Игра как цель и игра как средство

Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Аннотация

Данный текст является предварительным обобщающим комментарием к циклам лекций «Преодоление игрового механизма» и «Три силы: Цель жизни и развязавшееся стремление к игре (казино, гонки, игра по жизни)». Цикл лекций «Три силы» поддерживается статьей с одноименным названием[1].

Под игровым механизмом может пониматься невозможность сопротивления различного рода неудержимым влечениями (влечение к тому, что основано не на Истине, приводит человека в тупик). Речь может идти не только о тяге к казино и сетевым он-лайн играм. Чье-то сознание захватывается влечением к деньгам, а чье-то – стремлением во чтобы бы ни стало реализовать план мести, уколоть ближнего назревшей злостью. Такой человек понимает, что гневаясь, он рушит свою жизнь, но ничего поделать не может. Так и игрок. Понимает всю тяжесть и проблематичность своего положения, но не может остановиться в стремлении реализовать игровой механизм, суть которого – в невозможности остановиться. Что может быть связано с нежеланием остановиться, непониманием: как остановиться и зачем, что делать без игры и т.д..

Данный текст, хотя и несущий в себе определенный акцент на теме игры, целиком к проблеме игровой деятельности не сводится. Ведь чтобы понять, каким образом игровое влечение может быть «обезоружено», необходимо рассмотреть человека не только в контексте игры. В сознании человека приходят в столкновение различные смыслы и тенденции, человек вписан в историческую эпоху, в систему языка и смыслов, присутствующих в обществе, в систему законов, регулирующих развитие мироздания. Игровой процесс может рождаться как завихрение при перекручивании указанных и не указанных в данной аннотации силовых линий. Задав вопрос о том, с чем человек сталкивается внутри себя и вовне, можно поставить и вопрос о преодолении игрового механизма.

Ставя вопрос о преодолении игрового механизма, нельзя обойти вниманием и другой вопрос: человек тотально открыт для разрушительных импульсов, идущих на его сознание как со стороны внешней реальности, так и со стороны внутри-психической жизни. У него нет ни того слоя, который может быть назван «культурным человеком», ни внутренних ресурсов, чтобы противостоять влечениям.

Ввиду того, что аддиктивные расстройства объединяются общими механизмами, коррекция любой формы аддикции не может ограничиваться элиминацией (исключением) того способа, через который аддикция реализует себя вовне. «Прекращение участия в азартных играх не делает гэмблера психологически здоровым», как и «прекращение употребления алкоголя алкогольным аддиктом не избавляет его от лежащих в основе аддиктивных механизмов». Если аддиктивные механизмы не преодолены, то гемблинг, вроде бы и отставленный в сторону, может со временем вернуться, или же человек может переключиться с гемблинга, например, на употребление алкоголя. Перестать играть при таких условиях – этого мало. Необходимо ответить на вопрос: что человеку можно предложить взамен[2].

В тексте некоторые мысли даются кратко и не «прорисовываются». Это реализуется в лекциях, в рамках которых различные темы разбираются более подробно и на различных примерах. Данный текст скорее напоминает ознакомительный фрагмент к книге и трейлер к фильму, чем полное и развернутое описание проблемы и путей ее преодоления.

Часть 1. Игра и стимуляция

Игра как цель и игра как средство

«Если вся жизнь не пустая игра,

Шествуй в бессмертье уверенно.

Делай всем людям побольше добра

И посади свое дерево».

Посади свое дерево.

Сл. Л. Дегтяр, Муз. Е. Мищенко.

Проблема игровой зависимости (лудомания или гэмблинг) актуальна как для самих игроков, так и для их родителей и близких родственников – все они так или иначе, но вовлечены в озабоченность темой игры. Родители и близкие игрока формулируют проблему следующим образом: человек полностью поглощен игрой, он не работает, не хочет ни к чему стремиться, если у него есть супруга, то он не обращает на неё внимания. Часто происходит так, что если брак ещё не заключён, то, вследствие эмоциональной отстраненности жениха (вследствие сверх-поглощенности игрой все, что выходит за рамки игрового пространства, перестает его интересовать), невеста принимает решение в брак и не вступать.

Игровая деятельность, в рамках цикла «Три силы», как было сказано ранее – рассматривается в качестве многогранного феномена. Этот феномен включает в себя не только настольные, спортивные или компьютерные игры, но также азартные игры, экстремальные виды спорта. Спуски по «черным» трассам, помещение себя в ситуацию непрогнозируемого риска, драки фанатов, поездки в горячие точки ради повышения «эмоционального статуса» (то есть, ради возбуждения), участие в террористических группировках (кого-то привлекает антураж мнимой свободы от владычества мегаполисов и гипермаркетов, как некогда Аглаю – героиню романа Ф.М. Достоевского «Идиот» – привлекала перспектива сбежать из великосветского семейства за границу и проводить «свободную» жизнь; Аглая, которая «все запрещенные книги прочла», вышла со временем замуж за кого-то графа, который оказался не графом, а человеком «с какою-то темною и двусмысленною историей», в результате знакомства с которым Аглая встала на путь, который привел её в итоге к тому, что ее ум дошел «до исступления»), столь распространенные в среде взрослых игры «в любовь» и в заботливых родителей (понятно, что здесь не клеймятся родители, рассматривается, скорее, та ситуация, когда папа, уйдя из семьи, при встрече с сыном разыгрывает из себя веселого и беспроблемного рубаху-парня), кто-то настолько «заигрываться», что перестает понимать, какой он – настоящий (при встречах с людьми человек в качестве достоверной информации о себе сообщает фантастические истории, которые со временем в его сознании начинают восприниматься как подлинные), кто-то конструирует образ (имидж), с которым и предлагает окружающим вступить во взаимодействие (один молодой человек со светлыми локонами, ведя с окружающими разговоры, вставлял в эти разговоры имена известных философов; обаяние, построенное на локонах и философии, рассыпалось, когда у молодого человека зазвонил телефон; в качестве звонка была выбрана жесткая (даже – очень) композиция), – эти и прочие формы времяпрепровождения и взаимодействия с реальностью можно отчасти отнести к феномену игры.

Приблизительно в таком ключе понятие игры встречается в творениях русского философа, писателя и публициста Ивана Ильина и протоиерея Георгия (Флоровского). По мысли Иван Ильина, человек привыкает верить в то искажение, которое сам и создал. Он привыкает верить в реальность нереального, «в божественность небожественного, в позволительность греха». Утрачивая способность отличать добро от зла, он утрачивает «мерила и критерии». В таком человеке все делается условным, шатким и недостоверным. Он населяет себя призраками, впрочем, он подозревает, что они не подлинны, и потому он окончательно не верит ни в их подлинность, ни в их призрачность. Но, тем не менее, несмотря на такую шаткость, он «продолжает утверждать их и для себя, и для других». Эти призраки оставляют в нем недоизжитые следы, а сам он уподобляется плохому актеру, душа которого состоит из недоизжитых ролей. «Его жизнь превращается в сплошную игру мнимостями», мнимыми становятся его слова и дела, – в них не вкладывается сила его духа. «Играющей мнимостью» становится он сам[3].

Ситуация, при которой слова и поступки человека отрываются от его духа и становятся мнимостями, повторяется и в искусстве. Художник, создавая произведения, должен выносить суждение о вечных предметах. Ответственно подходя к суждению, художник подбирает образы, чтобы выразить главную идею. Настоящее искусство возникает в аскетическом процессе художественного суждения. Художник отсекает все, что переживается им как «только возможное» и приходит к тому, что является «предметной необходимостью» [то есть отсекает домыслы и старается постичь принципы, на основании которых развивается описываемое им явление]. Если художник отвергнет этот путь, то «произведения его останутся «игрою в возможность», однодневными капризами, баловством, предназначенным для развлечения неприхотливых и скучающих людей, – «эстрадою для снобов»…»[4] Главное в искусстве сводится к вынашиванию задуманного и изображению выношенного в оправданных и точных образах, к созерцанию и следованию тому, что было узрено. «Искусство, которое ничего не знает об этом, а может быть, и не желает знать – не есть искусство; это есть безответственная игра»[5].

Принципы, изложенные Иваном Ильиным в отношении искусства, актуальны и в отношении жизни духовной. Так, протоирей Георгий (Флоровский), анализируя предреволюционные настроения, писал, что накануне революции богословская наука перестала быть поиском истины и исповеданием веры. Богословская наука отвыкла от того, чтобы прислушиваться к биению Церковного сердца, и доступ к сердцу был потерян. У многих верующих людей тех лет сформировалась опасная привычка обходиться без всякого богословия вообще. Кто чем мог, тем и заменял утраченное богословие, кто – Книгой правил или Типиконом, кто – преданием старины или бытовым обрядом, кто – лирикой души.

