Жизнь, которая «дается» государством в виде «права на жизнь», есть жизнь в биологическом смысле – жизнь животная. Какое дело Заратустре до этого?

Жить помимо свободы (мы не Заратустры, не Рахметовы: свобода «для» нам не под силу; здесь имеем в виду лишь жалкую свободу «от») не к лицу человеку.

 Право на жизнь (в этом смысле) есть право на свободу (на все те свободы «от», которые общество на данном этапе своего развития может себе позволить). Соответственно, лишение свободы (пожизненно или на определенный срок) есть лишение жизни, лишение права на жизнь. 

Либеральная концепция общества с ее «человеком» разбивается об этот камень. Ничего другого не остается, кроме как признать, что при известных обстоятельствах один человек – не считается. Вместо одного (лишенного свободы-жизни) свободен будет кто-то другой (или все «другие»).

Можно ли отнять то, чего нет? Вообще-то, нельзя, но государству ведь всё можно…

Чтобы быть лишённым чего-то, нужно чтобы это «что-то» уже было. Не просто как возможность (абстрактно), а как данность (конкретно). Т.е. нужно чтобы это «что-то» прошло, лишилось само собой. Но прошлость и есть лишенность. Зачем ломиться в открытую дверь? Таков уж человек – животное политическое: не выбирает он легких путей.

Не лишение свободы что-то делать, а освобождение от жизни – вот что есть «лишение свободы». Принуждение быть свободным! 

Наказанным, свободным, ты становишься, выходя «на свободу»; тогда -то ты можешь сказать, вдохнув полной грудью:

- Наконец-то я свободен от стольких-то лет жизни!

 Все что было со мной по ту сторону свободы «от» – не мое, меня не касается. По ту сторону в течение этих лет я не был свободным (не был субъектом): государство страдало мной. Это его наказание. Вещь не наказуема: не виновато животное, что сидит на цепи (хотя это и не основание для его «освобождения»).

Начало течения наказания для меня (когда я был вещью в руках государства, это наказание было для него; для меня оно было в-себе, т.к. мое бытие в качестве субъекта было временно приостановлено) – момент выхода на эту самую «свободу».

Был бы я неосязаем, не-хватаем для государства, то и свободы мои ничего бы не стоили тогда. Хоть мысль и «совесть» принадлежат нам полностью, телом своим мы можем только владеть. Как скоро окажется, что в мыслях своих вы задели государство, государство заберёт «ваше» тело – право имеет. И мысли в придачу, поскольку они неотделимы от мыслящего тела. Можно сказать, преступный человек забираемся государством целиком.

Из письма Петра Ольховика, крестьянина, более чем за 100 лет до принятия закона об альтернативной службе избравшего действительно альтернативную военной службу:

«Недавно приходит ко мне полицейский надзиратель с городовым и с двумя понятыми и говорит: «Господин исправник в комиссии с воинским начальником прислали меня пригласить вас в полицейское управление по делу о вашей неявке на проверку призывных по воинской повинности списков». Я немного растерялся и замялся в словах, а он прибавил: «Они сейчас в полицейском управлении ожидают вас». Я говорю: «Зачем же они ожидают, я не обещался приходить».

- Но они вас просят, – понимаете: исправник и воинский начальник прислали меня.

- Так, – я говорю, – но мне-то их совершенно не нужно.
- Значит, не пойдете?

- Да-а! не пойду.

- Значит вы не признаете властей, идете против власти?
- Я не иду против властей, пускай власти стоят, может быть, они кому-нибудь и нужны, но я-то не имею до них никакой нужды. Вот вы так грозно говорите: «исправник, воинский начальник» и «против властей», а я понимаю, что это тоже люди, рожденные, как и я, из утробы матери, пьющие, едящие, согрешающие и умирающие, словом, как все люди. И согласитесь сами, зачем же я пойду к человеку, которого мне совершенно не нужно. Если же, как вы говорите, я им нужен, – ну тогда пускай ко мне придут.
- Ну, да, – сказал полицейский: – но если так допустить, то никто не будет ходить, а через это уничтожатся власти, – значит, вы идете против властей?
- Но вы поймите, что я говорю: мне они не нужны. Если я делаю какое-либо дело и оно не нужно людям, то как же я могу заставить их нуждаться в моем деле. То же и с властью. Она мне не нужна. Если я ошибаюсь, то, конечно, власти не уничтожатся оттого, что я, какой-то там ничтожный человек, сделал ошибку. Если же, как вы опасаетесь, что власти таким образом всем будут не нужны и через это уничтожатся, то что же делать, такова, значит, будет воля божия.

