На нынешнем этапе культурной эволюции человек начинает осуществлять сознательный контроль над воспро­изводством, и я полагаю, что это эволюционное событие является характерным порождением совместного действия биологических и культурных факторов. Я утверждаю далее, что только путем сознательного контроля над воспроизводством можно регулировать численность насе­ления. Данное краткое руководство по вопросам выжи­вания вряд ли окажется достаточным для доказатель­ства справедливости этих утверждений. Никакие логи­ческие и математические выкладки не способны сломать стену предрассудков и табу, окружающую наши мысли по поводу репродуктивного поведения. Непроясненность в осознании нашей сущности мешает понять, в чем состоит ключ к выживанию.

В этой связи я позволю себе привести в пример папу Иоанна Павла II, в чьем лице, по-моему, выкристаллизова­лась вся обремененная углубляющимися конфликтами трагическая история человечества. Я убежден, что пробле­мы нашего выживания несколько прояснятся, если мы задумаемся над тем, как трудно поляку Каролю Войтыле быть папой римским.

Папа Иоанн Павел II является самым заметным и крупнейшим представителем системы ценностей, осно­ванной на религии — наиболее притягательной силы

263

нашего времени. Этический абсолютизм папы все еще сильнейшим образом привлекает нас, глубоко озабочен­ных проблемой безопасности. Папа Иоанн Павел II решительно осудил насилие и использование оружия и тем самым выразил наше общее стремление к миру. Несмотря на это, он чуть было не стал жертвой заговора.

Здесь не кончаются конфликты, в центре которых оказался папа Иоанн Павел II. Согласно нашей системе ценностей, мы предписали лицам, посвященным в сан папы, оставаться в противоестественном с точки зрения биологии состоянии целибата. Мы, перешедшие к созна­тельному контролю рождаемости, все еще признаем за па­пой власть указывать нам на наши грехи и дурные деяния. И вот папа продолжает стоять на том, что половые отно­шения оправданы только как средство продолжения рода; он вынужден предрекать нам ад за то, что мы перестали быть животными. Как человек, который страдает за нас, папа знает, что та проповедь, которую в соответствии с ожиданиями верующих он дарует им, является пропо­ведью пути, ведущего к демографической катастрофе и в конечном счете грозящего человечеству гибелью.

Церковь никоим образом не одинока в поддержании системы норм, которые усугубляют конфликты, пре­пятствуя изменениям в поведении человека. Традиционно и государственная власть охраняла и поддерживала брачную репродуктивность: она содействовала высокой рождаемости, так что сама идея безотлагательного сокра­щения демографического роста до недавнего времени была чуждой социальному регулированию. Это отчасти объяс­няет отсутствие внимания к вопросу перехода к созна­тельному контролю воспроизводства как к мере по обеспе­чению контроля за ростом населения. Как социолог я не могу не удивляться, даже учитывая табу и нормы, установленные государством и церковью, тому, как могут специалисты по общественным наукам так долго игно­рировать столь революционное изменение. Чем больше я размышляю над этим, тем больше убеждаюсь, что сознательный контроль рождаемости дает нам шанс на выживание. Прочитав исследование Этьена ван де Балле и Джона Нодела, озаглавленное «Перемены в сфере воспроизводства в Европе» (Population Bulletin, № 6, 1980), я уже без колебаний утверждаю, что переход к сознательному контролю является существенным дока­зательством нашей биокультурной способности к адап­тации. Ван де Балле и Нодел не пользуются термином

264

«культурная эволюция»; тем не менее собранные и про­анализированные ими факты дают оригинальную и убе­дительную картину действия механизмов культурной эволюции.

Переход к сознательному контролю воспроизводства, как это обычно и бывает с изменениями в ходе культур­ной эволюции, был продолжительным, постепенным процессом. Безусловно, в нашей истории мы можем обнаружить попытки ограничить рождаемость, но конт­роль церкви и государства до XIX века был достаточным, чтобы свести возникающие поведенческие изменения до уровня сугубо локальных явлений.

