Речь человека (устная и письменная) представляет собой особую форму условных рефлексов (speach-reactions). «Речевые рефлексы» интересны во многих отношениях. Они чрезвычайно гибки и многообразны по своему содержанию. Они являются показателями устремлений индивида, вскрывающими те стимулы, под действием коих он находится. В них обычно дается равнодействующая состояния организма и тех стимулов, которые детерминируют его поведение. В этом смысле речевые рефлексы чрезвычайно сложны и представляют собой условные рефлексы наивысших порядков. Всякое значительное изменение условий и стимулов и всякое изменение рефлексов, их сложная игра и смена тотчас же проявляется в речевых рефлексах. В этом смысле они являются своего рода «термометром» состояния организма и окружающей его среды. Правда, это «термометр» своеобразный. Он показывает игру импульсов, особенно безусловных, в «приукрашенной», «облагороженной» и «завуалированной» форме.
В чистом виде последние выглядят прозаически, порой неэстетично. Речевые рефлексы дают этим импульсам «крылья» для взлета, красоту для ослепления и блеска, благородство — для необычайного энтузиазма и фанатизма. Они «обосновывают», «мотивируют», дают идеально заманчивые оправдания самым прозаически-животным импульсам и преподносят их нам самим и другим людям в великолепной форме «добра, кра-
соты, истины, прогресса, справедливости, бога, счастья людей» и т. д.
Из очерченной природы речевых рефлексов ясно, что они в первую очередь деформируются при революциях. Еще до революции этот «термометр», в виде роста речевых реакций недовольства и успеха их прививки к массе людей, отмечает рост «ущемленных» условий, с одной
стороны, служит предвестником «взрыва» других рефлексов, с другой, и сам является фактором расторможения их — с третьей. «Недовольные речи», агитация, подрыв основ «ущемляющего строя», рост «оппозиционности» — в газетах, памфлетах, брошюрах и на митингах, — распространение и прививка «освободительных идеологий» (энциклопедистов, Руссо и Вольтера во Франции, гуситства в Чехии, Уиклефа, лоллардов и индепендентов18* в Англии, марксизма, социализма и радикализма в Европе и т. д.) — все это проявляется еще до революции.
Начало ее характеризируется «расторможением» речевых рефлексов — и с количественной и с качественной стороны. «Язык людей развязывается». Его «перестают держать за зубами». Он получает свободу (то же самое
применимо и к письменным речевым реакциям). Начинаются речи, речи и без конца речи. Митинги и собрания, заседания и демонстрации. Широкая река газет, брошюр, листовок, плакатов, афиш — затопляет страну… Словом, количественно речевые рефлексы увеличиваются.
Растормаживаются они и «качественно». «Свобода слова и печати» — обычное и неизменное требование революций. Язык, молчавший раньше или не затрагивавший многих «святынь», теперь начинает «поносить», «бичевать», «обличать» все условия, ущемлявшие ныне освобождающиеся рефлексы. Он начинает призывать к низвержению этих тормозов и стимулировать их разрушение; а вслед за ними — в силу того, что они
связаны с другими, условными тормозами, — и других «богов и святынь» (религию, церковь, собственность, мораль и т. д.) «Долой!» — вот монотонное резюме этих бесчисленных призывов. Призывы к «умеренности»,
«самоограничению» здесь не имеют успеха. Идеологии, тормозящие эту «неограниченную свободу» ущемленных аппетитов, не находят отзвука. Идеологии же такого рода свободы и призывы к ней, в наивном или рафинированном виде «благословляющие» низвержение всех тормозов (власти, церкви, религии, собственности, семьи, брака и т. д.), «пудрящие и облагораживающие» («во имя равенства», «Бога», «Интернационала») захват, грабеж, насилие, убийство, месть и другие безусловные стимулы — прививаются с быстротой эпидемий и обретают тысячи адептов.
Такова «деформация речевых реакций» в первый период революции.
