Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

B директивном письме, направленном в организации ВКП(б) в феврале 1928г., Сталин в присущем ему катего­рично-назидательном стиле писал: "Разговоры о том, что мы будто бы отменяем нэп, вводим продразверстку, рас­кулачивание и т.д., являются контрреволюционной бол­товней, против которой необходима решительная борь­ба. Нэп есть основа нашей экономической политики и остается таковой на длительный исторический период"

(1).

Между тем широкомасштабные экспроприационные акции со всей очевидностью обнаруживали, что новая экономическая политика как более позитивная модель реформирования общества нарастающе утрачивает свое реальное действо, переносясь из области де-факто в плос­кость голых деклараций.

Подтверждением тому служили развернувшиеся в конце 20-х годов чрезвычайные хлебозаготовительные кампании и конфискационная, по сути, налоговая поли­тика.

Как известно, "сталинский план социалистической индустриализации" предполагал во благо его форсиро­ванного характера ("в исторически кратчайшие сроки догнать и перегнать капиталистический мир") резко дис­пропорциональное увеличение инвестиционных потоков в промышленность, в том числе за счет сокращения фон­да потребления и средств, направляемых на развитие комплекса факторов, определявших уровень и качество жизни населения. Гипертрофированная ориентация на стимулирование исключительно сферы производства средств производства и блокирование производства пред­метов потребления неизбежно порождала "товарный го­лод". Положение усугублялось несбалансированностью "громадья" планов и возможностей бюджета, что в усло­виях острого дефицита потребительских товаров неизбеж­но выводило на инфляционный рост цен.

100

B то же время в силу государственной монополиза­ции промышленности имел место диктат потребителям (и прежде всего аграрному сектору) монопольно же вы­соких цен на ее продукцию, тогда как закупочные цены на сельскохозяйственные товары устанавливались на крайне низком уровне: в 1927/28г. госцены назерно были ниже цен так называемого "черного рынка" почти на 40 процентов, а в 1928/29 хозяйственном году - уже на 50 процентов (2).

B результате складывающегося диспаритета цен крестьянство становилось объектом обложения своеоб­разным сверхналогом, величина и тяжесть которого оп­ределялись ценовой разницей. Средства от этого сверхна­лога, или в буквальном смысле дани предполагалось на­правлять на индустриальное развитие.

Это признавали сам Сталин. Выступая в июле 1928г. на пленуме ЦК ВКП(б), он говорил: "O чем шел у нас спор вчера? Прежде всего о "ножницах" между городом и деревней. Речь шла о том, что крестьянин все еще пере­плачивает на промышленных товарах и недополучает на продуктах сельского хозяйства. Речь шла о том, что эти переплаты и недсполучения составляют сверхналог на крестьянство, нечто вроде "дани", добавочный налог в пользу индустриализации, который мы должны обязатель­но уничтожить, но который мы не можем уничтожить теперь же, если не думаем подорвать нашу индустрию, подорвать известный темп развития нашей индустрии, работающей на всю страну и двигающей наше народное хозяйство к социализму" (3). Далее он цинично иронизи­ровал: "Кое-кому это не понравилось... (имеется в виду бухаринская оппозиция - Ж.А.). Что же, это дело вкуса... Конечно, слова "сверхналог", "добавочный налог" - не­приятные слова, ибо они бьют в нос. Ho, во-первых, дело не в словах. Во-вторых, слова вполне соответствуют дей­ствительности" (4).

Объективно созданная государством ситуация широ­кого разведения ножниц" цен на промышленные и сель­скохозяйственные товары, "товарный голод" и инфляция вызывали отказ сельских производителей продавать свою

101

продукцию. Крестьяне, имевшие запас хлеба, утратили всякий смысл реализовывать его по низким ценам. Да и за те мизерные деньги, которые можно было бы полу­чить за хлеб, не представлялось возможным что-то ку­пить вследствие все того же "товарного голода" и доро­говизны промтоваров. Отпадал и вариант с денежными сбережениями, поскольку инфляция обесценивала их весь­ма быстро. Понятно, что в этих условиях зерно оказыва­лось самой надежной валютой.

Названные причины в своей совокупности породи­ли хлебозаготовительный кризис 1927/28 года.* До пос­леднего времени его коллизии однозначно интерпрети­ровались как результат "кулацкой хлебной стачки, спро­воцированной зажиточными и контрреволюционными элементами с целью удушения голодом диктатуры про­летариата". Однако если не оставаться в плену идеологи­ческих инсинуаций и застарелых стереотипов, то следует видеть здесь не что иное, как нормальную, т.е. вполне адекватную, экономическую реакцию сельских произво­дителей на силовую политику государства, их нежелание вновь становиться объектом "военно-коммунистических" мер.

Чтобы не доводить дело до открытого конфликта, государство имело возможность воспользоваться обшир­ным арсеналом экономических рычагов и средств. Так, можно было (как это предлагали некоторые представите­ли оппозиции) смягчить политику жесткого контроля над ценами. Однако в вопросе о закупочных ценах власть ни на йоту не желала отступать от ленинской установки. Как известно, в свое время вождь учил: "Если мы удвоим цены, они (имелись в виду зажиточные и кулаки - Ж.А.) скажут: нам повышают цены, проголодались, подождем, еще повысят. Это - дорога торная, дорога угождения ку­лакам и спекулянтам, на нее легко стать и нарисовать за-

* Глубинная природа кризиса раскрывается, конечно же, через факторы более сущностного содержания. И абсолютно правы совето­логи (M. Левин, A. Ноув, P. Дейвис, C. Уиткрофт, Ф. Таниучиидр.), усматривающие суть происходившего в объективных последствиях большевистской аграрной революции.

102

манчивую картину" (5).

Предлагалась и более частные варианты, выдвигав­шиеся, например, H. Бухариным, который считал, что можно сделать закупки за рубежом и осуществить "хлеб­ную" интервенцию на рынке, чем экономически повли­ять на его конъюнктуру. Ho Сталин и здесь выдвинул свои "весомые" аргументы: "... Лучше нажимать на кулака и выжать у него хлебные излишки..., чем тратить валюту, отложенную для того, чтобы ввезти оборудование для нашей промышленности" (6).

Итак, вождю представллялось "лучшим" развернуть репрессии против сотен и сотен тысяч крестьян, чем пос­тупиться "принципами" нарождавшейся "револьверно-палочной" административно-командной политики. Тем более, что такой подход находил "теоретическую" раци­онализацию в установках Ленина, который в одном из выступлений высказал следующее откровение: "Величай­шая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемсяктеррору, иктеррору экономическому" (7). И Сталин вернулся, дополнив террор экономический тер­рором политическим.

Вскоре все и вся стали определять знак "чрезвычай­ки", вылившейся в ходе заготовительных кампаний в форму прямых экспроприации, а затем и в массовые по­литические репрессии крестьянства.

Для "научения большевистских кадров искусству классовой борьбы и искоренения в рядах местного пар­тийного аппарата преступной мягкотелости" в основные зерновые регионы советской империи (Южный Урал, Волга, Северный Кавказ, Украина и др.) были направле­ны члены Политбюро - Молотов, Каганович, Микоян, Постышев, Андреев, Косиор, Шверник, которые должны были непосредственно руководить хлебозаготовительной кампанией. B Казахстане проведение акции доверялось Голощекину, который, "пройдясь Малым Октябрем по казахскому аулу", снискал в глазах высшего партийного руководства "славу" одного из жесточайших и бескомпро­миссных церберов-администраторов, по типу тех, коих Сталин причислял к внутрипартийному "ордену меченос-

103

цев". В подмогу партийным "кардиналам" на село направ­лялась армия различных "оперуполномоченных" и "ра­бочие отряды" из числа более чем 30 тысяч коммунисти­ческих активистов города. Последние обязывались про­водить чистки в нелояльных сельсоветах, формировать актив из местных люмпенов, создавать "тройки", различ­ные "комиссии содействия" и т.д., т.е. проводить в жизнь опыт периода "военного коммунизма", "творчески" раз­вивая его в духе сталинской идеи об "обострении классо­вой борьбы".

Сам Сталин открывал "хлебный фронт" в Сибири, где он пребывал в течение почти трех недель (январь-фев­раль 1928г.) (8). Грозно отчитывая партактивы в Новоси­бирске, Барнауле, Рубцовске и Омске (где, по-видимому, присутствовали представители чиновной номенклатуры сопредельных с югом Западной Сибири округов Казах­стана) (9), он требовал применения самых жестких санк­ций, многие из которых до этого не имели прецедента.

Так, выступая в Новосибирске и Омске (18, 27 и 28 января 1928г.), он в категорично-директивной форме на­стаивал на массовом применении ст. 107 УК РСФСР (10). Ранее эта статья предусматривала наказание за "злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковьгх на рынок" (т.е. по сути она отражала право государства административно вмешиваться в ме­ханизм нэпа). B ходе разразившегося хлебозаготовитель­ного кризиса она в плане своего применения была сущес­твенно подкорректирована и с января 1928г. стала рас­пространяться главным образом на держателей хлеба, от­казывавшихся от сдачи его "излишков по госценам, и на хлебных спекулянтов". B виде наказания ст.107 предус­матривала лишение свободы сроком до одного года с кон­фискацией всего или части имущества, а при "групповом сговоре" - до трех лет с полной конфискацией (11). C целью "поднятия политической активности и классового самосознания масс" (как писалось в газетах тех лет), а в действительности- обыгрывания люмпенско-пауперской психологии сельских низов и стимулирования у них рва­ческих инстинктов и утилитарных позывов, той же статьей

104

предусматривалось 25 - процентное отчисление конфис­кованного хлеба бедноте.

Таким образом, чтобы придать откровенно неправо­вым акциям видимость законности, Система изощренно апеллировала даже к уголовному кодексу (ст.ст. 107, 61, 73, 102, 127, 135, 60 и другим статьям УК РСФСР, а как логичному развитию, и к ст. 58-10, предусматривающей наказание за контрреволюционную деятельность). При этом роль главного поборниказаконности пытался играть сам Сталин, который на собрании актива Московской организации ВКП(б) (апрель 1928г.) по-актерски делан­но осуждал "целый ряд случаев извращений политики (хлебозаготовительной - Ж.А.), бьющих прежде всего... по бедноте и середнякам, неправильное применение 107 статьи и т.д." (12).

Цинично фарисействуя, он прокламировал: "Мы ка­раем и будем карать виновников этих извращений со всей строгостью" (13). Однако тут же обнажал свое лицеме­рие следующей тирадой: "Ho было бы странно не видеть из-за этих извращений тех благих и поистине серьезных результатов принятьк партией мероприятий, без которых мы не могли бы выйти из заготовительного кризиса. Пос­тупать так, значит закрывать глаза на главное, выдвигая на первый план частное и случайное" (14). За этим "част­ным и случайным" стояли захлестнувшие село массовые аресты и тюремные заключения, произвол и физическое насилие, применение по отношению к ослушникам и ос­мелившимся осуждать административный террор статьи 58-ЮУКРСФСР.

Ратуя на словах за законность, ЦК ВКП(б) слал на места "закрытые" директивы с требованием усилить на­жим. Первая такая директива была дана 14 декабря 1927г., вторая - почти через неделю, 24 декабря. B начале января (6/1) 1928г. ЦК рассылает новую директиву, текст кото­рой завершается прямой угрозой по адресу руководите­лей партийных организаций "в случае, если они не добь­ются в кратчайший срок решительного перелома в хле­бозаготовках" (15).

Чтобы добиться такого "перелома" в Казахстане (как

105

в некоторых других районах), стал применяться так на­зываемый "урало-сибирский метод". Инициировался он якобы крестьянами одного из сел, но, судя по его проду­манной изощренности, это был четко разработанный в соответствующих инстанциях инструмент по безотказно­му извлечению зерна у его производителей. Суть его за­ключалась в том, что на собрании бедноты и середняков (сельском сходе) избирались (ясно, что при прямом воз­действии уполномоченных) "комиссии содействия", ко­торые в индивидуальном порядке распределяли (развер­стывали) 65 процентов "плана" заготовок на кулацко-бай-ские хозяйства и 35 процентов - на середняцкие. Если таковое решение схода не выполнялось, то последним вменялась уплата штрафа в пятикратном размере стои­мости наложенного задания или лишение свободы. Та­ким образом, все делалось руками люмпенов: на сельсо­вет или сельский сход спукались нормы заготовок и под угрозой наказания они тут же выполнялись.

Как всегда в практике Системы политические акции получали идеологическое обеспечение мощной пропаган­дистской машины. Поэтому отнюдь не случайно газеты запестрели лозунгами типа "Осадить кулака!", "Еще раз зажать кулака и бая!", "Крепче ударим по кулацко-байс-ким ублюдкам!", "B атаку против классового врага!", "Смерть гноителям хлеба!", "За спрятанный хлеб - в тюрь­му!", "Смерть кулакам и баям - организаторам голода!" и т.д.

A в это время информационные сводки орготдела ВЦИКа* фиксировали настроения полного разочарова­ния крестьянства политикой власти. Ha многочисленных сходах крестьяне откровенно заявляли: "Надо допустить свободную торговлю хлебом, все будут сыты, а то боль­шевики - лодыри уморят с голоду", "He нужно развивать сельское хозяйство, иначе правительство задавит нало­гом", "Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие коммунис-тыубитыиумерли. Остались сволочи", "Советская власть

* ВЦИК - Всесоюзный Центральный Исполнительный Комитет - сталинская карикатура на органы парламентаризма.

106

установила крепостное право", "Середняка разоряют, предоставляя за его счет льготы лодырям-беднякам", "Ра­бочий теперь буржуй, а крестьянин-овечка, воттеперь его истригут", "Советская власть зажала крестьян хуже, чем при старой власти. Такой власти помогать не надо" и т.п. (16).

Крестьянин-середняк из села Ореховка Ленинского района Акмолинского округа Луценко, наивно веря, что Кремль не ведает, что творится в деревне, писал Стали­ну: "... Неужели работникам на местах предоставляется полная свобода действий без всякого контроля. Ведь если бы знали, что у нас делается. He только кулаку (ему-то следует) и середняку, и однолошадным беднякам доста­лось. Чуть не половину населения отправляют в тюрьму (по 3 человека из семьи сидят в тюрьме), все отбирают, появляются пьяные, кричат, матерными словами обзыва­ют. . и такой страх нагоняют на население, что многие за­прягают лошаденку и бросают домишко, овец и другой домашний скот и уезжают куда глаза глядят" (17).

Сильнейший административный террор был развя­зан в ходе заготовительных кампаний в казахском ауле. Здесь кампания по заготовкам скота с самого начала при­няла характер силовых акций времен "военного комму­низма". Размеры заготовок определялись плановыми за­даниями, но те, как оказалось, имели в своей расчетной основе фальсифицированные данные о количестве у на­селения скота, так как более или менее достоверные све­дения (налоговой учет Наркомфина) в ходе своего про­движения от одной бюрократической инстанции к дру­гой были существенно изменены в сторону увеличения (это оправдывалось тем, что финансовые органы, дескать, не учли огромное сокрытие скота от налогообложения). B результате таких приписок и грубого волюнтаристско­го планирования на районы стали спускаться задания, намного превышавшие реальную численность имевше­гося в наличии скота. B этой связи характерен пример Балхашского района, располагавшего стадом в 173 тыс. голов скота, но получившего разверстку почти на 300 тыс. единиц (18).

107

Естественно, что очень скоро в краевые органы на­чали поступать жалобы. Ho на них мало кто реагировал. Если они и получали какой-то отзвук, то в духе изощрен­ной казуистики. Так, 3. Торегожин (зам. Наркомазагото-вок) сообщал, что согласно рассчитанному им балансу при существующих объемах заготовок животноводство в рес­публике вряд ли выстоит. Ответ последовал незамедли­тельно через воинствующую статью в партийном офици-озе"БольшевикКазахстана' Здесь, в частности, писалось: "B балансе... ярко проявилась вся суть правооппортунис-тической, механической методологии, теоретическая бес­помощность, полное непонимание марксистско-ленинс­кой диалектики... Автор ухватился за количественное сни­жение поголовья. Последнее - факт. Ho ползучий укло­нист за этим фактом не видит более существенных эко­номических и политических изменений... За внешней, поверхностной стороной событий близорукий эмпирик не видит действительного роста социализма" (19).