Но «бытом или канонами от прелести не загородиться». На пути к духовному деланию человека подстерегает множество соблазнов: «соблазн принять и выдать душевное за духовное», формализм, ласкательство чувственности [в состоянии самообольщения человек, обманываясь, принимает свои эротические движения за движения духовные, благодатные]. «От такого прельщения ограждает только богословский искус, зоркость, четкость и смирение богословствующего ума». Без проверки подлинным богословием своих движений русская душа оказывается «так странно нестойкой и беззащитной в искушениях...». «Душа вовлекается в игру мнимостей и настроений...»[6]

О игре в широком смысле этого слова упоминается ещё в Библии. Библия описывает ситуацию, которая сопровождала получение Моисеем скрижалей Завета. Моисей поднялся на гору и пребывал на ней, ожидая Бога. Ожидая же внизу Моисея, «сел народ есть и пить, а после встал играть» (Исх. 32,6). Пришедшие с Моисеем к горе люди отлили золотого тельца и стали поклоняться ему.

Не все люди поклоняются идолу, отлитому из металла в какую-то зримую форму. Идолом в каком-то смысле можно назвать персонифицированную человеческую страсть. Сказал же святой апостол Павел, что есть люди, которым «бог – чрево» (Флп. 3, 19). В данном случае можно сказать, что на то место, которое в душе принадлежит Богу, человек ставит заботу о максимально частом и продолжительном проживании эмоций гастрономического характера.

Эту мысль можно сопоставить с представлением, в рамках которого различные идеи, имеющие отношение к жизни человека, размещаются на разных уровнях внутренней иерархии. На высшем уровне у религиозного человека находятся представления о Боге, о необходимости стремиться сохранить связь с Ним. В тех случаях, когда для человека Богом становится чрево, можно сказать, что мысль о насыщении чрева взбирается на высший уровень иерархии.

Тот же апостол назвал сребролюбие идолослужением (Кол. 3, 5). На высшие уровни иерархии в данном случае человек помещает деятельность, связанную с накоплением денег и любованием ими. В случае, если Богом становится азарт, целью и смыслом жизни человека становится пребыванием в состоянии охваченности азартом. Такой человек стремится максимально часто и с максимальной интенсивностью испытывать нервное возбуждение.

Люди могут и не поклоняться видимому идолу, но могут быть одержимы властью, карьерой, бизнесом, спортивными достижениями, отношениями с любимыми, материальным достатком. Чаще же всего идолом для самого себя становится сам человек, который под девизом «станем есть и пить, ибо завтра умрём», «играет и веселится», забыв о Боге. Но после смерти жизнь только начинается! И важно подготовиться к ней.

Испытывая влечение к игре, человек на каком-то этапе сталкивается с невозможностью в своем влечении остановиться. Человек понимает, что ситуация уже давно вышла из-под контроля, что игра перестала быть игрой и стала настоящей проблемой, но ресурса затормозить это влечение он не находит.

Чтобы найти способ решить данную проблему, человек должен начать по-иному выстраивать собственную жизнь, стремиться в своей жизни к иным целям. А менять свою жизнь в корне не все готовы. И жить по-прежнему хочется, и не сталкиваться с разрушительными последствиями игрового образа жизни тоже хочется. Игровой образ жизни, если феномен игры воспринимать в широком смысле этого слова, представлен в Дмитрии Федоровиче – персонаже романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». В его жизни присутствовали не только зримые атрибуты игрового образа жизни: женщины, драки, кутежи. Это обычные атрибуты и их наличие не делает человека «игроком по-крупному». «Играет по-крупному» человек тогда, когда на кон ставит свою жизнь, и даже более – жизнь вечную. «Если уж полечу в бездну, – говорил Дмитрий Федорович, – то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой».

Впрочем, необходимо сказать, что от ситуации, происшедшей с Дмитрием Федоровичем, далеко отстоят те формы игры, которые связаны с передачей опыта и процессом обучения. Дети, например, охотно учатся, если в учебный процесс добавляется немного игры. Чем такая ситуация отличается от патологической формы, наблюдаемой в Дмитрии Федоровиче? Мотивацией участвующего в игровом процессе. Папа, играющий в настольные игры с детьми и во время игры беседующий с ними о жизни, не воспринимает игры как нечто самоценное. Игра встроена в контекст его взаимоотношений с детьми и используется ради достижения неигровых целей. В данном случае папа и дети изначально хотели вместе провести время, поговорить, и игра воспринимается ими как инструмент достижения цели. Проблема начинается тогда, когда игра становится само-целью. Она не вплетается в жизненный контекст, она не служит инструментом достижения целей, например, образовательного характера. Она сама становится и контекстом, и целью, и всем.

Пример непатологического игрового процесса можно встретить в книге Бориса Солоневича «Молодежь и ГПУ». После революции 1917 года в результате социально-политических катаклизмов в России появилось много беспризорных детей. Борис Солоневич со своими единомышленниками-скаутами помогали этим детям: старались их включать в социальную жизнь, способствовали их обучению и т.д. Беспризорные дети были изолированы от общества, которое находилось в состоянии гражданской войны.

Скауты пригласили беспризорников на один остров, обещав согласившихся на предложение накормить. Сначала дети отнеслись к «чужакам» недоверчиво, но все же несколько ребят согласились и сели в лодки. Приехали на остров, и пока готовился обед, скауты предложили детям помыться. После обеда они стали вместе играть в подвижные игры. Поначалу беспризорники были озлоблены и походили больше на волчат, но в процессе игры стало заметно, что это всего лишь дети и их недоверия и озлобленности как не бывало. В результате инициативы скаутов и знакомства с беспризорниками у Солоневича завязалось общение с одним из этих мальчишек, Митькой. Так, посредством игры удалось наладить контакт и наладить человеческие взаимоотношения с беспризорными детьми.

«Площадка гудела криками и смехом. Подзадоривание и замечание неслись со всех сторон. Игра становилась все оживленнее. Могучий импульс игры владел всеми: и участниками, и зрителями.

Эти ребята, дни которых проходили в тюрьмах, на базарах, под заборами, в канализационных трубах, на улицах, под вагонами, в воровстве, картежной игре, пьянстве – все эти ребята сбросили теперь личину своей преждевременной тротуарной зрелости и превратились в смеющихся играющих детей…»

Пример разрушительной игры – тот случай, когда человек хочет через игру изменить свою личность, в результате чего получает внутренние мучения, от которых пытается отвлечься опять с помощью игры. Получается замкнутый круг. Игроки, осознающие свою зависимость, говорят о невозможности остановиться – нехватке ресурса, чтобы затормозить влечение. Они не обязательно пытаются перестать играть, но явно обеспокоены, хотя и не готовы менять свою жизнь, стремиться к иным целям. Порою кажется, что проще – жить по-прежнему, при этом не сталкиваясь с последствиями, которые вызывает такой образ жизни.

Надо отличать, когда игра допустима (например, в случае обучения детей), а когда – нет. Стоит задать вопрос: «Для чего я это делаю?». Всё зависит от цели. Если человек, испытывая внутреннюю неустроенность, ищет какую-то трансформацию и выбирает интеллектуальные или экстремальные игры, игры в отношения – он встает на путь, который уводит от Истины и от здоровых основ жизни. Потому что он усиливает начавшееся погружение в ложь вместо того, чтобы понять подлинные причины появления этой внутренней неустроенности и хаоса. Пребывая в таком состоянии, человек пытается отвлечься чем угодно, хотя бы круглосуточным просмотром телевизора, чтобы не оставаться наедине с самим собой. Кто-то ищет молодых любовниц или увлекается безумной идеей мирового господства, чтобы с помощью эмоционального шока переключить фокус своего внимания с созерцания внутренней разрухи на какие-то внешние впечатления.

Аутизация и стимуляция

Кто-то, как можно предположить, обращается к игре, чтобы простимулировать деятельность угасающего сердца и отодвинуть рубежи наступающих на сердце, словно пески – на город, ощущений мертвости и скуки. В этом смысле актуальными видятся размышления одного автора, поставившего задачу раскрыть понятие психологической нормы. Представления о норме автор формулирует на фоне построения развернутого описания нарушений в развитии детей.

Когда нет достаточной активности, но есть нехватка эмоциональных переживаний, впечатлений, получаемых от органов чувств (зрение, слух и пр.) «у всех аутичных детей развивается тенденция дополнительной аутостимуляции приятными впечатлениями». С помощью этих впечатлений поддерживается необходимый минимум психического тонуса, заглушаются ощущения дискомфорта и страха.

