«Мое в правовом отношении (meum iuris) – это то, с чем я связан так, что если бы кто-то другой пользовался им без моего согласия, то это нанесло бы мне ущерб» [290].

«Следовательно, лишь в гражданском состоянии[291] может быть внешнее мое и твое. Но…». И это «но» характерно. Читаем, однако, далее: «в самом деле, только гражданское устройство есть правовое состояние, благодаря которому каждому свое лишь гарантируется, но в сущности не устанавливается и не определяется. – Всякая гарантия, следовательно, уже предполагает принадлежащее кому-то свое (которому дается гарантия). Стало быть, до гражданского устройства (или независимо от него) внешнее мое и твое должно быть допущено как возможное»[292]. Это допустимое в «естественном» состоянии «твое» и «мое» устанавливается неправовым путем в процессе непосредственного (прямое отношение к вещам) присвоения природы (вещей как вещей, а не предметов отношения людей друг к другу по их поводу), начиная с собирательства и охоты[293].

Установление землевладения в дореволюционной Сибири (по материалам А. Кауфмана «К вопросу о происхождении русской земельной общины») осуществлюсь так. «Первая стадия – процесс образования заимок…Первоначально это вольная заимка: паши где хочешь, владей «куда топор, соха и коса ходят»…Здесь также царит неограниченный захват как первоначальная, зачаточная форма пользования землей. Здесь еще нет владения в собственном смысле, потому что против распашки земли никто не протестует[294]. Если первый заимщик бросит ее и она задернеет, всякий другой может ее распахивать.

По-иному обстоит дело с сенокосами, особенно если их мало. Первоначально каждый косит «по силе». Затем, когда претендентов становится много, устанавливается право ежегодного определения индивидуального сенокосного участка. Оно могло приобретать весьма своеобразную форму, например «ударное сенокошение» у уральских казаков. В уральской общине в условленный момент по удару колокола все бросаются врассыпную – кто верхом, кто на телеге – и каждый старается доскакать до облюбованного заранее участка и скосить здесь одним прикосом возможно большее пространство; все, что ему удается окосить за этот день, и есть его участок. Участки оказываются разными и размеры их зависят от «силы» данного хозяина»[295].

Здесь, в «естественном» состоянии, имеет место непосредственный захват «ничейного» объекта: отношение человека к самой природе, не опосредованное отношением между людьми. Но человек выделился из природы, стал собой, будучи ловцом не только зайцев, но и себе подобных («человеков»), – путем опосредованного присвоения, когда, владея трудом (а что такое право частной собственности в экономическом смысле, как не право на присвоение чужого труда), тем самым владеют (завладевают) и вещами.

«Эта земля моя, потому что мои люди, её обрабатывающие, мною к ней привязанные, – таков был диалектический процесс усвоения мысли о частной земельной собственности первыми русскими землевладельцами. Такая юридическая диалектика была естественна в то время, когда господствующим способом приобретения земельной собственности на Руси служило занятие никому не принадлежащих пустынных пространств»[296].

Занятие «моими» людьми! Здесь собственность также создается трудом, но труд уже выходит за пределы возможностей (косить «по силе») отдельного, индивидуального организма, является функцией организма общественного. Топор, соха и коса по-прежнему «ходят», но трудится уже господин (общественный организм!) – чужими руками.

«Передача моего на основе договора происходит по закону непрерывности (lex continui); это значит, что владение предметом в течение этого акта не прерывается ни на одно мгновения…Эта непрерывность, однако, такова, что не отдельная воля одного из двух (promittentis et acceptantis), a их объединенная воля передает мое другому... Передача права, таким образом, – это акт, при котором предмет какое-то мгновение принадлежит обоим вместе»[297].

На самом деле предмет собственности всегда, а не только в момент передачи, находится в «общем» владении, в общественном отношении людей друг другу. «Действительная частная собственность есть как раз самое всеобщее – нечто, что не имеет никакого отношения к индивидуальности»[298]. Собственность есть общественное отношение, которое не «принадлежит» (скорее, наоборот, «собственники» принадлежат собственности); она – между людьми, а не между единственным и его «собственностью». 

«Тот, кто не совершает постоянного акта владения (actus possessorius) внешней вещью как своей, с полным правом может рассматриваться как лицо не существующее (в качестве владельца)»[299]. Право как будто становится на точку зрения самих вещи («бесхозяйная» вещь сама себе выбирает хозяина!). Понятно, что  за вещью стоит так называемая «общая» воля, и как природа не терпит пустоты, так и гражданский оборот (социальная природа) не терпит бесхозяйности. 