He менее ярким "обличительным" пафосом отмеча­лись и вердикты, сформулированные в более высоких сферах. Например, бюро Казкрайкома ВКП(б), выражая неприятие исходящей от некоторых районных руководи­телей критики, вынесло специальное постановление. B нем был следующий текст: "Крайком решительно осуж­дает тенденции отдельных районов и работников не вы­полнять планы и ослабить темпы мясозаготовок... под прикрытием разговоров о сокращении стада, о необхо­димости сохранения производственного скота... кактен-денции, вытекающие из правооппортунистического не­понимания скотозаготовок как органической части соци­ алистической реконструкции животноводства (подчеркну­то мной - Ж.А.), как важнейшего рычага обеспечения индустриализации страны" (20).

"Промывание мозгов" дало свои результаты. И вско­ре лозунг "перегибов не допускать - парнокопытных не оставлять!" стал определяющим в кампании. Тем более, что по меркам заезжих заготовителей 25-30 баранов в хозяйстве выглядели чуть ли не как"сверхбогатство", хотя, как уже отмечалось в предыдущих разделах, специфика

108

кочевого способа производства допускала подобное ко­личество скота лишь как жизнеобеспечивающий мини­мум. Ho это обстоятельство не принималось во внима­ние, и хозяйству этому в лучшем случае оставлялись 2-3 барана, что ставило его на грань безысходности.

Под прикрытием государственных интересов твори­лись беззакония и при заготовках в ауле других видов сель­скохозяйственной продукции. Так, в целях "ударного" проведения заготовки шерсти в ряде мест заставляли стричь овец посреди суровой зимы, что не могло не при­вести к массовому падежу скота. Были многократные слу­чаи, когда в поисках хлеба заготовители наезжали в ско-товодческо-земледельческие аулы и буквально выбивали его у хозяйств, имевших крошечные посевы. У них под­чистую забиралось даже то ничтожное количество зерна, с которым связывалась единственная надежда на выжи­вание.

Обязательные хлебозаготовки вопреки всякой логи­ке распространялись и на несеющие хозяйства сугубо ско­товодческих районов. Страшась быть обвиненными в са­ботаже, их население было вынуждено обменивать свой скот на хлеб и сдавать последний в счет заготовок.

Например, скотоводы Илийского и Чокларского рай­онов вынужденно обменивали за 15 фунтов хлеба бара­на, а за четыре пуда - хорошего коня или взрослого верб­люда. B этих же районах все хозяйства обязывались сда­вать в счет заготовок по 10кг. старой кошмы; те же, кто не имелгакой возможности, должны были покупать кош­мы и сдавать их заготовителям. B Джетыгаринском рай­оне в ходе заготовок утильсырья и шерсти представители краевых органов заставляли обрезать лошадям хвосты, противившемуся же этому казахскому населению прика­зывали выдавать вместо бараньего мяса свинину (21).

B одном из районов Южного Казахстана заготовки проводились подчас и таким образом (по свидетельству очевидца): "... Вызывают (уполномоченные - Ж.А.) граж­данина, предлагают сдать хлеб. Он отвечает - хлеба нет. Тогда ему в сапоги наливают воды и ночью при 25- гра­дусном морозе ставят на улицу... Беременная женщина

109

приходит в штаб, у нее требуют хлеб. Она его не имеет. Ee бьют и она тут же в штабе рожает раньше времени" (22).

Бесчинства различных уполномоченных по заготов­кам не знали предела. Все "заготовленное" вывозилось из районов "мобилизованными" у местного населения подводами, причем за это, разумеется, не платили ни ко­пейки. B качестве средств передвижения чиновники опять-таки бесплатно использовали лошадей ими же обирае­мых крестьян, при этом лошади, как правило, не возвра­щались или нещадно загонялись (23).

Ho и этого показалось мало. Опьяненные властью чиновные держиморды стали практиковать при своих нашествиях на аулы так называемую "контрактацию". Пребывая в той или иной общине, они всяческими угро­зами требовали, чтобы к ним на ночь приводили моло­дых девушек, дескать, у казахов есть обычай, когда роди­тели посылают в юрту дорогому гостью (по-видимому, именно таковыми считали себя городские конфискаторы) свою дочь (конечно же, ничего подобного в традициях казахов не было - Ж.А.). Этот варварский беспредел "пос­ланцы пролетариата" на своем жаргоне и обозначали как "контрактовать девушку на определенное время".

Итак, в ходе заготовительных кампаний в Казахста­не были проведены масштабные антикрестьянские реп­рессии. По выявленным данным удалось установить, что в этот период к административно-уголовной ответствен­ности было привлечено 56498 жителей села, из них 34121 были осуждены. Материалы только по трем округам (Ак­молинскому, Петропавловскому и Семипалатинскому) показывают, что в 1928/29 и 1929/30гг. здесь было взыс­кано штрафов и изъято имущества более чем на 23 млн. руб., конфисковано скота - 54 тыс. голов, хлебных запа­сов - 630 тыс. пудов, различных строений - 258 единиц (24).

Ha закрытом заседании бюро Казкрайкома ВКП(б), состоявшемся 2 января 1930г., Голощекин информировал, что в ходе заготовок, с 1 октября 1928г. по 1 декабря 1929г.,

по судебной линии было приговорено к расстрелу 125 человек, а по линии ГПУ за этот же период расстреляно 152 человека (25).

Зато руководители республики могли рапортовать, что Казахстан дал 33 процента союзных заготовок шерс­ти, 20 - мелких кож, 17 - всей пшеницы, 10 процентов -всего мяса (1928/1929). Циничный гримасой выглядело то, что эти бравурные реляции из очередного отчета "на­верх" были помещены в рубрике под названием "Стиму­лирование товарности хозяйства" (25a).

B поисках средств для той же индустриализации го­сударство начиная со второй половины 20-х годов резко ужесточает налоговый режим. Уже в 1926/27 окладном году сумма сельскохозяйственного налога, начисленного по Казахстану, увеличилась по сравнению с 1925/26г. на 87 процентов (26). Ha 1928/29r. решением ЦК ВКП(б) сумма сельхозналога устанавливалась по стране в разме­ре 400 млн. руб. (против 305 млн. руб. в 1927/28г.) (27). B Казахстане налог исчислялся в пределах 23 млн. руб. и, следовательно, по сравнению с предшествующим оклад­ным годом его тяжесть возросла на 100 процентов (28), хотя налоговая база (источники обложения) возросла за это время несущественно.

B этом же году для хозяйства с облагаемым доходом в 400 руб. и выше устанавливались процентные надбавки к нормативно исчисленному доходу. B результате их при­менения для хозяйств, например, с семью едоками (чле­нами семьи) и доходом в 450 руб. тяжесть налогообложе­ния возрастала на 16 процентов, а с доходом 1000 руб. -на41 процент.

Ho и это виделось недостаточной мерой, и вскоре было введено так называемое индивидуальное налогооб­ложение хозяйств, "выделявшихся из общей крестьянс­кой массы своими доходами и их нетрудовым характе­ром" (29).

Если под налогообложение с процентными надбав­ками были подведены 21 процент земледельческих и 6 процентов (30) скотоводческих хозяйств республики, то в индивидуальном порядке налог обязывались платить

111

21300 хозяйств, на которые насчислялась сумма в разме­ре 8,5 млн. руб. (31). B Кустанайском округе к индивиду­альному налогообложению было привлечено почти 3 тысячи хозяйств с обязательством уплатить 34 процента всей совокупности начисленного сельхозналога, а в од­ном из районов Уральского округа (Чижинском) менее 50-ти зажиточно-байских хозяйств должны были запла­тить 88 процентов всей разверстанной на район налого­вой суммы (32).

B ряде округов и районов количество обязываемых сдавать налог в индивидуальном порядке было еще боль­ше и абсурдно превышало даже мыслимые масштабы возможного контингента частно-предпринимательских высокодоходных хозяйств. И это не случайно, поскольку сплошь и рядом налоговые комиссии при привлечении того или иного хозяйства к индивидуальному обложению выдвигали аргументы типа "имеет железную крышу", "имеет сепаратор", "плохо отзывался о сельхоззаготов-ках" и т.д. Особенно частый характер имели такие факты в Павлодарском, Каркаралинском и Семипалатинском округах. Реакцией наэто явились откочевки скотоводчес­кого населения, в том числе и в Китай.

Последние были столь массовы, что это вынудило направить сюда специальную комиссию во главе с секре­тарем ВЦИК И.Ф. Киселевым, которая приняла кое-ка­кие меры. Так, в Семипалатинском округе она снизила контингент индивидуально обложенных налогом хозяйств с 3410 единиц до 1428, в Павлодарском - с 875 до 314, в Каркаралинском - с 875 до 314 (33). Тем не менее дейст­вия комиссии оказались запоздалыми, да и носили они локальный характер, тогда как "беспредел" был повсемес­тен и широкомасштабен.

Силовые сельхоззаготовки и резкое усиление тяжес­ти налогообложения порождали тенденции к свертыва­нию хозяйственной деятельности, вызывали массовые откочевки населения, порождали хаос в структуре орга­низации производства. Нэп как период истории заканчи­вался, так и не успев выявить до конца свои возможнос­ти

112

ГЛАВА 6. Седентаризация по-сталински*

Сильнейшие разрушения в системе жизнеобеспече­ния казахского этноса вызвала сталинская политика си­лового перевода кочевников и полукочевников на осед­лые формы хозяйства и быта.

Как известно, идея седентаризации (оседания), а так­же перспективы массовой коллективизации аула тесно увязывались со сменой хозяйственно-культурных типов деятельности. Иначе говоря, пути прогресса казахского крестьянства ассоциировались с трансформацией (госу­дарственно направляемой) скотоводческого хозяйства в земледельческое или стационарно животноводческое.

Данная увязка настолько прочно вошла в админис­тративное сознание, что стала восприниматься как абсо­лютная аксиома. Ho было бы ошибкой искать ее корни в детерминантах нового революционного мышления, ибо здесь в гораздо большей степени сказывался фактор тра­диции в цивилизационных подходах. B ее русле социаль­но организованные хозяйственно-культурные стереоти­пы номадных кочевых структур рассматривались как не­что архаично-отсталое и аномальное, входящее в непри­миримый конфликт с императивами цивилизации и куль­туры.

Конечно, при желании распространенную тогда в Казахстане пастбищно-кочевую систему скотоводства можно было охарактеризовать как глубоко иррациональ­ную и примитивную. Однако справедливым это было лишь в том случае, если рассматривать данный феномен в отрыве от комплекса вызвавших его условий и сквозь призму той "рациональной" экономической логики, ко­торая, зиждясь на представлениях индустриального об­щества, предполагает в качестве цели увеличение произ­водства и прибыльности. Между тем мотивизация тради­ционного хозяйства была ориентирована на качественно иную задачу - удовлетворение биологических и социаль-

* Седентаризация - переход кочевников на оседлые формы хо­зяйства и быта.

113

ных потребностей, и в преломлении этой цели оно пред­ставлялось как раз таки достаточно рациональным.

Что касается "примитивизма", то этотэпитет без ого­ворок на свою относительность, по-видимому, также вряд ли применим к столь самобытной форме исторической эволюции, явившей миру уникальный тысячелетний опыт освоения гигантских аридных территорий. B самом деле, правомерно ли считать "убогой" системухозяйства, в нед­рах которой сформировалась собственная цивилизация с эффективным социальным механизмом адаптации и раз­витыми культурными традициями.

He "вписывается" в такое понимание и констатация общепризнанного факта довольно высокой диверсикации (сложности) технологических навыков кочевников. Еще древние насельники степи выработали до удивления чет­кие принципы организации производства, научились гиб­ко и оперативно реагировать на вероятность природной среды, умели смягчить идущие отсюда возмущения пос­редством продуманной утилизации рассредоточенных во времени и пространстве ресурсов. B совершенстве вла­дели они методами улучшения скота и целевого управле­ния концентрацией и структурой стада, обнаруживали глубокие познания в области этологии (поведения) жи­вотных и фенологии. Весь этот опыт транслировался из поколения в поколение, обретая в каждом из них все но­вые и новые импульсы к своему саморазвитию и совер­шенству. И этот момент служил одним из источников динамизма скотоводческой культуры.

Обладая развитым адаптивно-адаптирующим (при­способление к среде обитания и одновременно приспо­собление ее в своих интересах) механизмом и достаточ­но мощными потенциями синергизма, т.е. самоорганиза­ции, структура оказывалась способной интегрироваться в аридную экосистему. Причем процесс этот протекал столь гармонично, что само скотоводческое хозяйство превратилось в носителя вполне определенной экологи­ческой функции (как доказано, недогрузка пастбищ, на­пример, снижает продуктивность травяного покрова, за­медляет азотный цикл и в конечном счете вызывает дег-

114

радацию растительности) (1).

Об эффективности "включения" номадного комплек­са в окружающую среду свидетельствовало и то, что в рамках его получала благоприятные предпосылки для сво­его развития тенденция к сохранению динамического рав­новесия естественно-природных и социально-экономи­ческих факторов. Идеей такого эквилибриума (равнове­сия) была спонтанно движимая здесь вся хозяйственно-поведенческая мотивация. Благодаря этому достигался относительно разумный баланс природопользовательных и природосберегающих аспектов деятельности, что поз­воляло избегать глубоких конфликтов по отношению к природе, а следовательно, максимально смягчать возмож­ные последствия деструктивных обратньгх связей в дей­ствовавшей системе "общество - среда". (Именно в кон­тексте последних следует рассматривать и природу воз­никновения таких страшных для степи явлений, как джут и эпизоотии. Отдельные исследователи, например, Ф. Шахматов, рассматривая их в пределах тренда - вековой статистики, пытались уловить здесь какую-то периоди­чески строго повторяющуюся частотность. Характерно это было и для народной культуры, где выделялся 12-летний кризисный цикл - мушель. Нам представляется, что джут есть рефлексия (отражение) самоорганизующей­ся системы "природа" на сверхдопустимые нагрузки сис­темы "общество". Резкое количественное увеличение со­вокупного поголовья скота вызывало неадекватное дав­ление на пастбища C целью его снятия природная среда "включала" свои регулятивные механизмы, в том числе и через джуты и эпизоотии. He следует забывать, что Земля как частица космоса постоянно обменивается с ним ве­ществом и энергией. A это значит, что в случае антропо­генного нарушения природного равновесия неизбежно возникают обратные энергетические связи восстанавли­вающего действия (см.: космосоциологические теории Ш. Фурье, Э. Леруа, П. Тейяр деШардена, В.И. Вернадского, A. Чижевского). Что касается джутовых частот и их со­впадения по промежуткам времени, то они, по-видимо­му, являли собой те временные циклы, в течение которых

115

количество скота подходило к своей репродуктивной кри­зисной массе. Одним словом, природа жестоко мстила (а на самом деле регулировала) за игнорирование законо­мерностей космоса).

Из сказанного выше правомерно заключить, что ско-товодческоехозяйство почти адекватно отвечало чрезвы­чайно жестким природно-климатическим характеристи­кам региона. Собственно, иначе и быть не могло, пос­кольку обозначенный тип хозяйственно-культурной дея­тельности был обязан своей данностью не какой-то "из­начальной консервативности и отсталости", а объектив­ной эволюции, корректировавшейся условиями экосисте­мы. Аридное пространство, представляющее собой ярко выраженную экстремальную среду, требовало совершен­но особых форм адаптации. И такие формы нашли свою реализацию в системе пастбищно-кочевого скотоводст­ва, которая в тех условиях только и могла относительно эффективно противостоять постоянной экологической напряженности и даже влиять на ее некоторое "снятие".

