Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

o Зеркало демиурга (Ю. Власова)
Выздоровление наркозависимого: сопровождение на пути Индивидуации

o Отражение Силуэта

o Отражение Теней

o Отражение Персоны

o Отражение Родителей

o Отражение Призраков

o Отражение Ночи

o Отражение Отражений

o Отражение Дитя

o Отражение Я

o Отражение Былого

o Отражение Тела

o Отражение Любви

o Отражение Богов

o Отражение Игры

o Отражение Вопросов

Предисловие

Отношение к наркотической зависимости постоянно меняется — так сильно, что об этом можно говорить как о модной теме. 15 лет назад прием наркотиков практически стал культом. Пророки вроде Тимоти Лири говорили о «расширении сознания», а молодежь всех сословий следовала за наркоапостолами, такими как Пьер Пайперс из Хамелина. Я вспоминаю интервью с молодой парой, принимающей наркотики. Когда обсуждались возможные вредные последствия приема наркотиков, это казалось им совершенно непонятным. Хорошее может привести только к хорошему результату. Наркотическая эйфория — это нечто изумительное, так что было бы против закона природы, если бы это чудо приводило к пагубным последствиям.
Интеллектуалы, которые сначала с энтузиазмом принимали участие в наркотическом культе, постепенно стали сознавать трагические результаты злоупотребления наркотиками. Но люди не сразу отказались от того, что я называю почти «благоговением перед наркоманами». Повсюду распространилось некое почтение к наркотикам. Люди видели в наркоманах беспомощных жертв жестокого общества, чувствительных особ, страдающих за нас, ведь мы из-за нашей нечувствительности едва ли осознаем распространяющуюся повсюду болезнь общества. Сегодня интерес к наркозависимости, культ наркотиков поубавились. Что же осталось? Тысячи молодых людей, не способных бросить наркотики, заканчивающие свою жизнь как жалкие бродяги на улице.
Психиатры, психологи, социальные работники, а также в не меньшей степени полиция ломают руки в ежедневном отчаянии по поводу этих сгорающих молодых людей. Человек, оцепенелый от наркотиков, пассивный, с единственным интересом раздобыть как можно быстрее очередную дозу, представляет собой абсолютно удручающее зрелище. Так где же этот эффект расширенного сознания? Действительно ли они являются жертвами жестокого общества?

Луиджи Зойя помогает нам понять это явление во всех его противоречиях. Он рассматривает наркозависимость в более широком культурном контексте, но при этом не использует слишком высокий стиль и не впадает в сентиментальность.
Он пытается понять проблему наркомании в связи с процессом инициацией, особенно с отсутствием ее ритуалов. С одной стороны, ритуалы вступления в общество несомненно важны, с другой стороны, ритуалы, способные удовлетворить наши психологические потребности сегодня в большинстве своём утрачены. И все же в какой-то степени следы этих ритуалов все еще есть вокруг нас. Подтверждение тому — праздники католической и протестантской церквей, а во многих странах — воинская служба все еще рассматривается как посвящение в общество. Но все это лишь отголоски инициации. Очень многие молодые люди не переживают ничего такого, что бы хоть отдаленно напоминало посвящение, ритуал вступления в бо́льшее общество с его мирскими и религиозными идеями. Свою книгу Луиджи Зойя написал не для того, чтобы подчеркнуть значимость ритуалов инициации. Гораздо важнее для него понять наркоманию, продемонстрировать, как наркоман в своей зависимости ищет инициации.

Я считаю, что эта книга представляет собой большую ценность для всех, кто вынужден иметь дело с наркоманами. Общаясь с разрушенными наркозависимостью людьми, всегда существует опасность самому упасть духом, забывая об очень сложных психологических изменениях, происходящих с ними. Культурная экзальтация, благоговение перед наркоманами 15 лет назад были не во всем беспочвенны, по крайней мере не более, чем сегодняшнее критическое и осуждающее отношение к ним.
Жертвы наркомании, наркоманы, ничем не отличаются от всех беспомощных, слабовольных граждан, это самые обычные люди, страдающие в неблагополучном современном обществе, гибнущие в нем. Нужно постоянно иметь в виду сложность понимания наркомании и полностью осознавать, с одной стороны, страдания и беспомощность этих людей, а с другой стороны, глубинное стремление этих несчастных в эксцентричной и почти извращенной манере к инициации, к постижению тайны жизни.

Зойя, как никто другой, способен понять наркозависимость. Он работал в клинике интенсивной терапии с наркоманами. Таким образом, у него есть практический опыт. К тому же, он глубинный психолог, психоаналитик юнгианской школы и в состоянии распознать, серьезно воспринять более глубокие мотивации и неудовлетворенные потребности наркоманов.

Достаточно странно, что под «наркотиками» обычно понимают только особый тип интоксикации, но только не алкоголь, хотя алкоголь — тоже наркотик, а алкоголик страдает патологической зависимостью. В своей книге Луиджи Зойя рассматривает наркозависимость в самом широком смысле, включая алкоголизм. Любое вещество, вызывающее психические изменения, может быть рассмотрено как наркотик, ведущий к зависимости, будь то сильный или слабый наркотик: гашиш, ЛСД, героин, алкоголь или другие психотропные вещества.

В отличие от отношения к наркоманам 15 лет назад, общественное мнение слишком изменилось в противоположную сторону. Более глубинные культурные аспекты интересуют лишь некоторых психиатров и психологов. Зойя интересуется проблемой наркозависимости не из-за кратковременного увлечения модной темой, он описывает более широкий и пока менее исследованный аспект данного явления.
Его книга — это выражение глубокой заботы о большой группе страдающих людей, нуждающихся в нашем понимании и помощи.

Адольф Гуггенбюль-Крейг, 1989

Глава 1.
 Введение

Из всех культурных законов самым изначальным, широко распространенным, уходящим корнями в далекое прошлое, обычно считается табу на кровосмешение. Трудно представить какими обширными и сложными могли бы быть последствия, если бы это табу вдруг исчезло. Такими же важными являются и другие культурные нормы, особенно ритуал посвящения в общество. В предисловии к своей книге «Обряды и символы инициации» Мирча Элиаде пишет, что именно в отношении к инициации состоит принципиальная разница между древним миром и современным' (M.Eliade. Rites and Symbols of Initiation. New York: Harper&Row, 1958.).

Ритуал посвящения когда-то был почти так же широко распространен, как и табу на инцест, но его постепенное исчезновение — это относительно необъяснимое и новое явление, вызванное, прежде всего, самой нашей современной Западной цивилизацией. Дело не в недостатке рассуждений о последствиях такой утраты, а в поверхностном отношении к данной проблеме вообще. Единственный автор, который часто обращался к этой проблеме — Мирча Элиаде.

Посвящение играло значительную роль во всех традиционных обществах, не затронутых индустриализацией и модернизацией. Однако в нашей современной культуре, особенно за последние несколько десятилетий, можно заметить различные попытки возрождения ритуалов инициации и эзотеризма, с ними связанного. В обществе, имеющем тенденцию негативно относиться к «отличиям», потребность чувствовать себя другим, «отличным» от остальных в позитивном смысле этого слова, отражает внутреннее пробуждение — потребность принадлежать к группе избранных, владеющих какой-то новой и более глубокой истиной.

Мы появляемся на свет, чтобы жить в мире, который по большей части десакрализирован. Однако, достаточно просто заглянуть за поверхность внешних событий, чтобы обнаружить многие элементы настоящей религиозности, которые проявляются лишь косвенным образом, особенно в потребности получить инициацию и эзотерический опыт. Данное исследование инициации в ее современных проявлениях, хотя и основывается в первую очередь на принципах глубиной психологии, тем не менее прямо связано с другими науками, потому что различные статьи, составляющие эту книгу, имеют свою специфическую структуру (они написаны на основе моих семинаров в Миланском Институте Итальянского центра аналитической психологии, а впоследствии в дополненном виде были представлены на немецком языке в Институте К. Г. Юнга в Цюрихе), а также чтобы избежать психологического редукционизма. Только в отношении религии, которую обязательно нужно было бы здесь обсуждать, в книге содержатся лишь косвенные ссылки. Это, конечно, не из-за недостатка интереса, поскольку все наше исследование посвящено чувству ностальгии по священному, а потому что я считаю, что отношение к религии — это сугубо личный вопрос, а не общие догматы, на основе которых могут строиться интерпретации.

