость», «наступление рая на земле», «всеобщее довольство и счастье», «пришествие Христа на землю», «наступление 1000-летнего царства», «пришествие пятой монархии Христа», «Egalité, Fraternité, Liberté», «Декларация прав человека», «всеобщий мир», «Интернационал», «мировая революция», «коммунизм», «душевное и телесное блаженство» и т. д. — вот лишь некоторые из многочисленных целей и лозунгов, выдвигавшихся революциями. Последние гарантируют их осуществимость. Массы — в первой фазе революции — верят в их реализацию. Ни тени сомнения у них нет. Вопрос «возможно ли это?» — не встает перед ними. Они зачарованы этими великими иллюзиями244. Загипнотизированные, они не видят того, что реально происходит вокруг них.
Вокруг творятся зверства и убийства — они твердят о начавшемся осуществлении братства. Усиливаются голод и нищета — они этого не видят и верят, что завтра революция даст не только сытость, но рай-
ское блаженство всем и вся. Разрушается народное хозяйство, пустеют поля, перестают дымиться фабрики, растет дороговизна, — они ничуть не беспокоятся об этом: «Это простая случайность, завтра же революционный гений произведет чудеса». Повсюду идет внешняя и внутренняя война — массы усматривают в этом начало создания вечного и универсального мира. В реальном мире идет рост небывалого неравенства: большинство лишается всяких прав, меньшинство — диктаторы — становятся неограниченными деспотами — массы продолжают видеть в этом реализацию равенства. Кругом растет моральный развал, вакханалия
садизма и жестокости — для масс это подъем морали.
244 «Men’s mind had so far drifted from one encourage of use and wont that to some of them every counsel of perfection seemed capable of immediate realization»103*, — эта характеристика революционной психологии в Англии может считаться правильной в применении ко всем революциям (Gardiner S.
History of the Commonwealth and Protectorate. London, 1903. Vol. I. P. 29).
«Открывается новая эра: теперь не будет больше ни скандалов, ни преступлений, ни лени, ни вероломства. Не будет ни рангов, ни отличий, собственность будет уничтожена, человечество будет освобождено от труда, нищеты и голода. Не будет ни ученых, ни невежд, и блеск вечной истины будет в глазах у всех… Злые забудут злые дела», — такова одна из иллюзий Чешской революции, которую принимали за нечто такое, что можно сразу же осуществить
(Denis E. Op. cit. P. 266).
То же самое в иных формах встречаем и во времена других революций.
С 1920 г. европейское общество вступило в полосу «реакций» (фактически — оздоровления) — в России продолжали ждать со дня на день взрыва мировой революции, как во время Английской революции «люди пятой монархии» ждали ее пришествия, в средневековых революциях — 1000-летнего царства Христа и т. д.
Словом, перед нами общество, потерявшее всякое чувство реальности и живущее в мире иллюзий и фантазмов. Эти примеры повторяются во всех революциях. Варьируют лишь конкретные детали.
Только после страшных ударов действительности во второй период революции народ «просыпается», «приходит в себя» и, как очнувшийся безумный, начинает понимать весь ужас реальной обстановки. Только теперь он освобождается от иллюзий и начинает осознавать действительность.
В) Это же явление иллюзионизма и отрыва от действительности ярко проявляется и в успехе крайних теорий. С подъемом революции и по мере угасания условных рефлексов происходит и рост популярности экстре-
мистских идеологий. Идеология «левее всякого здравого смысла» имеет максимальные шансы на успех. В непрерванных революциях она обычно очень скоро побеждает все умеренные (жирондистские, кадетские, социал-соглашательские и т. п.) идеологии. Чем утопичнее программа,
чем она неосуществимее и чем большие блаженства обещает массам, тем больше шансов она имеет на успех, тем скорее завоевывает популярность и признание. Как грибы, начинают множиться такие идеологии,
одна левее и утопичнее другой. Начинается состязание в «экстремизме левее здравого смысла». И массы идут обычно за той идеологией, которая обещает наиболее неосуществимые «кисельные берега и молочные реки». Их психология такова, что они ничуть не сомневаются в том, что завтра эти реки потекут. То, что в нормальном состоянии общества принято было бы за утопию чудака, фантазию поэта или бред сумасшедшего, принимается за осуществимый план действий. Общество с упорством маньяка и энергией сумасшедшего принимается за постройку моста на
луну. Препятствия? — Их для него не существует, как нет их и для безумного. Если нужно опрокинуть мир — ему ничего не стоит это сделать,
если нужно изменить движение планет — достаточно издать декрет. Оно верит в свое всемогущество, верит в реальное осуществление плана, как верит в свои вымыслы малое дитя. В этом факте, обычном для всех революций, указанная черта примитивизации и дезорганизации выступает вполне отчетливо. Лишь опять-таки исключительно тяжелые удары действительности при непрерванной революции — исподволь приводят
общество в себя. Во второй период революции начинается «тяжелое похмелье». Этот экстремистский иллюзионизм мало-помалу начинает таять. Появляется скепсис, потом разочарование, потом прямое дискредитирование всех крайних теорий. Обаяние их исчезает. С глаз общества спадает пелена, и оно видит реальное «разбитое корыто». Приходит — не без колебаний и перебоев — стадия отрицания и ненависти к экстремистским теориям, столь популярным еще недавно. Идеология
общества делает резкий крен в обратную сторону…
3. Третьим общим проявлением того же факта служит «прямой метод мышления и действия» в революционные эпохи.