- Так и не пойдете?

- Ну, конечно!

- В таком случае до свиданья!»^[141].

Самоуправление (в широком смысле этого слова) тогда встанет на собственные ноги и не будет нуждаться в костыле извне, когда для самого управляющего собой обывателя приходить к начальству будет не вынужденной необходимостью, а необходимой потребностью.

Что̀ я должен государству? Что бы ни было это^[142], я есть олицетворение этого долга: вот долг, а я – при нём. Помимо своего долга я есть ничто – в глазах взыскующего долг: оно меня не видит. Но что касается воинской повинности, вопрос: почему я должен и как я должен? Гора ведь, как правило, не идет к Магомету. Или я, бычок на веревочке, должен сам себя вести? Бык выполняет, безусловно, полезную для общества функцию, однако еще не дошли до того, чтобы пускать это дело на самотек, полагаясь на сознательность этого существа, грозя быку наказанием если что. 

 Почему же у людей не так? Надо полагать, потому, что люди долго были быками, а став людьми, не научились еще думать не по-бычьи. Отставание сознания от бытия.   

Итак, почему я обязан? Ответ: потому что меня «посадят»... Логика потрясающая.

Правовая обязанность, во-первых, должна относиться к лицу (= правовому субъекту), а не к мужику, всё равно что к быку. Лицо вступает в правоотношение, преследуя (имея) свой интерес. Мой же, в качестве обязанного «лица мужского пола», интерес в том, – учит «государственная наука», – чтобы избежать наказания…Чем тогда моя обязанность отличается от обязанности быка, не понятно. Тот тоже имеет интерес – не быть битым.

Есть такой интерес – избежать наказания!

Во-вторых, правовая обязанность должна возникать из какого-нибудь юридического факта. Если этим фактом является, с одной стороны, гражданство, или устойчивая правовая связь со «своим» государством, и, с другой стороны, мужской пол, т.е. устойчивая естественная связь с… богом, то зачем же дело стало? Пусть государство разорвет со мной связь!

Если даже я сам, сознательно, веду себя к начальству на веревочке, я не перестаю быть быком: объективно. Раз человека можно взять, значит он и не обязан, он не лицо, а вещь. Если вещь сама дается в руки, она от этого не перестает быть вещью.

27 января 1894 года в больнице Воронежской тюрьмы умер от воспаления легких некто Дрожжин, бывший сельский учитель Курской губернии. Тело его брошено в могилу на острожном кладбище, как кидают туда тела всех преступников, умирающих в тюрьме. Между тем это был один из самых святых, чистых и правдивых людей, какие бывают в жизни.

В августе 1891 года он был призван к отбыванию воинской повинности, но считая всех людей братьями и признавая убийство и насилие самым большим грехом, противным совести и воле бога, он отказался быть солдатом и носить оружие. Точно так же признавая грехом отдавать свою волю во власть других людей, могущих потребовать от него дурных поступков, он отказался и от присяги. Люди, жизнь которых основана на насилии и убийстве, заключили его сначала на год в одиночное заключение в Харькове, а потом перевели в Воронежский дисциплинарный батальон, где в течение 15 месяцев мучили его холодом, голодом и одиночным заключением. Наконец, когда у него от непрерывных страданий и лишений развилась чахотка, и он был признан негодным к военной службе, его решили перевести в гражданскую тюрьму, где он должен был отсиживать еще 9 лет заключения. Но при доставлении его из батальона в тюрьму в сильный морозный день полицейские служители по небрежности своей повезли его без теплой одежды, долго стояли на улице у полицейского дома и поэтому так простудили его, что у него сделалось воспаление легких, от которого он и умер через 23 дня^[143].

Вот что такое свобода «для». Естественно, общество не может себе позволить (наверное, ни при каком уровне развития производительных сил) такое.

Поэтому не прав И.А. Ильин, утверждая, что внешняя свобода необходима для укрепления свободы внутренней. «Гражданин, ведущий автономную духовную жизнь, является истинным строителем жизни – как внутренней, душевной, так и внешней. И для этого строительства ему безусловно необходимо, чтобы его внутренняя автономия находила себе нестесненное внешнее проявление. Он должен иметь возможность определять себя вовне так, как определяет он себя внутренне: ему необходимо правовое признание и правовая гарантированность личной свободы»^[144].