В нашем подходе будут использоваться определенные интерпретативные модели. В базовой структуре посвящения центральное место занимает «переход», причем его можно рассматривать как переход от профанного к сакральному, или же как прохождение через различные стадии смерти и нового рождения. Намерение не вторгаться на территорию религии диктует нам использовать, главным образом, вторую из этих двух моделей посвящения.

В необходимости посвящения, прежде всего, следует видеть настойчивое желание духовного обновления. Теперь больше не приходится говорить о скрытной потребности, так как эта потребность проявляется достаточно явно. Существует реальная потребность в эзотерических инициатических переживаниях, хотя ищущие этого опыта часто не осознает, что они делают. Даже среди тех, кто провозглашает себя «мастерами» или «учителями», способными дать посвящение, не хватает понимания этой проблемы. Глубинная психология сама часто попадает в ту же ловушку с маргинальными личностями, заблудившимися в потусторонних сферах, окрашенных эзотеризмом. Нельзя утверждать, что такие «мастера» руководствуются исключительно утилитарными интересами, но не следует забывать, что стремление стать «мастером» часто является компенсацией их личных проблем.

В целом, скорее группы, а не индивидуумы берут на себя функции проводить ритуалы посвящения, так как немногие личности обладают необходимым опытом, чтобы стать мастерами». Такие группы — идеологические, религиозные культы и другие — стремятся институционализировать процесс посвящения, потом такие группы разбиваются на более специализированные подгруппы, их деятельность бюрократизируется. Все это направлено на обеспечение выживания самих групп, а не на удовлетворение психических потребностей их приверженцев. К сожалению, используемые ими «ритуалы» часто больше интеллектуальные изобретения, чем попытки организовать по-настоящему значимые переживания. Подлинные ритуалы не придумываются специально, а возникают со временем и при участии многих людей, даже многих поколений.

Ищущий наставлений, потенциальный «адепт», может быть человеком со сложной личностью, неудовлетворенным традиционными правилами и верованиями своего общества. Чаще всего он — одинокий человек, которому не хватает друзей, и ищет он не обычных людей, а «мастеров». Его поиски будут лишь частично удовлетворены, так как он, прежде всего, столкнется с организациями, которые не могут отвечать его более глубоким личным потребностям.

Эти организации могут дать информацию и даже по-настоящему ценные наставления, но не посвящение. Мирча Элиаде утверждает, что на сегодняшний день единственной формой подлинно инициатических переживаний является литературно-художественное творчество. Во всех своих аспектах современное общество практически не способно обеспечить прохождение инициации. Такое посвящение требует мастеров и структуры, сформировавшейся за длительный период времени в контексте всей предшествующей культуры. Идея посвящения предполагает, что биологическое рождение приводит человека в мир лишь частично, в абсолютно растительном качестве без духовных ценностей и стремлений. Доступ же на более высокую стадию возможен лишь через символическую ритуальную смерть и духовное возрождение2(Элиаде описывает эту древнюю процедуру как систему ритуалов и вербальных практик, нацеленных на радикальное изменение религиозного и социального статуса проходящего посвящение. Неофит как бы становится другим человеком. Позже в своей работе Элиаде подчеркивает, что в современных терминах инициация прекращает жизнь «природного человека» и вводит недифференцированного индивида в культуру.).

Прежде всего, следует отметить, что для совершения ритуалов и церемоний, убедительных и для человека и для окружающего его общества, посвящение требует такой культуры, которая не просто противостоит смерти, видя в ней самую большую патологию организма, а которая относится к смерти как к трансформации души3(Об отличии психологического обсуждения этой темы от медицинского читайте .1. Ilillman. Suicide and the Soul. Dallas: Spring, 1978.). Посвящение требует культуры, которая не пытается отрицать смерть, не рассматривает ее как конец всему, а способна символически оценить смерть как новое начало4(Радикальное изменение концепции смерти в нашей культуре было предметом многих дискуссий, особенно во Франции и США. См. P.Aries. Western Attitudes Towards Death From the Middle Ages to the Present, Baltimore: John Hopkins University Press, 1974.). Тип общества, в котором посвящение играло законную роль таков, что у самой смерти было официальное положение. Неслучайно, что оба эти условия исчезли вместе.

Общество, в котором опыт духовного возрождения организуется официальным образом, должно быть относительно простым, в нем жизнь человека должна быть легко отделима от жизни его соседей. Кроме того, различные фазы жизни должны по возможности не смешиваться, легко изолироваться друг от друга. Посвященный духовно возрождается, но остается в этом мире, он будет продолжать жить, в определенной степени социализируясь, оставаясь связанным своими повседневными обязанностями и обязательствами.

Современное сложное общество предлагает человеку, вообще говоря, много личной свободы, но и выставляет сильные ограничения в повседневной жизни. Позволяет ли такое общество индивидууму радикально изменить свою жизнь без того, чтобы столкнуться со многими противоречиями, из-за которых он переживет отчуждение от общества? Трудно ответить на этот вопрос, так как устройство современной жизни исключает возможность радикальных перемен. Идеологическое обращение, такое как присоединение к политической группе, обычно едва ли имеет какой-либо институциализированный характер, так что сложно определить, какие нити здесь относятся к модели посвящения.

В наше время зримые и институционально разработанные возможности для обновления сопряжены с почти непреодолимыми препятствиями. Человек часто тратит столько времени на подготовку к своей профессии, сколько потом посвящает непосредственно этой профессии. Таким образом, радикальные изменения деятельности с самого начала не приветствуются менталитетом большинства. Современные экономические порядки, например, практика долговременных кредитов также подкрепляют статичность нашего образа жизни. Культурные факторы не допускают радикальных изменений в материальных условиях жизни и тем самым создают такую психологическую стабильность, которая оставляет человеку мало места для фантазий о своем обновлении.

За исключением церквей, чья официальная роль заметно уменьшается, различные общественные институты сфокусированы на достижении практических результатов, низводя проблему их внутреннего развития к проблеме индивидуальной. Как уже упоминалось, такие организации не обращаются к проблеме инициации, проблеме, встающей сегодня из-за возвращения подавленного культурного аспекта, игравшего важную роль, но ныне отрицаемого нашей официальной культурой, вследствие чего эта потребность проявляется в интересе к оккультизму или неосознаваемым образом. Как большинство архетипических процессов, посвящение порождает ритуальную структуру для его проведения. Достаточно легко его может организовать группа «священников», придерживающихся общих тайных истин, использующих язык посвящения и соблюдающих общие ритуалы. Из-за потребности в посвящении, не осознавая этого, неофициально рождаются организации, которые хотя бы частично исполняют функцию посвящения. С этой точки зрения очевидно, что сегодняшнее подавление этой потребности, удовлетворяемой людьми на протяжении нескольких тысяч лет, вызывает риск не только индивидуальный, но и коллективный.

Скрытая потребность в секретных группах может со временем привести к образованию оккультных силовых структур, таких как террористические группы. Было бы большим упрощением трактовать аспект посвящения у таких групп как простую целесообразность, гарантирующую максимальную эффективность и секретность. Например, важным элементом посвящения в террористическую группу является совершение преступления, что отрезает посвященного от законопослушного общества и делает его связь с сообщниками конкретной и реальной.

В целом это и есть оккультная структура, которая вырастает именно из потребности в эзотеризме. Потребность в эзотеризме, по-видимому, неосознанно присутствует даже в играх детей в «секреты» и «тайны». В секретных ритуалах обязательно взывают к уважению присутствующих и соблюдению торжественности, так что помимо своего функционального назначения они производят сильное впечатление.

И литература, и кино эксплуатируют эту тему, апеллируя не столько к политическим настроениям общества, сколько к любопытству людей ко всему сокрытому, к тайнам. Несмотря на относительное равнодушие к идеологическим особенностям террористических групп, общество в большинстве своем реагирует на описание таких групп смесью ужаса, зачарованности и любопытства.

Анализ потребности в эзотеризме интересует нас в контексте исследования явления наркозависимости. С точки зрения бессознательного значения, прием наркотиков можно рассматривать как попытку инициации, основанную на ложных посылках из-за непонимания ее сути. «Истинный» процесс посвящения, который отвечал бы психическим потребностям посвящаемого, можно разделить на три определенные фазы.