Если тезисно очертить обозначившуюся здесь объ­ективную обусловленность, то логическая схема разво­рачивается примерно в таком виде. Территория Казахста­на по своим характеристикам суть преимущественно арид­ное пространство. Ho при рассмотрении ее как единого функционального целого она выступает как аридная эко­система. Следовательно, она вместе с тем может быть воспринята и как аридная экологическая ниша. Если по­пытаться рассуждать далее в русле одного из фундамен­тальных правил экологической аксиоматики - правила обязательности заполнения экологических ниш,* то по аналогии необходимо констатировать, что территория Казахстана как экологическая ниша должна была быть

* Данное правило гласит, что пустующая экологическая ниша всегда бывает естественно заполнена. To есть экологическая ниша как функциональное место вида в экосистеме дозволяет форме, способ­ной выработать приспособительные особенности, заполнить эту нишу. (См.: РеймерН.Ф. Природопользование. M., 1990. C.389). Думается, что данный императив не утрачивает силы и применительно к хозяй­ственным системам.

116

кем-то занята. Ho поскольку речь идет именно об арид­ной экологической нише, то интегрироваться в нее уда­лось лишь скотоводческому типу хозяйственно-культур­ной деятельности. Причем это было не просто скотовод­ческое хозяйство, а пастбищно-кочевое, так как только посредством выработки совершенно особого экологичес­ки адекватного номадного (кочевого) способа производ­ства хозяйствующим субъектам удавалось утилизовать обширные степные ландшафты, т.е. социально адапти­ровать пространство.

Итак, в силу объективной заданности экосистемных пределов и объективно же сложившегося уровня разви­тия производительньгх сил жители полупустынь Казах­стана ничем другим, кроме как пастбищным скотоводст­вом, заниматься попросту не могли. Лишь только пос­редством данной системы хозяйства удавалось интегри­роваться в аридную экосистему и тем самым обеспечи­вать более или менее приемлемое функционирование "экономики выживания". И именно в преломлении к дей­ствовавшим экологическим предписаниям (и на фоне су­ществовавших производительных сил) скотоводческий комплекс продолжал оставаться достаточно рациональ­ным и оказывался еще способным демонстрировать вы­сокий и конкурентоспособный (по отношению к возмож­ным тогда альтернативным хозяйственным системам) потенциал.

Однако, как известно, экологическая рациональность очень часто входит в противоречие с экономической це­лесообразностью, а потому жертвуется в угоду послед­ней. B пределах фактора аридности такая развязка имела слабые перспективы, так как способность "влиться" в эко­систему в этом случае одновременно означала и возмож­ность ее экономически эффективного освоения. И наобо­рот, отторжение средой неадекватных хозяйственных инвазий (вторжений) неминуемо вызывало если не пол­ное блокирование, то, во всяком случае, сильную нейтра­лизацию желаемых экономических целей (неважно, про­исходило это сразу или по прошествии определенного времени). Такова была логика естественно-исторических

117

процессов, и вторгаться в нее можно было лишь при на­личии твердой опоры на весьма развитые производитель­ные силы, но отнюдь не на абстрагированную от объек­тивных реалий голую веру во всемогущество революци­онно-преобразующего начала.

Земледельческий труд, предполагавшийся в качест­ве основной альтернативы пастбищно-кочевому скотовод­ству, воспринимался тогда как экономически более раци­ональная система материального производства. И для это­го были основания, поскольку данное порождение циви­лизации всегда привлекало именно тем, что отличалось исключительно высокой продуктивностью. Доказательств на сей счет не требовалось, так как аккумулированный хозяйственный опыт подтверждал этот постулат беско­нечное множество раз. Тем не менее справедливость та­кой посылки, будучи абсолютной для генерализирован­ных представлений, становилась не такой уж аксиоматич­ной по мере понимания, что и здесь возможны исключе­ния из правил. Именно такой прецедент и создавал, в част­ности, фактор аридности, который, препятствуя земле­дельческой культуре как неадекватной при том уровне развития производительныхсил хозяйственной системы, в значительной степени "снимал" ее возможные преиму­щества. Казахстан в этом плане служил достаточно убе­дительной иллюстрацией.

B столь экстремальных условиях и при сохраняющем­ся тогда фактически доиндустриальном уровне развития производительных сил было бы противоестественным ожидать эффективной реализации потенциалаземледель-ческого хозяйства. И в самом деле, он оказывался весьма суженным и не мог выйти на такие параметры, которые бы однозначно свидетельствовали обэкономических пре­имуществах аридного земледелия перед традиционным, веками складывавшимся пастбищным скотоводством.

0 низкой (даже на фоне тех скромных достижений агрикультуры) продуктивности земледелия в аридных условиях Казахстана ярче всего свидетельствовала мно­голетняя динамика урожайности зерновьгх. Так, за38 лет, отслеженных дореволюционной статистикой края (1880-

118

1917гг.), средняя урожайность в Северном Казахстане составляла лишь 5,3 ц/га (2). B советское время средняя урожайность зерновых оставалась примерно на том же уровне: 1922 - 5,2ц/гa, 1928-1932гг. - 5,8ц/гa, 1925-1934гг. - 6,7ц/гa (здесь ряд лет оказывался по климатическим ус­ловиям очень благополучным) (3). Даже в исключитель­но благоприятном 1934г., когда в республике был выра­щен один из самых высоких (за то время, что велась ста­тистика) урожаев, средний показатель так и не смог до­стигнуть десятицентнеровой отметки (4).

Следует иметь в виду, что фиксировавшиеся тогда статистикой урожайности многолетние средние значения в своей большей части формировались за счет показате­лей, полученных по относительно давним, т.е. более или менее сложившимся, земледельческим районам. A это, как правило, были еще до революции отведенные под переселения участки из колонизационного фонда. Дан­ные массивы представляли собой самые лучшие, т.е. на­иболее пахотнопригодные земли, в свое время тщатель­но отбонитированные квалифицированными специалис­тами из Переселенческого управления.

Ho даже на этих маргинальных (лесостепных) зем­лях частые неурожаи были обычным явлением. Бороться с ними удавалось лишь посредством экстенсификации хозяйства: сняв один-дваурожая, землепашцы переходи­ли на другой участок (5). Ясно, что экологическая цена такой "экономической рациональности" оказывалась бо­лее чем высокой. Хищническая эксплуатация земельного фонда рано или поздно (но неизбежно) должна была при­вести к региональному (на первых порах) нарушению природно-ресурсного потенциала, а в этом случае любые экономические цели стали бы попросту иррациональны­ми.

Приведенная выше аргументация будет не совсем корректной, если мы проигнорируем то обстоятельство, что "социалистическую реконструкцию" сельского хозяй­ства предполагалось осуществлять на базе качественно более совершенного технологического обеспечения. B борьбу со стихийными силами природы вступал уже не

119

какой-то мелкий, энергетически ничтожно вооруженный "индивидуальщик", а "крупное механизированное соци­алистическое хозяйство". Bo многом осознание именно этой перспективы порождало веру в возможность фрон­тального проникновения в аридное пространство и по­вышения продуктивности разворачиваемого в его пре­делах земледелия.

Безусловно, импульсы научно-технического прогрес­са были способны оказать самое радикальное влияние на потенции земледельческой отрасли в аридной зоне. Ho реально это могло состояться только при условии комп­лексного включения этого фактора, т.е по мере внедре­ния научных систем земледелия, создания высокоурожай­ных и засухоустойчивых сортов зерновых культур, хими­зации и т.д. Между тем в силу все той же неразвитости производительных сил удалось задействовать лишь тот фрагмент НТП, который проецировался на отдельные процессы механизации земледельческого труда. Други­ми словами, весь "прогресс" сводился к наращиванию вложений в земледелие энергии, достигавшемуся посред­ством расширения материально-технической базы сель­ского хозяйства, а если конкретнее, то через "тракториза­цию".

Такая вынужденно односторонняя и суженная интен­сификация, деформировавшаяся к тому же попранием экологической аксиоматики, оборачивалась противопо­ложной тенденцией - экстенсификацией. И это понятно: если раньше хищнические широкомасштабные распаш­ки хоть как-то ограничивались лимитом технических воз­можностей, то теперь это уже не могло являться препят­ствием, поскольку механизация позволяла начать более мощную атаку на так называемые целинные земли.

Земледелие же, базирующееся на примитивном на­ращивании посевных площадей, не может быть призна­но безусловно продуктивным и целесообразным и в прин­ципе отождествляет собой типично экстенсивную доин-дустриальную модель. A в ее рамках закон убывающего (естественного) плодородия почв всегда играл роль чрезвычайно жесткой реальности. B условиях аридной

120

зоны она сказывалась еще сильнее, очень быстро блоки­руя благоприятные тенденции во времени и пространст­ве (скоро продвигаться стало бы просто некуда, а старые площади со временем в силу своего истощения резко сни­зили бы свою продуктивность).

Таким образом, ограниченность развития произво­дительных сил, а отсюда - и слабое использование дости­жений НТП сдерживали трансформацию экстенсивного земледелия в интенсивное. Вследствие этого удавалось не столько эффективно интегрироваться в аридную эко­логическую нишу, сколько насильно "втискиваться" в нее на условиях конфликта, цена которому в плане ближай­ших и особенно долгосрочных перспектив оказывалась, мягко говоря, весьма сомнительной.

Преимущества, уверенно прогнозировавшиеся для "крупного высокомеханизированного колхозного земле­делия", заметно "угасали" не только в силу деформации социо- экологической системы "общество - природа", но и по ряду других причин. Ha отдельных изних есть смысл несколько задержаться.

C этой целью предварительно вспомним некоторые положения, выдвинутые в свое время основателем орга­низационно-производственного направленияА.В. Чаяно­вым. Так, пытаясь вникнуть в поведенческую логикутру-дового семейного хозяйства, очень часто представ­лявшуюся иррациональной, он, как уже говорилось выше, пришел к выводу, что во многом ею движет идея оптиму­ма. Bo всех процессах и операциях своей функциональ­но-производственной деятельности крестьянский двор ис­ходил прежде всего из задачи обеспечения таких опти­мальных режимов, при которых не происходило подры­ва физических сил работников, т.е. хозяина и его семьи. B полной мере эта установка распространялась и на раз­меры хозяйства, которые всегда соответствовали возмож­ностям трудовой семьи, потенциалу ее самоэксплуатации

(6).

Коллективизация же, представлявшая собой по сути горизонтальную концентрацию (объединение многих мел­ких хозяйств в крупную хозяйственную единицу - сель­хозартель), в плане организации производства ориенти-

121

ровала отнюдь не на оптимальные характеристики. При­нцип "чем крупнее, тем лучше" очень быстро превратил­ся в стойкий стереотип, надолго заполнивший умы "ор­ганизаторов сельскохозяйственного производства". Поэ­тому неудивительно, что коллективизация, уже сама по себе обнаруживая огромную сумму негатива, вылилась еще и в гипертрофированные формы гигантомании. Кол­хозы, объединявшие несколько сот хозяйств с большими посевными площадями, стали повсеместными реалиями (7). Что касается зерновых совхозов, то по сравнению с ними даже колхозы-гиганты выглядели "пигмеями": им отводились площади в размерах от 50 до 100 тыс.га (8). K весне 1931г. в Казахстане насчитывалось 19 зерновых совхозов с земельным фондом в 2109 тыс.га (9).

Как видим, просторы были воистину необъятны. Между тем, когда подоспевали сроки сева, уборки или вспашки, однотипные операции приходилось вести од­новременно на всем обширном пространстве. Если же такая синхронизация не удавалась, и работы проводились сначала на одних, потом на других и лишь затем на треть­их полях, то потери от растягивания сроков могли вы­литься в самые печальные для хозяйства-гиганта послед­ствия. Как показывают современные расчеты, только из-за увеличения длительности уборочных работ теряется до 10-15 процентов урожая. A сюда надо добавить еще и потери вследствие слишком раннего или, наоборот, позд­него сева, запаздывание со вспашкой, боронованием и т.д.

Смягчить проблему операционной оптимальности, а следовательно, уменьшить связанные с ней огромные потери можно лишь путем наращивания парка механи­зации. Однако это неминуемо сказалось бы на резком повышении себестоимости сельхозпродукции, причем в таких масштабах, которые наполовину и больше могли перекрыть все возможные здесь преимущества (10). Ho дело было даже не в этом, а в том, что в тех условиях о подобном наращивании не могло быть и речи (даже в более позднее советское время этот момент частично до­стигается лишь благодаря широкомасштабным переброс-

122

кам из региона в регион техники и обслуживающего пер­сонала).

Об этом убедительно свидетельствует статистичес­кая отчетность. B интересующий нас период она фикси­рует крайне низкий уровень механизации. B 1930г. MTC смогли охватить своим обслуживанием лишь один про-центсозданныхколхозов, в 1931г. - 13,3 процента, в 1932 - 20,7, в 1933 - 25,8, в 1934 - 32,2 (11). B 1933г. в совхозах, колхозах, MTC и MCTC работала всего 381 грузовая ма­шина, а в 1935 - 2072 (12). B этом же году на полях совхо­зов и колхозов Казахстана было задействовано около 1500 комбайнов (14). Если соотнести это количество с посев­ной площадью, то получится, что на один комбайн при-ходилосьболееЗтыс.га(15).

Естественно, при такой обеспеченности техникой разрыв в сроках проведения земледельческих работ ока­зывался оченьзначительным. B 1933г., например, в опти­мальные сроки было засеяно лишь 18,4 процента всех посевных площадей республики, в допустимые сроки -25,9 процента и в поздние (агротехнически неприемле­мые) - 55,7 процента (16). B северных районах Казахста­на дело обстояло и того хуже. Так, в Кустанайской облас­ти те же пропорции были следующими: 12,9 процента, 23,2 процента и 63,9 процента. Если взять уборочные ра­боты, то, скажем, в 1934г. в северных областях они затя­нулись на 2-2,5 месяца, а в южных - наЗ-3,5. B результате было потеряно более 20 процентов урожая (17). Отсюда ясно, что продуктивность земледелия могла быть значи­тельно снижена в силу действия фактора "горизонталь­ной концентрации", роль которого в зоне "рискованного производства" и при отсутствии должного материально-технического обеспечения (опуская аспект себестоимос­ти) возрастала еще более существенно, чем в районах с благоприятным биоклиматическим потенциалом.

B огромной мере идея возможности расширения аридного земледелия подпитывались иллюзией, что обоб­ществленное производство, не в пример хозяйству, орга­низованному на базе частной собственности, способно решать любые задачи, что даже "простое сложение кресть-

123

янских орудий в недрах колхозов" может дать такой эф­фект, "о котором и не мечтали наши практики" (18).

Между тем уже тогда серьезные ученые, признавая в целом высокую эффективность концентрации на базе ко­операции, считали, что ее основным звеном все же долж­но оставаться крестьянское трудовое хозяйство с прису­щими ему стереотипами хозяйского поведения (19). Ho такая постановка противоречила целям коллективизации, а потому предусматривалось полное отчуждение со­бственника от средств производства и его результатов. Естественно, что очень скоро все стало определяться сте­реотипами "нехозяйского" поведения, так как собствен­ник попросту перестал отождествлять себя с объектом собственности (20). A как не раз доказывал историчес­кий опыт, "даже самые изощренные системы стимулиро­вания несобственников не могут сравниться с силой един­ственного мотива "хозяйского самоотождествления" по своему положительному воздействию на рациональность производства" (21).

Таким образом, декларируемые на всех уровнях иде­ологической пропаганды преимущества колхозной фор­мы производства в деле освоения аридных территорий также оказывались далекими от прогнозов, поскольку именно в рамках рискованного земледелия такие предпо­сылки, как рачительное отношение к земле, выполнение жестких технологических требований, упорство, строгая последовательность в сезонных операциях, обретали по­вышенную функциональную значимость. Ho в условиях возобладавшей "нехозяйской" мотивации эти извечные атрибуты крестьянского благополучия подавлялись стрем­лением к созданию лишь образа рационального хозяйство­вания, нежели к действительному улучшению работы и ее результатов. И понятно, что ожидать в этом случае ка­ких-то неординарных возможностей, неведомых частно­му производителю, было излишне самонадеянно.