[То есть ребенок искусственно как бы «взбадривает» себя. Слова об аутичных детях в каком-то смысле приложимы и к людям, у которых вроде бы и нет такого диагноза – аутизм. Если не рассматривать аутизм в виде диагноза, то можно сказать, что аутичность в приложении к людям, которые ходят на работу и считают себя здоровыми, может проявляться в виде зацикленности на себе и на своих ощущениях. В пользу возможности такого сравнения можно привести слова Ивана Ильина. Он определяет человека с аутистическим взглядом как человека, который «считает себя и свои настроения, потребности, вкусы, удовольствия, удачи, неприятности – важнейшим делом жизни, мерилом всяческой ценности»[7].

Эмоциональная палитра такого человека очень бедна, его кругозор сужен до уровня предпочтений «нравится / не нравится». У него на все готовы оценки, другие люди для него скучны и пусты, ему кажется, что он видит всех насквозь. Они, как ему представляется, – все сплошь воры и бездельники. Такому человеку окружающие люди почти ничего не могут дать. Поэтому его сознание не обогащается новыми впечатлениями. Он не тянется вверх, ведь для него нет идеалов. Разве могут они существовать для человека, считающего, что высшие ценности были «придуманы богатыми ц целью порабощения бедных»?.

Человек остается в своей приземленной серости: ни постов, ни праздников, ни стремления к чему-то, что превышало бы его ограниченность, ни самоотверженной деятельности ради ближних, ни самоограничения ради них же. Душа человека не трудится и, соответственно, не развивается. А там, где нет развития, начинается регрессия. Человек обрастает закрепленными ошибками, погрязает в стереотипах. Живет по привычке. Становится скучно, неинтересно, «всё плохо», «все плохие».].

Стремление к внутренней стимуляция у аутичных детей развивается как стереотип. «Новизна не допускается даже в качестве приятного разнообразия».

[Эти слова могут быть отнесены даже и к тем людям, которые, казалось бы, много путешествуют и постоянно, казалось бы, меняют формы активности: то с парашюта прыгают, то в сплав по бурной реке пускаются. Но алгоритм поведения просматривается тот же.

В этом смысле актуальным видится ответ, данный некоторыми исследователями на следующие вопросы: Почему аддикты, стремясь получить удовольствие, идут на риск и тратят много денег? «Для них это единственный гарантированный способ получения удовольствия». Они могут производить впечатление открытых и оптимистичных людей, но, по существу, аддикты – очень одинокие люди. «Им несвойственна глубокая привязанность, проявление участия и сопереживания», «их качественный мир беден, скуден и маловыразителен». «Люди, не имеющие достаточных контактов, лишены способности доверять окружающим», от завтрашнего дня они «не ждут ничего хорошего. Они знают, что завтра им будет так же плохо, как сегодня, т.к. завтра они будут так же одиноки»[8].

Человек, опять стремясь забыть о неприятном для него переживании, действует по установившемуся шаблону. В него подставляются названия разных стран и имена многих партнеров. Но никогда человек не решается на то, чтобы что-то в себе изменить, увидеть рядом с собой живых людей, имеющих право на ошибки, испытывающих боль, желающих реализовать заветные цели].

Монотонность однообразного поведения аутичного ребенка «окрашена напряженной страстностью». Эта страстность является захваченностью, погруженностью в стереотипы [не похож ли на этого ребенка игрок, сидящий за столом и несколько десятков раз за вечер сдающий карты?].

Психические функции, формирующиеся в условиях нарушения активного контакта с миром, «направляются преимущественно на решение задач аутостимуляции». Развитие способности к движению направляется не на то, чтобы решить задачи, связанные с реальной адаптацией к миру. Вектор развития двигательной функции нацеливается на то, чтобы развить процесс накопления «стереотипных способов извлечения приятных … ощущений» (вестибулярных, проприоцептивных, тактильных, мышечных).

При таком положении дел впечатления, которые в норме служат основой для построения целенаправленного действия [если горячо, значит, нужно одернуть руку от плиты] «приобретают самоценность» [эти слова можно сопоставить с приведенными выше воспоминаниями Бориса Солоневича, описывавшего, как он и его друзья с помощью игры пытались социализировать беспризорников; игра не была самоцелью, а была направлена на реализацию другой, неигровой цели]. В норме процессы подъема и поддержания активности должны создавать «оптимальные условия реальной адаптации во внешней среде». У аутичного же ребенка начинает доминировать тенденция направлять развитие внутренних процессов на обслуживание аутостимуляции.

Для него характерны задержка развития бытовых навыков, неловкость и неуклюжесть. И одновременно, – почти цирковая ловкость в совершении действий, связанных с стереотипом аутостимуляции. «Такой ребенок часто годами не в состоянии научиться простейшим навыкам самообслуживания, но может выкладывать сложные узоры из мелких предметов; ловко карабкаться, передвигаться по комнате, крутя тарелку на пальце вытянутой руки; избирательно напрягать и расслаблять отдельные мышцы, сосредоточиваясь на возникающих ощущениях» [не таков ли и игрок? – при решении вопросов, возникающих в жизни семьи он беспомощен и безынициативен, но стоит ему сесть за игорный стол, как он тут же «расцветает»: и настроение есть, и говорит умело].

В отношении развития речевой функции наблюдается трудность в деле построения действия, которое бы гибко направлялось к другому человеку. Дети «стереотипно играют отдельными звукосочетаниями, словами, фразами, рифмуют, поют, одержимо декламируют стихи». То, что в норме является материалом для построения речи, направленной на реализацию определенной цели, «становится объектом специального аффективного внимания, средством стереотипной аутостимуляции». Дети могут стимулировать себя, повторяя «сложные, аффективно звучащие слова: «супе-р-р-р-импе-р-р-р-иализм» и оставаться мутичными [не пользующимися речью и не реагирующими на речь другого человека] в ситуации общения». Их речь может быть смазанной, они могут испытывать трудности в общении вплоть до невозможности установить диалог с другим человеком. Но когда вопрос ставится об аутостимуляции, их речь может быть сложна и правильна.

Подобный парадокс наблюдается и в сфере развития мышления. Аутичные дети «в рамках стереотипной игры могут проявлять способность к символизации, одержимо выполнять отдельные сложные мыслительные операции». Такого рода игры могут быть изощренными, но в действительности они не являются выражением настоящего и активного контакта со средой. Они являются реализацией одной и той же интеллектуальной операции и служат все той же цели воспроизведения приятного впечатления.

Например, в стереотипной игре ребенок может представить себя виноградной лозой, но, когда его просят сказать, на что похож золотой купол, он отвечает, что – ни на что не похож. Он может самозабвенно воспроизводить знакомые ему по учебникам шахматные партии и при том, – «не может ответить на простейший ход реального противника в реальном взаимодействии».

Примечательны штрихи, описывающие аутостимуляцию детей, наиболее нечувствительных к контакту с миром. «Они ничего не боятся и ничего не любят». Их лица не выражают каких-либо чувств. Если у них возникает мимолетный интерес к чему-либо, они дотрагиваются до объекта интереса кончиком ноги. Если они тянут руку к предмету, то, бывает, что рука повисает в воздухе, так и не дотянувшись до предмета. Или предмет, будучи взят, тут же выпадает из разжавшейся ладони, – «настолько быстро наступает пресыщение избирательного внимания». Такие дети подпитывают свое состояние комфорта, «бесцельно перемещаясь в пространстве – лазая, кружась, перепрыгивая, карабкаясь» [не похоже ли это на меланхоличных путешественников, пассивно ожидающих, что во время новой поездки на них «свалится» счастье и избавит их тем самым от бремени скуки и ощущения бессмысленности собственного существования?]. «Особенное удовлетворение испытывают у окна движущегося транспорта» [в случае с путешественниками в данное предложение нельзя ли подставить слово «теплоход»?].

Такие дети «грациозны в движениях, их лицо выражает углубленную в себя интеллигентность». Они «любят, если их подбрасывают, кружат, однако быстро пресыщаются и строго дозируют время контакта». Впрочем, их тип взаимодействия с другими людьми сложно назвать контактом, так как в данном случает нет элемента сопереживания, нет общей [разделяемой двумя сторонами] радости. «По-видимому дети просто используют возможность получить приятное впечатление. Они смотрят сквозь человека, могут карабкаться по нему, как по мебели, опираясь о его лицо»[9].

Комментариев к этим мыслям можно привести множество. Необходимо отметить, что здесь не бросают камни в детей, имеющих особенности развития; эти дети не исключены из мира, они достойны помощи и любви. Достаточно вспомнить пример Сони Шаталовой, которая, как казалось, не реагировала на сигналы, поступающие из внешнего мира.