Ван де Балле и Нодел сумели убедительно показать, что в Европе до того, как начались перемены в уровне рождаемости, число детей как в богатых, так и в бедных семьях часто бывало больше, чем того хотели родители. С ростом числа детей в семье явственным образом воз­растала и вероятность детоубийства. Авторы пишут: «До наступления перемен в Европе не практиковалось ограничение численности семьи, так как контроль за рождаемостью был, как правило, невозможен, неизвестен или недопустим для супружеских пар». Однако они под­черкивают: «Мотивация избежать чрезмерного числа рождений существовала и по крайней мере частично и в значительной степени бессознательно реализовывалась с помощью таких паллиативов, как позднее вступление в брак, небрежение к детям и отказ от них или даже детоубийство».

Нам, людям, на практике достигшим стадии ограни­чения семьи, трудно вообразить ту атмосферу жесто­кости, безжалостности, которую церковь поддерживала в течение веков, подавляя всякие попытки ограничить рождаемость и обрекая людей на нежеланные деторожде­ния. Невероятное неистовство в «охоте на ведьм» в период с конца XV и до XVIII века показывает, насколько глу­боким был конфликт между стремлением к индивидуаль­ной свободе и социальным контролем в области репродук­тивного поведения, поскольку эта охота велась главным образом за женщинами, и прежде всего за повитухами. «У католической веры нет врага более опасного, чем пови­тухи»,— провозглашал церковный манифест, с которого в 1487 году началась «охота на ведьм». Злодеянием, которое стремились пресечь, и были именно действия, рассчитанные на предотвращение зачатия и деторождения. Из-за неполноты источников мы не знаем, сколько было

265

казнено «ведьм». По подсчетам исследователей, было сожжено на кострах, утоплено, забито камнями или погре­бено заживо от 200 тыс. до 10 млн. человек. Поскольку казнь «ведьмы» обычно совершалась публично, привлекая огромные толпы людей, 300 лет непрекращающихся преследований были достаточно долгим периодом для того, чтобы люди усвоили: естественная плодовитость не может быть объектом каких бы то ни было манипу­ляций. Церковь и государство, действуя в унисон, сумели вплоть до XIX века сохранить поведение людей в области воспроизводства в почти естественном состоянии. Ван де Балле и Нодел успешно нарисовали и проанализировали подробную картину того, как происходил великий переход от естественной плодовитости к ограничению величины семьи. Их основной метод — воссоздание семейных исто­рий на базе деревенских церковных книг регистрации браков, крещений и смертей. Их главное достижение — получение косвенных, например на основе тех же церков­ных архивов, данных о попытках супружеских пар огра­ничить число детей. В культурах, где отсутствует созна­тельный контроль над рождаемостью, то есть поддержи­вается естественная плодовитость, у женщин наблюдается определенная возрастная динамика деторождения. Причем эта динамика существенно меняется, когда родители предпринимают попытки ограничить величину семьи,— число рождений с возрастом женщины уменьшается гораздо быстрее. На этом наблюдении быстрого падения числа рождений основывался вывод об усилении контроля над рождаемостью и выводился индекс ограничения величины семьи.

Восемнадцатый век, век Разума, был, как показывают индексы ограничения величины семьи, почти целиком периодом естественной плодовитости. Ван де Балле и Нодел следующим образом описывают эту стадию: «При режиме естественной плодовитости люди не призна­ют манипуляций с рождаемостью. В условиях, когда размеры семьи диктовались традицией и физиологией, супружеские пары, пусть зачастую и нехотя, мирились с таким количеством детей, какое посылал Бог». Согласно учению церкви, женской долей и долгом в те дни было любить своих детей и быть верной и послушной женой.

Первые необратимые изменения в области ограничения величины семьи, отразившиеся на возрастной динамике рождаемости, обнаружились при французском королев­ском дворе, в среде франкоязычной буржуазии Женевы,

266

а также среди итальянского дворянства. Однако эти изменения в XVIII веке носили локальный характер.

