Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Можно сказать, что патологический порог в потреблении наркотиков пересекается, когда острая потребность в них возникает независимо от какой-либо архетипической функции. На этом уровне определенно устанавливается зависимость.
Местные наркотики, такие как алкоголь на Западе, настолько хорошо знакомы, что редко вызывают сакральное отношение, присущее «экзотическим» наркотикам, хотя не следует архетипическую функцию экзотических наркотиков понимать слишком буквально. Архетипическая функция наркотиков ограничивает их потребление, только если сакральное отношение приводит к возникновению действенного ритуала, сопровождающего потребление наркотиков. Это произойдет только, если с веществом знакомятся постепенно и под руководством не циничных спекулянтов, а тех, кто ответственен за священнодействие, у кого самое уважительное отношение к сакральному. В реальной жизни новые наркотики почти всегда появляются по коммерческим причинам и во время культурного кризиса. При такой ситуации новизна или экзотичность — не более, чем приманка. Они разжигают любопытство и делают наркотики более желанными для неподготовленного пользователя. Архетипический элемент, активизированный наркотиком, быстро подавляется, и накропользователь впадает в устойчивую зависимость без какой-либо контакта с сакральным и защиты.
Самым драматичным примером культурной деградации из-за злоупотребления наркотическими веществами являются американские индейцы в прошлом веке. Прежде чем исследовать абсолютно светское потребление алкоголя и сакральное отношение к пейоту в индейской культуре, а также их традиции посвящения и передачи эзотерических истин, нам следует кратко рассмотреть, как различные тенденции современной Америки повлияли на культуру исконных американских индейцев.
В 1960-х —70-х гг. США переживали кризис культуры, хотя, конечно, не такой мощный, с каким столкнулись индейцы веком раньше. Широкое распространение галлюциногенов в Северной Америке (таких как ЛСД, пейот и галлюциногенные грибы) совпало с волной самокритики американцев, порожденной поражением во Вьетнаме и кризисом доверия политическому и военному руководству Западного мира в целом. Потребление галлюциногенов, по-видимому, не зависело от потребления более знакомых наркотиков, которое продолжало расти. Интерес к галлюциногенам был тесно связан с распространением интереса к «аборигенной» культуре. Поскольку военное и политическое главенство США больше не было абсолютным, и вся Западная цивилизация оказалась несовершенной и испытывала потребность в обновлении, то было естественным с культурной точки зрения вернуться к своей аборигенной культуре, завоеванной, но по-настоящему не понятой. Распространение галлюциногенов было тесно связанно с повторным открытием для Запада аборигенной американской культуры — культуры, основанной на посвящении, которое в свою очередь базировалось на концепции «видения». У такого психологического движения были свои пророки (такие как Тимоти Лири), свои Евангелия (книги Карлоса Кастанеды), бесконечные серии эзотерических и инициатических историй о мудрости и проницательности шаманов коренной Америки.
Это движение со временем пошло на убыль и исчезло, но основные «психоделические» идеи оставили свой след в официальной культуре, например в убежденности, что человеку нельзя руководствоваться исключительно рациональными критериями, или, что политические и экономические меры способны удовлетворить лишь небольшую часть настоящих человеческих потребностей. В конце концов, в иррациональном элементе перестали видеть патологию или помеху на пути коллективного психического развития.
Поиск «видения», ключевого элемента в Американо-индейской культуре, был той самой архетипической силой, которая из-за географического синтеза двух культур привела многих американцев в большей степени к галлюциногенам, чем к другим типам наркотиков. «Мастера» такого психоделического движения возможно были наивными энтузиастами, и все же они пытались найти в галлюциногенах нечто сакральное и препятствовали спекуляции на их продаже. С другой стороны, героин был и остается наркотиком, продаваемым и распространяемым только ради наживы. То же относится к распространению алкоголя среди американских индейцев в самый критический момент их истории.
За последнее столетие американское общество пережило возможно самый серьезный культурный кризис, когда-либо засвидетельствованный европейцами. После военного поражения индейские племена в основном селились рядом с Индейскими Агентствами, на которые они полагались в плане субсидий и коммерции. Практически исчезли кочевой образ жизни и охота вместе с процессом индивидуации с ними связанным, а также мифическими моделями, на которых он основывался. Как известно, эта травма почти разрушила их культуру и быстро привела высокой частоте суицидов, болезней и детской смертности. Кроме того, это привело к повальному алкоголизму. Этот «легальный» европейский наркотик резко сократил индейское население и породил губительную зависимость, несмотря на то, что индейцам всегда использовали наркотики, которые с нашей точки зрения были гораздо сильнее, хотя их потребление, конечно, защищалось определенными обрядами посвящения. Вокруг алкоголя было невозможно воссоздать эзотерические обряды, которые могли бы выразить творческие аспекты вещества, или, по крайней мере, ограничить его разрушительную силу. Помимо иного воздействия алкоголя, невозможность уменьшения последствий его распространения обуславливалась как минимум двумя культурными факторами.
Прежде всего, алкоголь был вездесущим. Для индейцев он должно быть казался просто другим аспектом полнейшей неспособности чужестранцев отличить сакральное от профанного, отличительным знаком европейцев. Индейцы жили по племенным законам, где вводилось табу на контакт с определенными предметами, людьми и употребление некоторых слов.
Алкоголь принесли те европейцы, которые презирали их традиции и посвящение, которые несли смерть. Американские индейцы связывали это вещество не с надеждами на возрождение, а с разрушением и смертью. Не следует забывать, что смерть и возрождение — две обязательные фазы в посвящении. Таким образом, можно увидеть, как обращение к алкоголю стало метафорически отражением попытки обновления для тех, кто находился в невыносимой ситуации. Но это была пессимистическая попытка, нечто вроде капитуляции, поскольку ответом на индивидуальный и социальный кризис явился выбор вещества, которое могло обеспечить лишь первый элемент — смерть, но не второй — возрождение.
Стоит ли за алкоголизмом коллективная потребность в суициде? Известно, что распространение алкоголизма сопровождается возрастанием случаев суицида. Можно предположить, что алкоголизм был бессознательной и отчаянной попыткой определенной части общества, утратившей даже малую долю автономии, сохранить свою независимость единственно возможным образом — через саморазрушение.
Можно с уверенностью утверждать, что внезапное внедрение наркотиков из чужой культуры сопряжено большим риском, хотя это более сильно отразилось на американских индейцах, чем на современных американцах. С антропологической точки зрения это явление можно объяснить отсутствием традиций, обрядов и мудрых наставников или старейшин, которые руководили бы потребителями наркотиков и защищали их от потенциально разрушительных испытаний. С психологической точки зрения мы могли бы сказать, что коренная американская культура вошла в контакт с своей тенью неподготовленной, и что эта коллективная тень (Европейский мир) слишком быстро выскочила на поверхность. Известно, что подавление влияет на психический баланс и не может быть сразу устранено, иначе произойдет резкое нарушение естественных психических ритмов. Каждая куль-тура, даже самая примитивная, обладает механизмом интеграции и контроля тени, предохраняющим от чрезмерного удаления от негативных подавленных содержаний и поэтомy дающим шанс понять и постепенно трансформировать их. Так сексуальность не столько осуждается «примитивными» культурами, сколько сакрализируется и привязывается к ритуалам посвящения. Подобное отношение существует к магии и всему сверхъестественному — к ней можно получить доступ, только пройдя особое посвящение, которое в отличие от сексуальности не для всех.
Сила тени может интегрироваться и контролироваться посредством обрядов инициации. Посвящение включает освящение мирских и профанных элементов жизни, а поскольку эти элементы пришли из Европейского мира, в котором эти различия стерты, процесс интеграции тени был крайне сложен для аборигенной культуры. Огромное различие между десакрализированным Евро-американским миром и инициатически ориентированным миром индейцев лучше всего подтверждается тем фактом, что индейцы выражают самые последние попытки сопротивляться европеизации участием в эзотерических и явно инициатических структурах. Стоит особенно отметить религию «Танец Привидения» культ пейота.