B рассматриваемые годы существовали определен­ные общественные силы, представителей которых отли­чало альтернативное понимание проблемы оседания но­мадов и распространения в аридной зоне земледелия.

124

Наиболее полно их воззрения нашли отражение в ходе дискуссии по поводу судеб казахского кочевого хозяйст­ва и перспектив зернового производства на аридных зем­лях республики, развернувшейся в самый канун коллек­тивизации. K числу публикаций, связанных с данным во­просом, следует отнести прежде всего статьи AH. Челин-цева, A.A. Рыбникова, М.Г. Сириуса, О.П. Швецова, K.A. Чувелева, И.В. Дарина, A.H. Донича и др.

Так, М.Г. Сириус в ряде своих выступлений в печати на достаточно серьезном материале доказал, что в рай­онах Казахстана, расположенных между изогиетами в 250-300мм осадков, рентабельность сухого земледелия при данном уровне развития производительных сил крайне проблематична, а потому главной отраслью, по его мне­нию, здесь должно оставаться скотоводство. B зоне же с количеством атмосферных осадков не менее 250мм зем­леделие вообще не может играть сколько-нибудь значи­тельной роли, вследствие чего "наиболее рациональной формой эксплуатации природы этого района является именно кочевая формахозяйства" (22). Предвидя недаль­новидность иных оптимистических оценок, М.Г. Сириус предупреждал: "Естественноисторическиеусловия... Се­верного Казахстана настолько суровы, что без напря­женной борьбы, без детального обследования каждой пяди земли совершенно нецелесообразно осваивать новые зем­ли земледельческим хозяйством. Необходима чрезвычай­ная осторожность в оценке пригодности тех или иных районов к насаждению земледельческого хозяйства" (23).

Известный теоретик размещения сельскохозяйствен­ного производства A.H. Челинцев в принципе являлся сторонником расширения земледельческого ареала в Ка­захстане. Однако как серьезный ученый он хорошо со­знавал всю пагубность игнорирования объективных ус­ловий и потому, выступая на специальном заседании в Земплане РСФСР, признавал существование достаточно жестких пределов развития в крае зернового хозяйства. B частности, им подчеркивалось, что в зоне с осадками от 200 до 300мм ведущие позиции должны сохраняться заэкстенсивным скотоводством, поскольку культуразем-

125

леделия могла быть распространена здесь лишь в ограни­ченных размерах. По мере приближения к районам с осад­ками 300-350мм возможности земледелия будут возрас­тать, а экстенсивно-скотоводческое хозяйство станет об­ретать предпосылки, позволяющие ему включаться "с ходом времени" в земледельческую эволюцию (24). Да­лее делается акцент на том, что "преобладающим типом хозяйства, обусловленным самой природой края, являет­ся экстенсивное скотоводческое хозяйство, которое и яв­ляется характерной и отличительной чертой Казахстана сравнительно с сельским хозяйством других районов CCCP". И как бы резюмируя оказанное, А.И. Челинцев высказывает убеждение, что "эта черта в общем должна будет сохраняться в Казахстане на продолжительное вре­мя и впредь" (25).

He составляет большого труда заметить, что А.И. Челинцев выступает здесь не только за осторожность в подходах к перспективам земледельческого и скотовод­ческого хозяйств, но и противником форсированно-во­левого решения проблемы седентаризации, ратуя за ес­тественно-исторический ход событий и постепенную трансформацию, считая, что экстенсивное скотоводство не имеет на данном этапе альтернативы, так как все еще достаточно адекватно отвечает стечению объективньгх обстоятельств и комплексу сложившихся условий. По-видимому, именно так или примерно так следует пони­мать постоянные оговорки ученого на фактор времени.

Приверженность взвешенным подходам можно об­наружить у целого ряда современников, имевших прямое или косвенное отношение к решаемой проблеме, т.е. рас­ширению земледельческой зоны через сужение скотовод­ческого хозяйства и оседание. Понятно, что не все они отстаивали свою точку зрения на страницах периодичес­кой печати или в открытых дискуссиях: уже тогда делать это было далеко небезопасно. Кроме того, становилось все более очевидным, что оппоненты переводят полеми­ку на уровень неадекватной аргументации, апеллируя не столько к научным доводам, сколько к идеологизирован-

126

ным представлениям, навеянным в одних случаях рево­люционной романтикой, а в других - перестраховочным политическим начетничеством в угоду собственной без­опасности.

Надо сказать, что концепции, "не вписывающиеся" в директивно санкционированные схемы, подавлялись на­растающе планомерно. Если в 1926-1928гг. еще просле­живается видимость некоего диалога, то в последующем, т.е. когда коллективизация стала обретать ранг абсолют­ной и официальной истины государства, спор превратил­ся в "идеологическое избиение" сторонников иной точки зрения.

Критика противников силовых подходов разворачи­валась на самых различных уровнях, но инициировалась она непосредственно из "коридоров власти". Так, пред­седатель CHK KACCP У. Исаев, выступая на Первом кра­еведческом казахстанском съезде и выдвигая важнейшие, по его разумению, научно-исследовательские задачи, в качестве одной из самых главных назвал "работу над оп­ровержением "научных" (так у Y Исаева - Ж.А.) данных Сириуса". B этой связи глава правительства предлагал серьезно подумать над следующим: "нельзя ли еще боль­ше увеличить наши посевные площади, нельзя ли с куль­турой нашей пшеницы спуститься еще ниже к централь­ному Казахстану, ниже зоны в 250мм осадков" (26).

И надо сказать, "идея" насаждения пшеницы в полу­пустынях и пустынях Центрального Казахстана нашла благоприятный отклик в умах иных "энтузиастов". Веро­ятно, оптимизм на этот счет прибавлял "опыт" совхозов КарЛАГа ОГПУ, раскинувшихся на площади в 1716 тыс. га в полупустынных степях Центрально-Казахстанского региона. Здесь, как сказано в отчете научно-исследова­тельского сектора КарЛАГа, "чекисты, неся ответствен­ность за осуществление исправительно-трудовой поли­тики партии и правительства, проводя гигантскую рабо­ту по культурно-политическому перевоспитанию и тру­довой перековке бывших правонарушителей, взяли на себя

127

ответственность за успех наступления на малоизученные степи с суровыми климатическими условиями, за успех организации здесь крупнейшего советского сельского хозяйства" (27).

K счастью, столь "обнадеживающий эксперимент" не получил распространения в более широких масштабах, и Центральный Казахстан был все-таки "оставлен" за жи­вотноводческим хозяйством. Очевидно, все же нашлись более или менее трезвые головы, осознавшие, что создать в "вольных" колхозах и совхозах научный потенциал и материально-техническую базу, равные "учреждениям" КарЛАГа, ни при каких условиях не удастся* и что меж­ду рабско-каторжным трудом заключенных и феодально-крепостным трудом колхозников есть, хоть и небольшая, но разница.

Общественный остракизм в отношении ученых и практиков, высказывавших отличные от официальных установок суждения, достиг своего накала после Первой Всесоюзной конференции аграрников-марксистов (де­кабрь 1929г.) и сфабрикованного органами ОПТУ "дела" так называемой Трудовой крестьянской партии. Руковод­ство этой "контрреволюционной организацией" было инкриминировано Н.Д. Кондратьеву, A.H. Чаянову, А.И. Челинцеву (28). После разгрома "кулацко-эссеровской" группы (29) в центре началось "очищение" периферии. B этой связи только в 1930-1932гг. здесь было арестовано более тысячи человек (30).

Казахстан не являл собой в этом отношении исклю­чения. "Адепты кулачества и байства", "мелкобуржуазные и буржуазные недобитки", "двурушники и вредители сель­ского хозяйства" усилиями местных идеологов и пропа­гандистов, а также "марксистско-мыслящих ученых и

* B КарЛАГе был организован так называемый научно-иссле­довательский сектор, в который входили секции растениеводства и борьбы с вредителями сельского хозяйства, контрольно-семенная ла­боратория, агрохимическая и ветеринарно-бактериологическая лабо­ратория, секция пастбищ и лугов, метеорологическая сеть, в которых работали арестованные специалисты высокого уровня.

128

практиков" были "разоблачены" здесь более чем опера­тивно. B "идейном разгроме кондратьевцев-чаяновцев" сыграл "выдающуюся роль" сборник статей "Кондрать-евщина в Казахстане", вышедший в 1931 г. Авторов сбор­ника особенно возмущало то, что "в то время как аграр­ная политика пролетарского государства решительно от­вергает оппортунистические минималистические установ­ки, равнение на узкие места (естественно-исторические и климатические условия) и в то время как признано, что земледелие в Казахстане возможно в районах с годовы­ми осадками ниже 250мм" (сугубо аридная территория), кондратьевцы (сюда включились все, кто имел иную точ­ку зрения) стремятся "сознательно и с очевидною вреди­тельской целью... приуменьшить перспективы земледе­лия в Казахстане" (31). По мнению "разоблачителей", вы­ступать с подобными заявлениями могли лишь люди, ра­тующие за капиталистический путь развития народного хозяйства, сохранение феодальных пережитков, укрепле­ние кулацко-байского хозяйства, противящиеся планам индустриализации, не жалеющие сил, чтобы сохранить аграрный характер страны и законсервировать вековую отсталость казахского народа и являющиеся к тому же великодержавными шовинистами (а если это были лица казахской национальности, то - буржуазными национа­листами). Вот примерно та стилистика, в духе которой писались страницы сборника.

Наиболее ожесточенной критике в названном сбор­нике были подвергнуты М.Г. Сириус и С.П. Швецов. B "обличительной" литературе того времени, а также в гнев­ных филиппиках партийных чиновников взгляды послед­него неизменно характеризуются как апология байства и "идеология великорусской державной колонизаторской политики" (32). B таком мнении многочисленных оппо-нентов убеждали высказывания СП. Швецова о том, что "уничтожение кочевого быта в Казахстане знаменовало бы собой не только гибель степного скотоводства и ка­захского хозяйства, но и превращение сухих степей в без- людные пустыни" и что "казах-скотовод и кочевник по- тому, что иным он не может быть при данных, окружаю-

129

щих его условиях; от него требует этого окружающая его природа"

B своей статье "Природа и быт Казахстана", которая, собственно, и послужила поводом для отнесения ее авто­ра в стан злостных врагов социалистического преобразо­вания сельского хозяйства и адептов кулацко-байских эле­ментов, В.П. Швецов писал: (орфография и стилистика документа - Ж.А.): "B прошлом у нас многими с ранней школьной скамьиусваивалось положение, что человечес­тво в своем развитии обязательно проходит через три ста­дии хозяйственного быта: охотничью, пастушескую и зем­ледельческую. Развиваясь одна из другой, они неуклонно следуют в указанном порядке и ни в каком ином. Некото­рые с этим положением... как бы срослись, ...оно опреде­ляло их отношение к окружающему, руководило их кри­тической деятельностью. Для них зверолов - бродячий инородец", "дикарь", иным он и быть не может; скотовод - "кочевой инородец", если и не дикарь, то и не тот, кто способен к восприятию высшей культуры, которая совмес­тима только с оседлым состоянием", т.е. земледельчес­ким бытом. Скотовод самим бытом своим как бы осуж­ден на примитивную культуру и примитивное развитие, высшие формы культуры и развития для него откроются только тогда, когда он перейдеткземледелию, станет осед­лым жителем... И чем скорее исчезнет с лица земли коче­вание, тем лучше, со всяких точек зрения, лучше для са­мого кочевника, который получит возможность выйти из первобытного состояния.

Эта же мысль, притом в ее грубейшей форме, была почти фанатически усвоена и некоторыми из царских уч­реждений, такими, как бывшее Министерство земледе­лия и землеустройства и Переселенческое управление, составляющее его как бы автономную часть. От нее исхо­дили в своей практической деятельности везде, где толь­ко сталкивались с представителями "низшей культуры" -звероловами или скотоводами. Bo имя ее, со спокойной совестью и ясностью во взоре, ломали народную жизнь, отнимая в одном случае промысловые угодья у остяков или якутов, в другом - лучшие земли у бурят или казахов,

130

разоряя хозяйства "дикарей" и "полудикарей", превращая часто в нищих дотоле обеспеченных людей.

И все это в конце концов прикрывалось заверения­ми, что отнятие промысловых угодий у одних, земель­ных угодий у других производится в их же - остяков или казахов - интересах, ставя их в условия возможности даль­нейшего культурного развития, какового блага, покуда они оставались в условиях звероловства или кочевания, они были лишены. И всякие в этом случае возражения при­нимались как свидетельство политической неблагонадеж­ности возражающих.

Эта была целая система хозяйственного управления, жестокая, ни с чем не считавшаяся, вносившая в жизнь много зла. И если нельзя сказать, что она всецело выро­сла из указанной мысли..., то с нею она во всяком случае теснейшим образом связана, и в ней, в этой мысли, жес­токая система разорения лесных охотников и степных кочевников находила свое обоснование, свою теоретичес­кую и моральную опору.

Можно категорически утверждать, что никакая дру­гая часть царской России так жестоко не пострадала от практического приложения этой мысли, как Казахстан, необъятный степной простор которого царским чинов­никам не давал покоя до последних дней.

У нас установился взгляд на казахское кочевое хо­зяйство как на хозяйство крайне отсталое, примитивное. Отсталое потому, что оно кочевое, а следовательно, мало культурное, впереди которого стоит хозяйство более вы­сокого типа - оседлое, примитивное по своим приемам, а главное, по сравнению с теми образцами ведения его, которые выработаны опытной агрономией. Так ли это действительно?

...Кочевой быт, характеризующий большую часть Казахстана, сохранился до сегодняшнего дня здесь не потому, что сам казах и казахское хозяйство еще так при­митивно, что они еще не доросли в большей своей части до культурного уровня оседлого состояния. C этим пред­рассудком, нелепым и вредным, давно и решительно сле­дует расстаться. Казах-скотовод и потому, что иным он

131

не может быть при данных окружающих его условиях: от него требует этого окружающая природа.

...B сухих степях с редкими и скудными водными источниками человек может вести только скотоводчес­кое хозяйство, притом хозяйство кочевое, т.к. раститель­ность в таких местах скудная, пригодная для корма скота относительно короткое время, и скот вынужден передви­гаться за кормом с места на место, иногда на огромные расстояния.

...Устраните это периодическое передвижение скота - и казаху нечего в ней будет делать, т.к. никакое иное хозяйство здесь невозможно, и степь, кормящая теперь миллионы казахского населения, превратится в пустыню.

...Надо удивляться не тому, что казахи до сих пор сохранили кочевой быт, а тому, как они сумели при по­мощи кочевания овладеть сухими безводными степными пространствами и установить постоянное их хозяйствен­ное использование.

... Современное казахское хозяйство должно рассмат­риваться как наиболее полно приспособленное к окружа­ющей природе, как наиболее продуктивное... Из всего этого как "правило поведения" вытекает необходимость внимательного и осторожного к нему отношения... Унич­тожение кочевого быта в Казахстане знаменовало бы со­бою не только гибель степного скотоводства и казахско­го хозяйства, но и превращение сухих степей в безлюд­ные пустыни" (33).

B ходе дискуссий второй половины 20-х гг., развер­нувшихся по поводу дальнейших судеб скотоводческого и земледельческого комплексов в аридных регионах Ка­захстана, сторонники взвешенных подходов выдвигали достаточно серьезные доводы, чтобы быть услышанны­ми инициаторами радикальных перемен. Однако их мне­ние было проигнорировано, а затем квалифицировано как "яркое свидетельство буржуазного непонимания огром­ного потенциала революционного творчества масс". Ду­мается, что если бы аргументы оппонентов были еще более доказательными, то и в этом случае они вряд ли оказались бы понятыми, ибо вектор их мыслей не совпа-

132

дал в данном вопросе с интересами Системы.