Рост и усложнение условных рефлексов означает рост и усложнение извилистых путей при достижении поставленных целей. Ту же мысль особенно четко выявил Л. Уорд245, показав, что совершенствование разума означает замену прямых и часто непригодных путей к поставленным целям путями косвенными, окольными, более сложными. Совершенствование разума и цивилизации означает движение в этом направлении.
«Примитивизация» — движение в обратную сторону.
Если дело обстоит так, то понятно, почему угасание множества условных рефлексов в революции должно влечь за собой усиленное применение методов
«прямого действия и прямого мышления» вместо косвенно-окольных и почему этот последний факт означает «примитивизацию» и регресс психики. Это мы видим во всех революциях. Это мы видим даже в самом названии революционного метода — «l’action directe»104*. Название строго адекватное, только вряд ли его сторонники подумали серьезно о всем
его значении. Проф. Эллвуд и проф. Росс совершенно правы, когда говорят: «Методы достижения целей в революции суть методы наиболее характерные для самых низших стадий цивилизации: они нерефлекторны, крайне прямы и жестоки»[30]. Это — методы дикого быка, пытающегося прямо лбом пробить стену, методы, состоящие в простом применении грубой силы, в вере в универсальную пригодность физического насилия. Аксиома «мудрости» методов революционного мышле-
ния и действия проста и несложна:
Бей, руби их, злодеев проклятых… И взойдет новой жизни заря.
245 См.: Уорд Л. Психические факторы цивилизации. М., 1897.
Чем больше голов будет отрублено — тем скорее придет обетованная земля. Чем больше насилия и террора — тем достовернее наступит царство Братства, Равенства и Свободы, Коммунизма и Социализма. «Чем больше разрушения — тем лучше, ибо «Дух разрушающий есть и Дух созидающий»105*… Поведение людей становится идентичным поведению крыловского Медведя, по «прямому методу» принявшегося гнать дуги. Результат, как известно, был неважным. «Дуги гнут с терпеньем и не вдруг». Иначе — получается только одно разрушение.
В этом — весь «закон и пророки революции». Это мы и видим в дикой и бессмысленной стихии насилия и разрушения, приходящей с революцией. Разрушается все и вся: люди и культурные ценности, поля и фабрики, села и города, музеи и библиотеки, происходит какая-то вакханалия уничтожения в большинстве случаев даже того, что нужно
самой разрушающей массе. Освобожденные от тормозов основные импульсы человека развивают в нем бешеную силу и дикую энергию. Убеждения, доказательства, призывы не разрушать — бесполезны. Сорвавшийся с цепи человек делается ураганом, сеющим вокруг себя бессмысленную гибель, смерть и разрушение247. Повсюду налицо настоящее «прямое действие».
Таково же и мышление, как мы уже видели… Десяток «прямых лозунгов» делаются ключами, открывающими все тайны Сезама. Пара-другая тощих и жалких мыслишек (например, классовая борьба, национализация, диктатура пролетариата и архипримитивный материализм в Рус-
ской революции) делается началом и концом всякой мудрости и знания. Все иное и несогласное — не допускается. Более сложные построения объявляются контрреволюцией. Основным аргументом для доказательства истины становится… дубина: тюрьма, арест, высылка, расстрел. Всякое сомнение в правильности «революционной догмы» квалифицируется как преступление. Место серьезной работы мысли занимает революционный сектантский догматизм, более нетерпимый, чем инквизиция. Словом, и здесь та же самая «примитивизация», доходящая до крайних пределов.