«Раненое колено», несомненно, известно всем с 1973 г. как место возрождения организованного национализма коренных американцев. «Раненое колено» —так называлось место последней битвы федеральных и индейских сил, состоявшейся в 1890 г. Если отбросить военную точку зрения, то эта битва была не последней попыткой в индейском сопротивлении. Сопротивление стало культурным, а не военным. Хотя быстрое распространение религии «Танец Привидения» было подавлено армией в «Раненом колене», она вновь возникла в других культурных формах. В этой религии человека посвящали в танец, который, как считалось, способен вызвать силу духов предков (привидений). Тогда вернулись бы древние традиции, вновь появились бы стада бизонов, стихийные бедствия и природные силы (а не индейские воины) стерли бы с лица земли захватчиков.
Противостояние досовременной символической культуры Западу может продолжаться долго, не смотря на поражение в военном или технологическом плане. Сила символа, чувство сакрального и обряды посвящения — всем этим утраченным аспектам досовременных обществ западные люди завидуют и отчаянно пытаются их возвратить. Обещание, данное посвященному в «Танце Привидения», что оружие Федеральной армии будет бесполезным против него, следует понимать метафорически. Ошибка «танцоров» заключалась в понимании этого обещания не на символическом уровне, а на семиотическом. Они не осознали, что неуязвимость индейцев является только символом, средством активизации бессознательных сил. Они проинтерпретировали эту неуязвимость на другой плане, как военное преимущество. Эта ошибка заставляет нас подозревать, что европейский антисакральный прагматизм уже начал просачиваться в индейскую культуру.
Инициатические формулы принадлежат абсолютному и не могут применяться к внешней реальности, разве что в релятивизированном и десакрализованном виде. Другими словами, адепты «Танца Привидения» были бы действительно неуязвимыми, если бы осознавали свою непобедимость как символическую и инициатическую. И тем не менее, в контексте нашего исследования их трагическая судьба не кажется бессмысленной, так как убедительно показывает, что любая
тяга к посвящению в большей или меньшей степени бессознательно активирует архетипическую модель, включающую смерть и возрождение, и что хрупкость этих активированных структур может блокировать любую из частей посвящения —
и смерть и возрождение.
Пока возрождение является чисто психическим процессом, психическая смерть может быть специфическим и необратимым органическим событием. Если процесс посвящения
не дает удовлетворительных и завершенных переживаний, человек может со все возрастающим упорством делать попытки его завершить. Такая настойчивость иногда приводит к интенсификации материального процесса без необходимых соответствующих психических изменений. Это можно наблюдать в тех случаях приема наркотиков, когда архетипического
переживания не удалось достичь, и наркопользователь пытается вызвать его все возрастающими дозами. Можно предположить, что каждая попытка при посвящении, если нет адекватного осознания, защиты ритуалами и грамотной культуры потребления вообще, прежде всего активирует элемент "смерти» в архетипической модели, так как это самая первая и самая простая стадия, и поэтому вместо возрождения может буквально случиться органическая смерть. Не найдя
символического выражения, потребность всегда будет удовлетворяться буквально.
Вырождение процесса «смерть — возрождение» в соответствующей культурной ситуации приводит к буквальной смерти. Мы рассмотрим этот феномен позже в данной главе. Полезно упомянуть об этом сейчас, так как достаточно логичной выглядит наше гипотеза, что тема посвящения делает человека чувствительным к возможности смерти, и что секта "Танец Приведения» вела многих своих приверженцев к бессознательному коллективному суициду в то трагическое Рождество в местечке «Раненое Колено». Когда все надежды, связанные с религией «Танец Приведения» были разрушены, среди различных племен Западной части США быстро распространился новый инициатический культ — культ пейота.
Пейот —это кактус, произрастающий в зоне от Техаса до Мексики. Его побеги содержат мескалин. Многие ученые соглашаются, что это достаточно сильный галлюциноген, не вызывающий привыкания. Конкистадоры столкнулись с обрядами, связанными с пейотом, но они показалось им незначительным местным культом. В полную силу популярность этого культа расцвела только в последней четверти прошлого века, сразу после окончательной победы Федеральных военных сил. Эта «вспышка» популярности выражалась в количестве (были охвачены самые разные племена) и в качестве (пейотизм, куда бы он не проникал, превращался в основной ритуал). Даже в последнее время пейотизм привлекает внимание своим продолжающимся распространением7(Более подробная информация о «Танце Привидения» и культе пейота дана в 9 и 13 главах в работе Уилсона «Магия и Тысячелетие» и в других работах). В 1951 г. около пятая часть населения Навахо была вовлечена в пейотизм, а в 1964 г.— уже треть населения.
Пейотизм не является культом или религией в истинном смысле этого слова, и нельзя сказать, что пейот является объектом культа (даже несмотря на то, что иногда это движение приравнивали к христианству). Скорее, это средство, используемое, чтобы вызвать определенные видения, носящие характер откровений. Вероучения, связанные с ним, меняются от места к месту и, в целом, являются синкретическим, сочетающими элементы религий разных племен и христианства. (Джон Рейв, один из самых известных лидеров этого движения, крестил адептов, произнося формулу «Во имя Отца, Сына и Святого Духа» и совершая крестное знамение над их головой пейотным соком). Это было в 1955 г., когда была основана церковь коренных американцев в Северной Америке. В официальной декларации об образовании этой церкви подчеркиваются христианские и моральные цели, но уже во второй статье есть упоминание о «таинстве пейота». Строительство церкви и подчеркнутая приверженность христианской традиции выглядят как средство защиты от преследований со стороны властей. Для наших целей интересно отметить, что этот культ сохранил черты спонтанного движения, связанного с посвящением, и что он очень символичен для сегодняшних дней.
Объектом культа в сущности служат видения, получаемые через пейот, а заявления о том, что часто видят именно Христа, больше похожи на оправдания. Символическая природа этого видения типично юнгианская. Социолог Брайан Уилсон пишет:
«Только поедая пейот, можно было обрести мудрость. Ее невозможно описать или раскрыть, потому что слова не в силах ее передать... Группа „избранных", следующая Пути пейота, — это группа людей, соединенных особой мистической связью. Посторонние не могут проникнуть на их мистерии и понять их значение. Но существуют также этические требования... Говорят, что пейот сложен в применении. Ведь в нем источник силы, и человек должен вести правильный образ жизни, иначе пейот устыдит, опозорит его. Не так просто его жевать, и иногда звучит инструкция: готовясь к мудрости, готовься к страданиям. Поэтому собрания адептов носили характер суровых испытаний и постижения своей значимости. Это могло привести к плохим последствиям и чувству вины... Говорят, что сам Пейот обучал людей этической системе — Пути пейота»8(Wilson. Magic and the Millenium, pp. 421-422).
Неудивительно, что в некоторых племенах для обозначения пейота использовали слово «лекарство». Наконец, следует здесь отметить, что этот культ символичен («символ» происходит от греческих слов syn и ballein, что означает «сводить вместе»), так как ему удается соединить христианские и анимистические элементы, а также примирить всего за несколько лет культуры разных племен, не просто сильно отличающихся друг от друга, но и строго придерживавшихся своих различий.
Во-вторых, пейотное движение спонтанно выросло из пепла революционных движений, таких как религия «Танец Привидения». Фактически, многие лидеры перешли из одного культа в другой. Однако, у пейотизма было больше шансов выжить, так как он не пророчил изгнание захватчиков, а принимал часть их культуры, например, элементы христианства. Пейотизм не был отчаянной попыткой защититься, он успешно вел к сплочению группы вокруг новой культуры, которая не была ни культурой прошлого ни ассимилированной европейской культурой. Семена этой новой перспективы сеялись на личную, внутреннею почву. Осознание необычайно жестокого и фактически уже непоправимого положения человека привело многих к крайнему отречению от мира. Единственным настоящим коллективным аспектом осталась крепкая связь с общиной, практикующей ритуалы. По классификации Брайана Уилсона это движение называется интроверционным. А ответ на зло, предложенный религией «Танец Привидения», называется революционным.
