«Если бы писатели знали что-либо, их призвали бы к службе. Кто не служит, значит: недостоин; стало быть и слушать его нечего» [278]. Значит, по существу, и говорить ему не о чем. Так ставил вопрос Козьма Прутков.

Кому есть что сказать, кто знает что-то, например, истину, тот призван, тот служит. А кому просто так поболтать хочется, тому свобода слова зачем?

Как же можно что-то узнать не служа, то есть не заведуя истиной, что правда, а что ложь? «Единственным материалом может быть только мнение начальства. Иначе нет ручательства, что мнение безошибочно. Но как узнать мнение начальства…Правительство нередко таит свои цели из-за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства. Оно нередко достигает результата рядом косвенных мер, которые могут, по-видимому, противоречить одна другой, будто бы не имея связи между собою. Но это лишь кажется! Они всегда взаимно соединены секретными шолнерами единой государственной идеи, единого государственного плана; и план этот поразил бы ум своею громадностью и своими последствиями! Он открывается в неотвратимых результатах истории. Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история?»[279].

Свобода слова… А что если сама-то истина несвободна. Как собственность обязывает, так истина, может быть, служит.

В начале было …началь-ство, и была у него истина. И истина была – начальство.

Истина сама должна себя явить. Что положено, то узна̀ете. Даже больше: того не миновать (как повышения пенсионного возраста). А что нет, то и не ваше дело. Не болтай! Забегать вперёд, перескакивать через голову истории слово не должно. Настанет история – тогда и поболтаете.

Не либерал заграничный, но то же, по сути, зерно мелют отечественные жернова. Как в гоголевском Селифане (с его «почему ж не посечь, коли за дело») сгущается метафизический туман германского неба, так в Пруткове Козьме обнаруживается рационально-либеральная, стюарт-миллевская закваска. Оставим неуклюжие жернова – обратимся к самому зерну, или рациональному, как таковому. Джон Стюарт Милль:

 «Никто не требует, чтобы поступки были столь же свободны, как мысли. Наоборот, даже мысль теряет свою неприкосновенность, если при некоторых обстоятельствах может побудить к дурному поступку [курсив мой. – А.В.]. Заявления, что из-за торговцев хлебом бедняки голодают или что собственность – это кража, могут быть напечатаны, но справедливо подлежат наказанию, если высказаны перед возбужденной толпой у дома торговца»[280].

Мысль (слово) реально может стать неприкосновенной лишь при таком уровне развития производительных сил и соответствующих им общественных отношений, когда нечаянно или злоумышленно высказанная, как нематериальная сущность (как «мысль»), она уже не будет задевать; когда дело станет само по себе, мысль – сама по себе. Материя (дело) должна стать непроницаемой для мысли, это и будет реальной гарантией свободы мысли. 

Как тут не вспомнить бывшего штатного смотрителя чухломских училищ, титулярного советника Ивана Филоверитова, отставленного от службы и принужденного «взяться за плуг», его проект – «О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств».

Предупреждая возможные недоразумения насчет якобы нелиберального образа мыслей, мыслитель уверяет, что «оглушение не токмо не противно либерализму, но и составляет необходимейшее от оного отдохновение»[281].

Итак: «Необходимо, чтобы дремотное состояние было не токмо вынужденное, но имело характер деятельный и искренний. Если, например, приучить молодых людей к чтению сонников, или к ежедневному рассмотрению девицы Гандон (сам не видел, но из газет очень довольно знаю), или же, наконец, занять их исключительно вытверживанием азбуки в том первоначальном виде, в каком оную изобрел Таут, то умы их будут дремотствовать, но дремотствовать деятельно»[282].

Меняются времена, меняются интересы; посредством сонников и азбук уже никого нельзя завлечь в лоно дремотно-деятельной активности, а вот девица Гандон ещё может сослужить службу! И пенкосниматели нашего времени высоко несут над головой знамя движения, у истоков которого стояли такие первопроходцы, как этот смотритель чухломских училищ.

Что изменилось в этом отношении с тех пор, так это то, что пенкоснимательство престало иметь вынужденный характер, напротив, стало первой потребностью свободных в «мысли» и в «слове» людей, как труд при коммунизме; пенкосниматели заняли достойное место среди ведущих течений общественно политической мысли наших дней.

Если на дворе свобода слова, значит подведена надлежащая материально-техническая база – так, что слово не переход непосредственно в дело (не «возбуждает»). Человек научился болтать просто так. Никого ни к чему не обязывающая болтовня стала потребностью sui generis.

Однако эта, с виду невинная, болтовня выполняет известную социально значимую предохранительную функцию. «Активность такoгo рода являет собой совершенный пример интерпассивности: делая что либо, не достигать цели, а предупреждать действительные события, реальные изменения. Вся эта … активность действует по формуле: «Давайте и дальше менять все тaким образом, чтобы в глобальном масштабе все оставалось по-прежнему»»[283].