2012-2013 гг. Крым еще не «наш». Во Внутренней России пошёл процесс улучшения оборота земель сельскохозяйственного назначения в соответствии с ФЗ от 24.07.2002 N 101-ФЗ (ред. от 29.06.2012) «Об обороте земель сельскохозяйственного назначения». Улучшение это заключается в избавлении земли от лишних людей, в собирании земель. Кто все эти «К, Г, В, К, Е, П, К, Н, Ф» из материалов судебных дел? Кто «не совершает постоянного акта владения (actus possessorius) внешней вещью как своей», кого, иначе говоря, нет налицо, тот не считается, того можно рассматривать как нелицо; крепостное право отменили в 1861 г., поэтому «нелицо» еще не значит вещь, утративший статус лица свободный человек – не вещь, а ничто. В самом деле, например в Апелляционном определении Тамбовского областного суда от 12 сентября 2012 г. по делу № 33-2620: «В процессе рассмотрения дела в суде было установлено, что собственники 84 земельных долей…умерли, и наследство после их смерти никто не принял». Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!

Если бы «собственность» (здесь не общественное отношение, а «внешнее мое») была продолжением моей личности, такое «улучшение оборота» означало бы одно: грабёж. Между тем это обычная практика «делового оборота». Нет, не «собственность» (вещь) продолжение меня[300], а я сам – продолжение «собственности» (предмета общественного отношения, в данном случае земли), момент ее социального бытия.  

Собственность есть «только средство пользования трудом других», – верно схватывает в этом самом «экономическом смысле» Л. Толстой, но далее сбивается на манер «Единственного и его собственности», измышляя некую истинную собственность: «Собственность значит то, что дано, принадлежит мне одному исключительно, то, чего никто не может отнять у меня, что остается моим до конца моей жизни … Такая собственность для каждого человека ведь есть только он сам»[301].

Но ведь в том-то и заключается вопрос – что такое это «я сам» как субъект (= субъективация) собственности. «Вот что я тебе скажу: как бы нам найти сáмое само» (Платон. Алкивиад Первый. 129b). «И о том, что нам принадлежит, можем ли мы знать, что оно принадлежит именно нам, раз мы не знаем самих себя?» (133d). А что если принадлежащее имеет собственную «самость»? 

Субъект – это не человек, не на двух ногах и без перьев, а общественное отношение субъективируется – получается субъект. Для Толстого человек субъект, поэтому права и свободы «вытекают» из его – человеческой – природы, ему «прирождены». Для нас субъект не дан с самого «начала», а задан. В истории мы «преднаходим» человека, но ему только предстоит стать субъектом.

Не права и свободы прирождены человеку, а, скорее, наоборот, права и свободы «порождают» человека свободного (и «правового»). В самом деле, с чего вдруг свобода передвижения моя? Человек эволюционной антропологии тут ни при чём. Прописку отменили не потому, что кто-то кого-то «победил» в 1991 или 1993, а потому, что изменился характер общественных отношений: не свобода распределения вещей (как непосредственно продуктов), а свобода движения товаров (опосредованных товарно-денежным отношением продуктов). Общественное отношение субъективируется – гражданский оборот вовлекает в свое движение человека; свободе движения – свободного человека.

А что там с моим правом на труд?

Свобода труда не потому настала «кругом», что тунеядцы возвратились из ссылок и лагерей, захватили в государстве власть и возвели свою волю в закон, а потому, что всё тот же рынок не терпит искусственных ограничений.

Ни к телу, ни к духу относятся права, а к самим себе. Не к этому конкретному человеку, а к человеку вообще, или к этому конкретному человеку, но лишь постольку, поскольку он – человек вообще. Некто может сегодня поступить на работу и уволится завтра, на все четыре стороны в поисках лучшей доли. Если же кто-то так не может, то его свобода труда или передвижения от этого нисколько не страдает. 

Помимо своей объективации я есть ничто – лишь возможность, бледная тень самого себя. Я есть, лишь будучи чем-то, лишь зацепившись за что-то. Рефлектированность «моей» объективации в себя – вот что есть я. «Посредством этого полагания самого себя как чего-то определенного «я» вступает вообще в наличное бытие» (Гегель Г. Философия права. С. 37). Помимо объективации я есть лишь как человек вообще – как «один из многих». Мной поддерживается бытие «человека вообще», хотя любой другой мог бы оказаться на моем месте (собственно, в этом качестве я и есть «другой»).

Собственность потому не может быть ограничена телом человека (к тому же, в современном, стоящем на «научной ноге» государстве это тело и не принадлежит человеку как собственность: государство его забирает в случае смерти, имеет такое право; значит, и право собственности на тело имеет оно, а человек лишь владеет своим телом прижизненно), что человек как социальное существо, как личность живет не только в собственном физическом теле, но и в вещах, которые «его» (на самом деле, не вещи его, а он – вещей), – в неорганическом теле. 