Согласно исследованию ван де Балле и Нодела, отдель­ные местности, где практиковалось ограничение семьи, существовали в начале XIX века во многих странах Европы, а также в Новой Англии, но они были слишком редкими и немногочисленными, чтобы оказать влияние на национальную статистику, за одним важным исключе­нием. Этим исключением была Франция. Необратимый переход к ограничению семьи совершился во Франции в первые десятилетия XIX века, в период наполеоновских войн. Вейт Валентин следующим образом описывает ситуацию: «В период с 1805 по 1815 год потери Франции составили 800 тыс., а по другим подсчетам, 920 тыс. мужчин. Эти кровавые жертвы во много раз превзошли соответствующие цифры предыдущих войн и означали кровопролитие, от которого Франция никогда полностью не оправилась». Трудно не связать необратимый переход Франции к ограничению семьи с тем фактом, что женщи­ны в этих обстоятельствах были вынуждены в течение многих лет нести на своих плечах бремя хозяйственных забот. К 20-м годам XIX века во Франции в целом произошел явный спад рождаемости. Примечательно, что это, по-видимому, произошло относительно незави­симо от другого великого переворота этой эпохи — пере­хода к научно-технической культуре. Таким образом, Франция оставалась единственной страной, практикующей ограничение семьи в течение нескольких десятилетий до того, как это поведенческое изменение распространи­лось сначала на Швейцарию и франкоязычное население Бельгии и только после этого, в 80-е годы,— на Англию, Германию, Голландию, Данию и Швецию.

Ван де ' Балле и Нодел сообщают, что, очевидно, реальным способом ограничения семьи, практиковавшегося в XIX веке, было прерывание полового акта. Презервативы в то время употреблялись только как средство предохра­нения от сифилиса. Исследователей удивляет, почему использование такого простого способа, как прерывание полового акта, стало общепринятым лишь в XIX веке. «Может быть, ключ к решению этого вопроса,— пишут они,— состоит в том, что подобное действие осуществля­ется мужчиной, и его применение лишало мужчину того, что считалось его прерогативой,— полового удовлетворе­ния? Возможно, женщины смогли навязать эту практику, только добившись равенства в браке».

267

Как уже было сказано, широкое распространение ограничения семьи произошло в Европе только после 1880 года. Пьеса Генрика Ибсена «Кукольный дом», в которой Нора борется за свои права, была опубликована в 1879 году. Хельмер обвиняет Нору в пренебрежении своим священным долгом жены и матери. Но у Норы есть священный долг в отношении самой себя: «"Я думаю, что прежде всего я человек, так же как и ты..." — Она ушла и захлопнула за собой дверь».

Генрик Ибсен как художник почувствовал совершав­шиеся вокруг него резкие изменения в европейской куль­туре конца XIX века. Переход к сознательному контролю воспроизводства — это прежде всего революция, осу­ществленная женщинами. В рамках этого эволюционного сдвига женщины произвели тройную революцию — против церкви, против государственной власти и против мужчин. Они освободились от навязанного им удела и обязанности принудительного деторождения.

Однажды начавшись, это освободительное движение оказалось обладающим способностью быстро распро­страняться. В течение двух поколений это великое эво­люционное изменение покорило Европу. Получив началь­ный импульс, процесс стал необратимым, и к концу нашего столетия он набрал такие темпы, что сегодня уровень рождаемости в Европе в среднем достигает лишь трети естественной.

В описании ван де Балле и Нодела вскрывается суть процесса, посредством которого информационные изме­нения трансформируются в изменения поведенческие: «Нововведение, заключавшееся в том, чтобы контроли­ровать число детей, появившись в западном мире, нашло широкую поддержку. Как только какие-то супружеские пары в округе начинали вести себя по-новому, другие пары с легкостью следовали их примеру. Издержки, проистекающие из нарушения религиозных предписаний и общественных стандартов, служивших барьером на пути применения средств ограничения семьи, стремительно теряли свое значение по мере того, как становилось из­вестно, что все новые такие же пары не придерживаются старых норм... Да и само желаемое число детей в семье постоянно сокращалось вместе с осознанием преимуществ контроля и по ходу совершенствования способов, позво­ляющих сокращать размер семьи. Однажды начавшись, перемены уже не могли быть остановлены или обращены вспять; это была улица с односторонним движением».