Эти исторические и социологические моменты стоило отметить из-за явной аналогии между судьбой религии «Танец Привидения» и судьбой современных протестных движений. Большинство таких движений протеста растворяются, как только утрачивается цель — достижение политической власти (революция). Эзотерические группы (интроверсия), включая террористические группы (имеющие явно инициатический характер), и все более распространяющиеся группы наркопользователей возникают параллельно, а часто в прямой связи с движениями протеста. Если эти группы (на первый взгляд, такие непохожие), рождаются одна из другой, то у них должно быть нечто общее, например, эсхатологические ожидания, в большей или меньшей степени сознательно переживаемые как революционными, так и эзотерическими группами.
В-третьих, пейотное движение было связано с посвящением в каждом аспекте. Известно, что посвящение можно разделить на две основные модели: коллективное посвящение (юношеские и подростковые ритуалы, предназначенные для всех) и индивидуальное посвящение (в тайные общества или шаманизм для немногих избранных). Индейцы Великих Равнин считали поиск видения обязательным этапом для юношества и многих других моментов жизни, а пейот был средством достижения этого видения. В племенах с сильными традициями шаманизма (например, у Мескалеров) пейотом главным образом распоряжались шаманы. Со временем ситуация изменилась: теоретически, каждый мог быть допущен к обряду, но на деле, не каждый удостаивался чести его пройти. В отношении индейцев в целом, посвящение стало, по крайней мере потенциально, частью их всеобщего наследия. И хотя больше не существует чистой индейской культуры, независимой от европейской, посвящение в пейотизм сохранилось только у индейцев.
Культ пейотизма претендует на место в культурном наследии коренных народов Америки. Пытаясь вернуть утраченное ими достоинство, пейотизм приписывает группе верующих обладание трансцендентальными ценностями. Здесь просматривается еще одной яркая аналогия с маргинальными группами «аутсайдеров» в нашем собственном обществе.
В-четвертых, пейотное движение решительно осуждает употребление алкоголя. Другими словами, этические принципами пейтизма просты и моралистичны. Они включают в себя братство, семью, работу, осуждение лжи и сексуальной неразборчивости. Упомянутый ранее Джон Равен был быв-шим алкоголиком, обращенным в пейотизм.
С одной стороны, пейотизм — это специфически индейское явление, попытка восстановить чувство национальной идентичности и связь со своими традициями, отличными от традиций захватчиков. Однако, с другой стороны, он служит подтверждением существования определенного фанатизма и нетерпимости в подготовительных группах и среди обращенных (и, следовательно, у наркопользователей). Можно сказать, что эти новообращенные пытаются наверстать упущенное время или проявляют прозелитизм подобно Святому Павлу с его неистовым усердием в вере или подобно поведению многих членов движения Анонимные алкоголики. В любом случае человек, который выбирает определенный наркотик, демонстрирует недоверие к другим веществам.
В-пятых, следует наконец рассмотреть, как именно происходит пеиотная церемония. Обряд осуществляется ночью, символически это подтверждает, что его целью является нахождение контакта с бессознательным, и что первоначальной задачей культа было усилить видение, которое ранее приходило благодаря обычным сновидениям, которым индейцы придавали значение центральных религиозных переживаний в своей жизни.
Во время церемонии звучат молитвы и песни. Во многих тайных обществах к церемонии допускались сначала только мужчины (хотя главенствующими были женские божества, хотя в мифе народа Киова рассказывается, что пейот раздавался мужчинам женщиной, и хотя участники во время церемонии собирались вокруг насыпи в форме луны, которая является женским символом во многих культурах). Ночью бьют барабаны, участники выпивают воду и испытывают рвотные приступы, что считается полезной практикой очищения.
В целом, пейотизм можно оценить, как коллективное движение и индивидуальный опыт, целью которого является психическое обновление индивидуума и группы людей с помощью новых сил или элементов, пришедших благодаря наркотически стимулированным видениям. С психологической точки зрения нелегко установить, в какой мере пейотизм, появившийся в качестве альтернативы религии «Танец При- видения», является творческой сублимацией, или же это шаг назад к защитной рационализации. Одно несомненно, это явления взаимозаменяемые. Возвращаясь к трехступенчатой схеме наркозависимости, можно утверждать, что эти движения могут служить заменой друг друга, если достаточно выражен третий — архетипический элемент. Понятно, что, например, алкоголь может заменить пейот на первых двух стадиях, но не на третьей, из-за символической бедности связанных с ним ритуалов.
Самый важный миф о пейотизме описывает функцию обновления. Опять процитируем Брайана Уилсона:
"...индейская девушка, бродила по холмам, скорбя по не вернувшимся с войны братьям, думая, что они погибли. Она заблудилась. Изнуренная горем, девушка прилегла и заснула. Во сне к ней явился дух Пейота и пообещал, что ее братья вернутся. Там, где покоится ее голова, она найдет то, что поможет вернуть братьев. Дух дал дальнейшие указания и исчез. На следующий день она выкопала пейот именно в том месте, где покоилась ее голова во время сна. Она вернулась
в лагерь с растением и рассказала о своем видении. По ее указанию был установлен священный идол на холме в форме полумесяца. Индейцы пели песни, поизносили молитвы, ели пейот, и старцам пришло видение о том, где странствовали их войны. Воины вернулись из вражеской страны, и с тех пор индейцы потребляют пейот с песнями и молитвой, чтобы они увидели видения и познали вдохновение. А ту молодую де-вушку, которая первая принесла пейот, стали почитать как женщину Пейота"»9(Wilson Magic and the Millenium, pp. 420-42).
Миф повествует о такой психической ситуации, в которой присутствуют как мудрость и традиции (старцы), так и чувства и творчество (девушка). Здесь нет места волевым поступкам или динамическим качествам эго (воинам). Эти силы могут вновь открыться или претерпеть обновление через вызванные пейотом видения, так как это вещество действует в качестве посредника между элементами сознания и теми элементами, которые были утрачены или стали бессознательными. Пейот играет ту же самую роль, какую в нашей культуре выполняет психоаналитик на индивидуальном плане. Со всеми своими обрядами пейотизм представляет собой поворотный пункт от традиционного потребления наркотиков к более современному. В контексте традиционной индейской культуры центральное значение имеет видение, его коллективный смысл. Наркотик, сам по себе, вовсе необязателен. А в современном использовании наркотиков видения, если они вообще возникают, утрачивают свою важность, свою са-кральность и коллективную значимость.
Ассасины
Чтобы лучше понять связь между психикой и этими двумя факторами (наркотики и посвящение), а также их отношения между собой, важно иметь натренированное архетипическое воображение. К сожалению, коллективные ценности и рациональные сознательные категории нашей культуры вряд ли могут помочь в этом. Это гораздо сложнее, чем просто избавиться от предрассудков.
Архетипическая фантазия производит столь глубокое впечатление, что категории и предрассудки нашего мышления не способны его подавить, и мы начинаем применять те же категории для описания переживаний, вызванных архетипом. Всякий раз, пытаясь выразить себя, мы вынуждены соотносить себя с культурой, в которой мы живем. Мы предаемся удовольствию лениво блуждать мыслями, пока какое-нибудь событие, мифическое или настоящее, случившееся с туземцами, не впечатлит нас до такой степени, что в глубине нас откликнется аналогичная архетипическая фантазия. Это как, закрыв глаза, слушаешь этническую музыку и уносишься куда-то за ее звуками, что помогает понять церемонию, во время которой играла эта музыка. Понятно, что подача исторической и этнологической информации, не относящейся прямо к контексту обсуждаемого, подобно лишнему блюду будет выглядеть поступком дурным и раздражающим. Нас, аналитиков, часто обвиняют в том, что мы "копаемся» в жизни примитивных народов в поиске полезных для нас элементов вместо того, чтобы углублять свои непосредственные профессиональные знания. Но если нашей целью является прослушать музыкальный отрывок или песню, с закрытыми глазами, чтобы понять, есть ли в нас ощущение охотника, и зажигается ли в нас желание танцевать, то наш подход не столь уж бесполезен. Поскольку мы, например, не антропологи, стремящиеся глубоко понимать древнее сообщество охотников на бизонов, а психологи, исследующие, есть ли в нас самих элементы, общие с теми, что вдохновляли различные народы на охоту. Слушая тот музыкальный отрывок или ту песню, мы надеемся почувствовать в себе древнего первобытного охотника.