Само-управление

«…в комнату мою, словно буря, влетел Прокоп.

- Обложили! – кричал он неистово, – обложили!

- Кого? когда? каким образом?

- Сами себя! на этих днях! кругом... Ну, то есть, просто вплотную!» [302].

Но все действительное таки разумно:

 «А знаешь ли, что мне пришло в голову, – вдруг сказал я, – ведь, может быть, это они неспроста?

- Что такое неспроста?

- А наши-то обкладывают себя. Вот теперь они себя обкладывают, а потом и начнут... и начнут забирать!

- Да что забирать-то?

- …Нет, да ты вникни! ведь это дело очень и очень статочное! Возьми хоть Петра Иваныча Дракина – ну, станет ли он себя обкладывать, коли нет у него про запас загвоздки какой-нибудь?!».

До Прокопа дошло: «Вот разве что, – наконец произнес он, – может, новых местов по этому случаю много откроется. Вот это – так! против этого – не спорю!… Наверное, пойдут счеты да отчеты, складки да раскладки, наблюдения, изыскания... Одних доносов сколько будет! … Верно говорю. Сначала вот земство тоже бранили, а теперича сколько через это самое земство людей счастливыми себя почитают!

…С тебя что возьмут? – продолжал я, – ну, триста, четыреста рублей, а жалованья-то две-три тысячи положат! А им ведь никогда никакого жалованья не положат, а все будут брать! все брать!»[303].

Поскольку государство не инородное тело, занесенное из космоса, а продукт развития самого общества (можно сказать, в конечном счете государство «принадлежит» обществу) – его обособленности от …самого себя (общества как целого от общества как простой совокупности индивидов), постольку в принципе, чисто логически, общество могло бы из самого себя породить аппарат собственного над собой управления (само-управления) и принуждения (само-принуждения) – наряду с уже существующим, обособившимся от него аппаратом аналогичного назначения (только по отношению к обществу в целом – как бы извне). То что на деле, исторически происходит несколько иначе – группа странствующих начальников высаживается на безначальной земле и устанавливает свою «народную республику», выступая при этом в роли защитников собственной добычи, – нисколько не умаляет социальной (=внутренней) природы государственной власти. «История государства России начинается добровольным приглашением верховной власти. «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: придите княжить и владети нами»…Все сословия, дружно требуя защиты от самих себя, а не от соседних врагов, утвердили над собою высшую власть с тем, чтобы рассудить самих себя»[304].

Великая армия освобождённых людей без пропитания оставаться не могла. Но и государство еще не могло найти у себя (за душой) двадцати триллионов («воруют»?). В таких случаях если гора не идет к Магомету, ничего другого не остается, как найти мужика, который, как в той сказке о двух генералах, сам бы управился. «Большинство помещиков отказалось строить полковые слободы, считая за лучшее разместить солдат по крестьянским дворам. Тогда их обязали к постройке, и она легла новой «великой тягостью» на их крестьян. Начали стройку спешно, вдруг по всем местам, отрывая крестьян от домашних работ»[305].

- А оно мне надо? – сказал бы Пётр Ольховик, отказавшийся служить государству[306].

Нет, вам не видать само-управления, как собственных ушей, покуда вы кормите своего генерала из страха, а не по совести. Само-управление настанет, когда не к народу на постой (или в «полюдье»), т.е. силком, а когда народ сам пойдет с дарами к своим «кормильцам», сам собой таким образом станет управлять-ся, добровольно.

Согласно Положению о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости (1861г.), на только что образованные органы крестьянского «самоуправления» были возложены государственные функции:

- раскладка и взимание казенных и земских податей, исполнительное производство;

- некоторые полицейские полномочия (у сельского схода – «приговоры об удалении из общества вредных и порочных членов его» (п.2 ст. 51);

- «наблюдать за нераспространением между крестьянами подложных указов и вредных для общественного спокойствия слухов» (п.1 ст. 83), «принимать первоначальные меры для восстановления нарушенной тишины, порядка и безопасности впредь до распоряжения земской полиции» (п.2 ст. 83),  «доносить земской полиции о самовольно отлучившихся из волости» (п.4 ст. 83) - у волостного старшины);

- фискальные (сельский староста «наблюдает за своевременным составлением ревизских сказок и подает оные, куда следует» – п. 9 ст. 58)

- организация исполнения рекрутской повинности (посредством списков или жребием) – денежной и «натуральной»[307].

