Тот факт, что здесь не предлагаются пути возрождения посвящения, не означает, что мы считаем такие переживания сегодня недосягаемыми. Наше общество так структурировано, что не предоставляет никаких конкретных возможностей для посвящения. В прошлом общество само отводило определенное достойное место посвящению. Следовательно, отсутствие посвящения априори может быть одной из бессознательных причин широкого распространения чувства отчуждения и отчаяния. Некоторые исследователи полагают, что такая бессознательная потребность уже нашла типичные суррогатные формы выражения. Хокарт упоминает, по меньшей мере, три формы1 (A .M. Hocart. Initiation and Healing, in Man, XXXVII, 1937, pp. 20-22.):

1. Возвращение к однажды принятой, но в настоящее время оставленной практике из-за специфической необходимости. Например, когда родители отказывались крестить детей, но решились сделать это из-за того, что новорожденный болен.

2. Обращение к другой культуре с ее обрядами и нормами, в результате утраты веры в свои собственные обряды. Это происходит во многих случаях религиозного или идеологического обращения.

3. Восстановление древних практик не потому, что признают их настоящие инициатические цели, а по некоторым рациональным причинам. Например, практика обрезания популярна в США по гигиеническим соображениям.

Размышления Хокарта иллюстрируют то, о чем мы говорили, но в них нет гипотез о причинах вырождения процесса посвящения и возможных способах его восстановления.

В предисловии к первой главе данного исследования мы ссылались на фразу Элиаде: «Посвящение устанавливает конец «природному человеку» и вводит новообращенного в культуру». С одной стороны, можно сказать, что необходимость в посвящении сегодня отпала, поскольку вхождение в культуру больше не является трудным процессом, требующим ритуалов. Современный человек погружен в культуру фактически с момента своего рождения. Он никогда не сталкивается с чисто природным существованием. С другой стороны, следует отметить, что современный человек часто чувствует себя брошенным в культуру или общество почти случайным образом, так что ничто не внушает ему священного уважения. У него развивается ностальгия по собственным корням, так что природное существование кажется ему чем-то сакральным.

Потребность в посвящении, в возрождении к жизни, наделенной новым смыслом, существует всегда, даже если заложенная в ней амбивалентность приносит страдания. Наиболее вероятно, что удовлетворение этой потребности происходит в индивидуальных отдельных неповторимых ситуациях, а не в сомнительных группах, о которых мы говорили ранее. Этот путь становится уделом неугомонных натур, руководствующихся скрытым жизненным инстинктом, а не верой в какие-нибудь особенные ритуалы.

Многие инициатические ритуалы, например, принятие воинской присяги, были характерными для определенной культуры и исчезли с приходом современности. Однако, некоторые церемонии выжили, поскольку связаны с естественными и, следовательно, неизменными событиями, такими как рождение, бракосочетание и смерть. Эти и другие базовые элементы жизни, носящие по своей сути инициатический характер, все еще отмечаются ритуально, но уже утратили черты посвящения. Хороший пример этому —первый сексуальный опыт. Пытаясь преодолеть моральные предрассудки вокруг секса, современный человек вместе с табу избавился и от тайны, связанной с сексуальностью. Эти табу были нужны не для морализаторства, а для сакрализации и сохранения инициатической функции сексуальности. Инициатическая функция умирает, так как утрачены по меньшей мере три элемента сексуального опыта: сакральность, необратимость и отсутствие альтернатив. Рассмотрим эти три элемента детально, так как это будет полезным для нашего исследования. Однако, следует учесть, что анализ данного вопроса не будет полным (поскольку у посвящения много элементов) и точным (поскольку различные элементы частично перекрываются; сакральность в значительной степени зависит от необратимости и отсутствия альтернатив; необратимость же есть отсутствие самой простой альтернативы, т.е. возвращения к прежнему состоянию).

Что касается сакральности, то исчезновение священного и освобождение современного общества от иллюзий представляет слишком большую проблему, чтобы рассматривать ее здесь. Однако, следует указать, что в предшествующих культурах понятия священного и инициатического часто совпадали, так как обеспечивался глубокий контакт с сакральным при посвящении. Различные аспекты сакральности интересуют нас, как качества, связанные с двумя другими элементами.