Второй этап — период количественного и качественного торможения речевых реакций. И здесь они идут впереди других. «Торможение» их — предвестник торможения других рефлексов и симптом перехода революции во вторую тормозящую стадию — независимо от того, «белой» или «красной» властью это торможение производится. На язык надевается узда. Масса газет закрывается. «Свобода печати» ограничивается. «Свобода слова» аннулируется. Митинги запрещаются. Агитация преследуется. За нарушение — кара, начиная с тюрьмы и кончая гильотиной или расстрелом. При таких «тормозах» люди начинают держать язык за зубами. Море речевых рефлексов высыхает. Вместо разнузданности речи наступает период «шептограмм». Воцаряется молчание…
Успех «растормаживающих идеологий» первого периода проходит. Их место начинают занимать идеологии, лейтмотивом которых становится лозунг: «Порядок и Торможение».
С наступлением нормальной жизни исподволь возвращается «способность речи». Сначала она нечленораздельна, похожа на мычание («эзопов язык»), потом делается более отчетливой, но во многом усту-
пает «вакханалии языка» первого периода революции. Иногда, когда язык слишком «развязывается», снова начинается «торможение». Таких колебаний может быть несколько в продолжение одной революции.
Такова суть деформации речевых рефлексов в период революции.
Наряду с этим основным процессом происходят и другие. 1. Появляется множество новых терминов для выражения новых переживаний. 2. Каждый период имеет свои любимые и преследуемые слова. Как правило, любимое слово первого периода становится ненавидимым во второй период, и наоборот. 3. То же самое относится и к идеологиям, движение коих рассмотрим ниже. 4. В каждый период словесная вакханалия охватывает «победителя», а тормозящее молчание — «побежденного». Каждая сторона тормозит другую. Подтвердим сказанное справками из истории.
Египетская революция (1600–2000 гг. до Р. Х.)
Речевое воздержание в нормальное время считалось в Египте праведным делом. Недаром в «Книге Мертвых» в качестве дел, угодных Осирису, значится: «Я не говорил лишних слов». Эта добродетель, как видно из нижеприведенных слов современника тех событий Ипувера, во время революции исчезла. Язык растормозился. «Шума достаточно в годы шума… нет конца шуму. О, если бы затих шум на земле», — отмечает он в своей скорбной поэтической летописи египетской революции. «Рабыни не стесняются в речах, а когда их госпожи говорят — это им не нравится»27.
Рим
Такую же расторможенность языка мы наблюдаем и здесь во время революций, участившихся к концу периода республики, начиная с эпохи Гракхов. С этого периода начинается беспрерывное «митингование», появляется и растет митингующий хлебный плебс, выделяются профессионалы речевых рефлексов — ораторы, политика начинает делаться на площадях, возникают «растормаживающие» — уравнительно-освободительно-радикально-социалистические идеологии и лозунги. И наоборот — в периоды «усмирения», повторявшиеся несколько раз, происходит усиленное «торможение». «Пестрый уличный сброд никогда не переживал такой отличной поры, не имел таких веселых сходок. Имя всем этим маленьким великим людям — легион. Демагогия совер-
27 Викентьев В. Революция в древнем Египте // Новый Восток. 1922. № 1. С. 290; Тураев Б. А. Древний Египет. Пг., 1922. С. 120–121.
шенно превратилась в ремесло». Толпа все время на форуме. Агитация — громадна. Вместе с тем, «уже раздались те многознаменательные слова,
что только бедняк может быть представителем бедняков и что должна быть диктатура бедноты»28. Лозунги: «Долой тормоза» (Сенат, патриациат, аристократию, богатых, собственность, семью, старых богов и т. д.), с одной стороны, кассирование долгов, передел земли — с другой, призыв к equatio pecuniae et bonorum equatio19* т. д. — широкой волной разливаются по стране. «В грандиозном социальном движении в эту эпоху не было недостатка в элементах, увлекавшихся самыми крайними социалистическими и разрушительными идеями»29.
В эпоху подавления, например при Сулле и позже, «безмолвный ужас давил всю страну и нельзя было услышать ни одного свободно выраженного мнения»30.