Что нужно государству, то нужно тем, от кого это нужно. Казенная нужда оборачивается нуждой самих должников казны, обретает наличное бытие в их «оседлости». Мало того что они что-то должны государству, так на них же государство и возлагает сбор должного. Действительно самоуправление! Когда-нибудь, перед тем, как государство решит наконец «отмереть», введут обязанность нарушителя закона самому сдавать себя в руки властей, а если кто не исполняет данной обязанности, то к наказанию за основное правонарушение прибавляется еще пеня за неявку с повинной (т.е. за неисполнение собственных обязанностей специально для этого «поставленных» должностных лиц – ловить нарушителей).

Между прочим, для «исправного отправления» государственных повинностей и наделялись «оседлостью» вышедшие из крепостной зависимости граждане. Впрочем, они могли и отказаться от наделов...

Суть местного «самоуправления» схвачена русским Гегелем верно: «Где особенно и каких случаях полезна мирская сходка? Тогда, когда уже решенное определение [курсив мой. – А.В.] следует привести в исполнение»[308]. Что же касается решения определений или определения решений – определения основных направлений внутренней и внешней политики, как бы сейчас сказали, – то здесь государство ужо само.

Если прежде государство (князь Игорь) само ходило в народ, в полюдье, рискуя при этом головой, то теперь правовому государству при самоуправляющемся обществе не нужно никуда ходить: прокорм сам приходит куда надо. Если полюдье не идет к государству, государство начисляет пеню.     

«Дружинники, которым поручалось управление и суд в городах и волостях, не были притеснителями и грабителями народа, так что строгая определенность пошлин законом делалась не столько для ограждения интересов народа, сколько для ограждения дружинников от неподатливости народа, потому что без этого народ не дал бы им ничего или давал бы слишком мало»[309].

Так, согласно Уставу Ярослава о вирных уроках, «вирник получал содержание от той общины, в которую посылался для сбора вир. Содержание его так определялось в уставе: «Вирнику взяти 7 ведер солоду на неделю, да овен, или полоть, или две ногаты, а в середу куна, оже сыр, а в пятницу тако же, а куров ему по двое на день, а хлебов 7 на неделю, а пшена 7 уборков, а гороху такожъ...; а кони 4, а овёс коним сути на рот»[310].

Чему удивляться, коль скоро и наказание есть право наказуемого (а именно, право на справедливое наказание). Самоуправляющееся общество само собирало наказания. С обложением сподручнее управиться на местах самим обложенным.

И с «несчастными» тот же рецепт: народ берет полицейское дело в собственные руки (полицейское самоуправление) – нет больше «несчастных», есть преступники. «Лучшая полиция, по признанию всех, в Англии и то потому, что этим занимается город, выбирая для этого чиновника и платя ему жалованье от себя»[311]. «В таком обществе, где преобладает чувство строгой законности напрасно стали бы искать того печального явления, которое в других местах так обыкновенно, того, что масса народа, когда полиция преследует нарушителя закона и хочет его арестовать, принимает сторону последнего, т.е. в государственной власти видит своего естественного противника. Здесь же [здесь – в Англии], наоборот, всякий знает, что дело закона есть его собственное дело [курсив мой. – А.В.] – преступнику сочувствует только преступник, а не честный человек, который, напротив, охотно в этом случае помогает полиции и начальству»[312].

В этом смысле народное полицейское самоуправление, приобщение «самих людей» к делу охраны порядка «общества» (т.е. самих себя?) играет ту же роль, что и демократия в средние века во Флоренции: пелена спадает с глаз[313].

Хотя, с другой стороны, кесарево надлежит отдавать всё-таки кесарю. Так что, может, оно и к лучшему, когда государство «бережет» народ, когда не народная милиция, а государственная полиция.

Если местное самоуправление вводят, значит это кому-нибудь нужно. Известный участник «реформы» Ю.Ф. Самарин это хорошо понимал: «Опасаясь, чтобы невыполнение повинностей [при отмене крепостного права. – А.В.] не вошло во вкус, мы решились…немедленно и единовременно открыть сельские и волостные общества, чтобы по крайней мере была в каждой деревне ответственная за крестьян личность, ими же выбранная и поставленная личность, чтобы было за кого взяться в случае ослушания, чтобы, так сказать, олицетворять безгласное сопротивление массы»[314].

Витте про органы местного «самоуправления» говорил, что они «были лишь государственным тяглом, в которое впрягала центральная власть те или иные классы народа, и в этом тягле население всегда видело не право, которое оно должно охранять и отстаивать, а повинность, тяжкую обязанность, от которой всячески уклонялись»[315].