Первая фаза. В начале у нас есть человек, ищущий трансцендентного опыта, потому что утратил смысл жизни. Чтобы выйти за пределы своего бессмысленного существования, подростки в примитивных обществах вверяли себя процессу инициации, который наполнял их ощущением цельности и зрелости. Подобно этому индивидуум в нашем обществе—пассивный, потерянный, приговоренный к простому потребительству, тайно мечтает о своем преобразовании з независимого, творческого, зрелого человека, не связанного больше идеологией потребительского общества.

Вторая фаза. Смерть посвящаемого. Эта фаза влечет за собой отречение от мира, отказ от своей прежней идентичности, изменение привычного направления своего либидо в нашем обществе это прежде всего отказ от потребительского существования).

Третья фаза. Возрождение посвящаемого психологически совершается легче, если разделить испытание с другими людьми и соблюсти ритуал — например, контролируемое употребление наркотиков. (Фантазия о контролировании ситуации почти всегда существует среди молодых людей, потребляющих наркотики, но для большинства это возможно только в пределах культурных традиций примитивных обществ).

Потребляющим наркотики в нашем обществе не удается довести этот процесс до конца, не столько из-за того, как они принимают наркотики (чаще бесконтрольно чем контролируемо), сколько из-за того, что они полностью пропускают вторую фазу —смерть посвящаемого. С самого начала они отравлены, и не каким-то особенным веществом, а самим потребительским отношением к жизни, которое они как раз пытаются отвергнуть. Это потребительское отношение не допускает отречение, депрессию или любого рода психическое опустошение. Сегодняшним людям не хватает именно того внутреннего пространства, которое, при использовании внешних ритуалов, вместило бы переживания обновления.

Возможно, в интересах большей научной точности или для более ясного представления новых идей было бы лучше использовать термин «наркопосвящение» вместо «наркозависимость». В центре нашего исследования бессознательная фантазия, которая приравнивает «встречу» с наркотиками к встрече нового мира и новой жизни, причем без негативных последствий от пребывания в этом мире, вызванном длительным потреблением наркотиков. Термин «наркопосвящаемый» относился бы к гипотетическому индивидууму, который не злоупотребляет наркотиками, а принимает их как средство для удовлетворения своей врожденной, архетипической потребности в посвящении. Из-за психических факторов, описанных в последующих главах, современный наркопользователь никогда не сможет полностью отречься от своего эго, т.е. пройти важную стадию «инициатической смерти». Мы будем и дальше использовать термины «наркопользователь» или «наркоман», которые сегодня ассоциируются с огромными психическими и физическими страданиями, только потому, что термин «наркопосвящаемый» относится к идеалу, который невозможно достичь из-за нашей культуры потребительского общества. При идеальных условиях наркопользователи стали бы «наркопосвящаемыми", а начальный момент (прием наркотика) относился бы к этапу посвящения (достижение выхода за пределы сознания). Как будет видно в последующих главах, потребление наркотиков в так называемых примитивных обществах часто количественно ограничено и тщательно предохраняется от злоупотребления из-за патологии отдельного индивида.

Психологическая интерпретация, которая здесь предлагается, основана на том, что аспект инициации (не путайте с инициирующим или начальным моментом) очень важен. Фактически, если ожидания, связанные с посвящением, носят архетипический характер, то они никогда не исчезнут, а будут возникать снова и снова в коллективных явлениях или в индивидуальных патологиях. Наше исследование не относится к разделу психопатологии, оно лишь прослеживает бессознательные модели, которые приводят человека к наркотикам несмотря на их опасность. Хотя наша работа безусловно носит клинический характер, она сосредоточена больше на общем явлении наркозависимости, чем на отдельных случаях ее лечения.

Что это за бессознательная сила ведет человека к порочному кругу зависимости? Конечно, в какой-то степени здесь играет роль любопытство. Если допустить, что на сегодняшний день наш организм обладает очень большой терпимостью ко всем инородным веществам, то можно увидеть, что любопытство — бессознательные фантазии — нелегко подавить, что даже, когда прочно установился порочный круг физической зависимости, любопытство в качестве скрытого психологического фактора подпитывает эту зависимость. Наш тезис заключается в том, что обращение к наркотикам активирует определенные архетипические ожидания, которые не ослабляются, когда устанавливается физическая зависимость.

Следует отметить, что и «посвящение» и процесс приема наркотиков основаны на одинаковых архаических бессознательных моделях. Я не собираюсь обращаться к вопросу, развилась ли эта потенциальная модель филогенетически, или она существовала с самого начала. Нельзя сказать, что обнаружен какой-то особенный миф или божество, олицетворяющее посвящение или наркозависимость. Посвящение и употребление наркотиков, бессознательно воспроизводящее его структуру, — это фундаментальный архетипический процесс, биполярный как все архетипические темы (основанные на противопоставлении жизни и смерти), и, следовательно, этот процесс невозможно персонифицировать, так как он потенциально относится к любому типу личности. Посвящение принимает мифологические формы в каждой культуре, как и любые торжественные события, но оно не происходит из какого-то одного мифа, важного для всех народностей. Для каждого народа, посвящение — это средство возвращения в сообщество мифологически и дарования индивидууму особого состояния благородства, которое простое биологическое рождение ему дать не может.

Глава 2.
 Размышления над проблемой

Наркоман и Анализ

Для понимания различных аспектов наркозависимости -срез модель посвящения, нужно шаг за шагом пройти все элементы, которые изначально привели нас к размышлению над этой проблемой.

Мое общение с наркоманами было связано с психотерапевтической практикой, и я столкнулся с том, что лечение таких пациентов протекает крайне сложно и часто неудачно. Как юнгианский аналитик, я задумался, до какой степени наркоман отыгрывает в своем поведении установки, навязанные его окружением, до какой степени здесь играют роль общечеловеческие потребности, и зависимость ли активирует эти факторы или же порождается ими. Я также задался вопросом, до какой степени в этих потребностях, в этих архетипических моделях проявляется не просто бегство от действительности, а позитивная попытка самоутверждения, даже если такая попытка искаженная и дегенеративная по своим результатам.

Начиная работать с наркоманом, немедленно чувствуешь, что ЭТОТ пациент будет гораздо сложнее, чем большинство других, обычных пациентов, а точнее, что его лечение вызовет ряд трудностей, не присущих другим. Обращаясь к коллегам и литературе за помощью, с удивлением обнаруживаешь, что у аналитиков всех школ очень мало пациентов-наркоманов, а аналитическая литература по данному вопросу очень скудна. Это досадный факт, потому что наркозависимость почти неизбежно влечет большие психические страдания, а долг каждой школы глубинной психологии изучать их. Это еще более неприятно осознавать, учитывая масштабы данной проблемы в современном обществе.

И хотя ситуация в целом не слишком лестная для аналитиков, их нежелание заниматься данной проблемой можно понять. Успехов, достигнутых в психотерапии наркоманов гораздо меньше, чем в лечении других психических нарушений. Если результаты терапии оценить статистически за длительный период времени (кратковременные ремиссии бывают часто но не свидетельствуют о полном излечении), то процент успешных исходов крайне мал, хотя следует задуматься о справедливости такого метода оценивания.

Во-первых, следует изучить само понятие «лечение», которое ошибочно ассоциируется только с медицинской терминологией. Ценности и цели медицины отличаются от ценностей и целей анализа. В случае наркозависимости, например, медицина будет искать способы избавления от состояния интоксикации, и её целью будет заживление поврежденных органов.

С другой стороны, глубинная психология старается разрешить определенные конфликты и бессознательные психические страдания. Очевидно, что некоторые из этих психических страданий облегчаются без обязательного предварительного разрушения порочного круга зависимости. Другими словами, использование какого-либо токсического вещества представляет само по себе зло с точки зрения медицины, тогда как для глубинной психологии это симптом, который может стать хроническим и может существовать независимо от своей «причины» — психического нарушения, существование которого, его характер и динамику трудно подтвердить.

Второй элемент, играющий роль в терапии наркоманов, связан с мотивацией. Соматическое медицинское лечение может быть проведено, даже если пациент не проявляет большого желания и сотрудничества, в то время как аналитическая терапия по определению основана на глубокой личной мотивации со стороны пациента1 (Я с коллегами опубликовал сборник статей на эту тему на итальянском языке в 1977.). Именно с проблемой мотивации часто сталкиваются при лечении наркоманов. Желание пройти анализ до конца часто навязывается оно не является внутренним и истинно психологическим. Наркомана заставляют лечиться, когда он на пике острой фазы проявляет определенные признаки асоциального поведения. Когда же обострение проходит, и возможно достигнуты первые терапевтические результаты, это давлениe на пациента ослабляется, и он возобновляет прежнюю жизнь.