Итак, что же побудило сталинское руководство и его креатуру на местах решиться на проведение беспрецедент­ного социального эксперимента - массового оседания кочевых и полукочевых хозяйств? B предшествовавшей историографии сложилось мнение, что эта акция была движима исключительно задачей как можно более быст­рого выведения степных номадов на дорогу социального прогресса и всеобщего благополучия.

Приверженность такой категоричной трактовке в об­щем-то объяснима, ибо официальные документы тех лет прикрыты столь плотной завесой идеологической казу­истики, что в комплексе дают картину, будто именно идея благосостояния и прогресса предопределила курс на мас­совое оседание кочевых и полукочевых хозяйств. Ho так ли это на самом деле? A если нет, то что же послужило начальным импульсом для развертывания кампании имен­но на рубеже 20-30-х гг., и почему она не началась рань­ше или позднее?

Как будет рассмотрено в следующем разделе, планы гипердинамичного индустриального развития резко ак­туализировали так называемую зерновую проблему. Bo весь рост вставала задача обеспечения минимума продо­вольствия для миллионов рабочих и служащих, занятых в промышленности. Без крупного увеличения производ­ства зерна становилась проблематичной также закупка технического оборудования (а индустриализация с само­го начала строилась на импортзаменяющей основе), ибо для этого требовалась валюта, а ее в условиях ограни­ченной экспортной структуры можно было получить глав­ным образом в обмен на хлеб. Междутем мироваяэконо-мика вступала в кризисный цикл, что сказалось на рез­ком падении цен на зерно (34). Поэтому необходимый для обеспечения индустриализации объем валютных средств достигался путем наращивания продажи зерна за кордон. Если в 1926г. вывоз зерна из CCCP составил 0,1 млн.т то в 1929 г, - 1,3, в 1930 - 4,8,a в 1931г. - 5,2млн.т (35).

Таким образом, зернатребовалось все больше и боль­ше. B этой связи возникал не только вопрос, как его по

133

возможности бесконфликтно изъять из аграрного секто­ра, но и просто как произвести требуемые объемы. Что касается первого, то это становилось возможным по мере уничтожения частной собственности, полного обобщест­вления средств производства, массового объединения крестьянских хозяйств в огосударствленные квазикоопе­ративы. После этого уже ничто не могло помешать без­возмездной перекачке общественного продукта из сель­ского хозяйства.

По поводу второй задачи в условиях недостаточного развития производительных сил и факторов научно-тех­нического прогресса, деформации мотивационного ме­ханизма (устранения частного интереса) виделся только один вариант решения: экстенсивный путь максимально­го расширения посевных площадей. Поэтому зерновая ориентация приветствовалась даже в тех регионах, где комплекс возможных разнохарактерных издержек (эконо­мических, социальных, экологических и т.д.) абсолютно не оправдывал ее. Главным был вал. И получить его нуж­но было любой ценой. Если не за счет повышения уро­жайности и интенсификации (последняя могла быть до­стигнута даже без включения факторов НТП, только бла­годаря рационализации системы экономического стиму­лирования, всяческого развязывания интересов произво­дителя), то хотя бы через увеличение посевных площа­дей.

B этой связи у сталинского руководства резко воз­растает интерес к необъятным земельным просторам вос­тока страны. Тем более, что картины здесь"рисовались" заманчивые. Так, союзный нарком земледелия Я.А. Яков­лев рапортовал с трибуны XVI съезда ВКП(б): "По расче-там...в Казахстане от 50 до 55 млн. га можно считать год­ными для посева, из которых около 36 млн.га расположе­ны в северных округах...: Актюбинском, Кустанайском, Петропавловском, Акмолинском, Павлодарском, Семипа­латинском. Здесь посевы пшеницы занимают только 5 процентов всей пахотноспособной площади. Если из этих 36 млн.га, годных для посева,до 30 процентов занять под пшеницу, то мы к концу пятилетки в одном только Казах-

134

стане получим дополнительно 8-10 млн. га под пшени­цей при среднем урожае 6-7 ц/га" (36).

Столь "радужные перспективы", однако, "омрача­лись" тем обстоятельством, что "годные для посева" зем­ли служили объектом хозяйственной утилизации кочевых и полукочевых скотоводов, ибо испокон веков использо­вались ими под пастбища. Иными словами, случилось так, что планы Системы натолкнулись на "некое" препятст­вие в виде традиционного скотоводческого комплекса. B призме данной констатации проблема оседания начинает обретать несколько иные светотени. B частности, появ­ляется основание предположить, что на тот момент (ру­беж 20-30-х гг.) степные номады с их специфическим спо­собом производства вошли в противоречие не столько с логикой развития производительных сил или какими-то другими объективными предпосылками, сколько с госу­дарственным курсом на всемерное расширение зерново­го производства во имя сверхбыстрых темпов индустри­ализации. Развязка конфликта виделась в форсированном и массовом переводе кочевников и полукочевников всего радиуса "пахотноспособной площади" на оседлые фор­мы хозяйства и быта, т.е. превращении скотоводов в зем­ледельцев или"культурныхживотноводов". Посредством этого предполагалось, во-первых, высвободить новые земельные площади (т.е. пастбища) под зерновые посе­вы, а во-вторых, обеспечить их субъектами хозяйствова­ния в лице вчерашних скотоводов (37) (там, где трудовых ресурсов не хватало, земли должны были осваиваться за счет переселенцев) (38).

O том, что решение проблемы мыслилось именно в такой заданности, говорят официальные источники того периода, Так, председатель Совнаркома KACCP в своем докладе о пятилетнем плане развития народного хозяй­ства республики прямо дал понять, что "один из момен­тов, обусловливающих большой рост посевных площа­дей и продукции растениеводства республики, - это осе­дание казахского населения" (39). Еще более недвусмыс­ленные акценты были расставлены на этот счет в докладе Наркома земледелия республики на VII съезде Советов

135

Казахстана (апрель 1929 г.): "Казахстан по своим естест-венноисторическим условиям имеет громаднейшие воз­можности для развития зернового хозяйства... Каким конкретно путем мы можем достигнуть расширения по­севной площади⁹ Конкретно мы сейчас ставим такие за­дачи. Первая задача по расширению посевной площади, на которую мы сейчас должны обратить самое централь­ное наше внимание,- это вопрос об оседании казахского населения...Сейчас мы переходим к землеустройству боль­шого масштаба, поэтому берем такую установку, что раз земля годна для земледелия, то на всей территории каж­дое хозяйство должно быть земледельческими, казахские хозяйства также должны заниматься земледелием" (40).

Достаточно показательна в этом отношении и резо­люция, принятая VII съездом Советов KACCP по докла­ду Наркомзема. B ней постановлялось:

"1... Съезд советов считает, что наличие колоссаль­ного количества пахотноспособных земель, не использу­емых сейчас вовсе или используемых под выгон в экстен­сивном пастбищно-скотоводческом хозяйстве, обуслов­ливает возможность превращения Казахстана в один из важнейших зерновых районов Союза.

2. Развитие зернового хозяйства в крае упирается прежде всего в проблему оседания полукочевого и коче­вого населения Северного Казахстана и ряда районов Южного.

Расширение посевных площадей должно быть до­стигнуто за счет: ...оседания казахского населения во всех частях республики, пригодных ...для развития зернового хозяйства" (41).

O том, что проблема номадизма рассматривалась в этот момент не как самодовлеющая (т.е. актуальная сама по себе) задача, а преимущественно как "досадный" фак­тор, препятствующий включению обширных земельных пространств Казахстана в экстенсивное зерновое произ­водство, говорит и то, что о ней вспоминали лишь там, где, по мнению администрации, имелись перспективы приращения зернового клина или культивированияхлоп-чатника. B отчете Наркомзема KACCP за 1932г. отмеча-

136

лось, что "оседание... увеличило площадь под хлопком в старых хлопковых районах,...дало возможность заложить новые хлопковые участки в новых, ранее... неосвоенных районах - Туркестанском, Таласском и Аулие-Атинском, что вдребезги разбили пресловутую теорию националис­тов и правых оппортунистов о приспособленности каза­хов только к кочевой жизни... Посевная текущего года доказала, что кочевники..., даже в районах чисто коче­вых.., могут возделывать культуры, ранее совершенно им неизвестные (хлопок, корнеплоды, огороды, кукуруза, масличные культуры и т.д.)" (42).

Что касается регионов, считавшихся для этих целей явно непригодными, то здесь интерес к судьбам номадов заметно ослабевал. Более того, если в "районах возмож­ного товарного земледелия "пастбищное скотоводство категорично и однозначно признавалось "вредным пере­житком", то во втором случае (т.е. "непригодных" рай­онах) оно вопреки декларируемым приоритетам квали­фицировалось как "пока единственно возможная форма хозяйственного использования территории". Иными сло­вами, несмотря на то, что в обоих вариантах речь шла об аридных районах, имела место явная избирательность в подходах, что лишний раз свидетельствует об их подчи­ненности зерновой проблеме и достижению "хлопковой независимости CCCP".

Надо сказать, что в этом смысле здесь она являлась почти слепком "степной" концепции царской админис­трации (хотя та, естественно, предполагала более откро­венные и грубые методы своего решения). B этой связи можно напомнить, например, известную установку Им-перскогоДепартаментаземледелия, который, сокрушаясь, что на пути переселенческой политики и земледельчес­кого освоения степей стоит кочевое хозяйство, недвус­мысленно давал понять, что "кочевой быт должен быть уничтожен, и все кочевники должны быть выдвинуты в определенные границы земельных владений" (44).

B свете вышесказанного правомерно предположить, что в рассматриваемый период идея форсированного раз­вертывания кампаний по массовому оседанию кочевни-

137

ков и полукочевников была движима больше утилитар­ными интересами административно-командной системы, нежели ее стремлением в одночасье приобщить жителей степи к "достижениям цивилизации". Хотя, безусловно, преследовался и последний момент, но он, повторяем, не являлся для системы приоритетным и, по-крайней мере на начальном этапе, рассматривался скорее как вторич­ный, т.е. лишь как сопутствующий элемент.

Говоря о зерновой проблеме как факторе, в то время более всего стимулировавшем политику оседания кочев­ников и полукочевников и резко усилившем интерескней со стороны государства, необходимо все же подчеркнуть, что она имела характер казуса тактического плана. Меж­ду тем у Системы были в этом отношении и стратегичес­кие цели, которые рано или поздно привели бы к ликви­дации номадного комплекса. Ho и среди них, по-видимо­му, было бы наивным искать мотивы повышения благо­состояния и культурного уровня, ибо, повторяем, эти ка­тегории вообще выносились за скобки сталинской кон­цепции построения социализма, где приоритет человека воспринимался сугубо абстрактно.

Думается, что все здесь было движимо также куда как более прозаичными интересами. Во-первых, проводя оседание кочевников и их коллективизацию, Система до­бивалась реализации центрального критерия социалис-тичности - тотального обобществления средств производ­ства (точнее, государственной узурпации собственности на них) и ликвидации частной собственности.

Во-вторых, будучи непримиримым антагонистом гражданского общества, Система стремилась во что бы то ни стало разрушить любые естественно возникшие в его недрах горизонтальные социальные связи, какой бы характер они ни носили и какими бы предпосылками ни объективировались (45). B казахском ауле, как было уже сказано, доминировавшим типом таких социальных свя­зей выступали общинные отношения, интегрировавшие значительную часть населения и отождествлявшие собой функцию совершенно самоуправляемых образований. Включенные в их данность индивиды во всех сферах своей

138

жизнедеятельности исходили из примата действовавше­го здесь мотивационного механизма и сложившейся структуры интересов, а потому оставались как бы вне ав­торитарно-этатистских устремлений государственной власти. Понятно, что уже в силу только этого обстоятель­ства связи такого типа не вписывались в интенсивно фор­мировавшуюся Административную Систему, а потому были обречены на полное блокирование через ликвида­цию источника их генерирования - традиционных струк­тур.

Выделяя отмеченный фактор в качестве одной из определяющих причин, было бы, однако, крайне опро­метчивым предполагать, что корпоративные связи как таковые были чужды нарождавшейся государственно-ре-дистрибутивной модели и являли собой ее контртенден­цию. Напротив, тоталитарная механика, зиждясь на влас­тных, внерыночных, невещных императивах, воспроиз­водила именно ту систему отношений, которая во мно­гих своих чертах более всего напоминала традиционно-личностную парадигму.

Конфликт состоял лишь в том, что режим, сохраняя за системой связи все тот же традиционный и глубоко личностный характер, стремился перевести ее из гори­зонтальной плоскости в вертикальную с тем, чтобы все функционировавшие в обществе структуры были строго субординированы и в вертикалях своей иерархической соподчиненности замыкались исключительно на верхов­ном Редистрибуторе (распределителе), будь то узурпиро­вавший власть Аппарат или персонифицировавший его харизматический лидер. Поэтому, с точки зрения власти, венцом преобразований в ауле должна была стать не про­сто ликвидация, азамена традиционно-личностных струк­тур с их горизонтальными связями, централизованной Системой, конструированной также во вневещной ори­ентации, но уже с вертикальными связями, где "сверху до низу все рабы", все несвободные, несуверенные статис­ты, "человеки-винтики". Решению этой задачи как нель­зя лучше и отвечала политика оседания и коллективиза­ции. C ее осуществлением жесткая зависимость личнос-

139

ти от корпоративно-общинных связей заменялась гораз­до более страшнойзависимостью оттоталитарно-корпо-ративной государственной власти.

Надо сказать, что "теневые" утилитарные притязания Системы определялись ее внутренней логикой. Думать обратное - значит сводить все не к глубинным порокам самой системы, а к неким частностям, вроде паранойи вождя-диктатора, утраты контроля над органами безопас­ности, нарушения норм партийной жизни или чего-то еще из этого же кабаллистического ряда. Одним словом, бу­дет гораздо ближе к истине считать, что существовал объ­ективно заданный алгоритм, который, собственно, и со­общал импульс тем или иным целевым установкам.

Очень часто последние не выступали в своем явном виде, а камуфлировались изощренными формами соци­альной иммитации и реализовывались под прикрытием идеологической мистификации. Подобное имело место и в ходе осуществления политики седентаризации, в рам­ках которой для этого открывались более чем благопри­ятные возможности.

Дело в том, что к тому времени в общественном со­знании уже достаточно твердо закрепился такой стерео­тип понимания социального прогресса, который ассоци­ировался с революционной ломкой всего старого. Коче­вое же хозяйство рассматривалось как атрибут даже не старого быта, а вообще "допотопной архаики". A раз так, то ни у кого не должно было возникать сомнений в целе­сообразности его немедленной ликвидации, ибо эта ак­ция абсолютно вписывалась в доктрину отрицания ста­рого, и, следовательно, была во благо социального про­гресса.

Подобная сентенция подкреплялась и возобладавши­ми в научных сферах концепциями географического ин­детерминизма (отрицания природного фактора). B уни­сон официальным трактовкам общественного прогресса они насаждали идею, что для номадов путь к нему не может пролегать вне радикальной трансформации хозяй-

140

ственно-культурных типов деятельности, т.е. вне форси­рованного и массового оседания, и чем быстрее это про­изойдет, тем лучше.

B силу отмеченных обстоятельств установка на тож­дество социального прогресса и массовой седентариза-ции очень скоро заполонила все ниши общественного сознания и стала восприниматься им как стопроцентная аксиома, опровергать которую могут лишь враги народа, великодержавные шовинисты и буржуазные националис­ты. Поскольку же такое упрощенное понимание стало частью менталитета, то Системе, естественно, не прихо­дилось даже напрягаться в поисках сколько-нибудь при­емлемых идеологичесгих аргументов в оправдание пос­пешного и силового характера своей политики. B данном случае ее цели и интересы очень удобно совпадали с на­работанными в обществе стереотипами. И сквозь призму такой слитности любые устремления Системы в данном вопросе воспринимались не иначе, как радение за соци­альное благополучие кочевого аула, и всякие другие мо­тивы здесь не допускались.