Греция
То же самое явление мы видим и в греческих революциях VII—VI вв. до Р. Х. (в Афинах, Милете, Митилене, на Самосе, в Аргосе, Мегаре, Сиракузах и т. д.), в 427 г. — в Керкире, в 412 г. — на Самосе, в 370 г. — в Аргосе, а равно и в революциях, предводительствуемых Агисом IV, Клеоменом III, Набисом и т. д. Достаточно прочесть хотя бы описание Керкирской революции Фукидида, чтобы увидеть это[3].
Бесконечные и дикие буйства здесь предварялись и сопровождались тем же «буйством» языка, который тормозился в моменты отлива революций.
То же самое явление мы видим, например, до, во время и после Крестьянского восстания в Англии в 1381 г. Незадолго до восстания появились:
«растормаживающая» проповедь Уиклефа и его учеников, распространение «Видения Петра Пахаря»20*, агитация Джона Болла и лоллардов. «Лолларды росли, как молодые побеги из корня дерева и наполняли всю страну». В речевых рефлексах подрывается собственность, догмы цер-
28 Моммзен Т. Римская история. М., 1887. Т. III. С. 260, 81 и др.
29 Пельман Р. История античного коммунизма и социализма. СПб., 1910. С. 514–
521, 533, 503–582; Пельман Р.Ранний Христианский коммунизм. Казань, 1921.
Подробности см.: Ферреро Г.Величие и падение Рима. М., 1915–1916. Т. I—III; Duruy V. Histoire des Romains. Paris, 1885. Vol. V; Ростовцев М. И.Рождение Римской Империи. Пг., 1918.
³⁰ Моммзен Т. Римская история. М., 1887. Т. II. С. 347.
кви, привилегии сословий («... когда Адам пахал, а Ева пряла, кто дворянином был тогда?»), основы государственной власти. «Проповедова-
ли, что собственность — дар благодати божьей, что грешники лишаются благодати, дающей собственность» и т. д. 32 После усмирения восстания приходит обычное «торможение».
То же самое — в Чешской революции XV в. Ей предшествует опять-таки
«растормаживающая» проповедь гуситства, «колебавшая самые основы католической церкви, отвергавшая повиновение Папе и все церковные учреждения, божественность которых нельзя подкрепить священным писанием». К этому исподволь присоединялись критика и отвержение массы других социальных «тормозящих ценностей» (власти, сословий), в период гуситских войн приведшие к порицанию собственно-
сти… даже семьи. (Табориты, и среди других сект — голые адамиты21*, провозглашавшие даже общность жен.) Во второй стадии, после войн Яна Жижки и Прокопа, мы видим и «торможение» речевых рефлексов — количественное и качественное[4].
Нечто подобное видим и в Нидерландской революции XVI в. Причем здесь в периоды торможения «язык каждого пленника завинчивался в железное кольцо и прижигался горячим железом»34. Чуть ослаблялось торможение — поднимался ропот.
Не иначе обстояло дело и в Английской революции XVII в. Перед революцией «в высших классах недовольство (политикой Карла I) обнаружилось уклонением от двора и свободой мыслей (т. е. речевых рефлексов), дотоль неслыханной». Еще сильнее то же самое проявилось в низах.
Расторможение языка началось и шло crescendo. Идет небывалый урожай «растормаживающих» памфлетов в 1636 г. (Прейн, Бортон, Лильберн и др.), развязывается язык в парламенте и на улицах, критика смелеет, «свобода слова», «вольнодумство» и крайние учения рас-
³² Вебер Г. Всеобщая история. СПб., 1894. Т. 8. С. 43–48. Подробности см.: Оман Ч. Великое крестьянское восстание в Англии. М., 1897; Ковалевский М. М. Экономический рост Европы. М., 1900. Т. II; Петрушевский Д. М. Восстание Уота Тайлера. М., 1915; Грин Дж. Краткая история английского народа. СПб., 1897. Вып. 1. С. 277–285.