У Сони был столь тяжелый диагноз, что возможно, кому-то трудно было предположить наличие в ее личности сосредоточенной и глубокой внутренней жизни. Глубина личности Сони стала открываться другим людям после одного прикосновения мамы к ее руке. В результате этого прикосновения что-то сдвинулось в механизмах взаимодействия Сони с миром, и она начала писать стихи. Ее стихи поражают глубиной проникновения в явления мира. А также – осознанием ограниченности в возможностях установления контакта с миром и в проявлениях личности вовне (Соня полно и глубоко осознавала свое бытие даже тогда, когда другие видели в ней лишь кричащего и не реагирующего на внешние импульсы ребенка).

Комментарием к разбираемому вопросу может стать сюжетная линия фильма «Влюбись в меня, если осмелишься» (2003 г.) а также образы, приводимые Шарлем Бодлером в стихотворении «Плавание». Фильм и стихотворение более подробно рассматриваются в лекциях цикла «Преодоление игрового механизма», о фильме см. 7a, о стихотворении – 4c.

За внешней «грациозностью» средств выражения в стихотворении читается невозможность пережить глубину мира. Стихотворение словно написано от лица человека, который скользит по поверхности мира, и ни за что не может зацепиться своим вниманием. Может показаться, что в подобных случаях невозможность зацепиться связана с несерьезностью содержаний мира и непревзойденным интеллектуализмом скользящего. Но не связан ли феномен скольжения с иными причинами?

Подобные произведения могут быть отмечены высоким пафосом выставляемой напоказ трагедии. Трагедия декларируется как возникшая в связи с невозможностью найти что-то столь высокое, что могло бы удержать на себе удержать внимание. Но не идет ли речь о том, что человек не подготовил себя к переживанию подлинно прекрасного?

Душой, истощившейся в разврате и скованной эгоизмом, он ищет пережить что-то столь вдохновляющее, что увлекло бы сильно и навсегда. Но что может предложить Вселенная тому, кто любит лишь себя самого, кто так еще и не сформировался как личность? «Мало дать, – пишет Антуан де Сент Экзюпери. – Нужно сотворить того, кто получит».

Человека, ищущего вдохновения, можно уподобить тому, кто ищет прохладу между камнями, валяющимися в пустыни. Понятно, что при таком подходе к поискам человек не найдет искомого. Экзюпери дает такой совет: «Не ищи света, как вещи среди вещей, ищи камни, строй храм, и он озарит тебя светом». В храме, построенном из камней, человек найдет и прохладу, и молитвенную тишину.

Некоторые мысли Экзюпери о путешествии ложатся на мысли Бодлера о скучающем племени бегунов, которые в «тоске нечеловечьей» плывут без цели, чтобы плыть. Экзюпери считает, что одно дело самому карабкаться на гору, и другое дело, когда тебя несут слуги на крытых носилках.

Слуги идут по такому маршруту, чтобы пронести тебя мимо самого из красивого из пейзажей. «Вот обозначились очертания голубой равнины, и тебе уже стало скучно». Человеку, путешествующему таким образом, неведомо озарение паломника. На него может рассчитывать тот, что «спотыкаясь, дрожа от холода, изнывая от зноя … пребывал верным необходимости каждой минуты». В этом случае человек по «внезапному биению сердца, поймет: предыдущий шаг его был шагом к чуду» (более подробно см. в беседе 4с цикла «Преодоление игрового механизма», а также в разделе «Депрессия и распад картины мира», в первой части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе, – и о депрессии)»)[10].

Человек ищет вдохновения, как ему кажется, во всех уголках мира. На самом же деле возможно, речь идет о том, что человек из всего мира выделил для себя некий удобный ему сектор, к которому имеет склонность, а прочие части мира остаются им просто не замеченными. Он ищет неведомую ему Истину, которая, как, ему представляется, должна (просто обязана!) предоставить гарантированное оживление его унылому существованию. Но он боится себе признаться (а, может, и такого вопроса не ставит), что он ищет лишь аутостимуляцию, а вовсе не Истину, которая, будучи найдена, может ведь и обязать человека кардинальным образом перестроить свою жизнь в соответствии с открывшимся ему.

Два типа путешествия [по жизни] могут быть рассмотрены сквозь призму учения академика Ухтомского о доминанте. Учением о доминанте открывается статья «ТРИ СИЛЫ: Цель жизни и развязавшееся стремление к игре (казино, гонки, игра по жизни)»[11]. Дополняются мысли, изложенные в статье, комментариями Ухтомского в отношении романа Ф.М. Достоевского «Двойник». С точки зрения Ухтомского этот роман является философско-психиатрическим трактатом о солипсизме [солипсизм – сосредоточенность на себе, которая, по мысли священника Александра Ельчанинова, «уводит человека от мира и от Бога»; замкнувшийся на себя человек «отщепляется от общего ствола мироздания и обращается в стружку, завитую вокруг пустого места»[12]].

Главный персонаж романа – Господин Голядкин обособлен от мира принципиальным одиночеством, подозрительностью и претензиями. Других людей для него нет, во всяком случае, их существование «не доказано». Господин Голядкин исследует мир ради своего самоутверждения, и лишь существование его самого для него является достоверным. На определенном этапе развития истории ему начинает являться его двойник, и этот двойник доводит его до ада – безумия.

Подобно Голядкину, одинокий рационалистический эгоцентрик преследуется своим собственным образом. «Куда бы человек ни смотрел, с кем бы ни встречался, везде он обречен видеть только самого себя, ибо приучился все рассматривать только через себя». Утверждающий себя человек объявляет, что с самого начала нашел то, что, по идее, должно быть искомым. И в своих дальнейших построениях он исходит от этого мнимо-найденного.

На самом же деле то, что человек ищет, должно быть связано с ответом на вопрос «что сделать, чтобы идти добрым путем и быть хорошим участником бытия?» Для господина Голядкина основа бытия (мнимая) состоит в утверждении, что он – Голядкин, «невинен и сам себе хорош». Такой человек не может найти себе собеседника, кроме себя самого. Но и от самого себя ему некуда деться.

История господина Голядкина показывает, в чем состоит «начало всех прочих болезней так называемого «культурного человека»». В данном случае речь идет об упоре на себя, о склонности «понимать и оценивать жизнь из своей персоны», об уверенности в том, что в собственной персоне человеку даны все ценности и критерии правды.

Человек, охваченный такого рода самоутверждением, сталкивается с роковой неспособностью увидеть в мире и в ближнем «равноценное с собою самостоятельное бытие». При каких условиях человек находит ключ к пониманию мира и ближних? Если решится тянуться к пониманию, чем они «живут в своей самобытности, независимо от его [человека] желаний и искательств»[13].

В соответствии с тем, что человек заслужил, ему открываются бытие и всякий встречный: доброму человеку бытие и встречный открываются как добрые, злому – как злые, любящему – как любящие.

Описанная Ухтомским трагедия индивидуалистического существования читается в словах царя, от имени которого Экзюпери ведет размышления в книге «Цитадель».

Царь окружен слугами, друзьями и сотоварищами, к которым относится как к говорящим марионеткам. Он держит их в руке и передвигает по совей воле. Царь одинок, словно прокаженный. Он мучается тем, что эти люди сделались его отражением. Он смеется – и они смеются, он молчит – и они затихают. «Нет для меня благодетельного обмена, – признается он, – в ответ я всегда слышу лишь собственный голос». Царь признается, что зеркало с собственным отражением переполняет его тоской. Он ищет того, «кто похож на окно, распахнутое на море».

Этот царь однажды молился, желая получить от Господа знак. Царь просил, чтобы после окончания молитвы ворон улетел с соседней ветки. И вот после молитвы ворон остался сидеть неподвижно.

Царю думалось, что если ворон взлетит, то он не будет более одинок в этом мире. Но потом он понял, что, если бы ворон улетел, ему бы стало еще горше. Такой знак был бы опять отражением его желания, и потому он опять бы повстречался со своим одиночеством.

Когда некоторые люди просят Господа о помощи, они нередко уподобляются этому царю. Они заранее решают, что в их жизни должно измениться, чтобы они могли испытать долгожданное счастье. От Господа они ждут лишь исполнения своих желаний, а ведь возможны и иные варианты решения их затруднений. Но люди боятся или не желают довериться Господу и впустить в свою жизнь возможность иного развития событий. И потому в их жизни нет «благодетельного обмена».