В психологии, к сожалению, невозможно строго придерживаться критериев научной объективности, так как психический индивидуум является и объектом наблюдений и наблюдающим субъектом. Самый разумный способ справиться с таким противоречием — это просто принять его. Вот почему самой главной частью обучения аналитика является его собственный личный анализ. Так что, продолжая исследование, мы приносим извинения за любые возможные искажения. допущенные в описании неевропейских культур. Нам бы хотелось предложить для изучения еще одну легенду, которая помимо основной темы употребления наркотиков, рассказывает об образовании эзотерической секты. Допуск в эту секту, тайное общество «Аламут», был исключительно сложным, связанным с самыми удивительными ритуалами посвящения.
Невозможно определить из имеющейся информации, до какой степени история здесь искажена по вине азиатских источников, и насколько по вине европейских. Из доступных работ о секте «Аламут» самая значительная принадлежит Марко Поло. История, которую мы перескажем своими словами, выглядит так:
«У одного сильного человека, известного как „старец с горы", были самые красивые сады, которые только можно было представить. Там текли молочные, медовые и винные ручьи, а на лугах танцевали и пели красивые молодые девушки. Время от времени старец давал таинственный напиток какому-нибудь молодому парню. Тот лишался чувств, и его относили в сад. Пробуждаясь, юноша убеждался, что попал в рай. Затем старец давал выпить эту жидкость снова, и на этот раз забирал юношу во дворец. Проснувшемуся молодому человеку приказывали кого-нибудь убить. Убийцу уверяли, что если он выполнит приказ, его вернут в райский сад старца. Если же он будет убит, его ожидает более или менее та же судьба согласно Корану. Не стоит даже говорить, как умело выполнялись убийства, и долгое время каждый в той местности подчинялся старцу и платил ему дань.»
Членов этой секты называли «гашашин», что означало в арабском языке «люди гашиша» и стало позже произноситься как «ассасин» (убийца). Их террор прекратился, когда их уничтожили татары в середине XIII в.
Эти истории всегда оказывали мощное воздействие на воображение европейцев, а в начале XIX в. они стали объектом серьезного изучения. Французский востоковед Де Саси отождествлял «людей гашиша» с экстремистской шиитской измаилитской сектой, которая после 1000 г. н.э. сражалась как против ортодоксального мусульманства Халифата, так и против крестоносцев, проливая кровь в Персии и Сирии. Секта состояла из небольшого числа членов. Следовательно, она никогда не участвовала в крупных сражениях, но совершенствовала систему политических убийств, которая постепенно сделала ее непобедимой. Слово «убийца-фанатик» (assassin) происходит от «ассасин», арабский корень которого указывает на ритуал употребления гашиша, проводимый чтобы не бояться смерти и не расстраиваться из-за смерти других.
Следует отметить, что различные истории, включая те, что были восстановлены экспертами-востоковедами, достаточно неопределенно называют использованный наркотик — что-то между гашишем и опиумом. Рассказчики этих историй, по-видимому, не особенно интересовались наркотиками, они хотели сохранить неясность изложения, чтобы подчеркнуть эзотерические и мистические моменты, которые наше архетипическое воображение ассоциирует с наркотическими инициациями.
Не доказано, что ассасины ритуально использовали га-шиш перед убийствами, хотя приверженцы данной теории считают это традицией исламской культуры. Некоторые даже полагают, что такую практику возобновили во время войны арабов против французов в Алжире.
Самые последние исследования пролили некоторый свет
на тайны этой секты. Ассасины были тщательно отобранной элитной группой преданных своему делу людей. Группа была исключительно мужской (как и многие тайные общества), с интенсивными мистическими практиками и фанатичной убежденностью в своей правде. Кажется неслучайным, что коллективное европейское воображение определило секту "Аламут", игнорируя всю сложную историческую правду, как прототип криминальной организации, что недвусмысленно отражено на нашем языке. За исключением немецкого языка, основные европейские языки используют слово «ассасин» для обозначения человека, совершающего преднамеренное убийство, хотя в этих языках уже есть другие слова для убийц.
Негативная проекция является самым простым способом обращения с чем-то удручающим и одновременно шокирующим и непознаваемым. Поскольку существует необходимость в осуждении зла, то создается система, позволяющая удержать интерес к таинственному элементу посредством упрощенных суждений, преодолевающих сложность и амбивалентность, с которыми сопряжено все таинственное. Мы всегда так поступаем — стоит только подумать, с какой легкостью мы выражаем свои отрицательные суждения в адрес богатых, сильных, знаменитых людей, хотя не знаем их вовсе. Легко согласиться, что существует потенциальная опасность впасть в предрассудки, выражая свое мнение о наркоманах или террористах. Обе эти группы тесно связаны со смертью, гораздо сильнее, чем средний человек. Часто они — именно те, кто несут смерть (первые — себе, вторые — другим людям). Они действуют так, как будто наделены властью преодолевать табу, что провоцирует скандалы и вызывает тайную зависть.
Слишком мало внимания уделяется тому, что бессознательная зависть, отрицанию которой служат наши примитивные негативные проекции, является не только завистью к возможности употреблять наркотики или стрелять в кого-нибудь, но и завистью к посвященным, к тем, кто в контакте с другим измерением бытия, кому открылась истина или даровано блаженство, недоступное простому среднему человеку. Эта гипотеза помогает нам лучше понять, почему история про «Аламут» с западной точки зрения была пропитана терроризмом и наркотиками. («Аламут», между прочим, означает «гнездо орла», что важно, так как метафоры о полете и высоте часто связаны с посвящением и наркотиками). Благодаря крайне суровому эзотеризму группы, с одной стороны, и ее полному уничтожению татарами, с другой, люди, которые говорили об этой секте в течение нескольких веков были, к сожалению, не ее сторонниками, а только противниками. Враги секты говорили только о ее негативных аспектах, поэтому трудно отличить реальность от моралистических фантазий или теневых проекций говорящего. Из последних исследований и раскопок стало известно, что структура такой секты состояла из самого строгого среди известных религиозного посвящения, а наркотики и терроризм носили лишь вспомогательный характер. Популярные легенды должны быть на доступном для своего времени языке, а поскольку посвящение исчезло на Западе, воображение европейцев застряло на «верхушке айсберга», на самых очевидные явлениях, способных зажечь сильное любопытство — наркотиках и терроризме. Такая ситуация сохраняется и сегодня. Мы немедленно интересуемся материальной активностью тех групп, о которых нам известно слишком мало, но мы не осознаем, что на самом деле именно атмосфера посвящения вызвала наше любопытство к этой группе.
Есть много элементов в Аламутской легенде, которые поражают нас тем, что несут сказочные характеристики вне зависимости от той особой культурной ситуации, в которой
появилась легенда. Короче говоря, они, несомненно, архетипичны. Этими элементами являются старец, оказавшийся мастером злодеяний; суровое неестественное отделение по-свящаемого от внешнего мира; отсутствие независимой воли у посвящаемых в отношении сознательности и морали; недостаток конкретной информации по ритуалам секты — очищения, отречения от мира и других. Кажется, что первая фаза посвящения Аламута, фаза отделения и смерти, была сокращена и спроецирована на тех, кто не являлся членом секты. Таким образом, испытание смертью сохраняется для врага.