В процессе лечения пациент будет какое-то время опьянен своими добрыми порывами и хорошим самочувствием. Эго наркомана, по-видимому, находится под воздействием не только физических последствий его привычки, по и всяких интенсивных и примитивных эмоций, сходных с теми, что возникали во время приема наркотиков, так как и наркотики и терапия активируют одни и те же архетипические содержания. Для пациента очень важно воспринимать своего аналитика как союзника, который верит в его благие намерения. Этот союзник необходим в качестве частичной внешней подпорки для эго пациента, которому не хватает твердости и собранности, в качестве внешнего экрана, на который пациент может спроецировать свое самоуважение и уверенность в себе, чтобы таким образом вернуть утраченные качества.

Поведение наркомана заставляет некоторых терапевтов поверить, что тот психопатичен, но на самом деле это не так. Он сильно угнетен чрезвычайно тяжелыми внутренними требованиями (что Фрейд называл «садизмом суперэго»), и по-этому, естественно, он ищет хороший внешний авторитет для замены своего жестокого внутреннего.

На стадии успешного сотрудничества добрая воля наркомана, его искренность и желание все исправить могут быть

выражены с такой открытостью и простотой, что пациент, который возможно в начале не производил впечатления по-настоящему намеренного излечиться, в конце концов заставляет ему поверить. В другие периоды наркоман может быть крайне неразговорчив и насторожен, демонстрируя явное нежелание противостоять своим бессознательным мотивациям. Пациент ищет в аналитике, прежде всего, своего союзника и в то же время облегчения чувства вины. И к внешнему «морализаторству» общества, и к внутренней вине наркомана привели симптомы его проблемы (патологическая одержимость наркотиками), а не ее скрытые причины.

Дополнительным фактором, усложняющим проблему мотивации наркомана, является то, что его семья часто бывает невротической, ей в некотором смысле необходим наркоман для поддержания своего равновесия. Так называемая «антипсихиатрия» заходит так далеко, что главной причиной наркозависимости считает патологическую семью. Несмотря на то, что в последние годы это направление утратило свою популярность, следует иметь в виду, что семья часто использует одного из своих членов, наркомана, чтобы освободится от других обязанностей. Хотя семья не обязательно является главной причиной этой проблемы, она играет роль в том, что проблема долго не решается. Так говоря о пьянице, можно было бы сказать, что его семья заинтересована в его опьянении, хотя не в алкоголизме.

Оценивая результаты лечения, проводимого с наркоманами, следует исходить не из количества тех, кто начинает анализ, а считать тех, кто действительно его проходит. Тех, кто по-настоящему не мотивирован, не следует учитывать, так как фактически они никогда и не начинают лечение. Многие наркоманы ожидают от терапии, что их вылечат и поставят на ноги, но при этом у них нет ни малейшего желания задать вопросы самим себе. Самое большое, что можно сделать в таких случаях — это что-то вроде социальной работы. Отсутствие прочных терапевтических результатов у наркоманов не следует приписывать неудаче анализа, которого никогда не было, разве что дело в неспособности аналитика распознать противоречивость мотивации пациента, что на практике- можно выяснить только, если терапия началась. Терапия, которая начинается для наркомана с поиска сочувствующего союзника, может привести к положительному переносу, и только в этом контексте пациент может начать познавать себя и свои мотивации.

Практический смысл — это самое важное для оценки мотиваций наркомана, поскольку необходимая аналитическая работа может быть проведена часто только в защищенной клинической среде2(Подобную точку зрения можно найти в 13 главе «Психотических состояний» Розенфельда (1965), где содержится обзор литературы на эту тему) , а искусственная среда не совсем благоприятствует развитию того, что можно было бы назвать идеальной мотивацией пациента. Этот недостаток тем не менее перевешивает важное преимущество. Если поместить вместе людей, которые борются со своей зависимостью, не только возникает дух общего дела, но и создается атмосфера мистической группы, которая вдохновляет и взаимно стимулирует усилия пациентов в достижении их общей цели.

Этот метод, которого придерживаются «Анонимные алкоголики» и другие терапевтические группы по зависимостям, подтверждает нашу начальную гипотезу: индивидуальные потребители наркотиков очень склонны к групповым явлениям. Формы поведения группы этих людей на улице, их способ добывания и приема наркотиков не только несет практическую функцию, но также является ритуальным актом. Такое поведение невольно напоминает древние ритуалы вхождения в общество, посредством которых индивидуум поднимался в более престижную группу или социальный класс. Будь сегодняшние наркоманы группой «посвященных» в полном смысле этого слова, они предвидели бы конечную стадию своей эволюции — отделение индивидуума от группы. И привыкание и избавление от наркозависимости удалось бы облегчить и укрепить с помощью группы.

Древним моделям посвящения в большой степени соответствуют терапевтические группы, нежели группы с улицы (которые по причинам, исследуемых в последующих главах, оказываются в ловушке собственного потребительского подхода к жизни). Терапевтические группы используют не только особые ритуалы вхождения в группу, аналогичные ритуалам примитивных культур, они также способствуют отказу пациенту от группы посредством ритуала выхода или отделения, который традиционно классифицируется в науке как ритуал перехода3(А. Van Genner. Rites of Passage. Chicago: University of Chicago Press, 1960.). Таким образом, отделение от терапевтической группы или прекращение симбиотической связи с наркотиками можно было бы рассматривать как стадию посвящения. По сравнению с вхождением в наркозависимость, эти фазы гораздо труднее, так как они завершают цикл посвящения и, следовательно, заставляют человека столкнуться со своим одиночеством, даруя ему, однако, безгранично большее самосознание. В этом свете можно понять, почему так много методов лечения, основанных на детоксикации, заканчиваются провалом. Невозможно просто устранить проблемное поведение пациента, не перенаправив его энергию к новым целям.

Однако, присущие лечению наркоманов сложности не препятствуют возникновению обратной ситуации в процессе анализа — что возможно, если терапевтическое взаимодействие между пациентом и аналитиком достаточно эффективно, чтобы сформировать и поддержать интроверсию, с которой пациент раньше был не готов встретиться. В равной мере для пациента может быть важным общение с людьми, ведущими ту же самую борьбу, что в практическом смысле означает возможность привлечения группового терапии в дополнение к анализу. Первой фазой в процессе освобождения от наркотиков может оказаться перенос зависимости с наркотика на аналитика или терапевтическую группу.

Кроме таких тем как «лечение» и «мотивация» в терапии наркозависимости следует учитывать еще экономический аспект. Подсчеты, сделанные в Швейцарии и в Западной Германии за последнее десятилетие, указывают, что каждый реальный наркоман стоит обществу где-то 1 000 000—1 500 000 немецких марок или швейцарских франков, что в переводе на курс доллара означает более нескольких сот тысяч долларов на одного наркомана в год. Для общества, в котором принято выражать ценности в экономических терминах, это определенно обременительные затраты. В этом смысле не совсем верно утверждать, что наркоман отрицает доминирующее требование общества к своим членам быть экономическими субъектами. Он не находится за пределами экономической ситуации, но его присутствие деструктивно.

Я не раз сталкивался с парадоксальным отношением наркоманов к этому вопросу. Я слышал, как гордо они заявляли: «Я принимаю наркотики!» В таких случаях едва ли целесообразно рассматривать привыкание к наркотикам как регрессию, как отказ от своей личностной идентичности или социальной роли. Напротив, следует отметить, активный, более или менее осознанный выбор наркомана исправить свой недостаток идентичности и социальной роли посредством присвоения себе определенной негативной идентичности и роли.

Понятия «идентичность» и «роль» здесь используются вместе, поскольку невозможно полностью отделить психологическую точку зрения на наркозависимость от социологической. Под «идентичностью» подразумевается внутренний психологический опыт, наделенный качествами согласованности и непрерывности (узнавание себя таким, каким я являюсь, даже если это самосознание может меняться в зависимости от времени и места). Под «ролью» (социологический термин) подразумевается внешний элемент, соответствующий идентичности, нечто неизбежно гораздо менее личное, статус и функция в качестве члена общества. Ни идентичность, ни роль не всегда осознаются самим человеком, к которому они относятся.