Этого обмена нет и в их отношениях с ближними. Бывает, что замкнувшийся на себя человек, пытаясь объяснить ближним смысл своей трагедии, не ждет от них комментариев по поводу своей проблемы. Он приготовляет ближним лишь роли пассивных зрителей, которые молча должны восторгаться глубиной его трагедии и формой подачи материала. Он стремится приковать к себе их внимание, но нуждается ли он в их сочувствии и помощи? Что ему до сочувствия людей, которых он считает за пустое место? Что ему до их советов, когда он «сам лучше знает, что и как нужно делать»?

При таком отношении к ближним, человек не ощущает с ними живого контакта. От ближних и от мира он отгорожен стеной собственного эгоизма, привычек, стереотипов, клише.

Собственные представления, которые он без критики и рассмотрения принял за аксиому, словно стена, отгораживают его от мира. И потому ни его глубины, ни радости от совместного бытия с ближними он почувствовать не способен.

Это может лишь тот, кто определенным образом настроил свою систему восприятия, кто готов пожертвовать своими привычками ради возможности установить живой контакт с ближними (ведь они по разным вопросам могут иметь свои, отличные представления).

О путях такого рода кратко и образно рассказывается в композиции «Рисунок размоет дождем» коллектива «Грот». Под рисунком в данном случае можно понимать образ, который сформировался в сознании человека [если Господь есть, то Он обязательно должен сделать так, что ворон после молитвы взлетит с ветки]. В песне рассказывается, что мир «остается закрытым от нас и чужим», но пусть рисунок будет размыт водой, и мы снова будем в пути. В песне звучит мотив пути, в который пускается тот, кто готов пересмотреть свои взгляды, поступить вопреки устоявшемуся стереотипу.

Рисунок устоявшего образа / стереотипа размывается дождем, и человек пускается в путь, чтобы в динамичном развитии собственной личности «схватить» те содержания, которыми живет динамично развивающийся мир. И этот путь скорее напоминает приготовления себя к озарению паломника, о котором писал Экзюпери, чем то безрадостное и бесконечное плавание надломившегося индивида, о котором писал Бодлер.

Человек не застревает на своих стереотипах, а стремится проверить, действительно ли он понял другого. Не сформировал ли он образ, который отделяет его от ближнего? Что значит – сформировать образ, отделяющий от ближнего?

Вот, например, ближний хочет подарить книгу, в которой содержатся ответы на жизненные вопросы последнего. Человек смотрит на руку, протягивающую ему книгу, видит обкусанные ногти, что для него – признак невежества и отсутствия культуры, что ничего доброго и полезного он не предложит. И потому он с презрением к дарителю отказывается от книги. И вновь остается со своим «одиночеством».

Пусть рисунок размоет дождем – путь человек будет готов воспринять ближнего в его конкретности, а не исходя из заранее заготовленной схемы. Если человек привыкает рассматривать мир лишь исходя из собственных концепций, то возникает опасная тенденция. Еще до того, как ближний выскажется, человек уже начинает выстраивать модели, сквозь призму которых готовится слушать. Конечно, жизненный опыт иногда помогает понять ближних, но ведь иногда может и помешать их услышать.

Человек перестает слышать ближнего, потому что слишком много начинает за него думать. Так мамы, когда кто-то им передает полезную книжку для их ребенка, нередко, не спрашивая самого ребенка, говорят: Он ничего не будет читать. И, пребывая в уверенности, что они точно угадали предпочтения ребенка, потом говорят, что никто не может наставить его на путь истинный. Но почему же не попробовать просто взять и передать ему книгу? А вдруг прочитает? Если «не выстрелил – точно промазал».

Человек иногда оказывается слишком «умным» для того, чтобы понять ближних, постичь подлинное положение дел и узреть Промысл Божий в своей жизни. Как за своих детей и ближних он все давно решил, так все давно и решил за Бога: что Бог может совершить в его жизни, а что – нет, какие действия Промысла будут полезны человеку, а какие – нет. Вроде бы и умным себе кажется человек, но какая-то тоска нарастает, одиночество, от которого взвыть хочется. Кажется, что отгорожен от мира стеной.

Чтобы проломить эту стену отчуждения, человек предпринимает усилия по поиску экзотики. Он стремится найти то, что вызовет возбуждение достаточное, чтобы развернуть систему восприятия в сторону мира. Но она, заточенная на эгоистические задачи, после недолгого разворота в сторону мира, вызванного внешним возбуждением, опять обращается на «тараканов, ползающих в сознании».

Затачивая свою систему восприятия под эгоистические задачи, человек и думать не думал, с чем столкнется. Ему казалось, что как только он всю жизнь организует вокруг собственной персоны, так сразу и счастье настанет. А в итоге наступило не счастье, а конец «благодетельного обмена». Не имея возможности прорваться сквозь стенки замкнутости в себе, человек не имеет возможности прорвать и заграждение своего уныния. И привыкнув созерцать лишь свой «рисунок», он тонет в болоте созерцания этого состояния.

Более подробно процессы, о которых вкратце здесь было упомянуто, описаны в статье «О развитии монашества, о теории «созависимости» и о прочих психологических подходах к решению личностных проблем»[14], в главах «Нейрофизиология и любовь», «Услышать голос другого», а также в статье «Кто любит, тот любим»[15].

В песне «Рисунок размоет дождем» рассказывается, что не залечить нарывы, если «пустыня внутри головы». Скупому и во дворце душно, а духовно богатый вселенную может найти и внутри однокомнатной квартиры.

Многое зависит от того, как мы смотрим на реальность. Если сквозь призму «тараканов» в свое й голове, то и реальность видим с тараканами, ползающими везде. В терминах академика Ухтомского это называется эффектом интерполяции – человек достраивает образ мира, исходя из того материала, который заготовил в своем сознании. Человек, много воровавший, в окружающих людях будет подозревать воровство.

Факты, подмеченные в реальности, человек наделяет своими толкованиями. Коллега по работе для него – вор, начальник – глупец, супруга – недальновидна, дети – капризны. Жить в мире, в котором на каждое явление ты набросил клише собственного производства – невыносимо.

В песне рассказывается, что увиденному вокруг придают цвет стекла очков, которые человек носит. По этой причине мир может оставаться закрытым и чужим. Чтобы протереть очки и наладить связь с миром, нужно уйти от былых обид и боязней. Человека поедают его демоны, страхи и фобии. Но будто со стены засаленный постер, человек сдирает с очков все это.

Он решается постичь мир в его конкретности, несмотря на то, что вокруг раздаются голоса в пользу развития эгоистической стратегии жизни. Голоса говорят, как трудно судить самого себя и решать не в свою пользу. И вопреки этим голосам, человек решает «сдирать с себя слой за слоем, пока каждый урок не будет усвоен». В поисках цветов первозданной палитры он, обращаясь к ближнему, говорит ему: «Расскажи мне себя, будто стих, и в мои дни своим цветом врасти».

При таком отношении к жизни меняется отношение и к собственной активности. Если и сгорать заживо, то – «светить кому-то». И если писать всю ночь песню, то переслать ее ближнему под утро.

Прорывая стенки самозамкнутости через устремленность к ближнему, человек становится способным прикоснуться к глубине мира. Если же он не готов к тому, чтобы другой врос в его жизнь, «словно стих», ему каким-то образом приходиться стимулировать остановившуюся и напоминающую болото внутреннюю жизнь. Ему постоянно нужно что-то новое.

«Смерть! … – пишет Бодлер, –

Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
На дно твоё нырнуть – Ад или Рай – едино! –
В неведомого глубь – чтоб новое обресть!»

Ад некоторыми людьми воспринимается сквозь призму романа «Мастер и Маргарита». Дьявольская сфера в этом романе представлена в виде блудниц, алкоголя и удалого бала, то есть – как нечто увлекательное и яркое. Божественное же в романе представлено в виде скучного света, нахождение в котором современному человеку принципиально не понятно. Проблема состоит в том, что рай и ад многими людьми понимаются очень грубо и вещественно. Современный человек, тотально скучающий и не умеющий нескольких минут пробыть в тишине, принципиально не способен понять, что ему вечно делать в раю.

Рай и ад, с точки зрения духовных авторов, понимается как развитие земной жизни человека[16]. То состояние, которое сформирует в себе человек за время земной жизни, он переносит с собой в вечность. Если человек постоянно скрипел зубами от ненависти и поглядывал на петлю, мучаясь приступами тоски, то свое состояние он заберет с собой и в жизнь загробную. Во время земной жизни человек может еще как-то отвлечься от тоски, оглушив свое сознание алкоголем и ночными онлайн-играми, но в жизни вечной этой возможности у него не будет. Не будет и удалой компании чертей, пьющих с блудницами. Тоска, нереализованность, невозможность развития – эти состояния, усиливаясь, будут нарастать и нарастать.