Сразу можно заметить, что современность устранила необратимость немногих сохранившихся инициатических процессов. Например, серьезный кризис переживают религиозные профессии. Количество священников продолжает сокращаться, хотя все чаще удовлетворяются просьбы об освобождении от обетов, положенных им по сану. Существуют сложные и многочисленные причины такого профессионального кризиса. Тщательное исследование данной проблемы потребовало бы привлечения исторических и социологических фактов. Можно допустить, что широкая возможность получения освобождения от обетов с психологической точки зрения могла бы убедить людей выбирать эту профессию, особенно тех, кто не желает брать на себя столь суровые обязательствам, как у духовенства. Но разве такое объяснение является в истинном смысле «психологическим»? Оно имеет мало общего с глубинной психологией, ограничиваясь психологией сознания. Поскольку мы полагаем, что в психике существуют бессознательные потребности и архетипы, можно выстроить противоположную гипотезу о том, что из-за обратимости выбор профессии теряет характер радикальной трансформацией. Необратимая смерть старой личности необходима для последующего переживания глубокого психического возрождения.

Подобные рассуждения можно применить и к бракосочетанию, инициатический характер которого поддерживался долгое время (больше в католической традиции, чем в протестантизме, и больше для женщин, чем для мужчин). Санкционированный законом развод—это совсем недавнее явление во многих традиционно католических странах. Католической церкви приписывают опасение, что может начаться настоящая лавина разрушенных браков, так как развод отменяет официальный брак, а не духовную связь, и люди будут обращаться к первому, игнорируя второе. Статистически, не так много разводов последовало за их разрешением. Скорость изменения пропорции между церковным венчанием и гражданской регистрацией брака осталась прежней. Предлагались всякие гипотезы для объяснения этих фактов, но так как они не касаются глубинной психологии, мы не будем рассматривать их здесь. В отношении того, что касается нашей темы, достаточно связать эти наблюдения с другим фактом — более значительным ростом «гражданских браков» по сравнению с официально зарегистрированными. Это подтверждает гипотезу, что необратимость является обязательным элементом модели посвящения. Институт бракосочетания необходим для поддержания порядка в обществе. Но на более глубоком уровне он также играет инициатическую роль. Если брак утратит свою функцию посвящения, превратившись в нечто легко обратимое, вроде сегодняшнего «гражданского брака», тогда люди будут устанавливать свои эмоциональные связи более прямым образом в обход общественных институтов как исключительно бюрократических образований.

Светский брак всего поколение назад был редким и считался смелым вызовом господствующей идеологии, но теперь он настолько распространен, что даже застарелый консерватор не посмеет его критиковать. Он стал альтернативой церковному венчанию, и каждый может пользоваться его преимуществами. Но парадоксальным образом его повсеместное принятие закончилось предпочтением «гражданских браков». Отречение от официальных институтов произошло, потому что возможность сознательного выбора, как и возможность потреблять только лучшее, сводит на нет инициатическое значение. В ситуации свободы выбора, когда выбор становится все более секулярным (т. е. не связанным табу или уважением сакрального, ориентированным на более удобный вариант), самым разумным оказывается тот, что дает немедленный результат без каких-либо сложностей или соблюдения формальностей. В традиционном обществе человек мотивирован брать на себя дополнительные институциональные обязательства не столько из-за материальных гарантий, которые предоставляются этими институтами, сколько из-за потребности в ритуалах, способных обеспечить архетипические чувства, проецируемые на новую освященную фазу жизни.

Для переживания истины необходимо устранить сомнения и амбивалентность. Но если существует много расходящихся заданных извне истин, их противоречия могут быть интроецированы и породить сомнения. Единственным исключением являются те редкие индивидуумы, система ценностей которых хорошо согласована, так что они могут естественным образом принять внешнее разнообразие (коллективные «истины») и внутреннее разнообразие (вопросы, задаваемые самому себе). Потребность в истине обычно перетекает в потребность в единообразии, и таким образом потребность, которую можно назвать вертикальной (поскольку она затрагивает вершины и глубины нашего бытия), становится горизонтальной.

Подобный процесс происходит с сакральным. По своей природе оно является всеобъемлющим. Но можно ли сакральное пережить в чистом виде, если оно на метафизическом уровне относится к тотальности нашего бытия? Для многих людей эта попытка принесла бы ощущение тревоги и одиночества. (Из-за акцента на вертикальном опыте пребывания наедине с Богом протестантская церковь теряет свою паству в большей степени, чем католическая). Средний человек привязан к привычному порядку жизни, рутина и однообразие пронизывают его существование. Он не способен к внезапному столкновению с проблемами истины, ответственности и свободы выбора.