тут. Речи крайних индепендентов, отвергавших аристократию и власть монарха не только в церкви, но и в государстве, требовавших равенства прав и распределения богатств находили живейший отклик. «Вольнодумцам нравились такие речи, им хотелось довести революцию до крайних пределов»35.
Дальше — больше. «В низших слоях обнаружилось кипучее волнение умов; по всем предметам стали требовать неслыханных реформ». «Их
самоуверенность и повелительный язык равнялся их невежеству и незначительности… Потребованные к суду, они говорили, что не верят в законность самих судей… В церквях они бросались к кафедрам и прогоняли с нее (умеренного) проповедника». Идеологии рационализма, эгалитаризма, коммунизма, республиканизма закружились ураганом. Началось «митингование», посыпался дождь растормаживающих памфлетов. В них писалось: «Закон есть печать хитрого порабощения», «Тюрьмы — святилище богатых и место мучений для бедных». Религиозное растормаживание иллюстрируют слова солдата: «If I choose to worship that pinpoint, what is that to you»22*. «Боже праведный! — пишет современник о проповедях анабаптистов23*. — Сколько ужасных возмутительных криков, разрушений, убийств, пожаров. Слушая их, я думал об ответе Спасителя апостолам: “Вы не знаете, каким духом исполнены ваши сердца”»36.
В театрах шли пьесы, осмеивавшие католичество, а вслед за тем начавшие осмеивать и самих реформаторов, так что «реформаторское духовенство принуждено было само принять меры против этого из боязни, как бы не быть и самому унесенным антирелигиозным движением»37.
«Низвергать, низвергать и низвергать — вот все, что было в умах и сердцах людей», — так характеризовал положение дел сам Кромвель в своей речи в парламенте в 1654 г. 38
Со второй стадии, с момента единовластия Кромвеля, началось и торможение, в виде арестов Лильберна, других памфлетистов, непокорных членов парламента; в виде подавления свободы слова и печати.
35 Гизо Ф. История английской революции. СПб., 1886. Т. I. С. 62–63. Т. 2. С. 2–3. См. также: Gardiner S. History of the Great Civil War. New York, 1886–1891. Vol. 1– 2; Gardiner S. History of the Commonwealth and Protectorate. London, 1903. Vol. 1–2; Gardiner S. O. Cromwell. 1899.
36 Гизо Ф. Цит. соч. Т. II. Ч. 1. С. 96–97. Т. 3. С. 7, 63–64.
37 Кабанес О., Насс Л. Революционный невроз. СПб., 1906. С. 294.
38 Гизо Ф. Цит. соч. Т. III. С. 109.
Право печатания книг дается лишь четырем городам. Вводится строжайшая цензура. «Ни один журнал, ни одно периодическое издание не могло выходить без разрешения правительства, типографщики должны были представлять залоги. Подвергали суду и наказанию не только сочинителей, но и со всякого, купившего возмутительное сочинение, брали штрафы». Запрещаются митинги и собрания. Закрывают-
ся театры, изымаются из обращения все разносчики и уличные певцы, глава семьи обязывается держать взаперти детей и слуг, кроме немногих
часов и т. д. Словом — полное торможение; в итоге — «все уступило, все смолкло». Пришло оцепенение. Потом уже началось снова пробуждение в виде памфлетов и нападок на Кромвеля, но до конца своей жизни
он удачно тормозил новое «развязывание языка»[5].
Великая французская революция
И здесь в высших классах расторможение речевых рефлексов началось еще задолго до революции (энциклопедисты, Руссо, Вольтер и другие с их проповедью рационализма, космополитизма, геоцентризма, республиканизма, атеизма, прав человека, с их критикой тормозящих «суеверий»).