Для человека, терзающегося тоской и нереализованностью, постоянный поиск чего-то нового представляется некоей отдушиной. Ныряние за новым, описанное Бодлером, вовсе не означает обогащение личности вследствие того, что ближние врастают в нее, словно стихи. Речь не идет о раскрытии перед личностью новых граней бытия вследствие того, что личность, преодолевая трудности, развивается. Царь, описанный Экзюпери, признается: «В друзья я взял себе того, кто вопреки трудностям понуждает тебя карабкаться в гору, взяться за тяжкий труд, пробиваться к стихам … ибо он понуждает тебя сбыться».

Бодлеровское ныряние за новым скорее можно сопоставить с мыслями одного автора, описывающего удел человека, живущего в условиях размытых ценностей и разрушенных ориентиров. «Создание нового, – отмечает автор, – становится самоценным занятием и служит не удовлетворению естественно-витальных … потребностей». Ради поиска нового «культивируются любые, самые странные, пустые или явно болезненные желания. … Глобализирующаяся техногенная цивилизация впала в новационную истерию, породив феномен неомании. Неомания и безграничное потребление, коммерциализируясь, питают друг друга, и оба вместе истощают природу (и) человека»[17].

В качестве примера, комментирующего эту и прочие приведенные выше мысли, можно привести образ Свидригайлова – персонажа романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Свидригайлов был игроком, шулером. «Целая компания нас была, – говорил он, – наиприличнейшая, … проводили время; и всё, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были». Наделав долгов, Свидригайлов уже было почти что угодил в тюрьму. Но выкупила его долг одна женщина, которая и увезла его потом в деревню, вступив с ним в брак. Супруга на Свидригайлова «держала» документ, с помощью которого могла его уличить, если бы он вздумал «взбунтоваться». И хотя, по мнению Свидригайлова, документ его не держал, никуда ему не хотелось ехать. Видя, как он скучал, супруга возила его дважды заграницу, но ему всегда «тошно было». Когда он смотрел на занимающуюся зарю или на Неаполитанский залив, ему было как-то грустно. «Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь!» И пить ему было противно, но кроме вина ничего больше ему не оставалось.

Не сопоставимы ли эти зарисовки с стихотворением Бодлера?

«Лиловые моря в венце вечерней славы,

Морские города в тиаре из лучей

Рождали в нас тоску, надёжнее отравы,

Как воин опочить на поле славы – сей».

После смерти супруги, уже будучи пятидесятилетним, Свидригайлов решил вступить в брак с шестнадцатилетней девушкой. Свидригайлов, рассказывая Раскольникову о стыдливости девушки, которую брал в невесты, вызвал ответные реплики Раскольникова: «В вас эта чудовищная разница лет и развития и возбуждает сладострастие!» По мнению Раскольникова, Свидригайлова разжигало и то, что он рассказывал о своей невесте именно ему – Раскольникову, сестру которого он тоже возжелал заполучить. Несмотря на свой внешний лоск, Свидригайлов переживал внутренний мрак. «Сижу в углу; – говорил он о себе, – иной раз три дня не разговорят» [меня другие люди]. Можно предположить, что с юной девушкой он хотел вступить в брак, чтобы оживить свое восприятие, убитое развратной и беспринципной жизнью (он признавался, что любил «клоаки именно с грязнотцой»). Он пытался найти какой-то выход из состояния внутреннего мрака. По крайней мере, ему казалось, что связь с сестрой Раскольникова для него таким выходом станет. Но искал он не в том направлении и в результате пришел к самоубийству.

Перед самоубийством Свидригайлов мучился снами, – одним из самых скверных проявлений кошмаров. Такой тип кошмаров состоит в феномене «сна во сне». Человек как бы просыпается, что-то делает, а потом при вторичном пробуждении выясняется, что первое пробуждение ему пригрезилось. При первом пробуждении Свидригайлову пригрезилось, что он проснулся, что ему представился дом, заполненный цветами. Цветы были везде. Гирлянды цветов обвивали даже гроб, в котором была положена четырнадцатилетняя девочка с венком из роз на голове. «Эта девочка была самоубийца – утопленница». Её сердце было разбито, и крик ее отчаяния не был услышан, а был нагло поруган «в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…». Сюжет, включающий мотив разврата и малолетнюю девочку, повторился затем в ином обличии.

Что-то ворочалось на дне его души, вызванное к жизни поступками, совершенными в прошлом. Видимо, стремясь как-то изжить, изничтожить это ворочающееся нечто или стремясь хотя бы отвлечься от осознания, как это нечто ползает по дну души, Свидригайлов предпринимал определенные действия. Но, так как эти попытки имели аддиктивный характер, они еще более активизировали подвижность переживания, от которого ему так хотелось отгородиться.

Игра и вечность

То есть, человек, имеющий определенные проблемы внутреннего характера, пытается найти в игровой деятельности путь к трансформации собственной личности. Деятельность такого рода вступает в противоречие с глубинными основами личности, вследствие чего рождается труднопереносимое состояние внутренней муки, беспокойства, раздражительности, чувства вины. От этих чувств игрок пытается отгородиться вовлеченностью в новый виток игровой деятельности. Новый виток игровой деятельности порождает новые проблемы, от которых человек стремится отгородиться вовлеченностью в новый виток.

Мысль о обреченности такого рода путей можно сопоставить с некоторыми идеями романа Э.М. Ремарка «Жизнь взаймы». Главный персонаж романа, игрок и гонщик Клерфэ, погибает во время гонки. Наблюдая за жизнью Клерфэ, его подруга Лилиан приходит к некоторым размышлениям.

Так, однажды во время гонок она услышала, что лидирующие машины, сделав «круг», могут в рекордное время достигнуть Брешии – населенного пункта, из которого выехали. Эти слова потрясли ее. Гонщики окажутся там, откуда умчались. «Целую ночь они будут нестись вперед как одержимые». На рассвете они свалятся от усталости, их лица покроются коркой грязи и окаменеют, станут подобны маскам. Но они все равно будут мчаться вперед, «охваченные диким порывом», словно на карту поставлено все самое важное на свете. И в конце концов они снова окажутся в недавно покинутом ими провинциальном городке и увидят те же лавки и гаражи. «Из Брешии в Брешию! Разве можно представить себе более выразительный символ бессмысленности?» «Каждый человек едет из Брешии в Брешию», – подумала Лилиан. «От самодовольства к самодовольству».

Гонщики боролись за то, чтобы первыми примчаться в пункт, который через секунду нужно покинуть. Они напоминали детей, перебегающих дорогу перед мчащимся автомобилем. «Так же поступают куры и
погибают под колесами машины. Но когда взрослые люди ведут себя подобным образом, это вызывает не восхищение, а только досаду». Происходящее напоминало Лилиан детскую игру.

Не походит ли ее собственная жизнь, подумала она, на гонки? Не гналась ли она за призраком, который мчался впереди нее, как «заяц-манок мчится перед сворой собак на охоте?»

Люди живут так, подумалось ей, словно смерти не существует. «Они гонят мысль о быстротечности жизни, они прячут головы, как страусы, делая вид, будто обладают секретом бессмертия». В романе звучит мысль о том, что, если бы люди жили с сознанием неизбежности смерти, они были бы более человечными и милосердными.

К мысли о конечности земной жизни однажды пришел и великий святитель Игнатий (Брянчанинов). Он имел все возможности для того, чтобы включиться в погоню за «зайцем-манком». Он обладал дворянским происхождением, высоким социальным статусом, блестящими интеллектуальными способностями и талантом, ему благоволил сам император. И все же он не был очарован перспективой сугубо земного понимания жизни. Он пришел к мысли, что «жизнь земную должно проводить в приготовлении к вечности». Определенные жизненные обстоятельства показали ему, что «наслаждения, почести, преимущества – пустые игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство вечности взрослые дети»[18].

Конечно, речь на данный момент не о том идет, чтобы всем людям, подобно святителю Игнатию, принять монашеский постриг. Речь идет о том, что, если человек помнит о вечности, то он имеет шансы не впустую прожить и земную жизнь. Если же человек забывает о вечности, то он рискует столкнуться с ощущением, что жизнь его просачивается сквозь пальцы, словно горсть песка. Забыв о вечности и пытаясь взять «от жизни все», он рискует прийти к парадоксальному результату: к ощущению утраты собственной личности, к ощущению потери контакта с окружающей реальностью и к ощущению эмоциональной мертвости.

Приложение 1. Расшифровка фрагментов лекции, проведенной в центре «Неугасимая надежда».