Экономический и технологический прогресс вместе с завоеванием политических прав принес не виданную ранее свободу и пространство выбора. «Культурной» реакцией на это было то, что Ратено и Ортега назвали «вертикальным вторжением варварства», а Фромм назвал «бегством от свободы». В возникшей ситуации средний человек пытается воспользоваться преимуществами нового пространства и свободы, но не хочет брать на себя ответственность, которые они влекут за собой. Завоевание свободы теряет смысл, если человек не может осуществлять выбор.

Хотя наше либеральное плюралистическое общество в высшей степени терпимо, оно враждебно сакральному. Пассивное большинство бессознательно не приемлет, что сакральное может быть найдено в институтах, отличных от доминирующих в этом обществе, существующих с ними бок о бок или находящихся в конфликте с ними. Они просто отвергают сакральное измерение, добавляя таким образом к своей апатии еще одну ношу и еще один блок для либидо.

Сакральное предшествует рациональному и превосходит его, ему неизбежно принадлежит первенство. Поэтому ему трудно поместиться в пространстве между институтами, где индивид осуществляет свой свободный и рациональный выбор. Если бы удовлетворение жажды инициации опиралось на создание просто новых институтов, использующих свободу вероисповедания, результаты были бы непродуктивными. Если церковное венчание утратило свое инициатическое значение, его нельзя просто заменить официальной регистрацией брака — процедурой современной, но бесполезной для посвящения.

Традиционное бракосочетание часто заключается в результате соглашения между семьями и связано с продолжением рода, но парадоксальным образом у него более богатые возможности в смысле посвящения, чем у современного брака. Технология и наши современные достижения (контроль рождаемости, безопасные аборты, общая терпимость общества) предлагают нам свободу выбора, в то же время от нее отрекаясь, и наши различные институты (гражданский брак, декретный отпуск по беременности) отрицают инициацию, лежащую в их основе.

Было бы несправедливым обвинять современного человека в отвержении ритуалов и традиционных институтов из-за гедонистического нежелания ограничивать свои потребности. Скорее всего он делает это, потому что наступление современности заставляет его отрицать фундаментальную потребность, которую они удовлетворяли — потребность в сакральном и инициации. Достаточно обратить внимание, как быстро и с каким упорством возникают вновь альтернативные ритуалы и институты.

Надо признать, что тема посвящения почти безгранична. Следы ее можно найти во многих на первых взгляд рациональных формах поведения современного человека. В начале нашего исследования нельзя было вообразить, как далеко заведет нас анализ темы посвящения. Конечно, не стоит думать, что инициация вездесуща, чтобы не раздувать эту тему и лишать ее тем самым смысла специфической реальности.

В то же время модель посвящения дает более глубокое психологическое понимание тех явлений, где психологический подход казалось проигрывал социально-политическому. Архетипическая модель позволяет ухватить структуры, существующие независимо от конкретной исторической ситуации. Взглянем, например, на явление терроризма.

В отношении проблем с законом терроризм базируется на инициатических и эзотерических нормах, аналогичных миру наркомании. И терроризм и наркомания являются объектами преследования со стороны властей, главным образом полиции, причем эта борьба приносит слабые результаты. Предпринимаемые против наркомании меры направлены на распространителей и щадят самих наркоманов или пытаются склонить их к сотрудничеству. В Европе после десятилетия разгула терроризма законы, поощряющие «добровольное раскаяние» со стороны террористов, помогли остановить самые сильные организации всего за несколько лет. Этот факт демонстрирует преимущества юридического решения проблемы перед военным и полицейским. И хотя успех был достигнут с помощью законов, с точки зрения психолога здесь не обошлось без бессознательных элементов, создавших архетипическую предрасположенность, необходимую для этого успеха.

Сотрудничество некоторых террористов с властями, конечно, привело к аресту остальных. Но обещание ли смягчения приговора явилось тем единственным фактором, который побудил их к отречению от своей идеологии терроризма? Даже если суд проявит милосердие, они все равно подвергают себя смертельной угрозе мести со стороны других боевиков. Большинство тех, кто «раскаялся», объясняли свой поступок идейными соображениями. Они говорили, что решили вернуться в нормальное общество, потому что стали свидетелями краха «политического плана» террористов. Такое объяснение, без сомнения, справедливо с точки зрения психологи сознания, но если попытаться прочесть бессознательные элементы в их заявлениях, то станет видно, что на них повлияло ощущение провала тайного эзотерического или инициатического «плана». Относится ли это разочарование к рациональным расчетам или в большей степени к членам той тайной группы, с которой они решились связать свою судьбу? В своих заявлениях раскаявшиеся террористы обычно нападают не только на политическую позицию своих бывших соратников, но также на них лично, критикуя нехватку духа солидарности в группе.