4. Четвертым проявлением тех же черт служит «мания величия», охватывающая революционные массы и их вождей. Возьмите революционные речи, брошюры, статьи: каждый ничтожный шаг, делаемый рево-
247 Эта страсть к разрушению в 1918–1921 гг. в России отчетливо проявлялась даже в обычном поведении детей школьного возраста. Педагоги констатировали у них «какую-то эпидемию разрушения». В школах без всякой цели дети ломали парты, шкафы, окна, замки, двери, изрезали стены и т. д.
люционерами, они преподносят как «открытие» новой эры, «новой страницы истории», как что-то абсолютно новое и исключительно важное в истории человечества. Потому-то многие революции, как Англий-
ская, Французская и Русская, переменяли летосчисление и начинали отсчет времени с первого года революционного сдвига, меняли календарь, праздники и святых, вставляя на место старых — новых революционных угодников. Потому же они меняли названия улиц, городов, областей, еще при жизни называя их своими именами. Себя самих они считают, говоря на жаргоне русской революции, «передовым авангардом»
человечества, сверхчеловеками, титанами, непогрешимыми святыми, по сравнению с которыми другие люди — «грешники» и что-то мизерное.
Свергли правительство — это значит «открыли новую эру». Победили кучку контрреволюционеров — опять «открыли новую эру». Распределили богатства каких-нибудь богачей — «открыли новую эру». Уменьшили на час рабочий день — опять «новая эра». О самых простых явлениях говорится в превысоком стиле. То, что здоровому человеку может казаться смешным, — им кажется геройски-титаническим. Сами массы в собственных глазах и особенно вожди кажутся себе «гигантами». Газетный репортер превращается в «великого трибуна», самый посредственный конторщик — в «великого организатора», посредственный пуб-
лицист — в «великого мыслителя». Отсюда — из этой мании величия — «революционная поза», ложноклассические жесты, величественные речи с апелляцией к Богу, к римским героям или «героям предыдущих революций». Отсюда — пышные празднества революции, ее демонстрации, манифестации и мистерии. Перед вами — не нормальные люди, а какие-то актеры, играющие одну из трагедий ложноклассицистов.
5. Те же примитивизация и дезорганизация душевной жизни проявляются в факте исчезновения личной ответственности и в замене ее ответ-
ственностью коллективной, представляющей, как известно, явление, обычное среди примитивных групп. За преступления одного здесь наказываются сотни и тысячи лиц, не имеющих к нему никакого отношения («заложники», «круговая порука», «массовый террор», наказание целых городов и сел, целых социальных слоев и групп).
6. Наконец, дезорганизация душевной жизни, вызываемая революцией, сказывается в значительном росте душевных заболеваний и психиче-
ских расстройств (см. ниже, очерк второй).
Сказанного достаточно, чтобы признать правильность положений о примитивизации и дезорганизации психической жизни революцион-
ного общества, как факте и как неизбежном результате угасания условных рефлексов. Из этой черты вытекают и другие свойства революци-
онной психологии, на которых я не буду сейчас останавливаться248.
Этим и закончим очерк первый, характеризующий деформацию поведения и психики в эпохи революций…
Основные черты ее ясны и нет надобности повторять их. Они рисуют картину, существенно отличающуюся от «романтически-фантасти-
ческих» представлений о благодетельном влиянии революции. Выводы их гласят: кто хочет «биологизирования» людей, кто хочет приближения их
поведения к типу поведения животных, — тот должен и может подготовлять революцию и углублять ее. Кто хочет, чтобы пришла гибель общества или стадия «торможения» кровью и железом, стадия удушающей смирительной рубашки, неизбежно следующая за стадией «освобождения», — тот может желать насильственной революции. Кто хочет разрушения, вакханалии убийств, жестокостей, зверства, правовой, моральной и психической деградации общества — тот может желать насильственной революции. Ибо — революция все это приносит. Кто этого не хочет — тот не может не отвергать революции.
248 О некоторых из этих свойств см. в указанных работах Galéot, Vierkandta’a, Кабанеса, И. Тэна (глава о психологии якобинства).
ОЧЕРК ВТОРОЙ
Дата: 2019-07-31, просмотров: 183.