Следует отметить, что каждая идентичность и роль создаются через процесс последовательного вызревания и дифференциации, возникая из основных архетипических тем, которые, естественно, тем труднее определить, чем больше конкретизирована идентификация личности и специализирована роль в обществе. Однако, в юнгианской теории такими темами всегда будут архетипы Героя или Великой матери, или любые другие архетипы, хотя эти архетипы легче узнать в тех фазах развития личности, где стабильная структура эго ещё не выработалась (из-за юного возраста) или искажена (из-за психических патологий)4(См. Е. Neumann. History and Origins of Consciousness. Princenton: Princenton University Press, 1958.).

Отрицательный герой

Как уже упоминалось в первой главе, мы имеем дело с архетипическим процессом, а не с архетипической фигурой. Фактически, посвящение — это процесс, являющийся уделом не только некоторых людей, но иногда касающийся всего населения, по крайней мере, мужской половины. Начав исследовать бессознательное стремление к посвящению, стоящее за наркозависимостью, нам нужно изменить нашу изначальную посылку: в корне современного явления наркозависимости может прослеживаться присутствие персонифицированной архетипической реальности, известной как отрицательный герой.

Архетипическая потребность выйти за пределы своего текущего состояния любой ценой, даже если это влечет использование вредных для здоровья веществ, особенно сильна у тех, кто утратил смысл жизни, потерял ощущение своей идентичности и определенной социальной роли.

Именно в этом смысле будет верным истолковать поведение наркомана, провозглашающего: «Я принимаю наркотики!», не только как бегство в какой-то иной мир, а как наивную и бессознательную попытку обрести идентичность и роль, негативно позиционированную по отношению к общественным ценностям. Наркозависимость — это не бегство от общества, как обычно считается, а отчаянная попытка занять какое-то место в нем. И пока наркоман смотрит, как его семья гипнотически вертится вокруг него, а общество осуждает его поведение как вызов единству граждан, он всегда остается homo economicus, играя свою общественную роль отрицательного героя.

В современном обществе для многих молодых людей почти невозможно почувствовать себя в чем-то полезными. Почему же нас тогда удивляет, что молодежь принимает наркотики, и зачем надо истолковывать зависимость как регрессивное отречение от своего эго, когда человек, делающий такой выбор, на самом деле ищет в себе героическую идентичность? Архаическая потребность идентифицировать героев и врагов концентрируется у наркомана в болезненном ощущении жизни как гражданской войны между маленькой группировкой ангелов смерти и сильным большинством законопослушных граждан. Последним, по-видимому, также не хватает идентичности.

Усилия, которые человек предпринимает, чтобы стать самим собой, быть сознательным и ответственным за свое собственное развитие и жизненные решения, или усилия его эго вырваться из темноты бессознательного, отражены в различных мифологиях в образе одинокого героя, сражающегося с врагами и драконами. С архетипической точки зрения, такая битва является метафорой начального момента в психологическом развитии, где еще под вопросом само выживание эго, и его укрепление является императивом. Таким образом потребность в героическом опыте или идентификации наиболее сильно ощущается, когда индивидуум развивается.

Борьба за то, чтобы занять свое места в обществе, стоящая за личными амбициями или идеологией, протекает в границах ригидных и предварительно заданных сценариев, которые в значительной мере лишают индивидуума личной ответственности. С другой стороны, главной отличительной чертой борьбы героя в ее чистой и самой архетипической форме является то, что он ставит на карту само свое существование, всем сердцем он сражается, чтобы победить или умереть. Но в нашем современном мире, где каждый акробат подстрахован сеткой безопасности, такой опыт попадает в разряд бессознательного.

Альтернатива для драматической победы — не драматическое поражение, а превращение жизни в ничтожное существование, запрограммированное обществом. Наши общественные институты стремятся к предотвращению почти всех видов смерти: если кто-то отказывается есть, его будут кормить насильно. Пожилой человек, страдающий возрастными недугами, госпитализируется, так как даже естественная смерть постепенно уходит из области нормальных физиологических процессов и сейчас рассматривается как патологический случай. Если человек не сталкивается со смертью лично и сознательно, то его психическая жизнь претерпевает самые худшие искажения. Как пишет Фрейд в своей работе «Размышления о времени для войны и смерти», «жизнь скучна (бесцветна), к ней утрачивают интерес, если в игре жизни нельзя рисковать высшей ставкой, самой жизнью».

Любая еще возможная борьба предполагает вовлечение героического опыта. Государство монополизировало силу, обезличило ее и не допускает ее личного использования. Практика дуэлей, даже в ее самых ритуализированных и смягченных формах, полностью запрещена. Это было, конечно, неизбежно, но данная ситуация не осталась без психологических последствий. Почему, говоря о дуэлях, мы подразумеваем варварство? Возможно, для этих «варваров» небольшое кровопролитие было меньшим злом, удовлетворение важной психологической потребности, посредством установки «Бог рассудит» божественное (мы бы сказали архетипическое»), непосредственно присутствовало в поступках дуэлянтов.

Наши государственные лидеры готовят машины, способные пролить океаны крови в безличностных и деритуализированных дуэлях во имя национальных или идеологических ценностей, часто абстрактно сформулированных за кабинетным столом. Простой гражданин далек от участия в подготовке таких мега-дуэлей, которые никогда не прекращаются с первой кровью» или после «получения сатисфакции», как это было в рыцарском кодексе чести. Сегодня, конечно, видеть в дуэли средство правосудия было бы абсурдно. Однако. это не такой уж глупый шаг, если за дуэлью стоит поиск решения, предпринятый всеми вовлеченными сторонами без навязывания со стороны внешней власти. В психологическом отношении, опыт правосудия должен быть глубоким, соответствующим архетипическим потребностям. Однако, по нынешним законам наказание за дуэль зависит не от факта совершаемого насилия, а от того, что отправление правосудия осуществляется не теми, кто имеет на это официальное право. Нужно понять, что с психологической точки зрения дуэль представляет собой очень могущественный феномен, особенно в контексте противостояния государственной юриспруденции.

По-видимому, существует особая связь между идеей закона и юриспруденции и нашими современными трудностями в проживании таких архетипических тем как героизм. Неолибералы полагают, что материально процветающее государство несет ответственность за неврастению нашего общества, за опасную неспособность внушить своим жителям личную ответственность, за самые разрушительные последствия системы всеобщего благосостояния. Можно задуматься, объясняется ли этот упадок жизнеспособности общества только социально-экономической политикой, или причина в философии современных законов, которые, гарантируя определенные права человеку, освобождают его таким образом от борьбы за них. Другими словами, рациональных принципов, на которых основана идея современного Государства, недостаточно. Рядом с рациональными ценностями проступает архетипическая реальность, поскольку одних только рациональных ценностей не хватает для управления экономикой души. Таким образом, обозначенный выше упадок жизнеспособности общества можно объяснить отсутствием архетипического резонанса в обществе. Психический опыт, не имеющий связи с архетипической темой, действует не достаточно сильно, чтобы придать обществу жизнеспособность или дать толчок индивидуальной или коллективной душе, такому опыту не хватает более глубокого отражения (эха).

В своих попытках достичь объективности и справедливости юридическая власть становится очень рационалистичной. Такое рациональное качество безусловно необходимо, но оно работает против непосредственности, яркости, «инстинктивности» тех чувств, которые делают переживание apxemunuческим. Закон становится все более безличным и далеким, но архетип, внутренний закон, всегда должен выражаться личностно. Если Бог «говорит», то первобытный человек или сумасшедший слышит этот голос и знает, что говорят именно с ним. Вместо концептуального осмысления, он просто внемлет голосу. Пик эмоциональной насыщенности в поисках справедливости был достигнут, когда появление дуэли воплотило принцип «Бог рассудит», здесь архетип героя резонировал с архетипом высшей справедливости, а эго с Самостью.

Прямая персонификация архетипа, когда эго индивидуума идентифицируется с божественным или мифическим персонажем, возможна только в крайних случаях. В большинстве случаев архетип дает спроецированную персонификацию, т.е. он переживается в форме внешнего объекта, существующего отдельно от индивидуума. Посредством дуэли правосудие вершилось менее абстрактным и более личностным образом, что делало архетипические переживания более прямыми не только для враждующих, но и для наблюдавших, поскольку последние могли проецировать свой собственный образ правосудия на того дуэлянта, которому они благоволили.