Истинно, истинно говорю вам: сапоги выше Шекспира! Какое еще внешнее нестеснение, какая «гарантированность» может быть в случае гражданина Дрожжина, который, именно «ведя» («внутренне») действительно автономную духовную жизнь, выбрал «вовне» соответствующую, действительно альтернативную службу – тюрьму. По убеждениям. Будучи убежден. Если дело не в сапогах (чтобы иметь), а именно в убеждениях (чтобы быть), никакой иной альтернативы и не может быть.

Иметь убеждения (как иметь сапоги) – in abstracto. Быть убежденным – вот именно, надо быть, in concreto. 

Подлинная альтернатива здесь – следовать убеждениям. Что при этом делать – вопрос о средствах достижения цели, а не о самой цели, цель выбрана. Если человек сидит в тюрьме – он следует убеждениям. Если служит «альтернативно», он что делает?

«Освобождает» себя от того, что якобы противоречит его убеждениям. Т.е. дело не в убеждениях. А в мудрости Великого Кесаря (см. письмо Плиния Младшего[145]). 

Так иметь убеждения или быть убежденным?

Что значит быть христианином?

«Но тогда кого же отрицает христианство? что называет оно «миром»? Солдата, судью, патриота, все, что защищается, что держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость…Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, – все это теперь антихристианское: каким выродком фальшивости дожжен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином»^[146].

Быть христианином – не обязательно бросаться в огонь. Мы лишь хотели встать на точку зрения Левиафана, когда он решает: «Вот теперь пора сделать их свободными». А принять такое решение он может не раньше, чем они, т.е. мы, будут готовы – готовы быть свободными, созреют для свободы, для свободы «от».

В этой связи характерно, как либеральное правосознание выпутывается из столкновения положительного права и естественного («принципы права»). 

1. «Конфликт между естественным и положительным правом должен быть разрешен в пользу первого, и притом потому, что объективное значение положительного права определяется в корне своем - духовным достоинством естественного, т. е., во-первых, актуальным и содержательным присутствием в нем духовно-естественной правоты; во-вторых, формальною возможностью и жизненным заданием его – быть верною и точною формою естественного права». 

2. «По обнаружении такого конфликта для правосознания наступает период искушения: понятие права двоится, положительное право начинает утрачивать свой ореол правоты, и если идея объективно-значащего естественного права не живет в умах с достаточной отчетливостью и силою, то «принципиальное» развенчание всякого права оказывается у порога; право начинает изображаться как "простое проявление" власти, силы и насилия, как орудие, служащее организованному господству имущего класса; оно постепенно развенчивается в последовательном, но незрячем критическом анализе, а незрячий скепсис приводит к его категорическому отвержению»^[147].

Между 1) и 2) – явное противоречие: у либерального правосознания в принципе не может быть такого конфликта, потому что даже в несправедливом положительном праве оно видит отблеск естественного, сиречь правильного права.

Не удивительно поэтому, что «правовая жизнь сама открывает пути к совершенствованию права, что самое блюдение положительного права может

приблизить его к «естественной» верности и тем самым к его преодолению, - это обстоятельство само по себе как бы зовет к его признанию»^[148].

И либерал «блюдет» неверное право, надеясь, что тем самым оно (само?) исправится. Вот образчик этой «борьбы» за право: «Правосознание находит героический выход из создавшегося конфликта, признавая каждого субъекта членом двух различных правопорядков сразу, одного, отвергнутого по содержанию, но не отмененного и сохраняющего «положительное» значение, и другого, признанного по содержанию, но еще не установленного, не утвержденного и, может быть даже, еще не формулированного, однако – верного, справедливого, лучшего и потому нередко имеющего достоинство естественного права»^[149].

 «Героическое» насилие: служить одновременно и богу и кесарю! Как же он справляется, с одной стороны, закон не нарушить, с другой – справедливость соблюсти? А вот:

«Посредством формальных изъявлений своей воли каждый дееспособный человек может добиться того, что у него будет более и менее тех или других полномочий и обязанностей, причем положительное право остается ненарушенным (secundum legem). Никто не может помешать людям использовать эту возможность для того, чтобы приблизить их положительно-правовой статус к естественно-правовому»^[150].

