Каковы же предпосылки незнания и спрашивания философствующего ребенка? Помимо того, что говорилось об основаниях наивного философствования, это могут быть некие интуитивные прозрения. Они сами уже предполагают направленность на определенную область открытого, из которой может прийти прозрение. Поэтому, естественно, они предполагают спрашивание. Подлинная сущность прозрения в наивном философствовании заключается, пожалуй, не столько в том, что ребенку приходит в голову решение, подобно решению загадки или логической задачи, сколько в том, что ему приходит в голову вопрос, выталкивающий его в сферу открытого и потому создающий возможность ответа. Всякое прозрение имеет структуру вопроса. Однако прозрение, приводящее к постановке вопроса, есть уже вторжение в область бытующих в обыденном сознании мнений и представлений, заданных установками здравого смысла. Здравый смысл блокирует многие области философствования, но именно эта блокировка служит дополнительным стимулом к вопрошанию. Ребенок философствует благодаря толчку, которым является для него то, что не согласуется с его прежними мнениями. Поэтому и о вопросе можно сказать в большей мере, что он его настигает, а не ставится им. Вопрос сам напрашивается; ребенок больше не может от него уклоняться, он чувствует, что вынужден расстаться со своими привычными мнениями, и он идет на риск показаться глупым с точки зрения привычных установок здравого смысла, ведомый знанием незнания. Еще одной предпосылкой вопрошания можно считать установление ребенком социальных связей. Вопрошание наивного

²² См.: Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна... С. 46.

146

философствования можно рассматривать как языковую игру, направленную на коммуникацию. Эта игра немедленно позиционирует того, кто задает вопрос; того, к кому этот вопрос обращен и референт, о котором вопрошают. Таким образом, само вопрошание уже есть социальная связь.

Наша позиция по этой проблематике близка концепции личности В.В. Налимова. «Личность - это спонтанность, - пишет он -спонтанность - это открытость вселенской потенциальности. Способность попадать в резонанс с ней».²³ Наивное философствование - это именно спонтанная познавательная деятельность. Это вовсе не означает, что оно безответственно и замкнуто на самом себе, просто у него нет никакой особенной цели, заранее заданной таким образом, чтобы отныне подспудно присутствовать в актах наблюдения, формирования понятий и прикладной деятельности. Наивное философствование тем самым получает свободу. У него есть стимул затрагивать каждый факт, важный для выявления какой-либо проблемы или потребности, и следовать за каждым предположением, сулящим разгадку. Препятствий на пути этого процесса так много, что уже сам этот процесс можно считать прекрасной и захватывающей целью, возбуждающей познавательный интерес.

Кроме того, по нашему мнению, спонтанной является любая интерпретационная мыследеятельность, значение которой мы выражаем в созданном нами понятии, высказывании, правиле, описании или именовании. Значение того, что думает и делает Я определяет сам. Именно интерпретационная самоопределенность есть средоточие спонтанности, моей когнитивной независимости: она существует прежде всего для меня, поскольку сознаваема и познаваема только мной. Когнитивная независимость приобретает особую прозрачность, когда она независима логически и семантически, что свойственно наивному философствованию.

К сущности самого вопроса относится то, что вопрос имеет смысл. Смысл вопроса, как утверждает Гадамер, есть направленность.²⁴ Смысл вопроса - это, таким образом, направление, в котором только и может последовать ответ, если этот ответ хочет бьггь осмысленным, смыслообразным. Вопрос вводит опрашиваемое в определенную перспективу. Появление вопроса как бы вскрывает

23 Налимов В.В. Спонтанность сознания. М, 1989. С. 204. 24 Гадамер Г.-Г. Истина и метод... С. 427.

147

бытие опрашиваемого. Поэтому «логос», раскрывающий это вскрытое бытие, всегда является ответом. Он сам имеет смысл лишь в смысле поставленного вопроса. Именно поэтому мы говорим о вопрошании как форме философствования вообще и наивного философствования в частности.

Например, примечательно, что в сократических диалогах Платона вопрос всегда труднее ответа. Когда собеседники Сократа не в силах найти ответ на его затруднительные вопросы, пытаются переменить тактику и сами притязают на кажущуюся им более выгодную роль спрашивающего - именно тогда они терпят окончательное крушение.²⁵ За этим комедийным мотивом платоновских диалогов стоит критическое различие между подлинными и неподлинными речами. Тот, кто в своих речах стремится лишь оказаться правым в силу тех или иных «партийных интересов», а вовсе не проникнуть в суть дела, тот, конечно, считает спрашивание чем-то более легким, чем ответствование. Ведь при этом нам не угрожает опасность, что мы окажемся не в состоянии ответить на какой-либо вопрос. В действительности, однако, повторяющееся несостоятельность собеседников показывает, что тот, кто полагает, что он все знает лучше, вообще не способен спрашивать. Чтобы быть в состоянии спрашивать, следует хотеть знать, то есть знать о своем незнании. В смене вопросов и ответов, знания и незнания, которую рисует Платон, раскрывается необходимость предварительного вопроса для всякого познания, всякого речения, раскрывающих суть дела.