С началом революции «море речевых рефлексов разливается» и приобретает бешеный характер. Начинаются бесконечные митинги, рост клубов, брошюр, газет и т. д. Число якобинских клубов к началу 1791 г. достигает уже 227, через три месяца их 345, к концу Конституанты24* — 406. Расторможение ясно и в наказах, и в «Декларации прав человека», и в газетах, и в речах, и в театральных представлениях. Все старые тормоза — власть, король, тираны, аристократия, церковь, религия, семья —
осмеиваются и критикуются. Число революционных пьес и «стихов» растет без конца. Их содержание — «апофеоз свободы, республики и равенства», с одной стороны, потакание всевозможным биологическим импульсам — с другой, растормаживание от суеверий — власти, церкви,
семьи, собственности и т. д. — с третьей. Все эти пьесы: «Современное равенство», «День 10 августа», «Бюзо», «Кальвадосский царь», «Республиканская вдова», «Любовная гильотина», «Последний суд царей», «Карл XI», «Муж-духовник», «Еще кюре», «Свадьба Ж. -Ж. Руссо», «Взятие Бастилии», «Дружба и братство» и т. д. — все они довольно монотонно перепевают эти мотивы, все они наполнены в изобилии лозунгами «Долой оковы», «Да исчезнут тираны, цари, попы, аристократы», «Пойдем и уничтожим ненавистные цепи» и т. д. То же самое и в бесчисленных стихах, начиная с «Марсельезы» и кончая стихоплетениями Лагарпа, Мариуса Шенье и других.
Тем же переполнены и газеты, в особенности самые популярные, вроде «Друга народа» Марата и «Отца Дюшена». Сам язык их — «ядреный», чересчур крепкий, полусальный, полубредовый. «Из-под пера Марата вечно вырываются одни и те же слова: подлецы, злодеи, дьяволы». Призывы «Долой!» — неизменны. Требования голов — постоянны.
Ж. Мишле подсчитал, что число их у Марата не более и не менее, как 270 000 голов. «Отец Дюшен» потакает растормаживанию всего40.
Словом, буйство языка безгранично во всех отношениях.
Наряду с этим явлением, как и в других революциях, происходит и другое: язык меняется по существу. Вводится масса новых терминов или изменяется смысл старых (budget, club, motion, constitution, aristocratie, revolutioner, lauterner, septembreser, guillotine, redicide, sans-cullote), новые выражения и шутки («сунуть голову в окно», «чих-
нуть в мешок» = гильотинировать), запрещается ряд слов (например,
обращение на «вы», monsieur), делаются обязательными другие («ты», citoyen, и т. п.). Словом — целая революция языка… [6]
С момента диктатуры якобинцев начинается одностороннее торможение. Антиякобинские речевые рефлексы преследуются. «Памела», «Друг законов», «Свадьба Фигаро» и даже пьесы Мольера без переделок не разрешаются к постановке. Вводится цензура театра, газет, речей. Происходит сильнейшее обуздание антиякобинского языка. После термидора25* этот язык развязывается42, но зато тормозятся якобинские речевые реакции.
При директории торможение ширится и углубляется, в особенности после восстаний, вроде фрюктидорского26*. Клубы закрываются, газе-
40 Например, отменяется ввозная пошлина на вино. Он пишет: «Наконец-то, наших ребят, любящих малость выпить, не будут разорять; вместо “мерзавчика” теперь можно хватить и “сороковку”. Какая радость!» И идет, по обычаю, добавление трехэтажного выражения.
ты тоже, вводятся разрешительный порядок, залоги, штрафы, аресты, контролируется театр и т. д. 43 При Наполеоне, как известно, этот процесс пошел дальше и привел почти к полному уничтожению свободы устного и печатного слова44.
Революция 1848 г. во Франции
То же самое явление: с начала революции бесконечные митинги и рост клубов, число коих достигает 700. «Существовали сотни клубов, в которых каждый говорил то, что ему приходило на ум, каждый высказывал
свои мечты и строил проекты. Стены были покрыты громадными афишами. Каждый день появлялись новые газеты, которые как бы хотели внушить страх своими громкими или грозными названиями, например: «Le Père Duchene», «La Commune de Paris», «Le Tribun de peuple», «La Voix des clubs», «La Voix de Femmes», «La Peuple», «L’Ami du Peuple»27* и т. д.
