Государство опечалится, когда «установят», что человечек, живущий за ним, или которым оно жило̀ (сидело, «страдало»), перестал подавать «признаки жизни». Но государству нужна не жизнь, не отвлечённое свойство живого, а само это живое тело – виновное, ответствующее. В этом отношении государство материалист-эмпирик: только осязаемое реально. 

Поэтому не прав М. Фуко, искусственно разделяя историю пенитенциарных учреждений на два периода, противопоставляя тело душе: будто государство сначала хваталось за тело, а потом, начиная с эпохи просвещения, – за душу. Дамьену перерезали жилы, а объектов воспитания, как бы сейчас сказали, «учебного заведения закрытого типа», подвергали воспитательной экзерциции, но это не значит, что в первом случае объектом карательной политики выступало тело, а во втором душа (посредством захвата тела муштруется душа). В обоих случаях объектом воздействия является материализованное преступление либо материализованный порок, в том числе предполагаемый (государство предполагает).

Ни тело, ни душа; в первом случае наказывается (путем казни) преступление, во втором – «переделывается» злая воля.

Если государство схватило меня, вырвало из «оборота», забрало к себе, мое тело уже не мое лично (или, лучше сказать, не только мое), а тело преступления, преступное тело[133], и принадлежит – не мне, а нам с государством (по большому счету, конечно, ему, я – только держатель). Преступление дано для государства «в ощущениях» посредством меня – «моего», преступного тела. Теперь это не просто тело – взятое как противоположность «души», – не «материальное», а, можно сказать, одухотворенное, тело-символ (через этот символ преступление раскрывает себя, дает государству себя потрогать).   

Если твое тело – твоя собственность, если ты принадлежишь себе, так возьми себя в руки, выйди вон из тюрьмы!

Государство не пускает?

Свобода «для» – невыносима для общества, дух которого сообразуется с полицейским свистком. Лишь государству она по плечу.

Свобода «от» – так спокойнее.

Но вот вопрос. Может ли человек, опираясь на, допустим, свое «прирожденное» право на жизнь, изъять эту самую жизнь из рук государства, у которого останется его, человека, тело – тело, которое приобретено государством по праву сильного, а значит, и правого? Или: может ли человек на том основании, что это – его жизнь, изъять жизнь из тела, которое останется в руках государя трупом?

Или же, поскольку жизнь без тела есть ничто, она следует судьбе тела (в таком случае в самый раз поставить вопрос о праве человека на собственное тело)? Может ли «правопорядок» допустить такое право veto?

 Государство зачитывает приговор: «виновен… назначить наказание … к отбыванию и т.д.». Все садятся. Встает осужденный, прикладывает руку к Конституции и произносит: veto! Что означает: «я желаю воспользоваться своим правом на жизнь (или, как хотите, правом на собственное тело)».

Возникнут, правда, некоторые процессуальные неувязки, например: как быть, если приговор не вступил еще в законную силу? отнести ли право veto (заявление) к моменту вступления (после обжалования) обвинительного приговора в силу или же осуждённый пусть берет свое право сразу за провозглашением приговора, но исполнение veto приостанавливается до момента решения вопроса во второй инстанции?

Право veto означает: у осужденного, который этим – своим – правом воспользовался, государство не забирает тело; осужденный, запретивший государство это делать, обязуется, в свою очередь, сам устранить себя из общественной жизни. Государство, со своей стороны, берет на себя техническую сторону  этого дела: обеспечивает осуждённому возможность привести взятое им на себя обязательство в исполнение.

И ещё одно. Если осужденный воспользовался правом veto, но по прошествии установленного срока не исполнил данное обязательство или передумал и желает вернуть государству свое тело, как в таком случае быть? Действовать ли государству принудительно вместо осужденного, исполняя его объективную волю (что фактически равносильно реанимации смертной казни), или забирать живое тело (возможно, с увеличением срока), возобновлять исполнительное производство?

Люди не рождаются Брутами и Сцеволами. Они становятся тем, кем им позволит стать то окружение (ближнее или дальнее), которое они находит вокруг себя с рождения. Неудивительно поэтому, что цивилизованный обыватель смерти предпочитает рабство (цивилизованное).

Даже «исправляют» ради собственного же – объективного? – блага «исправляемого»! Гегель: «В том, что наказание рассматривается как заключающееся в себе собственное право преступника, содержится уважение к преступнику как к разумному существу» (Философия права, §100). В чем заключается это «собственное право»? В мере наказания, в справедливости. 

Если выбить эту подпорку – что общество лишает меня свободы ради моего же объективного блага, – то летит все здание общества, согласно либеральной концепции которого человек не может браться как вещь, поскольку к нему следует относиться не как к средству, а как к цели (Кант: «не только как к средству», – обычно упускают это «только», т.е. к человеку можно относится как к средству, но …не только).