Придерживаясь данных выше констатации и считая их весьма принципиальными, мы тем не менее не соби­раемся впадать в обратную крайность, исключая всякую мысль о какой бы то ни было обусловленности государ­ственной политики оседания стремлением открыть казах­скому кочевому аулу доступ к благам социального про­гресса. Безусловно, такая увязка, хотя она и носила (на тот момент) вторичный характер и отнюдь не являла со­бой главной детерминанты, присутствовала. Ho она и должна была быть, поскольку режим тоталитарной влас­ти считал само собой разумеющимся, что массовый од­ноактный перевод кочевников на оседлость, пусть даже при отсутствии объективных предпосылок, это и есть социальный прогресс. И в своем понимании Система была более чем искренна, так как ей было глубоко имманентна вера в общественную полезность любых катаклизмов, так или иначе расшатывающих старые устои.

Однако к большому огорчению власть имущих, та­кая доктрина далеко не везде и не всегда воспринималась

141

с энтузиазмом. Так было, например, (как мы увидим да­лее) во время коллективизации, когда крестьяне стали "почему-то" противиться обобществлению, хотя оно подавалось как альфаиомега прогресса. Bo многом с ана­логичной реакцией государство столкнулось и в ходе про­ведения политики оседания.

Казалось бы, тут самое время задуматься: почему крестьяне столь упорно не желают идти вычерченным на административных лоциях маршрутом социального про­гресса? Ho духу Системы просто претил такой анализ, поскольку она уверовала, что обладает универсальным кодом всеобщего благополучия и процветания. A "если удалось наконец решить сакраментальный вопрос, что есть истина, если знаешь единственный путь к всеобще­му счастью, обладаешь уникальным рецептом спасения человечества, возникает понятное стремление - обратить людей, в большинстве своем "не понимающих", в такую веру. Bo чтобы то ни стало, добровольно или насильно! У других есть свои истины, в которые они нередко верят столь же свято, но эти истины, с точки зрения той един­ственной, которую ты принимаешь за аксиому, - ложны, и не только ложны, но вредны, даже, может быть, пагуб­ны для народа, для человечества. Поэтому любой ценой надо заставить их принять ту, единственную. Для их же блага! И неизбежно возникает императив - хорошо и мо­рально все, что способствует успеху дела, нужно идти ко всеобщему благу, используя любые средства" (46).

Против таких претензий на монопольное понимание прогресса, а отсюда - и на исключительное право распо­ряжаться судьбами людей как раз выступали многие уче­ные и общественные деятели, на которых, как мы уже писали, за это навешивались ярлыки "буржуазных наци­оналистов" и "великодержавных колонизаторов и шови­нистов". Ho все говорит о том, что именно сталинский режим, игнорировавший волю народов, отказывавший им в собственном мироощущении и видении жизненного бытия, как раз-то и воплощал на практике имперско-ве-ликодержавные амбиции и устремления, прикрываясь при этом идеями абстрактного гуманизма.

142

Итак, несмотря на неадекватное состояние произво­дительных сил и отсутствие объективных предпосылок, действовавшая система власти все же пошла на осущес­твление политики форсированного и массового перевода кочевников на оседлость и силовое включение их в ого­сударствленные формы организации производства (кол­хозы). Волюнтаризм этой меры обернулся самыми тяже­лыми последствиями. Ниже мы еще скажем о голоде и демографической катастрофе, беспрецедентных по сво­им масштабам откочевках населения, многомиллионном сокращении поголовья скота, отбросившем животновод­ческую отрасль Казахстана на целые десятилетия назад, деградации сельского хозяйства в целом (47). Думается, что уже в контексте этих трагических событий становит­ся более чем очевидной несостоятельность аргументов, продолжающих выдвигаться в защиту и оправдание "ве­ликого перелома" в ауле. Однако пагубность "силовой" альтернативы прослеживается и через другие звенья при­чинно-следственных связей. Попытаемся рассмотреть некоторые из них.

Для начала приведем следующую, на наш взгяд, весь­ма интересную выдержку:

"Круглогодичное пастбищное содержание овец ши­роко применяется в южных, юго-западных и некоторых юго-восточных районах Казахстана, где имеются пастби­ща всех сезонов года... Сезонные пастбища в Казахстане расположены в разных природно-климатических зонах. Поэтому круглогодичное пастбищное содержание связа­но с ежегодным перегоном овец на большие расстояния -до 300-400... Например, хозяйства северо-восточных рай­онов Джамбулской области зимой содержат овец в пес­ках Муюнкум. Ранней весной и поздней осенью исполь­зуются пастбища в низовьях р.Чу. Летом овцы отгоняют­ся через пустыню Бетпак-Дала, на богатые пастбища Цен­трального Казахстана - в Сары-Аркинские степи. Bo вре­мя весеннего и осеннего перегона используется пустын­ная растительность Бетпак-Далы.

B предгорной полосе Юго-Восточного Казахстана пастбища используются последовательно до вертикаль-

143

ной зональности. Зимой овцы содержатся в песках и пред-песках Таукум и Сары-Таукум, ранней весной и поздней осенью - на пустынных пастбищах Бозой, поздней вес­ной, в первую половину лета и осенью - на предгорно-степных пастбищах и летом - на высокогорных лугах" (48).

Вчитываясь в эту, на первый взгляд, неуместную здесь цитату, можно предположить, что она извлечена из како­го-то хрестоматийного описания кочевого хозяйства ка­захов дореволюционного или, в крайнем случае, докол-хозного (т.е. когда еще не было проведено массового осе­дания) периода. Однако в данном случае речь идет не боль­ше не меньше, как о развитии колхозного овцеводства, причем даже не начала 30-x, а конца 50-х гг. Взята же эта выдержка из брошюры, цель которой - распространение передового опыта в этой отрасли животноводства.

Ho коль скоро в нашем примере говорится об овце­водческом хозяйстве колхозного периода, да к тому же отнюдь не начальной его стадии, то мы вправе задаться вопросом: где и в чем следует усматривать здесь иско­мую хозяйственную трансформацию, т.е. ту самую мета­морфозу, которую, согласнс устоявшимся представлени­ям, испьггал кочевой аул с переходом на оседлость? Как бы предугадывая возникавшее по этому поводу недора­зумение, авторы брошюры спешат оговориться, что на ее страницах описывается опыт отгонно-пастбищного жи­вотноводства, и что, хотя последнее и имеет сходство с кочевым и особенно с полукочевым скотоводством, оно все же существенно отличается от него. Они так и пи­шут: "...Между современной отгонно-пастбищной систе­мой содержания сельскохозяйственных животных и ко­чевым хозяйством имеются коренные различия" (49).

Каковы же они? Оказывается, радикальность их за­ключается в следующем: "B отличие от кочевых социа­листические хозяйства - колхозы и совхозы осуществля­ют отгонно-пастбищное содержание овец по плану. За каждым хозяйством закрепляются участки отгонных паст­бищ и сенокосов. Для перегона скота устанавливаются скотопрогонные трассы, которые обслуживаются район­ными и областными организациями.

144

...Размер отар определяется исходя из норм, устанав­ливаемых Министерством сельского хозяйства, при этом, помимо породы, возраста и племенной ценности овец, учитываются также местные кормовые условия, обеспе­ченность пастбищ водой и рельефность.

...Если раньше во время джута, корку (снежный наст -Ж.А.) пробивал косяк лошадей, то сейчас используют трактор ДТ-54 с прицепленными к нему боронами" (50).

Представляется, что выделенные в этом фрагменте так называемые различия мало убедительны: они не но­сят ярко выраженного контрастного характера и в целом не создают образа качественно иной организационно-тех­нической модели хозяйствованиям, принципиально от­личной от пастбищно-кочевого варианта. B самом деле, почти все моменты, отмеченные здесь как дифференци­рующие, имели место и в кочевом скотоводческом хо­зяйстве. B частности, в его рамках содержание овец осу­ществлялось вовсе не хаотично, а также "по плану", хотя последний диктовался не директивными органами, а хо­зяйственным опытом. Аналогичным был и порядок меж­сезонного пастбищного передвижения отар. Развитая инфраструктура скотопрогонных путей эксплуатировалась со строго заданными ритморежимными характеристика­ми, хотя тогда эти трассы-, конечно, не обслуживались "областными и районными организациями". Иуж совер­шенно наивно полагать, будто в пастбищно-кочевом комп­лексе были произвольными размеры стад. Их соизмер-ность выверялась достаточно адекватно и исходила не из каких-то инструкций и указаний, а из императивов тех­нологического и экологического оптимума, т.е. в этом плане отгонно-пастбищная система, учитывавшая "мест­ные кормовые условия, обеспеченность пастбищ водой и рельеф местности", не была достаточно оригинальной, чтобы видеть в ней нечто радикально новое. Пожалуй, единственное, в чем она действительно демонстрирова­ла новацию, так это то, что если раньше "во время джута образовывавшуюся ледяную корку пробивал косяк лоша­дей", то в конце 50-х гг. - уже "трактор с прицепленными к нему боронами" (51). Ho это надо отнести за счет науч-

145

но-технического прогресса, который не мог не сказаться, пусть даже и в таком примитивном виде.

Таким образом, "социалистическое отгонно-паст-бищное животноводство", сыгравшее роль альтернати­вы кочевому хозяйству, отнюдь не являлось антиподом последнего, а выступало скорее как достаточно близкий аналог, хотя и более модернизированный за счет подклю­чения некоторых достижений научно-технического прог­ресса (механизации труда на отдельных стадиях техноло­гического процесса, селекционных мероприятий, зоотех­нического обслуживания, ветеринарного наблюдения и т.д.). B самом деле, отгонно-пастбищное животноводст­во по своим основным организационным принципам во многом совпадало с пастбищно-кочевой и полукочевой системой. He случайно в этнографической литературе отгонно-пастбищное животноводство, обозначающееся под понятием "трансгуманс", квалифицируется как по­луномадный, т.е. полукочевой, хозяйственно-культурный тип (52). Таким оно продолжает оставаться даже в наши дни (53), а про 30-е гг. и говорить просто не приходится.

Из сказанного можно заключить, что в процессе фор­сированного и массового оседания кардинальной тран­сформации принципов организации производства не про­изошло (за исключением, конечно, тех случаев, когда ско­товоды становились земледельцами). A раз так, то пра­вомерно ли отождествлять политику силовой седентари-зации с неким действительно великим переломом? Ду­мается, что речь здесь следует вести скорее о надломе огромного множества человеческих судеб, впавших во­лей властей предержащих в полосу длительной и стабиль­но воспроизводящей маргинализации: как будто уже и не кочевники, но и не работники принципиально нового типа организации животноводческого хозяйства; старые соци­альные связи деформированы или утрачены, но качествен­но иные так и не обретены. Если же к этому добавить, что, будучи вырванным из старыхтрадиционных личност­ных связей, индивид вовсе не включался в другую суб­станцию, а становился субъектом столь же корпоратив-

146

ных и в такой же мере личностных отношений, что, утра­тив признаки одной социальной группы, он так и не стал являть собой представителя "нового" класса крестьянст­ва, то можно с полным основанием говорить о множест­венной маргинализации. Последняя проецировалась во все сферы бытия и сознания.

И данное обстоятельство представляется весьма важ­ным особенно сегодня, когда в анализ тех или иных со­циальных напряжений и общественных катаклизмов про­должают обильно вводиться все те же привычные идео­логические схемы, в основе которых - апелляция к обка­танному в самых разных ипостасях имиджу "джузово-родовых пережитков". Между тем пора понять, что речь здесь должна идти не о каких-то консервативных руди­ментах массового сознания, а о комплексе социокультур­ных и социально-психологических явлений (о характе­ристиках "аграрного" сознания будет сказано в специаль­ном разделе), объективно детерминирующихся процес­сами маргинализации. Одним словом, так называемые пережитки являют собой не столько дериват далекого прошлого, сколько продукт маргинализации, вызванной десятилетиями проводившейсягосударственной полити­кой. Однако командно-административная система, при­выкшая оперировать упрощенно-примитивными идеоло-гемами, продолжала кивать на некие мифические факто­ры. И это понятно, поскольку ее природе было чуждо стремление к серьезному анализу, нацеленному на выяв­ление реальных "импульсов возмущения", зарождающих­ся в глубинных пластах социально-экономических кол­лизий.

Очерчивая комплекс негативных последствий сило­вой альтернативы, следует иметь в виду и то, что она в значительной степени повинна в возникновении пробле­мы экологической напряженности. Мы уже отмечали, что скотоводческое хозяйство являлось достаточно активным элементом аридной экосистемы и выполняло в ее пре­делах строго определеннуюэкологическую функцию.С его устранением экосистема лишалась функционально значи­тельного компонента, что, естественно, не могло не ска-

147

заться отрицательно на ее общем состоянии, ибо, соглас­но экологической аксиоматике, разрушение любого из звеньев природной системы неизбежно вызывает цепную деформацию в направлении всех действующих взаимос­вязей. .

Как подчеркивалось выше, оседание тогда охватило главным образом Северо-Казахстанский регион. Между тем значительная часть его территории традиционно ис­пользовалась в качестве сезонных пастбищ кочевниками и полукочевниками Западного, Центрального и Южного Казахстана. По мере исключения больших земельных площадей севера республики из номадного хозяйствен­ного комплекса положение с кормовыми ресурсами рез­ко обострилось.

Согласно здравому смыслу, решение проблемы (или хотя бы ее смягчение) могло видеться в интенсификации скотоводческого хозяйства западных, южных и централь­ных районов Казахстана. B тех условиях под этим подра­зумевались некоторая оптимизация количественно-качест­венных характеристик совокупного стада и увеличение кормового потенциалапосредством расширения культур­ных пастбищ. Данные меры, хотя и частично, но все же могли компенсировать исключение из хозяйственного оборота ряда северных пастбищных территорий. Однако в сколько-нибудь широких масштабах этого сделано не было: осуществитьтакие крупные акции государству было просто не под силу

B результате нагрузка на пастбища резко возросла. Скотоводческим хозяйствам уже некуда стало кочевать, а потому они вынуждены были перебиваться со своим ста­дами на одних и тех же массивах во все сезоны - зимой и весной, летом и осенью. Понятно, что в условиях нарас­тающего давления на пастбища они попросту не успева­ли восстанавливаться, а потому очень скоро началась пас­торальная дигрессия с динамично развивающимся опус­тыниванием.

Ho и на этом цепь экологических последствий не прерывалась. B те годы в Казахстане стали складываться предпосылки для нарастающего развития еще одного

148

весьма нежелательного фактора, проявлявшегося в ши-рокоареальном разрушении растительного покрова зем­ли. B одних случаях это происходило из-за перевыпаса или недовыпаса, в других - распашки степи. Власть до самого последнего времени фактору этому не придавала серьезного внимания. Междутем, как выясняется, он спо­собен вызвать крайне отрицательные климатические из­менения. Ученые считают, что по сравнению с почвой, лишенной постоянной органическойзашиты, почва, име­ющая таковую, поглощает солнечную энергию в 7-17 раз меньше, нагревается лишь до 18-23°, или в 3-4 раза сла­бее. A как известно, лучистая энергия солнца, дополни­тельно поглощенная открытой поверхностью почвы, пе­реходит в тепловую, является излишней и расходуется исключительно на засуху (54). Отсюда ясно, что почвы с обнаженной поверхностью служат источником усиления засух, причем на огромных расстояниях.

Теоретико-методологические конструкции и концеп­туализированные версии, десятилетиями насаждавшиеся в историографии, проецировали на феномен кочевничест­ва исключительно негативные ассоциации. Сегодня при­вычные схемы претерпевают кардинальное переосмыс­ление. Безусловно, процессы эти должны только привет­ствоваться. Однако, к сожалению, и здесь не обходится без издержек. Как показывает историографический опыт, подобные прецеденты нередко оборачиваются другой крайностью, когда исследователь, увлекшись "реабили­тацией" некогда "поруганного" явления, перестает заме­чать даже его явно отрицательные стороны.