По обычаю, — бесконечные празднества, иллюминации и демонстрации. В клубах «осыпали лестью пролетариев, называя их «народ, непогрешимый народ». «Газеты соперничали друг с другом насильственным тоном статей». «Казалось, какое-то безумие охватило все общество». «Каждый день происходили все более и более угрожающие манифестации. Газеты предавались все более и более страстной полемике, (и все) возбуждали к восстанию, к гражданской войне». То же неизменное
«долой» по адресу всех тормозов, и «да здравствует» — по адресу «свободы» (расторможение).
После восстания 22–25 июня28* начинается резкое торможение, осуществляемое Кавеньяком. Масса газет закрывается. Вводится залог в 24 000 франков (вызвавший реплику Ламмене: «Мы не достаточно богаты: бедные — молчать»), усиливаются репрессии, клубы закрываются, собрания — так же. Общий клич: «Порядок!» Позже — снова видим некоторое расторможение, но после 13 июня 1849 г. Наполеон приказывает: «Прекратить агитацию, успокоить добрых и заставить терпеть злых». Законами 15 мая 1850 г. и другими «речевые рефлексы» берутся в «ежовые рукавицы» (контроль печати, школы, церкви, закрытие газет, клубов и т. д.)45.
43 Мадлен Л. Цит. соч. С. 294. См. также соответствующие места в работах Тэна, Тьера, Жореса, в «Политической истории Французской революции» Ф. В. А. Олара (СПб., 1920) и др.
44 См.: Тарле Е. Печать во Франции при Наполеоне. Пг., 1922.
45 Грегуар Л. История Франции в XIX веке. М., 1896. Т. 3. С. 21–52, 140–141, 446–450.
Сходное монотонно повторяется и во время Германской революции 1848 года.
«Весной и летом 1848 г. в Берлине… каждый день приносил с собой новые собрания и плакаты. Клубы и газеты росли, как грибы. Свобода мнений и союзов была осуществлена…» «Власти старались положить этой свободе пределы, однако, пришлось вооружиться на некоторое время терпением: пока еще не было возможности удовлетворить их
фанатическую жажду порядка».
В Австрии «в домартовское время оппозиционной прессы совершенно не было». С началом революции «разом выросла новая пресса. Большинство органов имело революционный характер. Невинные журнальчики превратились в радикальные политические журналы. В общей сложности в Вене появилось до 220 политических газет. Многие из них говорили грубым и вульгарным языком» и т. д.
К концу 1848 г. началось торможение. 12 ноября в Берлине «все клубы и союзы были распущены, демократические газеты закрыты, войска срывали все плакаты, воцарилась военная диктатура»46. А там пошли обыски, аресты и обычная коллекция тормозных стимулов.
То же самое происходит во время Французской революции 1871 г.
Уже в 1868 г. «оппозиция в палатах увеличилась, пресса стала смелее». Давление на нее слабее. «La Lanterne» Рошфора29* имеет необычайный успех. Речи в 1869 г. столь смелы, что даже Делеклюз порицал их.
После Седана30* расторможение сразу делает громадный успех. Общий крик — «Низложение!» «Свобода прессы, собраний, афиш была безгранична». Бесконечные манифестации. Рост экстремизма во всех отношениях, приводящий к Коммуне31*.
Но Коммуна же начинает и торможение. Антикоммунистическая печать закрывается. Лиссагаре заявил: «Мы требуем прекращения без
фраз всех газет, враждебных Коммуне». С падением ее — торможение падает на антитьеровские газеты, а затем — после расправы — и все газеты вводятся в «рамки»[7].
В точности такое же явление повторилось в Русской революции 1905– 1906 гг., и повторяется сейчас, в революции 1917–1923 гг.
46 Блос В. Германская революция. История движения 1848 года в Германии. СПб., 1907. С. 269, 220, 392–393.