Тогда получается, что на время «исправления» человек изымается из разряда субъектов (личностей), обращаясь в руках государства в вещь: становится объектом исправительного воздействия. В его же интересах!.. Т.е. противоположность интересов правоотношения «снимается» не только при коммунизме, но и в тюрьме.

Хотя юридически всё время лишения свободы он остается свободным – в смысле психической свободы воли (полный холоп на его месте был бы абсолютно свободен, мог совершить любое преступление[134] и не отвечать за это; его бы такого свободного, возможно, не стали бы «брать живьем», но это уже в рамках не правового поля, а технической целесообразности), он не свободен социально (здесь «уголовная» наука умышленно подменяет одно другим: вместо социальной свободы подсовывают «свободу воли») – он вещь, поскольку им манипулируют как вещью.

«Поэтому те рабы, которых содержат в эргастулах и заковывают в цепи… служат не на основании соглашения, а только из страха побоев. Поэтому, если они убегут или убьют господина, они тем самым ничем не нарушают естественных законов. Ведь если человека заковывают в цепи, то, значит, налагающий оковы предполагает, что скованный не связан достаточно надёжно никакими другими обязательствами»[135]. В наше, демократическое время можно было бы сказать: если человека заключают в оковы, то он все равно остается свободным…

Законодатель времен Соборного уложения или Воинского артикула имел более ясный взгляд на вещи, называя их своими именами, к примеру он выражался: вкинуть в тюрьму, а не «лишить свободы», как бы сейчас сказали, и это не недостаток «юридической техники» – не казуистичность мышления; в «лишение свободы» ведь нынче вкладывают совсем иной смысл: лишить свободы – не то же самое, что «вкинуть в тюрьму»; у заключенного есть права, понести наказание теперь – не просто обязанность (= право другого), но и право – твое собственное; в отличие от этого, вкинутый самим фактом своего, так сказать, бытия-в-мире из лица превращался в вещь временно или, как тогда писали, на сколько «государь укажет».  

Вместо того чтобы «эксплицировать» прямо «как есть», что лишение свободы есть временное прекращение, приостановление «физического» лица, ходят вокруг да около: это, видите ли, прекращение лишь некоторых «личных» прав и свобод, но правовая субъектность как таковая этим никак не затрагивается (человек свободен даже в оковах!). Что же остается после изъятия «некоторых»[136] свобод? А остается все тот же старый наш знакомый – человек из Конституции, человек вообще. Остается где, здесь?! – Я здесь – это он (я свободен как он), и в то же время он – это не я, поэтому государство может – имеет право! – мани-пулировать мною в буквальном смысле эттго слова, ведь это не считается. Кто ж его посадит – он же вообще.

И у собаки есть права, коли уж на то пошло (жестокое обращение преследуется по закону). Эти «права» – лишь проекция «императивного переживания». Но ведь и «права» заключённого тоже.

Лишенный свободы, если это действительно лишение свободы, т.е. прекращение (приостановление) правовой личности, превращение лица в вещь, имеет прежде всего право выйти вон из тюрьмы. Это – естественное право такое же, какое не позволяло Ноздреву ловить зайцев руками. У несвободного у меня развязаны руки. Вещь обычно за себя не отвечает. Если моя вещь убежит от меня, то в случае поимки я могу, конечно, ее «наказать», но это ни в коем случае не значит, что вещь несет передо мной правовую ответственность, тем более, если я не наделен государством соответствующими полномочиями.

И всё же если вещь сбежит из тюрьмы, отвечает она «лично». 

Скажут: несмотря на то, что я лишен свободы, я не лишен свободы воли, меня только изолировали от «дурного окружения», но и в изоляции я сохраняю за собой condition sine qua non уголовного вменения.

Но и в «дурном окружении» эта свобода воли была при мне, иначе как бы меня взяли («привлекли»). Не разумнее ли изолировать не меня от общества, а общество от меня, иначе говоря, распространить режим лишения свободы на всё общество? 

- Но это же покушение на нашу матушку Laissez Faire!

 (Что в уголовном контексте переводится как: «не пойман – не вор».) 

Вот эта свобода воли и водит нас за нос.

Свобода в социальном смысле – иного рода.

«Лишенный свободы» тем самым обращен из лица в вещь (для того, кто его свободы лишил, кто взял на себя его правовое лицо; если же говорят, что человек и в качестве лишенного свободы всё равно свободен, всё равно остается субъектом, то забывают добавить: для кого. Для кого он свободен? Для нас, т.е. других, – может быть. Для государства… Государство «сидит» им в тюрьме, использует его в своих целях – как своего рода потребительную стоимость, страдательное орудие). Но именно как несвободный он свободен: от ответственности в правовом смысле. Он может бежать от государства.