Нас поражает аламутское отношение к наркотикам — высокопарное или упрощенное или же абсолютизированное, вытекающее из упрощенной или абсолютизированной идеологии. Убийство внешнего врага могло быть аллегорической бессознательной репрезентацией постепенного растворения начальной идентичности посвящаемого (секта боролась против более ортодоксального исламского мира) вместе с той частью его личности, которая еще не была вовлечена в круг наркопользователей. «Кто-то другой» погибает, но не собственное эго посвящаемого. Процесс аламутского посвящения с повиновением злодейскому мастеру, с явной тенденцией к ограничению, а не обогащению внутреннего опыта, можно отнести к «отрицательному посвящению» (по классификации, приведенной во второй главе).
Однако, в целом у легенды есть смысл предупреждения об опасности, особенно в части процветания секты горделивого старца, сменившегося ее внезапным и полным крахом, как если бы эта история была притчей о смирении гордыни, о безрассудном и несущим зло употреблении наркотиков. Эту историю можно было бы интерпретировать, как предостережение против посвящения, происходящего без смирения сердца и разума, или как предупреждение о наступающем вырождении секты, когда она начинает слишком гордиться своей эзотерической властью. Поскольку в большинстве историй об этой секте делается акцент на ее таинственности, а не на употреблении наркотиков, по-видимому, реальная опасность заключается именно в первом.
Преобладание отрицательных элементов в историях об Аламуте заставляет нас насторожиться, особенно, если считать, что эти рассказы соответствуют исторической реальности. Помимо неясных рассказов о секте, циркулирующих в Средневековой Европе, ученым приходилось до недавнего времени полагаться на записи, сделанные ее противниками, которые после разрушения самой секты также уничтожили все ее документы. Остается вероятность того, что посвящение в секту давало доступ в мир веры и важной эзотерической мудрости. Повод для этих подозрений вырастает из-за того, что по Европе и Среднему Востоку распространялась только отрицательная информация о секте, а ее название стали использовать для обозначения самых худших преступников. У нас нет доказательств (хотя эта тотальная антипатия уже может считаться некоторым доказательством), но судьба Аламутской секты соответствует коллективной тенденции в отношении посвящения к усилению центральных властных структур и к устранению побочных. Чего достигла эта тенденция, так это некритического принятия обществом позиции осуждения инициатических групп, обладающих значительной автономией. Достаточно вспомнить о гонениях на тамплиеров и альбигойцев, проводимых под руководством Церкви.
Естественно, такой морализм наиболее жестоко преследовал группы, уже достигшие более или менее абсолютной автономии с помощью выработки независимого «видения» и идеологии, отделения от окружающего мира, как функционального, так и эзотерического, а также, возможно, посредством создания особой мистической атмосферы через практику измененных состояний сознания (бичевание, наркотики и.т.д.). Схематическая природа такого моралистического осуждения показывает, что доминирующая культура в Средние века уже была нацелена на устранение эзотеризма и подлинных инициатических движений. Это продолжается до на-ших дней (возможно даже сильнее, учитывая преобладающий коллективный императив рационализма). Поэтому для выражения этих двух явлений остается только негативный путь.
Глава 5.
Смерть и возрождение, и смерть при возрождении
Смерть эго
С самого начала этого исследования мы подчеркивали, что смерть и перерождение являются ключом к каждому процессу посвящения1(«Энциклопедия религий» (6 том) критикует широкий общий подход, в котором сегодня рассматривается концепция посвящения, и все же она признает, что в данной концепции есть элемент, объединяющий 8 категорий событий, классифицируемых отдельно друг от друга. Следует отметить, что уже в работе Ван Геннепа. пионера в этой области (хотя он занимался обрядами перехода, а не посвящением), приводится список стадий: отделение, предел, агрегация, где отделение подразумевает психологическую смерть прежнего окружения и статуса индивидуума, а предел относится к промежуточному состояние между психологической смертью человека и агрегаций). Рискуя повториться, позвольте еще раз быстро пройтись по основным пунктам этой концепции.
В примитивных обществах отношения между посвящением и смертью настолько тесные, что многие процедуры посвящения аналогичны похоронным ритуалам2 («Энциклопедия религий», т. 3, с. 1131). Эти вещи взаимосвязаны: не только посвящение ведет к символической смерти, но и сама материальная смерть интерпретируется в инициатических теориях как часть процесса, неизбежно ведущего к возрождению3 (См. главу о смерти в М. EHade. Occultism, Witchcraft and Cultural Fashions. Chicago: University of Chicago Press, 1976).
Эти антропологические описания по поводу двойственности смерти-посвящения имеют большое значение и в приложении к нашему собственному обществу. Мы уже выдвигали гипотезу о скрытой потребности в посвящении в нашем современном обществе. Массовое обращение к наркотикам и формирование эзотерических групп скорее всего является беспорядочным и отчаянным выражением данной потребности. Нашему обществу не хватает ритуалов посвящения как и не хватает ритуалов смерти, ведь смерть часто оказывается самой подавляемой темой нашего столетия подобно тому, как в прошлом веке была табуирована тема сексуальности.
В свете сделанных предположений такие совпадения не случайны. Смерть и посвящение взаимосвязаны на архетипическом уровне. Они не только испытали одну участь подавления, но и принадлежат к одной подавляемой психической области. Именно в мире наркотиков тема смерти продолжает актуализироваться снова и снова.
Часто встречаются люди, которые говорят, что обратились к наркотикам с желанием постепенно умереть. Даже когда нет речи о физической смерти индивидуума, может констеллироваться психическая смерть. К наркотикам часто обращаются из-за никчемности, бессмысленности, пустоты жизни, мертвого существования, наполняемого исключительно рефлекторными действиями.
Когда у человека умирают все семейные ценности, привязанности и идеалы, он ищет жизненный опыт, достойный слова «жизнь», даже если этого чисто субъективный опыт, который можно разделить лишь с немногими избранными. Он чувствует нечто вроде прогрессирующей психической смерти, когда действие препарата проходит (вообще говоря, эффект от веществ бывает разным — героин, алкоголь, марихуана и др. Различаются по их действию). При использовании сильных наркотиков человек обычно переживает чувство смерти в период абстиненции, часто с сильными физическими симптомами, что вносит существенный вклад в физическое привыкание, о котором мы уже писали.
Таким образом, невозможно не заметить связи, существующей между обращением к наркотикам и бессознательной темой смерти и возрождения. Битва жизни и смерти — это несомненно матрица любого важного жизненного поступка, но эта матрица особенно очевидна в случае наркозависимо-сти4 (Это касается не только современного употребления наркотиков. Например, немецкий трактат по интоксикации, датированный 1830 г., утверждает, что за бюргерскими предубеждениями против интоксикации стоит не физическая опасность, а страх смерти. См. G. Mattenklott. Der Ubersinnliche Lieb, Hamburg: Reibek, 1982. pp. 225-226). Прием наркотиков не является частью противопоставления жизни и смерти в некотором обобщенном абстрактном контексте. С каждой дозой человек может буквально (а не просто метафорически) лишиться жизни, и если он не заходит слишком далеко, наркотик заставляет обращаться к нему снова и снова. Каждая доза, более или менее бессознательно связанная с ожиданием смерти и возрождения, создает эту смерть «de facto». Это ожидание, как мы знаем, является амбивалентным, и элемент «смерти» легко может начать превалировать не только физически, но и смысле глубокого психического опыта. Но в то же время, это ожидание в своей чистой форме есть попытка создать нечто вроде самопосвящения.
Эта по большей части бессознательная попытка осуществляется сегодня в такой исторической и культурной ситуации, которая благоприятствует неизбежному переоцениванию значимости парадигматических мифологий и мастеров, способных каким-то образом сориентировать в отношении этих переживаний. При такой попытке посвящения не соблюдается различение сакрального и профанного, и не оказывается священному должного уважения, как это делалось с древних времен. Здесь также игнорируются подготовительные и очистительные жертвоприношения, которые сопровождали и ограничивали потребление наркотиков в примитивных обществах. Эта попытка на грани провала не столько из-за неадекватности и рискованности самой затеи, сколько из-за того, каким способом и при каких обстоятельствах ее осуществляют.