Развитие доминанты игры, следствием которой является торможение других доминант в жизни человека, и активация страстей, делает человека открытым для демонического воздействия, что еще более усугубляет процесс разрушения личности и жизни человека

Согласно учению о доминанте (см. статью «ТРИ СИЛЫ: Цель жизни и развязавшееся стремление к игре (казино, гонки, игра по жизни)», в главе «О лекции «Две доминанты»»[37]), первый приход человека в казино уже является первым шагом к катастрофе, так как наши впечатления не пропадают, но записываются в нашем сознании и в следующий приход в казино мы начинаем не с нуля, а с плюс одного, то есть наша страсть и увлеченность с каждым приходом в казино увеличиваются.

Фиксация – фокусирование человека на каком-то страстном процессе, который его завораживает. Фиксация на игре прекращает развитие всех остальных сторон жизни человека. То есть, сосредоточившись на игре, человек меньше внимания начинает уделять семье, детям, а значит у него все меньше внутренних аргументов себя сдерживать и направлять свою раздражительную силу, силу действия, для реализации других целей.

Третий пункт, который движет к катастрофе: святоотеческое наблюдение, которое сформулировал святитель Игнатий (Брянчанинов) – страсти связаны одна с другой, как звенья цепи, то есть, если в вас возбуждается одна страсть, автоматически приходит в движение и вся цепочка. Как Адам и Ева – они нарушили заповедь Божию, и затем тут же начали сваливать вину друг на друга, пытаться что-то скрыть, то есть сразу в них проявился и эгоизм, и ложь. В науке это явление называется «аддиктивный континуум». В случае с игрой – среди игроков часто наблюдается и воровство, и ложь, и мошенничество. Могут быть и еще более серьезные падения людей в смертные грехи, и цепочка запускается из-за одного только азарта и страсти наживы[38].

Четвертый пункт – открытость сознания человека для демонического воздействия как следствие увлечения человека страстью. Нужно понять суть. В чем опасность игры или любой сильной страсти? Любая сильная страсть снимает контроль сознания человека. А ведь наша телесность, наше сознание – это то, что защищает нас от демонического мира. Здесь уместна аналогия с тем, как скоро, без промедления, вода устремляется в мельчайшую пробоину, образовавшуюся в корпусе корабля. Каким же образом мы создаем эти «пробоины» в своем сознании? что делает наше сознание открытым?

Первый путь раскрытия сознания для демонического воздействия - переступание человека через свою совесть. Греховные поступки отводят от человека благодать Божию и он становится открытым, незащищенным.

Второй путь – если удается каким-то образом затормозить либо истощить тело, либо разрушить нейроструктуры, через которые наше сознание проявляет себя в мире, то человек также становится открытым. Наше сознание – это то, с помощью чего мы можем отделить истину от лжи. Но когда этот инструмент оказывается подавлен, например, медитативными, дыхательными практиками, психоактивными веществами, человек становится открыт для воздействия.

Еще один способ подавления сознания – экстатические практики. Что во время торможения сознания, что во время сильного экстаза, вы сознание не контролируете. Когда вы сильно гневаетесь, когда «игра пошла», во время гонок – контроль сознания снимается и далее вам могут быть внушены мысли, которые вам не принадлежат, вы можете испытывать эмоции и желания, которые вы бы сами по себе не испытали, вам сложнее бороться с искушениями.

Более подробно см.: БРЕШЬ В СТЕНЕ (часть 1): Об уврачевании последствий эзотерического опыта и преодолении состояния повреждения сознания. URL : http :// solovki - monastyr . ru / abba - page / solovki _ page /1919/.

О закрытии сознания от влияния демонического мира см. в части третьей, в главе « О преодолении инфернального воздействия».

Приложение 2. Мир обретает глубину

В приложении 2 приводятся некоторые мысли, а также – трех истории людей. В их жизни проявилось то, что можно выразить словами «мир обретает глубину».

В данном контексте можно привести слова известного психиатра Виктора Франкла, размышляющего о участи людей, в жизни которых нет ничего, кроме работы. Например, «когда медсестра делает что-то от себя сверх своих более-менее зарегламентированных обязанностей, когда она скажет доброе слово больному, например, тут появляется шанс найти смысл жизни в работе». Если же человек выполняет только свои функциональные обязанности и ничего сверх этого, то во время работы не раскрывается то личное и особенное, что составляет смысл его уникального существования. Виктор Франкл подчеркивает, что смысл жизни не исчерпывается профессиональным трудом, и сама по себе работоспособность не может наполнить жизнь смыслом.

«Полноту профессиональной жизни, – пишет он, – не следует отождествлять с полнотой смысла деятельной жизни». И если человек делает ставку на бегство от цельной жизни в профессиональную деятельность, то он сталкивается с нищетой смысла и внутренней обедненностью, как только в профессиональной деятельности наступает перерыв. Если такой человек прервал работу, лицо его неутешно. Жизнь останавливается для него вовсе, если в выходной не состоится свидание или не получится купить билеты в кино.

«Человек, который ощущает себя всего лишь «работником», и ничем сверх того» нуждается в «опиуме» развлечений. «Стоит производственному темпу прерваться на 24 часа, и вся бессмысленность, бессодержательность, бесцельность существования встает перед его глазами». Складывается впечатление, что такой человек не видит смысла в своей жизни. И потому так торопливо пробегает свой жизненный путь, чтобы за спешкой не видеть бессмыслицы. «Чего он только не предпримет, чтобы спастись от этого чувства! Бежит танцевать – там громкая музыка избавляет от необходимости даже разговаривать». Если всё внимание сосредоточено на танце, то не приходится и думать. Или, уходя в спорт, человек получает шанс притвориться, «будто важнейший в мире вопрос – какой клуб выиграет матч»[44].

«Одиночество сдавало свои позиции»: История девушки, перебравшейся на жительство из России в другую страну, заграницу.

«Прозрение любовью? Не знаю. Знаю только, как глубоко почувствовал я неразрывную связанность всех и всего с о в с е м, с о В с е м… будто все перевито этой Тайной… от пояска с гробницы, от каких-то младенчиков-царевен до безграничных далей, до «альфы» в созвездии Геркулеса…» (Шмелев, «Пути Небесные»).

Бывают встречи, которые призваны нас изменить, открыть иное видение вещей, а иногда и поменять весь ход нашей жизнь. Для меня именно такой стала случайная поездка в монастырь. Среди нарастающего непонимания смыла и позднее, когда стали рушиться картонные стенки иллюзорного благополучия и пришли сильные переживания, она осталась маяком и единственной надеждой. В неосознаваемом внутреннем поиске, открыв монастырскую калитку, я неожиданно нащупала дверцу верного пути.

В этой случайной встрече произошло узнавание сердцем чего-то очень важного, мимо чего нельзя было пройти. Будто после долгих скитаний в тумане неопределенности твой корабль натолкнулся на берег, и показались еще неясные очертания земли. Таинственный загадочный мир, виденный будто во сне. Перед тем, как коснуться бездны отчаяния, невидимая рука позволила нащупать опору, ухватиться за спасательную нить, которую ни за что нельзя было отпустить. Внутри была непреодолимая уверенность – только она сможет тебя вывести.

«Случайностей не бывает», – ласково улыбалась мать Агния на свечном ящике. Теплые службы, словно плывущие над землей черные одеяния, молитвенные правила вечерами. Совместные трапезы и чин прощения, когда, переступая собственные обиды, ежедневно приходилось просить прощения у каждой сестры. Первое чтение псалтыри: красивые, еще не совсем понятные церковнославянские буквы, будто отпечатанные в сердце, толстые молитвенные тетради, через которые на тебя внезапно опрокидывался весь мир, и, трепетным шепотом обнимая чужие имена, ты чувствовал, что тебе доверили нести большую ответственность.

И по всюду на тебя смотрели незнакомые лики с икон. «Ты обращайся к ним, как к живым». «О чем они говорят? Ведь это просто изображения». Казалось, здесь хранили какие-то тайны, недоступные твоему восприятию, и очень хотелось к ним приобщиться, понять, подобрать ключи. Первая встреча со странным необычным миром, где все было по-другому. Первый неумелые шаги на пути любви и веры.

По возвращению снова пришлось начинать все заново. Чужая страна, унылый город, равнодушные люди. Чувством собственной ненужности было пропитано все вокруг, от фасадов серых зданий до безучастных лиц. Последние годы смыслом жизни стало продление документов в этой на самом деле ненужной тебе стране. Только бежать было некуда - пусто было везде. Опять новая работа, тоскливая офисная многоэтажка, наполненная, как казалось, черствыми людьми. Отзвук мечты для многих, этот красивый город стальным холодом одиночества сковывал сердце.