268

Для выживания вида важен ответ на следующий воп­рос: станет ли переход к сознательному контролю воспро­изводства эволюционным сдвигом, общим для всего человечества. На различных культурных стадиях нашей эволюционной истории мы постоянно наблюдаем, как в ходе того или иного эволюционного процесса поведен­ческие изменения действительно становятся общими для всего человечества. А как же будет с эволюционным из­менением в репродуктивном поведении? Есть ли основа­ния полагать, что азиатские женщины начнут или даже просто захотят контролировать деторождение?

Ответы на такие вопросы до самого последнего времени оставались весьма неопределенными. Еще в начале 70-х годов нашего столетия считалось, что одним из серьезных препятствий на пути прогресса развивающихся стран яв­ляется стремительный рост населения. Поскольку это быстрое увеличение населения частично было следствием международных усилий по обеспечению минимума в пита­нии, гигиене и в особенности благосостоянии детей, сама целесообразность такой политики развития стала все чаще подвергаться сомнению. Помощь извне может помочь уменьшить смертность, однако подлинные долго­срочные изменения всегда исходят от самих народов. Таковы были суждения многих. В развитых странах стали понимать, что в условиях азиатской апатии главным ре­зультатом их политики будет лишь дополнительное число детей, порождающее все увеличивающийся приток рабочей силы на рисовые поля и увеличивающееся число ртов, которые надо кормить; бедность же и нищета не исчезнут. Демографический рост в Азии стал представляться могу­чим «епобедимым природным явлением, с которым ничего нельзя поделать.

Подобный пессимизм относительно мирового демогра­фического развития, возникший в 70-е годы, отражает узость нашего евро-американского взгляда на вещи, когда мы нетерпеливо и даже насильственно переносим на развивающиеся страны наш собственный опыт и полага­ем, что изменения, характерные для нашей научно-техни­ческой культуры и нашего социально-экономического развития, очень скоро обнаружатся в Азии и Африке. Мы связали изменения в уровне рождаемости с общими социально-экономическими переменами на Западе. Но как одно из культурных изменений в поведении изменение в воспроизводстве, по-видимому, имеет собственные законы, и женщина может освободиться от принудитель-

269

ного деторождения в самых различных социально-эконо­мических обстоятельствах.

Одно из самых интересных наблюдений в исследова­нии ван де Балле и Нодела — это то, что изменения прироста населения начались, вероятно, почти независимо от социально-экономического развития. Если бы движу­щей силой этих изменений были индустриальное развитие, появление системы наемного труда и урбанизация, контроль рождаемости появился бы в Англии задолго до 80-х годов XIX века. Вместо этого устойчивое сниже­ние уровня рождаемости началось во Франции, когда страна была еще в значительной степени аграрной. Должно быть, Французская революция так прочно вне­дрила в умы французов идеи свободы и равенства, что в суровых условиях военных лет даже неграмотные крестьянки смогли перейти к практике ограничения семьи. Точно так же в Болгарии снижение уровня рождаемости началось в 1910 году, когда население было в большин­стве своем неграмотным и страна аграрной.

Офаничение рождаемости в Европе примечательно тем, что оно распространилось несмотря на противодействие двух мощных факторов. Во-первых, культурной эволюции в данном случае противостояла биологическая эволюция. Семья, практикующая ограничение рождаемости, имеет меньше детей, а следовательно, меньше возможностей передавать по наследству свои идеи. Во-вторых, передача информации относительно способов ограничения рожда­емости по существовавшим каналам коммуникации пресе­калась официально церковью и государством, а неофи­циально — несклонностью мужчин того времени говорить о подобных вещах. Поэтому представляется весьма вероятным, что информация такого рода передавалась главным образом устно от женщины к женщине, чем и объясняется тот факт, что эта информация охватывала языковые общности, что были случаи, когда она проникала в одну деревню, но была неизвестна в соседней, и что она распространялась независимо от грамотности насе­ления. Одним из значительных факторов, возможно спо­собствовавших распространению информации, было то, что разнообразные социальные и технические изменения в Европе XIX века увеличили свободу, ответственность и мобильность женщин и тем самым расширили и интен­сифицировали коммуникации между ними.

270