Когда болтать просто так было не принято, когда за словом следовало дело с такою же неизбежностью, как за подъемом физического тела в условиях действия сил притяжения следует его падение, – так, что даже будочник в Чухломе по одному уже открытию в общественном месте рта оппозиционной наружности субъекта вправе был заподозрить «неладное» и, исходя из соображений «как бы чего не вышло», властной рукой восстанавливал «тишину» в государстве, – свобода слова была технически невозможна. Но вот достигнут известный уровень развития производительных сил и слово отделилось от дела, болтливость вошла в обиход: почва для свободы готова. Можно свободу слова и разрешить.

Свобода передвижения

Так было (исходный пункт): «И куды к[о]му случитца ехать, то бы у сотских или у пятидесятских своих брали за их печатьми отпускные писма и в тех писмах описывали бы имянно, куды кто поехал и за ким делом и на колико время поехал… И не то, что десятские, но и сами бы все господа и люди между собою друг за другом смотрили бы накрепко, чтобы отнюд без ведома своих пятидесятских никуды никто не ездил и ночною порою из домов своих не исходили бы»[284].

Свобода «куды», свобода «за ким делом», а не «как таковая» (абстрактная, ни на куды, ни за каким ни за делом, а просто) свобода передвижения. А так стало:

Каждый, кто законно находится на территории Российской Федерации, имеет право свободно передвигаться, выбирать место пребывания и жительства (ч. 1 ст. 27 Конституции РФ)… До этого «существовавшая с 1932 года прописка и ее строго регламентируемые правила, отсутствие в течение длительного времени паспортов у колхозников, рынка жилья приводили к тому, что фактически человек не мог свободно решать вопрос о своем месте жительства»[285].

Между «было» и «стало» – период превращения первого во второе. Но как?

Надо перевернуть: не человек, а место (пребывания, жительства) свободно или не свободно передвигаться (находиться, пребывать, жить) человеком – в основе свободы лица свобода места (а лицо – не самого себя, а место-имения – лицо собственное). Место позволяет. Место имеется мной.

Что касается «прописки» (правильнее, наверное, было бы сказать: приписки), то всё действительное, как всегда, разумно. «Так, согласно ст. 9 Основ гражданского законодательства в содержание правоспособности входит возможность гражданина избирать местожительство. Однако в ряде крупных городов существуют правила о прописке, направленные, в частности, на устранение чрезмерного скопления населения [курсив мой. – А.В.] в крупных городах, на обеспечение нормальных санитарных условий». Между тем «в капиталистическом обществе процесс регулирования притока населения в большие города идет стихийно. Основным регулятором является высокая квартирная плата и высокая стоимость жизни»[286]. В капиталистическом обществе роль прописки играют высокие квартплата и стоимость жизни.

Свобода объединений

Согласно закону Ле Шапелье от 14 июня 1791г., «гражданам одной специальности и профессии, предпринимателям, лавочникам и подмастерьям любого ремесла не дозволяется, когда они собираются вместе, выбирать себе ни председателя, ни секретаря, ни синдика, ни вести реестры, ни принимать постановления или решения, ни вырабатывать уставы касательно их мнимых общих интересов. …Если граждане, занятые одной и той же профессией, искусством или ремеслом, примут постановления, заключат между собой соглашения, направленные к тому, чтобы сообща отказаться или согласиться только при определенной плате оказывать услугу своим мастерством или своим трудом, то такие постановления и соглашения будут объявлены противоречащими Конституции, посягающими на свободу и Декларацию прав человека»[287].

Здесь стоит вспомнить Жан-Жака Руссо, который учил, что в государстве, основанном на общественном договоре, гражданина, который отказывается от своей свободы, принуждают быть свободным[288]. Здесь свобода еще в-себе, человек «несвободен» в своей свободе: ведет себя не как человек, а как плотник. Поэтому «всякие сборища ремесленников, рабочих, подмастерьев и поденщиков или сборища, подстрекаемые ими против свободного осуществления промыслов или труда…будут рассматриваться как мятежные сборища и, как таковые, рассеиваться вооруженной силой государства»[289].

 Объединение людей не как субъектов «публичной жизни», «человеков», «граждан», с общим интересом (который на деле является обобщением частного интереса экономически, а значит, и социально господствующего класса, т.е. в сущности – частным), а как субъектов «частной жизни» и носителей частного же интереса представляется на данном этапе «восхождения к свободе» противоречащим свободе каждого в отдельности как именно «человека», на страже каковой свободы стоит государство. Плотник – человек, но человек – не плотник. Свои частные интересы он должен решать как человек – в рамках политической общности, а не гражданской. «Гражданское общество» здесь общество политическое.

Государство следит чтобы каждый носитель частного интереса (рабочей силы) выступал (в отношениях с противоположной стороной) непосредственно как человек, т.е. свободно. И если что принуждает рабочего быть «человеком»…

Что же произошло, что человеку, чтобы быть свободным, уже не нужно быть «человеком», что и плотник теперь свободен как ни в чем не бывало? Либеральная «свобода» («потому что свобода») ничего не объясняет: ее-то и нужно как раз объяснить.

Во времена Руссо человек хоть и рождался свободным, но повсюду был в оковах, в развито̀м капитализме он (как «человек вообще») и в оковах свободен…

Государству больше не нужно следить (а-ля Кальвин-Форель) за «каждым»: свободен ли Сан Саныч «на самом деле» или следует принять меры (принудить к свободе, как к миру): «каждый» свободен как человек вообще.