Архетипические потребности выдерживают время и перемены в культуре. Архетипическая фантазия, совершенно чуждая юридическим структурам современного общества, часто выживает в форме более или менее серьезной паранойи. Например, человек из народа рисковал попасть под карету дворянина лишь бы вручить ему свою просьбу о помиловании, так как дворянин воплощал архетипическую идею этого простолюдина о справедливости. Сегодня многие люди, пострадавшие от какой-нибудь несправедливости, часто тешат себя фантазией, что их проблема не техническая или законная, а личная. И, если бы какой-то персонаж, авторитетный, архетипический и достаточно идеализированный. рассмотрит их проблему лично, то тогда «все будет хорошо».

Средства массовой информации нуждаются в насколько возможно полном бессознательном вовлечении публики, и поэтому они предпочитают снабжать нас архетипическими темами, а не концепциями. Понимая увлечение народа архетипическими персонификациями, они превращают известных общественных деятелей в звезд и в полубогов. Архетипические переживания часто бывают опасно противоположными рациональности и объективности, хотя в некоторых случаях архетипические проекции могут быть достаточно безвредными. Например, проекция на Джона Леннона невинна и гораздо менее опасна, чем, скажем, коллективная проекция на. Гитлера. Так что существует риск возвращения недифференцированным, бессознательным и патологическим образом вытесненных из сознания элементов.

В 1957 г. в своей работе Комментарии к «Секрету Золотого Цветка» 5(С. G.Jung. Collected Works, vol. 13.)

Юнг выделяет ряд персонифицированных архетипов в контексте феноменологии религии:

«Многие из ранних богов из „личностей" превратились в персонифицированные идеи, а в конечном итоге, в абстрактные идеи. Активированные бессознательные содержания всегда сначала появляются в проекциях на внешний мир, но по мере психического развития они постепенно усваиваются сознанием и приобретают форму сознательных идей, которые затем лишаются своей первоначальной автономии и личного характера. Как известно, некоторые из древних богов стали в астрологии не более, чем описательными атрибутами (воинственный, веселый, мрачный, эротичный, логичный, безумный и т.д.)» (§49).

Позднее Юнг продолжает эти мысли6 (Там же.):

«Мы (европейцы) думаем, что можем уже себя поздравить с достижением максимальной ясности, воображая, что оставили всех этих фантазматических богов далеко позади. Но позади мы оставили лишь вербальные фантомы, а не психические факты, которые были ответственны за рождение этих богов. Нами все еще владеют автономные психические содержания, как когда они были Олимпийскими богами. Сегодня они называется фобиями, навязчивыми идеями и т.д., одним словом, невротическими симптомами. Боги стали болезнями, Зевс больше не правит Олимпом, но „отвечает" за солнечное сплетение, поставляя любопытные экземпляры в приемную врача, или за нарушение мозговых функций политиков и журналистов, которые нечаянно распространяют психические эпидемии по миру» (§54).

Этот процесс «запустения небес» не означает, что архетипические персонажи полностью исчезли, а лишь то, что больше невозможно проецировать их на манер древних. Как и инстинкты, архетипы могут только подавляться. Будучи бессознательными глубинными силами индивидуума, они могут легко проецироваться на все, что кажется «величественным», что удовлетворяет нашу потребность в вере — в сегодняшнем мире это скорее философия и идеология, чем традиционные религии. Юнг признавал необходимость решения этой фундаментальной потребности, но не доверял современным ответам, считая их слишком концептуальными и рационалистическими. Архетипы пытаются заменить собой религию, но обрекают человека на эфемерное и невротическое существование, — невротическое, потому что, приобретая в действительности функции религии, не признают этого, а эфемерное, потому что им не хватает символической экспрессивности или, как упоминалось выше, архетипического резонанса.

Юнга обвиняли в реакционности из-за этих идей, но на самом деле он был противником позитивизма и противником академизма. Не имея никаких иллюзий по поводу господствующих в обществе взглядов на жизнь, Юнг верил в возможность углубления психологического самосознания и ответственности личности. Юнгианская точка зрения, далекая от простого реакционного отрицания современных идеологий, дает нам шанс исправить навязанные нам психологические установки.

В «Архетипах коллективного бессознательного» (Collected Works, vol. 9, §22) Юнг критикует абстрактный и концептуальный характер Протестантской теологии, а также очевидную скудность ее символизма по сравнению с Католицизмом. Диагноз поставленный Юнгом, имеет много общего с работами Макса Вебера, который анализировал процесс «разочарования в иллюзиях» в современном миpe и считал Протестантизм главным выражением этого процесса. Разрушение старого символического и волшебного мира настолько же радикально в своей области, как трансформация либидо из бессознательного автономного процесса в контролируемое и обдуманное намерение. Наш современный капиталистический и технократический мир, продукт рационализма, вовсе не находится вне досягаемости первобытных архетипических сил. Буйство язычества в самом сильном виде вернулось в форме фашизма на родину Лютера, полностью очищенную к тому времени от религиозности, от персонифицированных образов, так что общество было совершенно не готово к столкновению с архетипическим переживаниями. А в Италии фашизм не получил такого влияния из-за сохранения магических верований, католических ритуалов и культа святых, что поддерживало связь суровой действительности с хтоническим языческим миром.

Часто слишком поздно прогрессивные мыслители проявляли интерес к мифологическим и психологическим аспектам политических движений. Не сразу стало понятно, что фашизм смог мобилизовать не только тех, кто искал материальную выгоду, но и большую часть населения, оставленную без каких-либо мифов. На эту эволюцию указывается во многих последних исторических работах по фашизму и национал-социализму7 (Я ссылаюсь на работу Renza de Felice и George L. Moss.), где глубоко проанализированы символические и ритуальные элементы фашистского движения (и их отличие от абстрактной доктрины), и где подчеркнута харизматическая и объединяющая функция идеологии, персонифицированной в лидере.

Эволюция такого типа исторического анализа представляет большой интерес для психологов. По окончанию Второй Мировой войны исследования фашизма были более схематичными, менее психологичными и более склонным к осуждению фашизма через противопоставление победившим идеологиям — либерально-капиталистической и марксистской. Такой подход, в котором наблюдатель помещает себя «снаружи» изучаемого явления (используя политические категории и игнорируя психологические аспекты) — напоминает Евроцентризм, присущий первым этнологическим следованиям прошлого века. В тот период европейская культура сама только вступила в новую эпоху, но уже относилась к древним и языческим культурам как к чему-то инопланетному. Однако, сегодня этнология признает, что в нас все еще присутствует много аспектов архаического, магического и языческого человека, и мы научились узнавать эти следы. Наша коллективная система психических защит виновата в том, что мы только начали выпутываться из того, что сперва казалось необъяснимым, и требуется время, чтобы увидеть, как эти вещи существуют в нас самих.

Подобным образом, понадобилось время, чтобы осознать, что фашизм в качестве психической предрасположенности есть во всех нас, и это осознание стало возможно только на расстоянии между нами и историческим фашизмом. Со времен Второй Мировой войны диктатуры, чем-то похожие на фашизм, больше не пытаются мобилизовать массы, и наоборот демобилизуют их, как это видно в их отказе от фашистских ритуалов и символизма, так широко эксплуатируемых Гитлером. С точки зрения современной историографии Южно-американские авторитарные режимы, Испания при Франко и т.д. — являются реакционными и консервативными, но не истинно фашистскими. Используя нашу собственную терминологию, можно сказать, что диктаторам и фашистским движениям не удалось (или они не пытались) ни заполнить собой архетипический вакуум современного общества, ни использовать его для распространения своих лозунгов.

Эта способность актуализировать неудовлетворенные архетипические потребности — все еще почти исключительно достояние исторического фашизма и его антибуржуазных предшественников. В качестве альтернативы «разочарованности» современного общества, на которой еще играют левые движения, фашизм смог обеспечить гипнотическое притяжение героических ролей — тех немногих людей, которым еще верили, и по которым большинство истосковалось. Следует отметить, что героизм, представленный историческим фашизмом, был так подчинен потребностям существенно модернизированных европейских наций, что результатом стало извращение, или даже отрицание первоначального героического духа. Таким образом, вне зависимости от национального интереса была предотвращена возможность «героической» деструкции Германии Гитлером. Фашистское движение фактически стремилось к конкретным результатам в области своей специфической концепции национального интереса, следуя позитивизму, не соответствующему духу традиционной героической этики, которая обычно не ориентирует на достижении конкретных результатов. Именно в этой этике представлена архетипическая героическая реальность, а не в утилитаризме, который впоследствии ее вытеснил.