Несмотря на все предпринятые попытки ритуализировать потребление наркотиков, наблюдаются две ошибки при обращении к этим веществам — наивность и недальновидность. Дело не только в недостаточном внимании к токсикологическим моментам, недооцениваются соответствующие культурные и психологические препятствия. Тело человека реагирует на наркотики признаками отравления параллельно тому, что его психика неспособна интегрировать данный опыт.
Попробуем выйти за пределы культурной наивности и взглянуть на эту неудачную инициацию с архетипической точки зрения. Выполняет ли свою функцию модель посвящения, порыв к переживанию смерти и возрождения? До определенной степени мы вынуждены признать, что эта модель активируется, причем констеллируются обе части посвящения. С другой стороны, динамика архетипа всегда запускает обмен между двумя противоположными полосами и развиваться по пути амбивалентности5 (Даже популярная психология и народная мудрость утверждают, что в любви есть доля ненависти и наоборот. Но обратим внимание на более специфическую архетипическую тему. Например, битва героя против тьмы или против первичного хаоса бессознательного, о которой уже упоминалось, дает импульс рождению сознания и сильного эго, но она может также зайти слишком далеко и привести к хрупкому эго, которое однажды будет поглощено бессознательным (так происходит в психозе), превращая, таким образом, победу в свою противоположность). Попытка посвящения может закончиться парадоксально — победой смерти, а не возрождения.
Чтобы быть точнее, следует отметить, что при приеме наркотиков возникает ранняя фаза, которую можно было бы назвать фазой смерти. Она заключается в освобождении от текущего напряжения и беспокойства, так что можно назвать смертью обусловленности. Высшие цели и сильные эмоции не утрачиваются (они на самом деле ощущаются экзальтированно), но исчезают именно беспокойства, которые нас одолевали до настоящего момента. Известно, например, что солдаты порою прибегают к алкоголю перед атакой (не только в наше время, об этом упоминал еще Гомер), и, как было ясно из Аламутской легенды, «ассасины» получили это имя после ритуального приема гашиша перед совершением убийств.
Логично предположить, что алкоголь и гашиш нужны для придания храбрости перед лицом смерти. Но такое объяснение по существу нам ничего не говорит. С психологической точки зрения здесь тавтология. Что есть смелость? Это отрицание смерти или связь с ней случайна? Может быть, помощь от алкоголя и гашиша заключается не в приглушении мыслей о смерти, а наоборот, в нетравматичном знакомстве с ней через возникновение ощущения пребывания вне обусловленности обычными проблемами. Не случайно в традиционных обществах подобные цели ставились при подготовке к смерти.
Используя аналитическую терминологию, можно сказать, что человек, принявший наркотики, переживает более или менее интенсивную смерть своего эго. отход от той позиции сознательности, рациональности и просвещенности, к которой мы привязаны из-за доминирующего императива Европейской культуры. Это наблюдение может помочь нам понять некоторые факты. Потребление наркотиков считается преступлением, особенно на Западе, в первую очередь потому, что в нем усматривается попытка подрыва психологии Западного человека. Стремительное распространение наркозависимости в обществах, переживающих ускоренную модернизацию, может быть истолковано как бессознательная и отчаянная попытка многих людей компенсировать психическую односторонность, вызванную этим процессом. Становится понятнее, почему на Западе наркотики часто и, возможно, бессознательно связаны с другими формами отвержения доминирующей культуры.
Совершенно невероятно, чтобы краткий и неглубокий опыт «смерти эго» после приема наркотиков (чувство «легкости бытия») соответствовал необходимости смерти в архетипе посвящения или, чтобы этот опыт смог удовлетворить эту потребность. Такая «смерть» не принимается сознательно и не переживается как настоящая смерть, это лишь сброс лишнего напряжения. Когда эго нейтрализовано, спонтанно активируется бессознательное, причем происходит это целиком благодаря галлюциногенам и реже при использовании других веществ.
В целом, в первые минуты после приема наркотиков психика, не переживает ощущения смерти, а лишь измененное состояние сознания. Момент, в котором переживание смерти проявляется наиболее сильно, возникает позже, когда подействует наркотик. Если рассматривать наркозависимость как бессознательную попытку самопосвящения, то больше всего нас поражает обратный порядок посвящения — возрождение в начале, а смерть в конце.
Отрицательное посвящение
Прежде всего возникает вопрос, являются ли два обсуждаемых типа посвящения — «обращенное» и «отрицательное» — в сущности идентичными в своей архетипической основе. В обоих случаях это посвящение, ведущее вниз, к низшей форме жизни или к «не-жизни», или к темноте—это посвящение в духе нашего времени. Как говорил Юнг, старые боги скорее подавленны, чем искоренены, они превратились в болезни и психические инфекции. Ницшеанское «Бог умер» предвещало падение позитивной религии, особенно христианства. Но зато божества смерти набрали силу, что стало очевидным не столько из неосатанинских культов, сколько из-за непрямых, но шокирующих последствий деструктивных идеологий. Осмелимся предположить, что смерть Бога привела к торжеству божества смерти. С этой точки зрения, ритуалы, на самом деле не исчезнувшие, действуют здесь только в теневой форме, а посвящение находится в услужении у божества преисподней.
Наркоманы с более развитым самосознанием обычно открыто признают свои саморазрушительные наклонности. Они говорят, что предпочитают контактировать со смертью понемногу, постепенно двигаясь в этом направлении и предоставляя случаю решить их судьбу. Даже если интерпретировать эту установку, как стремление достичь радикально новой ситуации в своей жизни, здесь еще нет открытого столкновения со смертью, как должно быть у посвящаемого, от которого требуется пережить психическую смерть и преодолеть опасные испытания. Наркоманы, по большей части, пассивно встречают свою смерть.
Те же, кто хорошо осознают свое саморазрушение и явно захвачены архетипом отрицательного героя, по-видимому, являются личностями, выбравшими радикальную и драматическую роль, но колеблющимися в осуществлении своего выбора. Им недостает энергии героя, силы воли, способности принять ответственность за собственную судьбу. Сознание чувствует силу архетипической модели, но не в состоянии следовать целиком этой модели. Куда бы мы не посмотрели, повсюду видно, что наркотики приносят смерть. Смерть откладывается и переносится в конец процесса, который, будучи архетипическим, начинает развертываться автономным образом, так как процесс не может подчиняться сознательным решениям, если за ним стоит бессознательная сила активировавшейся модели. Даже самые продвинутые из наркоманов (в смысле осознания своего положения) живут в мучительной двойственности, в ежедневном компромиссе между стремлением радикально, решающим образом измениться и маленьким бегством к своей ежедневной привычке.
Профанация культурных факторов не позволяет этой потребности в обновлении развиться в спокойный и торжественный процесс с должным уважением к священному, который необходим психике индивидуума для придания ценности внутренним переживаниям. Потребительское отношение, укоренившееся в каждом члене нашего общества, побуждает его бездумно экспериментировать с наркотиками и их воздействием, а также представляет собой форму профанного псевдоритуала. Псевдоритуал в такой дегенеративной форме, называемый нами обсессивностью или навязчивостью, дает выход подавленной в нашем обществе потребности в ритуалах.
Наркопользователь, таким образом, переворачивает модель — возрождение происходит в первые минуты эйфории, а затем наступает смерть. Отречение как обязательная психологическая фаза отрицается, но позже проявляется в форме физиологической ломки, когда принятое вещество прекращает действовать на организм наркомана. Можно предположить, что отречение есть психологический элемент архетипа, который нельзя устранить подобно тому, как происходит возвращение вытесненного (бессознательных желаний).