- Тогда ему дадут по совокупности преступлений!

Но он и так уже лишен свободы, а значит, перестал быть лицом в правовом смысле. Спрашивается: как несвободный может нести ответственность? Может быть, новым преступлением (побегом из тюрьмы) он возвращает себе свободу?..

Государственная наука говорит: он является правовым субъектом, поскольку обладает …свободой воли. Так подменяют свободу, и субъектом свободы выступает уже не человек, а …психика, «воля».

Таким образом, получается, статус правовой личности (ведь чтобы нести правовую ответственность нужна правовая личность) зависит не от свободы в социальном смысле (а что это такое применительно к отдельно взятому индивиду, как не «свобода располагать собой», свобода, таким образом, необходимое условия правовой субъектности, нет свободы – нет лица), а от психической свободы[137]. Если довести эту редукцию социального к психическому до конца, подучится, человек был «и в оковах» свободен всегда. Ведь раб тоже имел свободу воли. Вот только на этом основании правовой личности он почему-то не имел.

Лишение свободы не поражает свободу в ее основе потому, что человек свободен как человек вообще, как «другой». В тюрьме же сидит конкретный человек (он потому и «сидит», что не другой).

Что значит быть человеком вообще? Это значит быть как другой, как один из множества; индивидуальность каждого, духовно-физическая субстанция, носительница бердяевской «тайны индивидуального», сводится к поддержке этого общего, это абстрактного (но раз абстрактное существует не наряду с конкретным, а через него, то уже не просто абстрактного, а абстрактно-конкретного) бытия. Я, как «один из многих», занимаю это место. Точно так же, на «моем» месте может быть любой другой. Тем самым и я перехожу в разряд «других». На самом деле, занимая место, я уже был «другой», только – потенциально.

«Закон не знает живой, конкретной, индивидуально неповторимой личности, не проникает в её интимную жизнь, но закон охраняет эту личность от посягательств и насилия со стороны других личностей»[138]. «Государство не знает тайны индивидуального, оно знает лишь общее и отвлеченное. И личность для него есть общее»[139].

«Закон» действительно не знает и не хочет ничего знать о духовной изнанке лиц, которые даны ему – «в ощущениях» – со своей внешней стороны, о том, что скрывается за имуществом, лицом которого личность выступает перед «лицом» закона. (Ceteris paribus, разумеется. «Объективную истину» государство ищет исходя из «субъективной стороны». Но опять же, «душа» берется государством всё с той же внешней стороны – как предмет «регуляции». Вырывает ли оно правду щипцами (под-линно материальная истина!) или же проникает внутрь, действует «изнутри», – правовой характер регулирования от этого не меняется, увеличивается лишь поверхность соприкосновения «реагирующих веществ».)

Но «закон» защищает не эту личность, не Петра, а человека, абстрактную личность в лице данного человека – «человечество». На самом деле «закон» защищает общественные отношения; именно общественные отношения страдают от преступления, а личность Петра или его собственность – их проекция вовне, «предмет» с точки зрения уголовного права.

Аннушка может разлить свое масло, Берлиоз попасть под трамвай – «закон» лишь разведет руками: нет события преступления, общественные отношения не пострадали... «Вас ограбили, замучили, оскорбили – Адрастее до этого дела нет, так что виновниками наших бед окажется стихия или зверь, то это нигде во вселенной не вызовет реакции… Ибо такого закона, что человек не должен гибнуть или страдать, разум не издал. Но вот человек позволил себе так или иначе нарушить «закон»…Это уже не может прощено. Бдительная Адрастея неусыпно следит за тем, чтоб ни одно нарушение закона не прошло безнаказанно для нарушителя, хотя о потерпевшем она никогда не вспомнит»[140].

К онтологии «умопостигаемой» свободы. На моем месте другой мог бы поступить иначе, поэтому я свободен. Моя вина не в том, что я поступил так, а не иначе (ведь об «иначе» может идти речь не раньше, чем я поступлю так), а в том, что я не другой. Был бы я другой – не сидел бы сейчас у государства «в гостях». Наоборот, другие празднуют сейчас свободу, потому что они – другие, потому что кто-то («другой», «не я») уже сидит, уже занял место.

- Слава богу, я другой! – облегченно выдыхают они.

Жизнь есть функция тела (тело в «движении»), ее нельзя отделить от того, что функционирует («живет»). Поэтому если государство забирает тело, то в придачу ему достается также и жизнь. Да, оно не может (по закону) её прекратить, но, пользуясь вашим телом, оно пользуется и основной его функцией – живет вами (не только «сидит»).