Но если вхождение в группу не является полноценным сакральным актом подчинения, а происходит по секулярному сознательному выбору, то ничего не стоит и покинуть группу, которая низводится тем самым на уровень обычного клуба. Самые первые «раскаявшиеся» террористы лишали группу ее эзотеризма, прокладывая дорогу к ее внутреннему краху, а информация, сообщаемая ими полиции, ускоряла и ее внешнее разрушение. Помимо дефицита сакрального измерения современное общество слишком сложно и толерантно, чтобы признать любую альтернативную группу, членство в которой не отменяемо. Только с большим трудом можно оживить структуры, благоприятствующие настоящему посвящению, не опускаясь на уровень всего лишь другого выбора в контексте того самого потребительского отношения, которое человек отвергает как анти-сакральное.

Можно ли, к примеру, считать «альтернативными» экологические группы или новые секты, если спустя пару лет участник может просто вернуться к обычной жизни? В действительности, само понятие «альтернативы» чуждо теме посвящения, потому что введение «альтернативы» подразумевает выбор между двумя возможностями, лежащими в одной плоскости, а посвящение ведет к полному возрождению на более высоком уровне.

Это не означает, что исследование потребности в посвящении обязательно приведет нас к пессимизму. Так как наш подход основывается на архетипах, он предполагает, что ядро психического процесса остается сохранным, ожидая более благоприятного времени для достижения гармонии с доминирующей культурой, и не ослабевает из-за недостатка сакрального или эфемерности институтов посвящения в современном плюралистическом обществе. Рано или поздно, это ядро включится, чтобы восстановить или создать заново институты, способные обеспечить посвящение официальной и ритуальной структурой для тех, кто действительно этим интересуется, если не для всего общества в целом.

Влюбленность и посвящение

Вернемся к институту брака и исследуем его основное архетипическое ядро. Полагают, что корни этого института лежат в естественной влюбленности в человека противоположного пола. Не будем это оспаривать, но хотелось бы поместить слово «естественная» в кавычки и отметить, что нас интересует тесная связь между влюбленностью и посвящением.

Чтобы прояснить нашу позицию, обратимся к различию между влюбленностью и любовью, предложенному Франческо Альберони2(F.Alberoni. Movimento e instituzione. Bologna, II Mulino, 1977.). За стартовую точку Альберони берет различия между самовозникающим и институциональным состоянием. Точнее, влюбленность можно рассматривать как мотивирующую силу больше бессознательного происхождения, а любовь, как функцию неформального института, созданного из неписаных правил и соглашений между партнерами3 (F. Alberoni. Innamoramento e amore. Milan, Garzanti, 1979.). Таким образом, Альберони попытался классифицировать архетипическую динамику.

Стремление трансцендировать влюбленность и перейти к любви соответствует стремлению к посвящению, к разработанным ритуалам и формулам, предназначенным для освящения и структурирования процесса возрождения. Влюбленность и посвящение — процессы столь переменчивые, что приносят муки и радости одновременно. Они жаждут стабилизироваться до институтов, но не желают редукции до них. Любое холистическое явление не приемлет редукционизма, и то же относится к процессам «смерти и возрождения» и влюбленности, которые бессознательно следуют модели посвящения.

Самый спорный текст на тему любви, несомненно, написан Денисом де Ружмонтом4 (D. de Rougemont. Love and the Western World. New York: Pantheon Books, 1956.). Он считает, что любовь, существующая в нашей культуре в виде «страстной любви», является культурной особенностью Запада, продуктом эволюции христианства, особенно ереси катаров. Многие критиковали этот тезис, как недостаточно документально подтвержденный, другие считали, что автор зашел слишком далеко в своих выводах. В любом случае, пока Будда и Конфуций вдохновляли человека на спокойное и безмятежное отстранение, Христос связал любовь с темой (которую мы уже обсуждали) обновления через процесс «смерти и возрождения» и с темой жертвоприношения. В отличие от основателей азиатских религий Христос предлагает полное погружение в любовь и страсть. Любовь стала в нашей культуре болезненным необратимым опытом трансформации, что подтверждается постоянным приравниванием любви и смерти, как, например, в легенде о Тристане и Изольде.