Весь этот психологический процесс можно также описать, применяя концепцию «позиции» Мелани Кляйн вместо архетипической модели, так как эта концепция во многих отношениях соответствует идее архетипа6 (См. статью Мелани Кляйн «Вклад в психогенезис маниакально-депрессивных состояний у взрослых» из книги «Любовь, вина и возмещение". М. Кляйн объясняет, что в своих исследованиях младенчества она перешла от концепции фазы к концепции позиции (площадки), так как од-
ни и те же механизмы — параноидальные, маниакальные и депрессивные — действующие на маленького ребенка, остаются потенциально активными всю жизнь. Изучая эти фазы, можно лучше понять, например, маниакально-депрессивное состояние у взрослых).. Согласно Кляйн, различные депрессивные состояния в жизни человека возникают по модели, сформировавшейся в определенный момент в раннем детстве. Этот момент наступает, когда ребенок становится способен воспринимать мать целостно, например, она больше не является только хорошим объектом (питающая грудь), но одним неделимым сложным целым, включающим также возможность матери быть плохой и вызывать у ребенка агрессию своими требованиями и ограничениями. ...Ребенок начинает видеть свою мать как целостную личность и идентифицироваться с ней как целостным, реальным и любимым человеком. Именно тогда на передний план выходит депрессивная позиция»7(Klein, p. 286).
Это раннее переживание создает основу для других депрессивных переживаний в жизни (а также для параноидных и маниакальных переживаний соответственно): «Если ребенку в этот период жизни не удается сформировать любимый объект внутри — если не произошла интроекция хорошего объекта — то возникает ситуация „потери любимого объекта" как в состоянии меланхолии у взрослых»8 (Там же, с. 287).
Проработка и преодоление последствий утраты «хорошего» объекта и чувства вины за свою агрессивность к этому объекту связаны с кляйнианской концепцией возмещения: «Стремление к возмещению, играющее большую роль в нормальном процессе преодоления инфантильной депрессивной позиции, развивается различными методами. Я упомяну лишь два основных: маниакальные и обсессивиые защиты и механизмы» 9 (Там же, с. 288).
Нельзя не заметить, что процессы, описанные Кляйн, происходят по модели, которая в патологическом аспекте повторяется в наркозависимости. Также, как в депрессивной позиции, в случае употребления наркотиков большую роль играет чувство вины, и наркоман часто фантазирует о наивных и решительных формах исправления. Маниакальный и обсессивный тон повторяющегося, непрестанного и похожего на одержимость возврата к наркотикам похож на тон современной потребительской идеологии в целом, самым нездоровым аспектом которой является наркозависимость.
Использование наркотиков никогда не приносит интроекции ни нерушимо стабильного ни постоянно хорошего объекта» и, следовательно, не оставляет удовлетворенности после прекращения «хорошего» действия наркотика (или экстатического эффекта) на организм потребителя.
Но если прогрессия (или регрессия до параноидно-шизоидного состояния) в значительной степени происходят в рамках движения к возмещению (репарации объекта), то можно предположить, что наркоман бессознательно мотивирован стремлением прочувствовать и проработать стадию возмещения, а также снять с себя чувство вины через самопожертвование. Такое предложение оправдано, даже если учесть тот факт, что часто процесс возмещения, воодушевленный исключительно желанием регрессировать до экстатического или «океанического состояния», соответствует ситуации, предшествующей установлению стабильного эго. По мнению Кляйн, возмещение ущерба и чувство вины— это не патологические переживания или отклонения от естественного процесса роста, а необходимые фазы в развитии эго и в обретении нормальной способности любить. Нарциссизм и психическая хрупкость наркомана показывают, что он не прошел эти фазы. Можно предположить, что он бессознательно ищет переживания утраты, пытаясь заполнить эту пустоту.
В теории Кляйн развитие индивидуума делится на фазы и рассматриваются переходы между ними. Такое движение представляется естественным психическим развитием в раннем детстве. Но гипотеза об их дальнейшем бессознательном существовании (в форме позиций или площадок, которые могут реактивироваться) позволяет увидеть здесь модель для более поздних моментов в жизни и некоторых культурных феноменов, таких как посвящение, в котором для перехода на новую ступень нужно пережить потерю и отгогевать (потерю прежней идентичности вместо «потери объекта любви» в раннем детстве по Кляйн). Следовательно, Кляйнианская психобиологическая теория описывает базовую структуру, подходящую как для процесса посвящения, так для бессознательных потребностей, стоящих за обращением к наркотикам. То, что наркотики констеллируют тему посвящения, но обращают его процесс, становится еще более очевидно, если наблюдать наркомана не только в обычный период потребления вещества, а в течении длительного времени, включая его попытки бросить наркотики. Пытаясь измениться и «начать новую жизнь», ему с большим трудом приходится переносить абстиненцию. После прилива жизненной энергии под действием наркотика, абстиненция часто ощущается как опыт смерти, так что процесс здесь идет в обратную сторону, по крайней мере в отношении самых заметных вещей.
Существует еще одна точка зрения, которая может поддержать ход наших рассуждений, — клиническая картина наркозависимости в описании авторов, сочетающих фрейдистский и традиционный психопатологический подходы. Знакомство с этой литературой10(Розенфельд предлагает довольно исчерпывающий обзор .литературы по этому вопросу. См. Н. Rosenfeld. Psychotic States, London: Hogarth Press, 1965) выявляет то, что читатель возможно уже заметил, — тесное родство между привычным циклом потребления наркотиков (или алкоголя) и маниакально-депрессивным синдромом. Мы не будем углубляться в вопрос о том, что происходит в первую очередь —либо использование наркотиков вызывает этот синдром, либо люди, обращающиеся к наркотикам, уже потенциально маниакально-депрессивны. Со временем возникает тесная связь между обоими интересующими нас явлениями.
Маниакальное поведение характеризуется излишней и дерганной или пустой активностью, а также постоянной потребностью затевать новые дела. Маниакальный индивидуум похож на человека, который только родился и жаден до жизни. С другой стороны, в депрессивной фазе атмосфера печали и смерти сопровождает любое его переживание. Можно сказать, что его жизнеспособность и энергия эго мертвы и тесно связаны с бесконечным трауром. Некоторые писатели указывают, что этот цикл характерен для наркомана, как в его повседневной жизни в целом (маниакально-депрессивный цикл обычно длится, по меньшей мере, несколько месяцев), так и в течение коротких циклов потребления наркотиков (за эйфорией в одурманенном состоянии следует «провал» («down») на несколько часов или дней).
Порочный круг, в который попадает наркоман, толкает его ко все большим дозам в безуспешном поиске состояния, где он сможет избежать опыта смерти. Парадокс, однако, в том, что этот сценарий может привести к настоящей физической смерти. Чем больше доза, тем мучительней и «смертоносней» будет последующее состояние депривации, тем сложнее для наркомана принять депривацию как необходимую фазу, даже если ее рассматривать как подготовительный момент к очередному приему наркотика. Фаза депривации подавляется, выключается из последовательности, ее по возможности пропускают или перескакивают. Наркоман пытается сдерживать приближение смерти, по крайней мере, некоторое время, а потом будь, что будет. На этом маникально-депрессивном ландшафте вершин и долин наркоман пытается выжить, перепрыгивая как акробат с пика на пик. Временами он даже мог бы гордиться своей смелостью, так как ему известно, что он — акробат без страховочной сетки.
Наркоман выражает в экстремальной и опасной форме установку, принадлежащую не только ему одному, а всему обществу. Существует явная аналогия между зависимостью и потребительским поведением, которое основано на беспрестанной погоне за удовольствиями и не допускает ограничений или отказа от обладания, не выносит ухудшения уровня потребляемых товаров и услуг. Некоторые наркоманы, отвергающие доминирующие ценности своего общества, иногда осознают потребительские стереотипы в своем поведении, и это заставляет их еще больше ненавидеть себя. По сравнению с традиционными культурами наша современная культура представляет собой перекошенное маниакальное образование, так сильно наклоненное в сторону будущего, что удержаться от падения может только, убыстряя темп и становясь все более одержимой.