Уже в конце 1916 г. «развязывание» языков и в Государственной Думе (речи Милюкова, Керенского, Чхеидзе, Шульгина и других32*), и в частных собраниях, и на улице, и в прессе — началось. Чем ближе к концу февраля 1917 г., тем сильнее. С 27 февраля 1917 г. «расторможение» делает громадный скачок вверх48. Беспрерывные митинги — всюду и везде, в домах, в казармах, в Государственной Думе, на улицах, в учреждениях…
Тон всех газет (вплоть до «Нового Времени») сразу меняется. В течение одной-двух недель появляется множество газет, одна другой левее. Стены города заклеились бесчисленными афишами. Расходование бумаги на воззвания и прокламации сразу повысилось в несколько раз. В один день монархические «речевые рефлексы» заменились республиканскими.
Уже в первой декларации Временного правительства были провозглашены все свободы33*. Далее сразу же пошло растормаживание и освобождение солдат от воинской дисциплины с призывами, равносильными призывам убивать офицеров, не подчиняться приказам, кон-
чать войну; к гражданам посыпались призывы вылавливать и убивать полицейских. Дальше — больше. Как из рога изобилия хлынули речи
о 6–8-часовом рабочем дне, о ненужности утомительной работы; к крестьянам полетели воззвания забирать помещичьи земли, громить усадьбы, ко всем и вся — гимн о свободе, неограниченной и бесконечной свободе. Изредка еще раздавались лозунги: «Рабочие — к станкам, солдаты — к оружию, крестьяне — подождите», но все это было каплей в море.
Расторможение прогрессировало: скоро появились речи о низвержении капитализма и буржуазии, о «социализации» всего и вся, о раскрепощении от буржуазных семейных предрассудков, о «религии — опиуме народа»34*, о предательстве Временного правительства и соглашатель-
ских Советах, беспомощно пытавшихся теперь тормозить «углубление революции». В итоге — все речевые тормоза отпали. «Язык очутился в условиях полной свободы» и болтал то, что приказывали безусловные импульсы.
Песни, стихи, театральные пьесы, рассказы и т. д. приобрели соответствующий характер. Их основной мотив — «Долой!» и «Да здравствует свобода!»
48 См. уже опубликованные мемуары («Дни» Шульгина, «История второй русской революции» Милюкова, «Записки о русской революции» Суханова) и особенно газеты тех дней.
Пришли большевики. В первые недели после октябрьского переворота и они еще не могли тормозить. Но в 1918 г. торможение началось. Все некоммунистические газеты были закрыты. Некоммунистические собрания, митинги и общества — ликвидированы. Посыпались аресты, обыски и… первые расстрелы. Торможение приняло хотя и односторонний, но неограниченный характер. За слово протеста — арест и избиение, за антисоветскую прокламацию — расстрел, за неразрешенное собрание — «к стенке».
В конце 1918 г. все смолкло. Язык страны оцепенел, кроме языка самих коммунистов. В 1919–1921 гг. вся страна, кроме 600 000 коммунистов, «лишилась языка». Ни одной коммунистической газеты, ни одной свободной речи, ни одной книги, изданной без благословения цензуры, ни одной визитной карточки, напечатанной без разрешения комиссара. Лишь шепотком, подозрительно осмотрев стены, два-три близких человека осмеливались сообщать друг другу «шептограммы».
И то не всегда.
Вместе с тем резко изменилась и терминология. Появилось множество новых слов и выражений: «совдеп», «нарком», «чека», «наробраз», «совнархоз», «замкомпрод», «товарищ», «комбед». Наложен запрет на некоторые прежние слова: «господа», «милостивый государь» и т. п. Другие приобрели специфическое значение: «к стенке», «пустить в расход», «ликвидировать» (расстрелять), «буржуйка» (железная печка), «хановоз» (автомобиль) и т. д.49 Словом, и здесь повторилось то же, что было и при других революциях.