Курьёз еще в том, что в оправдание своего положения либеральное правосознание пытается опереться на Толстого (освобождение «своих» крестьян, помощь бедным) – того самого, который учил («Так что же нам делать», «И свет во тьме светит»), что служение одновременно и богу, и кесарю может быть лишь до поры до времени. Пока или бог, или кесарь не потребует всего человека. И что тогда?..

Держа «в уме» Толстого, читаем далее: «Далее, каждый может, следуя естественному правосознанию, взять на себя исполнение чужой обязанности, внести налог за бедняка, заменить больного товарища на службе или, как это допускалось в старину, «пойти в рекруты», заменяя многосемейного брата»^[151].

Либеральное правосознание не может себе позволить «критику оружием» в отношении несоответствующему «принципам права» закона, потому что только в нем, в положительном праве, реализуются вообще эти принципы. Вместе с тем это несоответствие никуда не делось. Как быть? Либерал добровольно идет в рекрута̀…

Предел ответственности

Физиологически, с точки зрения естественного права, человек не может быть не виновен, коль скоро он схвачен, вырван из привычной среды обитания (физиологическая презумпция виновности). Виновность не в чём-то (в смысле «психического отношения»), а – по положению, по состоянию.

 «Кортиколиберин – гормон, который первым начинает синтезироваться и выделяться при стрессе, повышает тревожность. Биологическая целесообразность этого очевидна. При изменении привычной обстановки, что и вызывает стресс, животное (как и человек) должно насторожиться, т.е. определить изменения, которые произошли в окружающей среде, и оценить, насколько они важны. Животные с низким уровнем тревожности имеют большие шансы погибнуть»^[152].

 «Невиновный» снует из угла в угол, не находя себе места, доказывает что-то кому-то. Лишь «закоренелые» преступники не испытывают неудобств, попав в очередной раз в привычную среду, т.е. физиологически являются невиновными. Им нет нужды ничего доказывать. Может где-нибудь в космосе, не в нашей галактике, имеются организмы, которые не ведают стресса и, следовательно, являются прирожденными немцами, но на нашей – грешной – земле даже «абсолютно невиновный» человек, коль скоро попался, нет-нет да и подумает про себя: «А может, я и в самом деле?..». 

Свобода лица – предел ответственности. Правовая ответственность лишь до того момента имеет место быть, пока подлежащий ответственности сохраняет свое лицо = личную свободу.

Лишение свободы как процесс есть contradictio in adjecto. Ответственность в случае так называемого «лишения свободы» вся исчерпывается тем, что вас из лица, субъекта для себя, превратили в вещь – для другого: момент вступления соответствующего акта в законную силу. Дальнейшее потребление государством потребительной стоимости этой вещи (в данном случае, поскольку тюрьма не сводится к капиталистической фабрике, не только рабочей силы, но и ее носителя) лежит уже за пределами права. «Лишение свободы» как «реализация ответственности» есть уже неправовое состояние.

«Права» заключенных вытекают из их технических «обязанностей». Человек, лишенный личности (лица), «обязан» соблюдать целый ряд технических норм (из «Правил внутреннего распорядка исправительных учреждений») – «строиться», носить на рукаве повязку определенной формы, «сниматься» с работы и т.д. Понятно, что такого рода «обязанности» могут иметь место только в случае «снятия» противоположности интересов личности и «общества» (государства). В этом смысле можно сказать, что «места не столь отдаленные» – места (островки) не столь отдаленного коммунизма. Полное снятие будет иметь место на высшей фазе коммунизма.

Правовая ответственность предполагает наличие обязанного (связанного обязательством) субъекта или должника – носителя правовой личности. Если же должник берется целиком, «головой», то отвечает уже не он сам, а государство отвечает им, используя его в качестве «страдательного орудия».

Обязанным может быть лишь свободное лицо. Более того, само словосочетание «свободное лицо» есть плеоназм: лицо может быть только свободным, несвободного лица быть не может. Если лицо лишается свободы (обезличивается), то самим актом превращения лица в нелицо (вещь) правовая обязанность исчерпывается. Но что же остается? А остается, во-первых, техническая «обязанность», вытекающая из материи (технологии) наказания, распределения чисто технический ролей («ролевые игры»), и, во-вторых, моральная «обязанность», которая может быть обусловлена чем-угодно – от животного страха до «практического разума» с гоголевским Селифаном. 