В любви можно увидеть типично Западный феномен — возвращение вытесненного, ответ со стороны бессознательного на наш вездесущий рационализм и позитивизм (влюбленность исходит не от эго, а в действительности противостоит эго). Нет ничего принципиально нового в том, что здесь обсуждается. Подобные выводы уже делались в отношении других иррациональных явлений, таких как влечение к смерти или негативный героизм. Страстная любовь является следствием христианской идеи (страдания) и узурпированных христианством явлений, относящихся к примитивному или языческому миру (а именно, посвящения).

Часто говорят, что когда кто-то вещает о любви, он на самом деле ссылается на что-то неопределенное. Продолжая наши поиски, мы окажемся в любопытном положении, потому что нам придется обратиться к категориям, которые используют не ученые, а поэты. Рильке в трактате о любви Марии Магдалены к Иисусу5(R-M. Rilke. Die Lieber der Magdalena, in Die drei Liebenden, Frankfurt: Insel, 1979.) говорит, что ее утрата, как и утрата любого объекта любви вообще, является обязательным условием для полной реализации духовного и страстного опыта любви между двумя индивидуумами. Такая линия рассуждений напоминает нам о связи между любовью и смертью, которая также является специфической формой утраты. Рильке полагает, что конечная цель — не соединение с объектом любви, поскольку утрата предопределена, а любовь играет роль архетипического нуминозного инструмента для достижения нового состояния, наделенного новым смыслом. Любовь связана с жертвоприношением и посвящением. Состояние влюбленности не столько приносит единение с любимым человеком, сколько ощущение обновления у того, кто любит. В различных лирических стихах герой, влюбившись, видит весь мир новыми глазами, чувствует себя снова ребенком, или наоборот, впервые по-настоящему взрослым. Его самосознание меняется и пробуждается. Таким образом, влюбленность является попыткой возрождения. Она порождает новые образы, символические переживания и ощущение обновления, которое Данте описал в своем произведении «Новая жизнь» (Vita Nuova). Но есть и другие менее существенные детали, которые, все же, не стоит игнорировать. Влюбленность часто сопровождается симптомами одержимости, полусознательным обязательным повторением определенных действий или мыслей, в которых можно видеть и патологический элемент и глубокую фрустрированную потребность в ритуалах. Влюбленность — состояние не только творческое, но и тревожно обсессивное, и за этой одержимостью кроется «религиозная» потребность в правилах, в безопасности, в защите от слишком ненадежного содержания института любви. Например, влюбленный страдает от навязчивого желания постоянно оживлять определенные воспоминания или искать следы любимого человека на улице, где они однажды гуляли. Одна фраза или имя может крутиться в его уме как припев. Любовь — это что-то такое большое и величественное, что бесконечно рвется наружу. Она всегда ищет чего-то, что сможет сдержать или вместить ее, но никогда не находит.

Без сомнения, любовь так заряжена энергией, что может уравновесить односторонность нашей культуры. Она могла бы помочь удовлетворить потребность в посвящении, или, в более широком смысле, потребность в иррациональном, волшебном и эмоциональном. Но для этого она недостаточно институционализирована в культурные формы.

Влюбленность, как искусство и любой творческий акт, является бессознательным феноменом. Но как и в искусстве здесь требуется сила воли и сила эго, чтобы трансформировать фантазии в реальные события, несущие обновления. Влюбленность, таким образом, становится необратимой (вспомним категории, которые мы использовали, говоря об обновлении при посвящении), а объект любви становится по-настоящему священным и незаменимым. Как и искусство, любовь вынуждена быть творческой и оригинальной, потому что в рациональном обществе, окружающим нас, нет языка, готового и способного выразить ее.

В сущности, у любого человека есть творческие фантазии, но лишь немногие могут из этих фантазий создать художественные произведения. И подобным же образом влюбляется каждый, но далеко не все достигают той стадии любви, когда фантазии об обновлении сталкиваются с реальностью и сопротивляются ей, несмотря на отсутствие заранее установленных правил. Влюбленный вынужден постепенно прекратить пребывать в состоянии, когда он захвачен чем-то, находящимся за пределами его эго, или трансцендентной бессознательной силой. Любовь должна быть инкорпорирована в эго. Но обычно человек пассивно переживет состояния вдохновения и остывания, пока, наконец, любовь не проходит, подобно наркоману, пережившему новый экстатический опыт и затем ожидающему, когда эффект препарата закончится. По этой причине с незапамятных времен влюбленность сравнивают с действием ядов или волшебных чар. Опьянение и влюбленность имеют общую архетипическую матрицу, потенциально они оба связаны с посвящением.