С началом «нэпа», во второй половине 1921 и в начале 1922 г., тормоза немного ослабли. К людям начала возвращаться способность «нечленораздельной речи». Они пытались сказать что-то оппозиционное. Появилось два-три журнала, вышло несколько книг с признаком оппозици-
онности35*. Они успешно раскупались. Слово «товарищ» стало встречать отпор. Публика начала чуть-чуть смелеть. Но… в середине 1922 г. журналы были закрыты, «мычавшие» лица — арестованы, часть выслана, коекто расстрелян и… Россия снова замолчала, перейдя на «шептограммы»… Молчит и по сие время, когда я пишу эти строки… Торможение «речи» 99,5% населения продолжается. Мудрые правители учат его пословице: «Слово — серебро, молчание — золото». Зато сами заливаются вовсю.
Дальше будет то же, что было и во время других революций. Или исподволь тормоза ослабнут, и население снова получит «умеренную
49 См.: Горнфельд А. Г. Новые слова и словечки. Пг., 1922.
свободу речи», далекую от вакханалий первого периода революции, или — при резком падении большевиков — будет временная полная заторможенность всех коммунистических, социалистических, революционных, атеистических, радикальных речевых рефлексов, взрыв мстительных речей по адресу большевиков, а затем — после нескольких подобных перебоев — рефлексы войдут в нормальное русло, близкое к тому, в каком они текли до революции.
Итог нашего обзора — «история повторяется».
Другой итог его — полное подтверждение выставленных общих положений. В разных координатах времени и пространства мы видим одно и то же50. Ниже будет показано, что даже содержание речевых рефлек-
сов во всех революциях довольно однообразно.
Основное различие революций в этом отношении состоит лишь в том, что растормаживаются не одни и те же группы речевых рефлексов (язык «бичует» не одни и те же тормозные устои) и далеко не одинаково идет процесс расторможения: в одних революциях он останавливается на определенной меже, в других — идет дальше, пока не испепелит и не сбросит в грязь все «тормозные ценности».
Например, в революциях 1848 г. он мало затронул «тормоза», обуздывающие половые рефлексы; легко задел и тормоза, удерживающие
людей от захвата и присвоения чужой собственности. То же самое в зна-
чительной мере относится и к Английской революции XVII в. В Русской же революции 1917–1923 гг. и Великой французской расторможение речевых рефлексов пошло несравненно дальше; оно снесло тормоза, удерживающие людей от «поношения», «бичевания» и насмешек над «святостью семьи и брака», над недопустимостью насильственного захвата чужой собственности и даже самим институтом собственности и т. д.
Чем глубже революция, тем дальше идет этот процесс. Зато тем суровее, грубее, беспощаднее бывает и торможение. Ревнители «безграничной свободы»
50 Для полноты я мог бы увеличить эту коллекцию революций многими другими: китайскими, персидскими, мусульманскими и т. д. Но я считаю это излишним. Пусть читатель изучит с этой точки зрения хотя бы коммунистическую революцию маздакистов в Персии (при Кобаде) или множество революций в исламских халифатах (восстание коптов, коммунистов-бабекистов, рабов, измаилитов, карматов, ваххабитов и т. д.)36* — итог он получит тот же самый.
См.: Malcolm J. The History of Persia. London, 1829. Vol. I. P. 100–106. Vol. II. P.
344, 353; Мюллер А. История Ислама от основания до позднейшего времени.
СПб., 1895. Т. 1. С. 161, 176, 182–192, 278–280, 216–217, 240, 193–196, 237–239.
речевых рефлексов должны знать, что своими действиями они подготавливают безграничное же торможение «свободы слова».
Чем дальше разбег — тем сильнее отскок. Чем сильнее расторможение — тем сильнее торможение. «Действие равно противодействию». И наоборот, чем сильнее было механическое торможение «свободы слова» до революции, тем сильнее и глубже бывает расторможение, тем необузданнее зерно неограниченной свободы речевых рефлексов.
Сейчас мы рассмотрели эти явления только с формальной стороны.
Ниже мы рассмотрим их с точки зрения «содержания» самих речевых
«субвокальных» рефлексов: идей, мнений, оценок, убеждений и идеологий. Мы увидим, что и в этом отношении есть своя закономерность.
Дата: 2019-07-31, просмотров: 206.