Меньше всего хотелось бы, чтобы изложенные выше суждения были восприняты как аналог именно такой си­туации, т.е. в данном случае как стремление к идеализа­ции номадизма. Мы далеки от такой установки, ибо хо­рошо осознаем, что кочевой тип хозяйственно-культур­ной деятельности объективно представляет собой исто­рически тупиковую ветвь общественного развития. Нам представлялось важным лишь подчеркнуть, что ветвь эта - часть древа мировой цивилизации, призванная до опре­деленной поры выполнять отведенную ей функцию, и

149

преждевременное 'обрезание" которой может вызвать медленное усыхание всего исполина.

Говоря другими словами, наша цель не простиралась далее попыток показать, что в рассматриваемый период пастбищное скотоводство оказывалось еще способным демонстрировать приемлемые потенции в плане эконо­мической целесообразности. Обратная констатация тре­бует доказательстватого, что в реалиях имело место функ­ционирование в тех же аридных условиях альтернатив­ных систем с качественно иными принципами организа­ции животноводческого хозяйства и, что самое главное, с более высокой степенью рентабельности и эффектив­ности производства. По-видимому, только в этом случае будет справедливым говорить об утрате на тот момент пастбищно-кочевым скотоводством экономической раци­ональности. Ho при такой коллизии номадный комплекс просто не выдержал бы экономической конкуренции и сошел на нет естественным путем. Однако в этом направ­лении не фиксировалось сколько-нибудь заметных тен­денций. И не только потому, что ни о какой конкуренции в рамках внерыночной ориентации государства не могло быть и речи, но и в силу того, что система, опираясь в своих "вторжениях" в общественную и естественноисто-рическую эволюцию на неадекватный задуманным про­ектам уровень развития производительных сил, попрос­ту не могла создать такие "конкурентоспособные" струк­туры.

Поэтому государство в своих попытках радикально­го преобразования номадной организации производства вынуждено было (вопреки декларациям) ограничиться лишь ее некоторой модернизацией (если, конечно, иметь в виду не аспект социальной организации - здесь отмеча­лась полная смена формы и содержания (колхозы), а су­губо производственно-технологическую сторону). Вслед­ствие такой трансформации были созданы предпосылки для воспроизводства процессов множественной марги­нализации. И это обстоятельство во многом предопреде­ляло социальный негатив явления.

150

Что касается еще одного аспекта, который мы пыта­лись проследить - моментаэкологическойрациональнос-ти, то здесь тоже следуют совершенно однозначные вы­воды. Пастбищное скотоводство органично вписывалось в ту экологическую нишу, которую другим системам хо­зяйства занять не удавалось, а потому можно утверждать, что кочевническая структура хозяйствования как страте­гия достаточно эффективного природопользования в аридных районах, не имела скольно-нибудь равной аль­тернативы.

Таким образом, имеется немало оснований полагать, что политика оседания, осуществлявшаяся в русле кол­лективизации сельского хозяйства, была лишена объек­тивно обусловливающих предпосылок: естественнопри-родных и материально-технологических. Тем не менее было бы неверным отрицать какие бы то ни было воз­можности седентаризации. Возможности таких перспек­тив существовали. Рано или поздно противоречия, зало­женные в недрах кочевническо-скотоводческой структу­ры, должны были обнаружить тенденции к своему нарас­танию. Ho случиться это могло лишь по мере накопления достаточных факторов для образования критической мас­сы условий, что, в свою очередь, было достижимо только на определенном уровне развития производительных сил, однако не на той доиндустриальной их стадии, которая отличала общество в рассматриваемый период.

B своем историческом развитии кочевничество пос­тепенно исчерпывает свой экологический и технологи­ческий потенциал и просто отмирает, ибо данная форма ведения хозяйства имманентно неспособна адаптировать­ся к условиям индустриального и урбанизированного об­щества, требованиям рыночной экономики и ценностям высокоразвитой системы потребления (56). Следователь­но, "силовые" методы перевода на оседлость отнюдь не являли собой единственно разумную альтернативу нома­дизма, поскольку его трансформация могла произойти естественным путем без многочисленных жертв и после­дующих негативных последствий, многие из которых про­ецируются в нашу современность.

151

ГЛАВА 7. ЧТОБЫ "ЖИТЬ CTAJIO ЛУЧШЕ, ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ"?

Новый режим хозяйствования (нэп) воспринимался в 20-е годы как долговременная политическая стратегия. Именно в ее рамках виделось решение проблем индуст­риализации, кооперирования крестьянства, повышения материального благосостояния и культурного уровня на­рода.

Планы индустриализации предполагалось выстраи­вать в контексте взвешенных подходов в области распре­деления национального дохода, т.е. путем достижения экономически и социально целесообразной соотнесеннос­ти между фондами потребления и накопления, выхода на более или менее приемлемые пропорции в производстве средств производства и предметов потребления (1). Та­кая политика представлялась способной обеспечить дос­таточно устойчивые темпы развития промышленности, причем не в каком-то форсированном режиме, сопряжен­ном с резким падением качества жизни населения.

Кооперация, мыслившаяся как наиболее простой спо­соб вовлечения крестьянства в социалистическое строи­тельство, осознавалалась, по крайней мере науровне дек-. лараций, в виде постепенного процесса, базирующегося на принципе добровольности и самодеятельности "без всякого насилия" (2).

Ориентация на нэп исключала и сопряженное с пря­мой экспроприацией раскулачивание. Однозначно сохра­няя приверженность идеям классовой нетерпимости, сто­ронники "нэповской линии" (прежде всего H. Бухарин, H. Рыков, И. Томский) тем не менее считали, что более действенным в этом вопросе может оказаться механизм экономической регуляции, тем более, что опыт первых лет нэпа подтверждал такую возможность.

И индустриализация, и кооперациятрактовалисьтог-да как органически взаимосвязанные задачи, решающие­ся в тесном соподчинении, однако никак не в ущерб одна другой. Ho самым принципиальным в нэповской модели

152

реформирования общества было то, что индустриализа­ция и кооперация не рассматривались как самодовлею­щие цели, а выступали моментами роста благосостояния и культурного уровня народа, понимаемого в качестве условия "снятия" факторов дестабилизации общества и "главного критерия социалистичности".

Отстаивая именно такие установки в стратегии пар­тии, H. Бухарин при этом особо подчеркивал: "... Реши­тельный отказ от чрезвычайных мер... должен быть не­пременнейшим базисом... политики. Ибо только так мож­но оставить систему нэпа. Чрезвычайные меры и нэп есть вещи друг другу противоречащие. Чрезвычайные меры есть отмена нэпа, ...чрезвычайные меры как система ис­ключают нэп" (3).

"Бухаринская альтернатива", таким образом, пред­полагала в качестве своего фундамента указание Ленина, что нэп есть политика "всерьез и надолго" (4). Однако "самый верный его ученик", "Ленин сегодня" (по выра­жению M. Горького), выступая на конференции аграрни­ков-марксистов (27 декабря 1929г.), напрочь отказал в "претензии" нэпу как чему-то "серьезному и долгому". Эта политика, заявил Сталин, перестает "служить делу соци­ализма, мы ее отбросим к черту" (5).

Уже к концу 20-х годов реалистический курс, фор­мировавшийся в рамках нового политического мышле­ния, претерпел коренные изменения, а говоря более точ­но, обрел диаметрально противоположный вектор. "Чрез­вычайная" методология (словами Бухарина) превращалась в альфу и омегу государственной доктрины.

Главным приоритетом и даже всепоглощающей целью была объявлена индустриализация. При этом пла­ны ее задавались в сверхфорсированном режиме. "Мы отстаем от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет", - назидал Ста­лин (6).

Между тем индустриализация, будучи по сути про­цессом расширенного воспроизводства, предполагала в качестве своего обязательного условия наличие достаточ­ного фонда накоплений. Поэтому все упиралось в эту про-

153

блему, точнее, в поиск путей ее оптимального решения.

B главном она сводилась к тому, что согласно эконо­мическому правилу удельный вес фонда накопления (сто­имость того, что идет на расширение производства) в национальном доходе должен всегда быть меньше дру­гой его составляющей - фонда потребления (стоимости благ, потребляемых обществом и его отдельными члена­ми). Резкое нарушениеэтих пропорций, т.е. "ущемление" последнего в пользу фонда накопления, сопряжено с па­дением уровня жизни, подрывом воспроизводства рабо­чей силы, дезорганизацией экономического порядка (именно фонд потребления "отвечает" за качество жизни и населения в целом).

Мировой опыт показывает, что для перевода народ­ного хозяйства аграрного типа в параметры экономики с индустриально-технологическими характеристиками до­статочно поднять удельную величину фонда накопле­ния с 5-10 процентов до 20-25 (7). Уже отсюда ясно, что промышленная модернизация вовсе не предполагает ка­кого-то причудливо гипертрофированного перераспреде­ления национального дохода в сторону фонда накопле­ния. Исключение могут составлять лишь некие экстре­мальные ситуации, например, война, которая всегда тре­бует гигантской мобилизации всех ресурсов общества ценой вынужденных страданий и жертвенности.

Сталин же в мирное время "взвинтил" величину фон­да накопления до почти невероятных пределов, аргумен­тируя это лишь той гипотетически мыслимой им экстре­мы, что "мы в капиталистическом окружении" и, следо­вательно, в противном случае "нас сомнут" (8). Если в середине 20-х годов доля накоплений в национальном доходе составляла 10 процентов, то уже в 1930г. - 29, а в 1932г. -44 процента(9).

Естественным результатом попрания экономической аксиоматики в угоду идеологическим ценностям государ­ства должны были стать катастрофическое падение уров­ня жизни, страдания и голод населения. Ho большевист­ское государство воспринимало это как неизбежные "тер­нии к звездам". "Надо потерпеть", ибо, как всегда вспо-

154

минал в таких случаях Сталин, "революции без жертв не бывает".

До "скончания империалистического света и победы революции в мировом масштабе" предполагалось "потер­петь" и в плане тех лишений, которые искусственно со­здавались вследствие почти патологической "симпатии" государства к группе "A" (производство средств произ­водства) при полном игнорировании подразделения "Б" (производство предметов потребления). Именно тяжелая промышленность, капитальное строительство, военно-промышленный комплекс ставились во главу угла индуст-риализационного процесса, тогда как производство, ори­ентированное непосредственно на человека (легкая и пи­щевая промышленность, жилищное строительство, соци­альная инфраструктура и т.п.), было обречено оставаться на его обочине.

Так, в плановых корректировках на два последние года первой пятилетки (193 l-1932гг.) капиталовложения в промышленность Казахстана предусматривались в раз­мере 1228413 тыс. руб., из них в группу "A" - 1140542 тыс., или 93 процента, а в группу "Б" - лишь 87771 тыс. руб., что составляло примерно 7 процентов (10). Прита-ких вопиющих диспропорциях было закономерным, что группа даже элементарных потребительских товаров пре­бывала в постоянном дефиците, не говоря уже о таких "предметах роскоши", как резиновые калоши или пате­фон, которыми какбольшой привилегией могли обладать лишь немногие герои - Чкаловы или артисты ( Жаровы).

C приоритетами было как будто все ясно: "ручеек" инвестиций - в сферу потребления и огромный поток - в фонд накопления, а уже отсюда - прямым ходом в нена­сытную утробу группы "A". После "идейного разгрома" оппозиции (читай: сторонников нэпа) в лице H. Бухари­на, A. Рыкова, И. Томского на апрельском (1929г.) объ­единенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) (Центральная Контрольная комиссия - орган партийной "инквизиции") такой "расклад" окончательно отлился в "твердую гене­ральную линию партии".

Определились и с источниками накопления - рабо-

155

чий класс, крестьянство и, конечно же, "лагерная эконо­мика".

Рабочий класс вносил свою "лепту" не только и не столько прямым участием в производстве (которое оста­валось нерентабельным, с очень высокой себестоимостью выпускаемой продукции), сколько своим крайне низким уровнем потребления. Значительнейшим каналом "учас­тия" рабочих в накоплениях являлась недоплата их труда. Размеры заработной платы (в промышленности Казахста­на она находилась на уровне 30 руб.) (11) абсолютно не соответствовали действительным затратам труда. Следо­вательно, весьма и весьма существенная часть реально заработанной, но невыплаченной рабочим зарплаты "осе­дала" в фонде накопления.

Немалая доля фондазаработной платы возвращалась в бюджет посредством почти что принудительного рас­пространения облигаций государственного займа, кото­рые начали выпускаться с 1927 г. Тяжесть "режима эко­номии во имя накопления" рабочие и их семьи познали и в связи с введением акциза как косвенного налога на то­вары массового спроса (чай, сахар, табачные изделия и т.п.), размер которого включался в их цену. Механизм абсорбции (поглощения) дополнялся и действием инфля­ционной спирали.

Недавние сельские жители, многие фабрично-завод­ские рабочие являли собой маргинальную страту города. Обрывая корни привычной для них общинной морали, они познавали весь негатив "разорванности" в социаль­ных связях и стереотипах, становились объектами отчуж­дения городской субкультуры, испытывая при этом угне­тающее чувство "комплекса неполноценности". Понятно, что рабочие-маргиналы (уже не сельчане, но еще и не горожане), морально деградируя, быстро превращались в жертвы политики "спаивания народа". Ho государство и здесь видело источник накопления, официально рас­сматривая "водку" как важную статью доходной части бюджета. (Иной читатель может здесь возмутиться "пок­лепом" на добродетель государства, которое, дескать, всегдаборолосьс "зеленымзмием". Действительно,на

156

уровне пропаганды антиалкогольные кампании типа "красных месячников" и "пролетарских рейдов" следова­ли непрерывно. Ho всей своей политикой в этот период, оборачивавшейся для населения страданиями и лишени­ями, гигантским перенапряжением и страхом, деформи­рованными стандартами потребления и культуры, госу­дарство объективно толкало его в болото пьянства. Это именно так, если учесть, что, по крайней мере на массо­вом уровне, корни последнего имеют социальную приро-

ду).

Что касается еще одного источника формирования накоплений -'"лагерной экономики", то тут, думается, и говорить много не надо, если иметь в виду, что труд со­тен и сотен тысяч (далее счет пойдет уже на миллионы) заключенных выступал как неоплачиваемый, т.е. как "дар­мовой" (а когда что-то платили, то этого хватало лишь на покупку в лагерной лавке махорки и кое-когда сахара). Именно заключенные, каторжно надрываясь на золотых рудниках и лесоповалах, "приносили" стране огромные золото-валютные резервы, которые в ходе индустриали­зации овеществлялись в импортных станках и оборудо­вании. Чтобы "родник" этот не иссякал и постоянно бил ключом, не требовалось каких-то изощренных премуд­ростей. Всего-то дел: сажай больше (понятно, не де­ревьев). A уж в этом государство начинало все более преуспевать.

B рамках заданного целями накопления режима "стро­жайшей экономии" государство изыскивало множество других источников: от более существенных (например, промышленный налог, крупномасштабные сокращения учреждений и служащих) до рутинных, а порой и просто гротескных (типа описанной Ильфом и Петровым "эко­номии" канцелярских скрепок и кнопок или электричес­кого света в коммунальных уборных). Ho, повторимся, именно вышеназванные каналы служили главными источ­никами накопления.

Однако даже их масштабы меркли на фоне такого гигантского резервуара (из которого, по мысли Сталина, черпать - не исчерпать), как крестьянство. Оно-то и виде-

157

лось государству в качестве "локомотива" "чрезвычайной" методологии формирования накоплений для индустриа­лизации. Суть ее состояла в беспрецедентной в мировой истории "перекачке" материальных ресурсов аграрного сектора в промышленность.

Еще до революции в большевистской пропагандис­тской литературе имел хождение рисунок (перешедший затем в несколько измененном виде в советские учебни­ки истории), где изображалась пирамида, в основании которой "корячился" крестьянин, держа на своих плечах всю "верхушку" социальной структуры Российской им­перии (царя, дворян и помещиков, капиталистов и попов и прочее).