Помимо системы власти в стране, фашизм не смог так искусственно распространить героический дух, чтобы он охватил массы. В 1936 г. накануне войны, Йохан Хейзинга отмечал, что фашизм пытается пропагандировать уважение к званию «героя», но при этом снизить его планку для простоты управления массами. Обычно это звание предназначалось для исключительных фигур и присваивалось только посмертно8(J.Huizinga. In the shadow of tomorrow. London: Heinemann, 1936.). Как отмечает Хейзинга в своей работе «В тени завтрашнего дня», понятие «героя» претерпело «шокирующее изменение, что лишило его более глубокого значения». Категория «героя», всегда связанная с чем-то личностным и исключительным, постепенно обесценилась.

Фашистские движения эксплуатировали потенциальную потребность в героизме, чтобы пополнить свои ряды, обещая приключения и возможности для продвижения. Однако, корыстные мотивы не следует переоценивать, так как набор новобранцев стал иррациональным во многих отношениях, привлекались даже те, кто ничего не хотел достичь, только все разрушить, — фашизм притягивал тех, кого влекло не к накоплению, а к саморазрушению. Этот аспект, как упоминалось выше, усилился во время заката фашизма.

С появлением и крахом фашизма ускорилось окончательное устранение позитивного героического духа. Было бы правильнее сказать, что отрицание есть нечто присущее самой природе фашизма с его галереей деструктивных героев, окруженных черепами и символами смерти.

Таким образом, есть более весомое подтверждение тому, что отмечалось в нашем рассуждении о дуэли — за последнее время исчезла возможность для индивидуальной борьбы (в чистом виде, как у Одиссея), сопряженной с риском и ответственностью и способной создать свои собственные правила и план действий. Попытки оживить героический опыт сталкиваются с культурным анахронизмом, с тем, что поведение носит менее героический характер, чем у примитивных людей, или опускается на уровень стадного, и все это благодаря тому, что эти движения больше не могут отсылать важные конфликты к сфере личной ответственности индивидуума, из-за своей сложности и взаимосвязанности разных сторон.

Истинно героическое чувство не допускает подчинения коллективным нормам (хотя эти нормы существовали в каждом историческом периоде) и также не принимает рациональных целей и методов. В результате героический порыв подавляется коллективным, утрачивается и тонет в болоте антигероической предсказуемости, где уделом индивидуальности остается лишь иррационализм или асоциальное повеление.

Традиционный героизм подавляется или примитивно и подсознательно удовлетворяется через опыт героя-разрушителя. Одиссеи выживают на уровне полетов в космос, но в реальности последние представляют собой сугубо рациональное коллективное мероприятие, которое не возможно персонифицировать, поскольку оно осуществляется с помощью машин. Нам не открыть уже других континентов, но можно легко разрушить уже известные. Поэтому неслучайно во многих политических триллерах, выражающих распространенные подсознательные фантазии, это разрушение изображается как затея или месть одиночки, охваченного разрушительным безумием.

Подавленный архетип будет вновь всплывать на поверхность в еще более иррациональном (из-за поляризованности в качестве антагониста эго, сознанию), более примитивном и схематичном виде, и в конечном итоге сольется с другими негативными силами — злом, деструктивностю и архетипом тени. Этот процесс похож на то, что произошло в нашей культуре, когда преувеличенное отрицание всего женского превратилось в описанную Жюлем Мишле охоту на ведьм и вышло из под контроля. Как уже упоминалось, подобная опасность есть и в отношении темы смерти, которая по многих критериям является самой подавляемой областью в наше время.

Неизбежность прорыва архетипа смерти в бесконтрольных и иррациональных формах несколько смягчается тем, что за последние годы смерть стала объектом культурологических и психологических исследований. Успех подобных книг и исследований позволяет нам снова увидеть, что простое упоминание этого архетипа вызывает эмоции. Публике нужны не столько специальные исследования, сколько шанс участвовать полностью в конфронтации типа борьбы со смертью и живого человеком, которая раньше обеспечивалась обрядами и ритуалами. Мистицизм и литургия фашизма, хотя и включали чисто политические аспекты, возрождали в модернизированной версии древний культ смерти.

Хотя и наивным, бессознательным и недифференцированным образом фашизм фактически представлял упущенный психологический элемент —иррациональность архетипических реальностей, подавляемых быстро продвигающейся рационалистической культурой. Такая оппозиционность культуре стала очевидна в Университете Саламанка 12 октября1936 г. Лекция Мигеля де Унамуно была прервана группой франкистов, выкрикивающих: «Долой интеллектуалов! Да здравствует смерть!».

С разрушением фашизма, архетипические реальности, связанные со смертью и героизмом, стали проявляться в более ограниченном виде. Эти архетипические реальности, не появляясь больше в политических и культурных формах, язык которых позволял им выразиться, находят теперь бессознательный выход в виде отрицательного героя. Мир наркотиков, контрабанды оружия и терроризма стал преемником тех архетипических реальностей, которые когда-то были актуализированы фашизмом.

 

 

Глава 3.
 Архетипические фантазии, лежащие в основе наркозависимости

В этой главе мы попытаемся исследовать истоки современной проблемы наркомании в древней потребности посредством инициации испытать ощущение обновления. Можно ли потребление наркотиков с точки зрения коллективной психологии связать с другими архетипическими потребностями? Например, не может ли это быть появлением коллективной тени — психических элементов, которые были вытеснены в бессознательное коллективной моралью, но которые нельзя устранить полностью из-за того, что они носят архетипический характер?

Отождествление потребления наркотиков с нарушением моральных норм, по-видимому, появилось совсем недавно и продиктовано структурой Западной культуры и ее типичными инфантильными представлениями о трансгрессии. Гораздо полезнее не относиться к данной проблеме только этически, а исследовать с архетипической точки зрения, как внутренние мотивы, так и различные внешние проявления наркомании. Связь между потреблением наркотиков и аморальностью станет сомнительной, если учесть этимологию слов, описывающих данное явление в европейских языках1 (Использованы некоторые толковые словари на английском, французском и итальянском.).

Прежде всего, следует заметит!), что при использовании сегодня слова «наркотик» мы подразумеваем не только психоактивное вещество, но и то, что приводит к столкновению с социокультурными ограничениями. Так, алкоголик тоже считается патологически зависимым, хотя сам алкоголь не относится к наркотикам. Английский язык, как и четыре основных латинских языка (итальянский, французский, испанский и португальский), используют слово «drug», наркотик, происходящее от одинаково звучащего корня. В языках германской группы есть также и другие слова («addiction» — зависимость, «craving» — страстное желание, это в английском языке и «Sucht» — страсть, мания, это в немецком языке), которые лучше чем латинские слова («dipendenza» в итальянском) выражают сильную архетипическую связь между наркотиком и человеком. Интересно отметить, что по этимологии названий этих «веществ» они не несут отрицательного значения, лишь «связь» между ними и их потребителями становится со временем все более отрицательной.

Греческое слово «oinos» и латинское «vinum» —оба из одного и того же неиндоевропейекого корня, распространились во всех языках как описательные слова без этической коннотации. В Древней Греции вино часто называли pharmakon» — целительный яд — вкладывая одновременно положительное и отрицательное значение. Термин «алкоголь» происходит из Арабского языка, где «al-kuhl» означает чудесный сухой порошок», он проник в Европу через труды алхимиков (Парацельс использует выражение «alcohol vinb, означающее «экстракт вина»). Отсутствие отрицательного значения в слове «алкоголь» еще более удивительно, так как оно происходит из мусульманской культуры, которая в отличие от нашей собственной, всегда осуждала употребление вина. Таким образом, алкоголь, один из самых неэкзотических наркотиков в нашей культуре, приобрел за века экзотическое (и эзотерическое) название. В последующих главах мы попытаемся понять, почему наркотики почти неизбежно связаны с экзотикой и эзотеризмом.

Термин «наркотик», впервые появившийся в начале торговли специями, происходит из голландского «droog» («сухие вещества»), он не несет отрицательного значения, как и названия многих специфических наркотиков, таких как опиум — от греческого слова «opos», что означает «сок растения».