Правовая обязанность прекращается с момента вступления в законную силу акта о превращении лица в вещь. Долг обращается на личность, не находя удовлетворения в «статке» (Литовский статут). (Хотя личность и является лицом «статка», в «объективно реальности» – а именно в этой реальности она дана государству «в ощущениях» – она существует как тело, т.е. в известном смысле сама является вещью, и в этом качестве – в качестве тела – берется государством на себя.) Что дальше будет делать государство с принадлежащей ему вещью, относится уже к юрисдикции техники, а не права (хотя и право и регулирует отдельные стороны этого, технического отношения). Здесь предел для чистого правового разума. «Претерпевать» наказание – это не правовая обязанность, а техническая необходимость.

Рабочая сила относится к средствами производства – вещь относится к вещи – не непосредственно, а через посредство лиц, представляющих данные вещи: стороны заключают договор об условиях соединения этих вещей, представляя каждая обособленный интерес. О нисхождении права в свое инобытие можно составить себе представление по той картине, которую изобразил Маркс в «Капитале», в главе 4 («Купля и продажа рабочей силы»)^[153].

«Социальные партнеры» только что ударили по рукам, каждый из контрагентов свободно выразил свою волю, расписавшись в договоре. Закон, присутствовавший при этом, пожал обоим руки, раскланялся, вскочил на коня и – ищи ветра в поле. «Ну, пошли, что ли», – сказала одна сторона другой, когда остались один на один. Кадр меняется. Одна из сторон, рассекая тросточкой воздух, посвистывая, шагает бодро вперед – с нетерпением приступить к делу, предвкушая возрастание стоимости. Другая понуро плетется сзади – под свод с надписью «Каждому – своё».

Принцип формального равенства и эквивалентности обмена остался за порогом фабрики – по ту сторону потребления предмета договора. Здесь уже техника правит бал. Здесь «функционирующее рабочее тело есть форма существования капитала».

Но если из частной мастерской всегда можно найти выход, то из мастерской кесаря не убежишь, да и бежать некуда: всюду – свобода, воли нету ни в лесу, ни в Швейцарии.

С точки зрения чистого права – права, очищенного от примесей морали и технической целесообразности – лишение свободы есть временное или постоянное прекращение лица (правовой субъектности).

 Наказание «лишение свободы» находится по ту сторону правового поля. Кажется, будто материя наказания должна служить форме или «идее». На самом деле материя подчиняет себе форму.

Действительно, форма не может подменить собой содержания. Она лишь упорядочивает его, «оформляет». 

«Личная» ответственность имеет место тогда, когда человек отвечает будучи лицом, т.е. самостоятельно, а не в руках государства, как страдательное орудие. Лишение свободы – переложение правовой ответственности с одного лица на другое, с человека – на государство; государство же получает право НА человека, который «сидит» у него, ЗА ним. С правовой точки зрения это оно и «сидит». Государство «сидит» человеком.

Для того чтобы наказание стало правовым (а не техническим или моральным, как лишение свободы), надо восстановить «разность потенциалов» – противостояние интересов. – Чтобы одно лицо не поглощало другое. Отвечающий не должен изыматься, как умалишенный или малолетний, из разряда субъектов (лиц), а должен отвечать сам (а не в качестве страдательного орудия в руках другого) и из себя, но так, чтобы это «себя» не отчуждалось при этом от него самого.

Если пролетарий, отчуждая рабочую силу, сохраняет лицо, как человек-вообще, то лишённый свободы поражается в самой основе своей личности, его правовая личность на время переходит к другому (к государству), хотя как реальное ничто (за счет своей «пролетарскости») он сохраняет возможность стать субъектом, т.е. лицом, новых преступлений, не говоря уже о том, что как человек-вообще он вообще-то свободен и в оковах.

Призрак коммерциализации бродит по государству. В иных сферах государство отдается ему легко, и само неплохо торгует, здесь же оно забаррикадировалось изнутри и сидит в тюрьме уже собой, как красна девица в тереме, – последний бастион превращенного «коммунизма». А между тем как раз сюда и можно было бы пустить «ветер перемен». «Отбываться» должны не абстрактные «сроки», а, скажем, трудодни. Впустить рынок в тюрьму, – это первое.

Выгнать из тюрьмы псевдомонахов с их культом страдания, – второе. Секуляризовать государственное хозяйство. Режим лишения свободы – сколок с режима монастыря. Но принудительность послушания развращает саму идею. Чувства верующих никто не должен оскорблять, в том числе это касается и государства.