Ни одна культура, предшествующая нашей, не верила в непрерывное и поступательное движение вперед. Не только из-за невозможности технического прогресса в прошлом, а еще и потому, что это осуждалось системой ценностей, призывавшей к чувству меры и самоограничению. С другой стороны, идеология «постоянного роста», утвердившаяся на Западе за последние несколько десятилетий, поощряет рост товаропроизводства и материальный прогресс, упорно отказываясь принять то, что в печали и в отречении от мира может быть какой-то смысл, что вещи да и человек не вечны. Можно наблюдать, как существующее внутри общества недовольство самим собой мифологизируется в пророчествах о грядущем Глобальном кризисе, о мировых катаклизмах, о возмездии. Такое же самопрезрение просматривается в мазохистическом влечении к зрелищам катастроф, когда за стартовую точку берется какой-то реальный эпизод жизни, например, гибель «Титаника», а затем вокруг него вырастает почти сказочная история о том, как гордость человека за технический прогресс наказывается силами природы. Важно не упустить из виду сходство между идеологией потребительского общества, потребностью наркомана во все больших дозах и неустойчивым регрессивным оживлением на маниакальной стадии. Одна и та же модель здесь действует на разных уровнях. Архетипическая теория позволяет нам соединить клинический взгляд (маниакально-депрессивный цикл) с социологическим взглядом (потребительское поведение) на наркозависимость, не противопоставляя, а объединяя их в общей перспективе, чтобы понять бессознательные тенденции, лежащие в основе наркомании.
Детальное рассмотрение этой модели необходимо на разных планах: в культурном (в этой главе) и в индивидуальном контексте (в следующей главе), что позволит включить в сферу данного исследования не только феноменологический и патологический анализ наркозависимости, но и рассмотреть более глубокие психические потребности, лежащие в основе этой проблемы, причем не только связанные с деструктивностью. Исследование наркомании через модель посвящения позволяет сравнить поведение наркомана с общими культурными стереотипами и, таким образом, показать универсальность явления, одновременно выделяя специфические особенности Западной культуры, делающие невозможным возврат к более архаичной (сакрализованной) ситуации. Можно много обсуждать, как исправить такую односторонность, но древние ритуалы уже априори исчезли.
Следует добавить еще кое-что касательно общей значимости нашего аргумента. Относительно легко доказать, что у типичного наркомана, потребителя сильных наркотиков, есть бессознательная потребность в смерти, — этот аргумент является общепринятым и прочным. И также несложно принять нашу модель посвящения и гипотезу о том, что ошибка наркомана заключается в типичной для потребительской идеологии погоне за удовольствиями, что приводит его к перевернутой модели посвящения. Так что модель начинается с чувства обновления и заканчивается переживанием смерти.
И все же здесь описывается архетипическая модель, помогающая понять экстремальное и специфическое явление Iнаркозависимость) с точки зрения естественной и универсальной человеческой потребности, в которой нет ничего патологического (потребность в посвящении или в возрождении). Рассмотрим эту модель на примере более распространенной зависимости.
Многие люди позволяют себе выпивать слишком много алкоголя — легального наркотика. Это бывает, когда, оказавшись в «приятной компании», они слишком увлекаются и теряют меру. На следующее утро они просыпаются с чувством опустошенности и недомогания, как физического, так и психологического. Давайте рассмотрим это неприятное пробуждение, похмелье. В этом состоянии многие люди ощущают чувство вины, особенно, если это уже происходило не раз. (В таких случаях уже существует элемент навязчивости, который, нравится это или нет, создает основу для патологической зависимости). Люди сокрушаются, давая различные рациональные оценки своему поведению: «Зачем я позволил себе напиться?» или «То веселье не стоило такого похмелья, теперь-то я буду знать». Весь этот процесс является бессознательным ритуалом, не контролируемым рациональным эго. Даже такое внешне рациональное осуждение своего поведения на самом деле необходимая часть заранее установленного ритуала — этап траура и оплакивание самого себя.
Если согласиться, что бессознательная потребность в опыте смерти присуща наркоману и в менее явной форме всему обществу, то архетипическая модель должна относиться и к простому утреннему похмелью. Рассматривать цикл «пьянство-похмелье» лишь с точки зрения индивидуального патологически навязчивого поведения недостаточно, так как в таком случае игнорируются бессознательные цели.
Возвращаясь к уже упомянутым теориям, следует задаться вопросом, не ищет ли индивидуум (возможно бессознательно) не только регрессии, вызванной пьянством, но также и последующей утренней депрессии, то есть процесса «проработки» и преодоления посредством возмещения по терминологии Кляйн. В похмелье можно видеть процесс исправления как физического, так и психологического состояния. Искусственный избыток пуерильной энергичности трансформируется в депрессию, в сатурническое состояние, когда конечности кажутся свинцовыми, мысли тяжелыми, словно наступила преждевременная старость. Человек среднего возраста, который накануне ночью танцевал и забавлялся как дитя, на следующее утро переполнен физической болью и мрачными негативными мыслями о собственной жизни. На первый взгляд, болезненное похмелье кажется состоянием смертельной опустошенности, а опьянение — переживанием полноты жизни. Мы оправдываем склонность многих творческих людей к пьянству и наркотикам бурным характером их жизни. Художник находится ближе к глубоким корням жизни, и пьянство является выходом для его почти переполненного потока либидо, поскольку либидо ищет экстремальных переживаний и не удовлетворяется рамками обыденной жизни. Художник ближе к глубочайшим истокам жизни и смерти. По этой причине его влечет и к состоянию опьянения и к опустошенности на следующее утро, что является архетипическим и метафорическим выражением жизни и смерти соответственно. Вероятно именно алкоголь давал Хемингуэю не только усиление его необузданной витальности, но и саморазрушительные порывы на следующий день после пьянства, бросание вызова самой смерти, что стало основной темой его творчества и жизни.
Часто к пьянству обращаются почти сознательно, чтобы испытать освобождение от иллюзий и психические страдания на следующий день —не менее важная бессознательная цель, особенно для творческих людей. Это происходит в тот момент, когда индивидуум чувствует себя наиболее «выдохшимся» из-за разных обстоятельств, и справившись со своим раздражением, он может прочувствовать дилемму «быть или не быть» более ясно, чем в состоянии опьянения, когда в нестабильном состоянии разума он был подвержен коллективному влиянию. Можно сказать, что эта дилемма будет живым, а не абстрактным переживанием, она проявится и будет прожита интенсивно на протяжении ночной смены настроения.
Любой, кто изучает репрессивные аспекты нашей культуры, не может не поразиться удивительному парадоксу пробуждения после пьянства. В мире, построенном на критериях рациональности, есть иррациональные и сильные эмоциональные переживания. В мире, стремящемся ко все большему производству и потреблению, распространяются отрицательные явления.
Кажется, что наша официальная культура придает малое значение возрождению, не говоря уже о раскаянии. Но не следует полагать, что можно устранить элементы, игравшие долгое время важную роль в экономике психики, они вновь появятся в бессознательном и в косвенном виде. Распространение наркотиков является продуктом нашего общества и предупреждением о самых слабых аспектах нашей культуры. Эта мысль снова и снова повторяется в комментариях по поводу сегодняшней социологической ситуации. Не прекращающееся потребление наркотиков с его постоянным аспектом потребности в смерти и посвящении представляет собой протест против нашей культурной ограниченности. Не только наркоман, но и «нормальный» человек, не только социолог, но и глубинный психолог —все, кого волнует тема наркомании — бьют тревогу по поводу попыток нашего общества подавить, утилитарным и рациональным образом, архаическую потребность в возрождении.
Глава 6.
История Карло
«Что меня привлекало больше всего, так это чувство опасности и возникновение безопасности в те моменты, когда я переживал ощущение психической цельности... Думаю, что проблема будет решена, когда я испытаю те же чувства в нормальном состоянии». (Карло)
Дата: 2019-07-30, просмотров: 215.