Термины, обозначающие патологическое пристрастие, несут много отрицательных коннотаций, но только по прошествии времени эти слова стали связывать с самим веществом. Слово «Sucht» произошло от старонемецкого и готского и всегда означало «болезнь». Однако, сегодня оно относится к зависимости вообще. Слово же «наркоман» появляется в Англии где-то в XVI в., оно происходит от латинского «addictus», т. е. «сдавшийся в рабство». Таким образом, слово «зависимость» первоначально означало «отдавать самого себя», но постепенно его значение стали связывать с потреблением наркотиков. Подобная этимологическая эволюция происходила и с глаголом «to crave» («страстно желать»), который пришел из древнескандинавского языка со значением «настоятельно просить или требовать».

Эволюция немецкого термина «Rausch» еще более показательна2(Интересный факт про слово «Rausch»: его антоним «Nuchternheit» (воздержание) подразумевает состояние ясности и прозрачности, фактически происходит от латинского «nocturnus» и, следовательно,- означают темноту и тишину). В XVI столетии этот термин означал «пьянство», и только в последнее время появилась составная форма «Rauschgift» («Gift» значит «яд»), подразумевающая одурманивающее или притупляющее ум и чувства вещество. Термин «притупляющий» появился в латинских языках (он гораздо менее распространен в английском языке) сначала как прилагательное, а позднее —как существительное «притупление». Первоначально у этого термина не было исключительно отрицательного значения. Латинский глагол «stupeo» мог относиться к пассивному состоянию отсутствия, а мог и к чувству восхищения, удивления, чуда.

Таким образом, начинает открываться контур бессознательной коллективной парадигмы или возможной архетипической структуры. С этимологической точки зрения, зависимость» — это явление, связанное не с веществами, а с конечным моральным разложением тех, кто ожидает архетипических, магических, ритуальных и эзотерических результатов от применения этих веществ. Отдавая себя веществу, появившемуся издалека, наркоман ожидает, что оно перенесет его куда-то далеко. Неслучайно, что вещества эти из экзотических стран, сохранивших свои обряды и фольклор, и что у них экзотические названия, даже если их производят повсеместно (например, алкоголь).

В своем вступлении к работе Фрейда «Статьи о кокаине» Джеймс Хиллман ссылается на силу воображения, вызванную «экзотическими» наркотиками :3(S.Freud. The Cocaine Papers. James Hillman, ed. Vienna: Dunquin Press, 1963.)

«Хотя эти вещества в большинстве своем новые химические соединения, надежды, которые они несут с собой — старые. Все исторические периоды и все культуры свидетельствуют о том, что токсические вещества употреблялись для изменения восприятия и эмоций. Примеры тому — алкоголь на христианском Западе и гашиш — на мусульманском Востоке. Но вещества приобретают особую значимость, когда они не производятся на родине, а доставляются из дальних экзотических стран, как специи с Восточных островов, табак из стран Нового Света, раувольфия из Индии. Кока из Перу подтверждает это наблюдение.

В традиционной символике это представление нашло свое отражение в образе «целебного эликсира» или «травы бессмертия», привезенной из дальних стран. Она имеет странное название, обрабатывается особым способом, связана с ритуалом и обладает мощным воздействием даже в небольших дозах. Она способна оказывать токсическое действие, особенно тогда, когда ее принимают люди неправедные или не готовые к ее употреблению. Положительные эффекты ее действия включают в себя ощущения исцеления, омоложения и облегчения. Эти представления, запечатленные в мифах и обрядах, столь распространены, что мы должны учитывать вероятность „архетипического феномена"» (p. vi).

Приведенный отрывок содержит наблюдения, которые подтверждают гипотезу об архетипической связи между нашими психическими потребностями и нашим бессознательным восхищением миром наркотиков. Наблюдения Хиллмана дают основу и для другой гипотезы о том, что «трава бессмертия», экзотический наркотик, непосредственно связывает нашу бессознательную архетипическую фантазию с процессами посвящения и образованием тайных обществ. Эта гипотеза подтверждается тем, что само вещество, как группа избранных или обряд посвящения, покрываются вуалью тайны, намекающей на возможность достижения бессмертия (духовного) и постижения великой древней мудрости вроде мистической мудрости Востока, откуда это вещество было привезено. В отличие от алкоголя, такого привычного, знакомого и всегда имеющегося в наличии, экзотический наркотик —это метафора мудрости и психического опыта, доступного лишь для немногих избранных.

До сих пор мы концентрировались на самом веществе, а не на процессе формирования зависимости. Чтобы рассмотреть этот процесс, для начала следует его схематизировать, чтобы отделить его психологические стороны от чисто физических. Схема делится на три основных компонента:

1) Формирование физиологической привычки у пользователя (значение этого компонента меняется в зависимости от относительной силы наркотика);

2) Развитие психологической привычки, которая имеет тенденцию трансформироваться в условие для чего-то другого, особенно когда на поведение индивидуума воздействует группа;

3) Наличие парарелигиозного элемента (этот элемент можно назвать «сакральным»), который в отличие от двух других элементов не приобретается и не обусловлен культурой, а является архетипической тенденцией. Этот элемент был бы ответственен за спонтанное возникновение ритуалов и за склонность наркомана к эзотеризму.

Различие между первым и вторым из трех элементов — относительно четкое. В отличие от прошлых времен, сегодня мы знаем, что физиологический элемент в формировании привычки сильно преувеличен, и что всегда возможно разрушить привычку, даже в случае приема «сильных» наркотиков.

Различие между вторым и третьим элементами менее очевидное из-за того, что индивидуум в целом отдает себе отчет во втором элементе (фактор обусловленности средой), но не в третьем (тяга к сакральному). Тот факт, что третий элемент менее всего осознается, объясняет, почему большинство других схем наркозависимости более ограниченные и сконцентрированы только на физических и социальных аспектах. Как видно из неэффективности большинства программ по лечению наркоманов, проблеме зависимости такой ограниченный подход не благоприятствует.

Изредка встречаются наркоманы, которым удалось освободиться от первых двух элементов (грубо говоря, от физической интоксикации и обсессивной патологии), по-видимому, найдя в себе те ценности, которые он раньше искал на стороне. Кажется, что такой человек поменял своё мировоззрение, но если изменений не достаточно, мы часто видим, как он впадает в другую зависимость, либо от нового вещества, либо в форме патологического поведения (фанатичная приверженность религиозной секте, навязчивость в отношении пищи и. т.д.). Даже членство в обществе Анонимных алкоголиков, безусловно одной из самых эффективных программ борьбы с алкоголизмом, влияет на индивидуума, поощряя некритическое безусловное подчинение обществу типичное для тайных обрядов.

Аналитику (не последователю Юнга тоже), нельзя игнорировать третий элемент в нашей схеме, так как его работа основывается не столько на устранении патологий, сколько на понимании их в более широкой перспективе, с точки зрения бессознательного творческого назначения зависимости. Этот третий элемент — не просто инструмент интерпретаций, а вполне ощутимая реальность. Иногда наркозависимость может быть порождением исключительно третьего элемента, а доля участия первых двух малая либо вообще никакая. Примером служит фрейдовская «зависимость» от кокаина. Хиллман пишет: «Фрейд никогда не был в зависимости от кокаина как наркотика, скорее в этот период он был под влиянием архетипического фактора, констеллированного наркотиком»4(Там же, vii.).

Впоследствии факты доказывали, что Фрейд не пытался выразить свои бессознательные аспекты через особенные ощущения, вызванные кокаином, а делал это ради науки — своих психологических изысканий — научная правда была фактически тем «сакральным» элементом, который он искал. Если нужен пример более близкий к нашему времени, достаточно поинтересоваться, сколько молодых людей за последние двадцать лет обращались к галлюциногенам ради удовольствия, а сколько искали парарелигиозных переживаний. К счастью для них, эти вещества, вызывающие скорее «метафизические», чем необычные физические ощущения, редко приводят к формированию зависимости.

Чтобы исследовать этот третий элемент в более практическом плане, мы позднее рассмотрим случай пациента, который действительно основывал свою собственную зависимость на магических религиозных ритуалах, чтобы вернуть себе ощущение воображаемого мира, однажды пережитого в детстве. Необычно в этой истории то, что он сам открыл способ применения наркотиков без какой-либо помощи или подсказок из его окружения. Он постепенно выстраивал серию ритуалов, аналогичных ритуалам примитивных культур, о которых он ничего не знал. Это приводит нас к Гипотезе, что тенденция употреблять наркотики не столь тесно связана с влиянием специфического окружения, как происходит из «области» бессознательного, откуда могут возникать автономные реальности, независимо от сознания, личной истории или культуры.

Глава 4.
 Наркотики и общество