Октябрь скинул Атлантов груз иерархической пира­миды. Ho последняя оказалась "холмиком" по сравнению с той, поистине пирамидой Хеопса в виде огромнейшей индустриальной инфраструктуры, которая была взвалена на окровавленные плечи крестьянства.

Тех, кто не спешил подставлять свои плечи, ждали уже не какие-нибудь штрафы по приговору земских су­дов или порицание общины, как при царизме, а силовые карательные акции государства, ибо его нормой станови­лась сталинская максима - "репрессии в области социа­листического строительства являются необходимым эле­ментом наступления" (12).

K. Маркс в своем анализе капитала вскрыл всю мер­зость и без преувеличения бандитские методы первона­чального капиталистического накопления. По прямой аналогии с ним троцкисты выдвигали теорию "первона­чального социалистического накопления".

Один из их идеологов, E. Преображенский, писал: "... Первоначальным социалистическим накоплением мы называем накопление в руках государства материальных ресурсов, главным образом... из источников, лежащих вне комплекса государственного хозяйства... Такая страна, как CCCP, с ее разоренным и достаточно вообще отсталым хозяйством должна будет пройти период первоначально­го накопления, очень щедро черпая из источников досо­циалистических форм хозяйства (ясно, что прежде всего

158

крестьянства - Ж.А.)... Задача социалистического государ­ства заключается не в том, чтобы брать с мелкобуржуаз­ных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать больше..." (13).

Гневно осуждая "левацкие вывихи троцкистского блока", Сталин оказался на поверку "католиком больше, чем Папа Римский", ибо выступал в своей реальной по­литике еще более радикальным троцкистом, чем сам "крестный отец" течения - Лев Давидович. И вся "идей­но-теоретическая" казуистика, обильно присутствовавшая в его выступлениях этого периода, все его искусство ма­нипулирования выдернутыми из общего контекста ссыл­ками на указания Маркса, Энгельса и Ленина как "вер­ховных понтификов" и абсолютных авторитетов не мог­ли завуалировать явно обозначавшейся инверсии (пере­вертывания) в политических установках вождя.

Сталин на деле воспринял идеи "социалистического первоначального накопления" и быстрых темпов промыш­ленной модернизации, которые он еще совсем недавно (в середине 20-х годов) обличал как троцкистские "свер-хиндустриалистские фантазии" (14) (в этой связи страш­ной карикатурой выглядели обвинения H. Бухарина и его сторонников в "уклонизме", которые в отличие от всех других партийных бонз-флюгеров непоколебимо придер­живались "нэповской линии").

Надо заметить, что даже ужасы "первоначального накопления капитала" с его "огораживанием" в Англии или пиратскими рейдами Дрейка не шли по масштабам трагизма в сравнение с "социалистическим первоначаль­ным накоплением", поскольку фронтальное вторжение государства на аграрную периферию с целью массивного отчуждения фонда потребления деревни на нужды индуст­риализации оборачивались (как дальше мы это увидим) отчуждением самой жизни миллионов крестьян.

Смыкаются они разве что лишь в той части, где речь идет об ограблении колоний. Ho и здесь есть разница. B социалистической модели накопления "метрополией" выступал бюрократический командно-административный Центр, "имперской нацией" - партийный "орден меченос-

159

цев" (словами Сталина), а"колонией" - вся огромная стра­на, впадавшая во власть тоталитаризма.

Таким образом, в качестве главной предпосылки ре­шения проблемы накопления для индустриализации го­сударство усматривало широкое изъятие крестьянского продукта. Между тем в условиях уже сложившейся нэ­повской макроструктуры включенных хозяйственных интересов, предполагавшей функционирование нормаль­ных экономических связей, столь примитивный маневр был осуществим лишь в обход товарно-денежных отно­шений, т.е. через внеэкономические методы.

Это становилось очевидным после провалившихся попыток получить прибавочный продукт деревни посред­ством навязанного ей неэквивалентного во всех отноше­ниях обмена. Как только заготовки стали проводиться по заниженным ценам, крестьянство перестало продавать хлеб и другие продукты своего хозяйства (об этом мы подробно писали в главе 5). B результате так называемой "хлебной стачки" 1927-1928rr. государство недополучи­ло 128 млн. пудов хлеба.

Нэп с его экономическими "правилами игры" стал "костью в горле" власти, срывая ее попытки осуществить "примитивную аккумуляцию" (накопление). A потомуэту политику "отбрасывают к черту".

B следующем 1928-1929 году с помощью нажимных чрезвычайных, а по сути, репрессивных мер, масштабно развернутых в ходе заготовительной кампании, продо­вольственный кризис удалось смягчить, но ценой жес­ткого подавления, повсеместно возникших в этой связи крестьянских протестов. Мировое общественное мнение заговорило о геноциде крестьянства в CCCP.

Легкомысленно отрекшись от нэпа, рулевые государ­ства оказались в замкнутом круге. Силовое неэквивалент­ное отчуждение сельскохозяйственных продуктов неми­нуемо порождало массовое крестьянское (а отнюдь не только, как вещала пропаганда, кулацкое) неприятие, по­давление которого требовало включения репрессивной машины. A это, несмотря на "железный занавес" и вся­кие там "санитарные кордоны", тут же становилось до-

160

стоянием широкой международной общественности, дис­кредитируя ангажированный на весь мир "советский со­циалистический гуманизм".

Снять все эти "хлопоты" предполагалось очень прос­то: загнать крестьян в колхозы. Здесь они утратят право частной собственности на факторы и условия производ­ства, которое перейдет исключительно в монополию го­сударства. A узурпировав всю структуру отношений со­бственности крестьянства, можно будет уже как угодно эксплуатировать "вечно строптивого пахаря", ибо сам Маркс говорил, что эксплуатация есть наличие собствен­ности у одних и ее отсутствие у других. Лишившись соб­ственности, крестьянин, назови его хоть колхозником, превращается в "раба" государства.

Форма не меняет содержания, а потому сельхозарте­ли можно назвать для благозвучия "кооперативно-колхоз­ным сектором собственности", что не помешает уверен­но командовать ими, зная, что на самом-то деле они не что иное, как огосударствленные структуры, вмонтиро­ванные в централизованную директивно-распределитель­ную плановую Систему. Кончатся "купи-продай" и вся­кие там чуждые социализму товарно-денежные отноше­ния, эквивалентные обмены и прочие "выдумки" нэпа.

Директива "Даешь план!" станет неукоснительной нормой. Ударникам - Почетная грамота с подписью лич­но товарища Сталина, отклоняющимся - репрессии. A чтобы не разбежались из колхозов - лишить паспортов, чтобы работали пуще, чем на феодальной барщине - обя­зательная норма выработки трудодней. Поймали "дезер­тира с колхозного фронта", выявили не набравшего тре-буемогочисла"палочек-трудодней"* -навысылкуили в концентрационные лагеря.

Вот тогда, будьте уверены, никакой головной боли с этими крестьянами. Спустил план на республику, та - на область, она - на район, а он-до колхозов. И потекут кара­ваны с хлебом, выдувая на ветру кумачовые плакаты "По-

* Заработанные трудодни отмечались в виде палочек в книжке колхозника.

161

лучай хлеб, Родина!", "Досрочно сдадим хлеб государст­ву!", "Даешь план по хлебосдаче!". И никаких тебе Т-Д-Т. У партии свои формулы: "Нет таких крепостей, которые не смогут взять большевики", а кто в этом штурме "не с нами - тот враг!".

Итак, именно проблема "накопления" выступала глав­ным движителем развертывания коллективизации. Одна­ко здесь преследовались и другие цели, уже стратегичес­кого характера.

Большевики рассматривали крестьянство как против­ника пролетариата в классовой борьбе. Сталин открыто заявлял, что классовая борьба в деревне ведется пролета­риатом отнюдь не только против эксплуататорских эле­ментов. "A противоречия между пролетариатом и кресть­янством в целом - чем это не классовая борьба (чем "па­рень" нехорош, чем вам не подходит - Ж.А.)... Разве это неверно, что пролетариат и крестьянство составляют в настоящее время два основных класса нашего общества, что между этими классами существуют противоречия..., вызывающие борьбу между этими классами!" (Подчерк­нуто нами - Ж.А.) (15).

Так ли это было на самом деле? Известно, что любое общество есть концентрированное выражение огромной совокупности малых и больших социальных групп, кон­тинуум которых простирается от семьи и производствен­ной бригады до класса и этноса. Уже одна эта данность предполагает, что всякий социум буквально соткан из множества противоречий, основанных на материальных и идеальных интересах различных социальных групп, которые даже в теоретической абстракции просто не мо­гут совпадать везде и во всем. Другими словами, уже по природе своей любое общество в принципе конфликтно-генно.

Из сказанного следует, что действующие в обществе противоречия есть лишь потенции конфликта, они еще не суть его открытых форм и уже тем более не тождество классовой борьбы, как это трактует Сталин. Функция влас­тных структур в том и заключается, чтобы, используя ар­сенал социально-экономических и политических регуля-

162

тивных средств, пытаться не доводить противоречия до открытых структурных конфликтов и особенно в их на­сильственных формах. Государство есть инструмент под­держания баланса разновекторных интересов в обществе как императивного условия его равновесия и стабильнос­ти B этом же состоит чрезвычайно сложное искусство государственной политики.

Однако Сталин, следуя своим идеологическим пред­шественникам, видел в государстве лишь машину подав­ления (отсюда его восхищения не A. Токвилем или, ска­жем, A. Линкольном, а такими персонификаторами госу­дарственной тирании, как Иван Грозный и Петр Первый, в деяниях коих он видел свою "индульгенцию" перед су­дом будущих поколений, которые, следует надеяться, на­йдут в логике и контексте истории российской "смуты" рационализацию и его преступным действиям).

B тоталитарном государстве всякие противоречия не разрешаются, а подавляются и, как точно подмечает P. Даррендорф, заменяются единообразием и полным согла­сием с существующей системой власти (16). A если это "социалистическое" тоталитарное государство, то здесь это оправдывается классовой борьбой.

Следует иметь в виду, что именно в это время Ста­лин выступает с претензией на творческое развитие тео­рии марксизма-ленинизма, выдвигая тезис об "обостре­нии классовой борьбы по мере движения к социализму" (17). Оппозиция подвергла его уничтожительной крити­ке. Так, H. Бухарин, выступая на Пленуме ЦК и ЦКП ВКП(б) (апрель 1929г.), иронизировал: "По этой стран­ной теории выходит, что чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны... отк­рыть гражданскую войну... Теория... провозглашает та­кой тезис, что чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, оче­видно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов уже не будет!" (18).

Эта саркастическая ремарка Бухарина на Пленуме

163

вызвала смех в зале (как видно из его стенограммы). Меж­ду тем именно H. Бухарин, а не Сталин проявил себя в данном случае дилетантом от политики. Тогда как "пра­вый уклонист" продолжал наивно мыслить в абстракт­ных идеалах марксизма-ленинизма, Сталин выстраивал свою "теорию" в прагматических категориях тоталитар­ного государства. A их квинтэссенцией является изнич­тожение всякого инакомыслия, любых размышлений (даже дома на кухне или в кровати под одеялом) по пово­ду правомерности тех или иных действий власти как глав­ного условия сохранения режима.

Неважно, что в целях соблюдения "политеса", т.е. социалистической традиции, подавление инакомыслия (пусть оно даже проявляется в различиях образа жизни, социальных или этнических стереотипах) облачается в тогу "классовой борьбы". Это даже "удобно", поскольку не требует изощрений в выдумке идеологических ярлы­ков: "классовый враг" и все тут.

Поэтому неправ был H. Бухарин, высмеивая Стали­на. Как раз-таки с построением социализма (в любых его ипостасях) завершается формирование тоталитарной Сис­темы и, следовательно, насилие не только не устраняет­ся, но подобно раковым метастазам еще больше разрас­тается по всему общественному организму.

Итак, Сталин и иже с ним требовали усматривать в имевших место противоречиях не что иное, как проявле­ние классовой борьбы. A поскольку в наиболее обнажен­ном виде они разворачивались в деревне, то здесь и лока­лизовалось властью главное направление последней.

Выступая перед слушателями Коммунистического университета им. Свердлова (июнь 1925r.), он говорил, что "если иметь в виду отношения между городом и де­ревней", то классовая борьба имеет "три главных фрон­та". И далее называл "фронт борьбы между пролетариа­том в целом (в лице государства) и крестьянством..." (19). Причем этот "фронт" шел у него под пунктом "а", и толь­ко потом называлась борьба государства с кулачеством и классовые противоречия внутри самой деревни (богатые - бедные) (20).

164

Однако, "разжигая классовую борьбу с крестьянст­вом" (характерен сам термин - "разжигать"; он отражает не объективное, а субъективное, т.е. не внутреннее, а ис­ходящее от кого-то действие), государство хорошо осоз­навало, что "обычными", пусть даже массовыми репрес­сиями ее "не выиграть". Восемьдесят процентов населе­ния страны не упрячешь в лагеря. Кроме того, власть при всей своей "болезненной" антипатии к деревне вынужде­на была считаться с тем, что, говоря словами известного польского исследователя Б. Галенского, "труд крестьяни­на необходим для существования общества, однако су­ществование общества в целом не является в той же мере необходимым для существования крестьянина".

Ho если не подходит ГУЛАГ, то можно создать "кол­хозный АгроГУЛАГ", опоясав "колючей проволокой" всю аграрную периферию. Именно коллективизация кресть­янства и должна была окончательно решить исход "клас­совой борьбы с деревней" в пользу государства. Массо­вая крестьянская оппозиция с ее завершением перестава­ла существовать. Отчужденный от средств производства крестьянин уже не мог быть угрозой любым волюнтарист­ским акциям власти, так как он вставал с рабочим в один ряд - бесправных поденщиков государства.

Перестала существовать не только крестьянская оп­позиция, но и как таковое, т.е. в своих сущностных ха­рактеристиках, само крестьянство, поскольку в ходе со­циальных опытов власть полностью изменила его соци­ально-экономический генотип, растворив присущие ему родовые признаки в коллективной анонимности под на­званием "колхозы" - корпорации нового советского типа, абсолютно подвластной контролю тоталитарного режи­ма. И в этом был еще один смысл коллективизации.

Другим стимулирующим ее моментом было то, что с созданием колхозного АгроГУЛАГа государство обрета­ло способность содержать огромную армию промышлен­ного труда. Отчуждение колхозной продукции по чисто символическим закупочным ценам (они окупали лишь от

165

1_ до 1__ ее себестоимости) давало возможность уста-

10   20

навливать на нее относительно низкиеиторговые рознич­ные цены, а через это - искусственно уменьшать стои­мость минимальной потребительской корзины в городе Аэто, в свою очередь, позволяло недоплачивать рабочим за их труд, обеспечивая промышленность дешевой рабо­чей силой.

- Власть всегда (но особенно, если она имеет тотали­тарную природу) есть навязывание кем-то, узурпировав­шим ее в своих особых собственных интересах, всем ос­тальным, невзирая на их интересы (21). При этом она подает свои интересы как якобы интересы всего общест­ва или, по крайней мере, его большей части, используя для этого изощренную популистскую демагогию и обыг­рывая в нужном ей контексте социальные стереотипы (классовые, сословные, этнические, религиозные, регио­нальные и т.п.).

Советская власть уже по своему определению само­идентифицировала себя как власть "всего трудящегося народа'. Поэтому, начиная коллективизацию, государст­во декларировало эту идею как выражение "классовых" чаяний всех трудящихся. Между тем в действительности оно руководствовалось прежде всего утилитарными це­лями, отвечающими собственным интересам власти, но не общества в целом.

Думается, рассмотренные выше сюжеты отчасти под­тверждают это. Здесь можно было бы описать и другие (как более общие, так и частные) мотивы коллективиза­ции. Однако представляется, что в этом нет особой необ­ходимости, ибо все они так или иначе, но заставляют силь­но подозревать, что она затевалась отнюдь не исключи­тельно ради того, чтобы "жить стало лучше, жить стало веселее", как в этом пытался убедить Сталин. 166