Трудодни имеют стоимостную природу и представляют собой эквивалент того ущерба, который причинен общественным отношениям («головничество» возмещается за счет гражданских исков), на страже которых стоит государство. Проблема: как оценить этот ущерб, как вообще «страдание» общественных отношений конвертировать в звонкую монету? Сколько, например, трудодней положить за убийство, за изнасилование?

Как бы то ни было, это единственно верный путь. И для подлежащего ответственности было бы понятно, что̀ собственно он должен кесарю. Осужденный стал был лицом sui juris. В «социалистическом соревновании» можно, например, заработать уйму трудодней и досрочно исполнить свои вполне осязаемые обязанности, без мазохизма в виде «отсутствия замечаний» и ношения «косыночек».

Правовая ответственность исчерпывается «восстановлением справедливости», в основе которой (справедливости) лежит принцип эквивалентного обмена. Всё что положено сверх этого – вне правового поля.

Страдания, которые виновный должен претерпевать как свою обязанность, это уже не «богу» (правовая ответственность), а «кесарю» (здесь может быть всякое: и дань госпоже «Политической Конъюнктуре», и освоение Сибири, и «построение» социализма).

Рынок – вот стихия права, вот где право как рыба в воде.

Человек, отчуждая себя в качестве рабочей силы, сохраняет себя как личность. Лишением свободы лицо снимается, человек берется как тело. Обращением наказания на личность поражается самое бытие лица: свобода (не психическую «свободу воли», на которой, как на коньке, выезжает государственная наука, – не отношение «воли» к самой себе, а социальная – отношение между людьми, отношение общества, или государства – как целого, как тотальности общества, – к человеку). Данный (данный государству «в ощущениях») человек изымается из разряда свободных, как опасный продукт из гражданского оборота (и тем самым он перестает быть товаром); в руках государства он – вещь.

Если как лишенный свободы я совершаю новое преступление, то почему ответственность падает на меня (а не на то лицо, которому вверен источник повышенной опасности – лишенный свободы человек)? Выходит, что новым преступлением лишенный свободы вновь обретает свободу (не в результате отбывания наказания за прошлое, а в результате совершения нового преступления!) и тем самым правосубъектность (правда, за тем, чтобы вновь её потерять, уже по совокупности преступлений). Как в истории: холоп, бежавший из татарского плена, тем самым (отрицание отрицания?) становился свободным; «роба», обесчещенная господином, тем самым свободна…

Homo proletarius потому и подлежит ответственности за второе преступление (в случае совокупности приговоров), что это преступление обретает в нем свое лицо («субъекта преступления») вопреки тому, что первым преступлением его жизнь в качестве самостоятельного субъекта, жизнь социальная (а не биологическая) прекращена на некоторый срок. Новое преступление как бы оживляет его, но лишь на мгновение. Homo proletarius, превращенный в вещь за первое преступление, не исчерпывается, как это было раньше, в качестве лица, или субъекта. Будучи вещью допролетарский человек не мог быть в то же время лицом. Человек является субъектом ответственности ровно до тех пор, пока его не взяли головой, не обратили взыскание на него самого. Акт взятия головой есть акт перенесения субъектности с одного лица (тем самым преставшего быть лицом) на другое, с раба – на господина, с гражданина – на государство. Теперь не он отвечает, а им (посредством него) отвечают.

Значит, есть ещё что-то, что позволяет связывает это второе преступление именно с этим человеком, человеком, уже обращенным в вещь в руках государства. Свобода воли? Нет, ибо мы выяснили, что свобода воли не имеет никакого отношения к вменению (если бы свобода воли действительно имела бы место, то преступление было бы невозможно. Свобода воли играет немаловажную роль в дифференциации ответственности, в установлении «степени вины», но вменяемость в уголовном праве есть понятие главным образом не психологическое, а социо-логическое). Это что-то есть такой уровень общественного развития, при котором я как человек не связываюсь всецело ни с каким из своих общественных определений (и не исчерпываюсь ими), я есть нечто помимо этих определений, а именно я есть также ничто. Как ничто (не обремененное ничем) я доступен для всего. Я могу стать преступником или общественным деятелем, я могу заработать кучу денег или могу просто исчезнуть, я могу быть на митинге, но могу и не быть. 

Общество достигло такой степени совершенства, что может спокойно обходится без своих членов. Открылся новый способ бытия – быть способом небытия.