Надо было как-то выбивать собственную тоску. Откуда-то родилось правило в самые грустные моменты вставать и делать что-нибудь для другого. Хоть самую малость. Я стала покупать кофе для девчонок на ресепшн. Подумалось, что мне бы точно тоскливо было здесь сидеть. И теперь одна из них, яркая темнокожая женщина, с кучей своих проблем и переживаний, неизменно заставляла меня улыбаться по утрам. Громко приветствовала, завидев меня в дверях: «Ну, как вы? В каком настроении сегодня? Почему такая невеселая? Я обязательно поставлю за вас свечку Богородице».

Я стала привозить российские конфеты женщине, которая работала на первом этаже здания в кафетерии. Как-то подарила ей цветок в горшке, который очень нравился самой. Задерживалась, чтобы спросить про ее детей и дочку-подростка, с которой были напряженные отношения. А она стала угощала свежевыжатым соком.

Как-то делилась с молодым коллегой, какая она чудесная и как мне приятен такой маленький жест, а он бросил свысока: «Конечно, ей легко это делать. Ведь она не за свой счет, раз там работает». Меня это очень задело. А она будто в ответ на эти мысли, однажды сказала: «Вы не думайте, что я пользуюсь своим положением. Многие оставляют на чай, а я складываю эти деньги в кассу».

Она стала жилеткой для моих переживаний. Делилась собственными историями. И стала большой поддержкой для меня. Как-то увидев с утра мои опухшие от слез глаза, достала их холодильника лед: «Вот, приложите. Так быстрее пройдет».

В какой-то момент я перестала ждать, что кто-то устроит мне праздник и стала создавать праздник сама. Преодолевая обычную лень и усталость, приходилось искать после работы, чем порадовать в день рождения коллег. Что было бы приятно мне в этот день? Так в офис неизменно доставлялись торты и подарки. А однажды появились сюрпризом надувные шары для нашего стажера. То, о чем мечталось мне, я решила подарить другому человеку. В культуре безликости и безучастности стали зарождаться новые отношения. В среде, где вовсе не принято было праздновать в коллективе, теперь появлялись новые правила. Помнить о ближнем становилось негласным законом.

Мне стало привычно накануне своего дня рождения обзванивать и предупреждать знакомых, чтобы не было повода обижаться. На работе подумалось, что никто и не вспомнит. Неважно, что [казалось лишь, что только] я делаю усилия со своей стороны. Но в тот день меня встретили букеты цветов, подарки и сюрпризы. Испекла пирог женщина из кафетерия. А тот самый стажер каким-то удивительным образом случайно купил мой самый любимый клубничный торт. А дома устроили сюрприз те, с кем я тогда снимала квартиру. Еда из русского магазина, грузинское вино, которое сложно найти в Париже. Песни Юрия Шевчука. И торт со свечками. Девочка-итальянка сказала, что никогда не делала ни для кого сюрпризов, а тут что-то ее толкнуло. Все детство я с грустью смотрела на празднования соседских детей, которые неизменно сопровождались тортиками со свечками. У нас в семье такой традиции не было. Неожиданно сбылась детская мечта.

Вообще что-то делать для другого всегда сопрягалось с какой-то непреодолимой сложностью. По началу даже писать имена в записках о Здравии и Упокоении было тяжело. Самые ближайшие родственники, зачем еще тратить на кого-то деньги. И просто вспоминать имена знакомых казалось пустой тратой времени.

Но постепенно стало заботой помнить про каждого. Не проходить мимо переживаний другого. Быть внимательным. Так, увидев чью-то грусть на лице приходилось выбираться из собственной ракушки и пытаться приободрить, понять, выслушать. Заботу, любовь и радость приходилось создавать самой. Вырабатывать, раскапывать, выбивать из, казалось бы, иссякшего источника.

Подниматься рано утром в выходной день и ехать переводить в префектуру для друзей. Звонить добиваться встречи с врачом, у которого все расписано на год вперед, чтобы он принял тяжело больного ребенка едва знакомой тебе женщины. Узнавать про варианты лечения для отчаявшейся матери с умирающим от рака сыном, совсем незнакомой, случайно встречной в другом городе, вообще в другой стране. Сидели рядом молились у могилки преподобного Паисия Святогорца. И вот зашел разговор. Всего несколько недель спустя, когда получилось найти информацию и связаться со специалистом в этой области, сына уже не стало. На письмо ответили родные и написали, что двери их дома всегда для меня открыты.

Появилось правило подавать просящему. Нехотя лезть в сумку за хоть какой-то монетой. Интересно, что одно движение подаяния заражало и других людей. И как-то доставая монеты разговорились сидящие напротив женщины. Оказалось, что обе помогали в благотворительных организациях для бедных.

Обратная связь приходила через других людей. Деньги возвращались через иные источники. Крупная сумма, безвозмездно отданная на помощь знакомой, вернулась неожиданно через проект, для которого и трудиться-то особенно не пришлось.

Как-то оказалась у дверей квартиры без ключа. Температура и хотелось есть. Подумалось с раздражением, что была бы я в России, можно было бы пойти к соседям. А тут так не принято. Вообще-то и у нас в большом городе такое не случается. Но вдруг в этот самый момент на лестничной площадке появляется женщина. Участливо спрашивает, что же я делаю под дверью. И приглашает зайти к ней. Я жмусь у порога. Не очень удобно. «А может быть вы голодны?» Усаживает меня за стол, разогревает обед. Милая уютная, хорошо обставленная квартира. Живет она одна, но выросла в семье, где привыкли помогать другим. «Вы знаете, мне через какое-то время нужно будет уходить, если вам нужно задержаться, я оставлю вам ключ от квартиры». Ситуация вообще малоправдоподобная, особенно в реалиях большого города. Но вдруг стало открываться, что такие люди есть рядом. Даже за границей.

Оказалось, гораздо приятнее было делать что-то для других. Отдавать, делиться, дарить. И через это приходили радость и утешение. Другой становился мерой делания для себя самого. Радость была будто на другом конце, и получателем был ты сам. Источником любви становился не внешний мир, а внутреннее делание.

Неожиданно в этом, как казалось, чужом и чуждом мире, появилось столько людей. Стало неважно, что они говорят на другом языке, что у них отличный от твоего цвет кожи. Вдруг и они оказались верующими, чувствующими, живыми и близкими. Радость рождалась в простоте вещей. Ты не стал вдруг богат, успешен, не вращался среди знатных особ. Тебя окружали обычные простые люди, но ты был связан с ними незримыми нитями добра. Ты жил их жизнями и был в их жизнях. Им теперь тоже была важна твоя улыбка.

Одиночество сдавало свои позиции. Стало растворяться среди внимательных взглядов и участия. Стоило только приблизиться и протянуть руку через них, себе же самому. Деятелем окружающего тебя мира становился не кто-то другой, а ты сам. Ты был на месте каждого человека, для которого ты что-то делал. Нищий с протянутой рукой, какой бы он грязный и неприятный не был, напоминал себя перед иконами святых со своими бесконечными просьбами. Мир будто отзывался, оживал. Откликался на каждый вдох, вопрос, просьбу. Посылал утешение, ответ, человека. Показывал, что ты на правильном пути. Что через раздачу себя самого, ты сам себя и воссоздаешь. Любовь вокруг просыпалась от твоей собственной любви. Только это внутреннее поле приходилось вспахивать с неустанным трудом.

В какой-то момент от этих непрерывных усилий стали ломаться стенки эго. И за завесами своей собственной ограниченности стала проступать реальность других людей. Их боли и переживания. Человек открывался своей красотой, но и своей раненностью, искаженностью, травмированностью. Обидное слово, жест, действие с его стороны стали вплетаться в его собственную реальность. И в общении теперь виделась не угроза, оскорбление, обида, а просто другой невольно задевал своими наростами твои, спрятанные за покровами одежды, раны. Теперь приходилось учиться сдерживать первую волну реакции негодования, возмущения и видеть другого. Обращаться к его внутреннему бережно и с любовью.

За ограниченными фасадами своих представлений вставали живые люди. Открывались целые миры. Словно на темной улице ты вдруг замечал теплящиеся в домах лампады. Капля света, оброненная в душу, позволяла заглянуть краешком глаза в красоту убранства другого человека. Проявлялись иногда затемнённые, стершиеся очертания удивительных изображений. Словно старинные фрески в заброшенном храме. И тогда хотелось плакать, молиться и верить, что Господь обновит этот утраченный душой образ. Но иногда внезапно увиденная красота затуманивалась, тускнела и человек, сам того не ведая, становился орудием темной силы. Она наносила невидимые удары, била наотмашь, знала все твои больные места, рушила все твои ожидания. Неизменно всегда точно и верно попадала в намеченную цель. И тогда главное было не испугаться, не спасовать, не отвернуться с отвращением, не уйти и не бросить. Постараться хоть на толику удержать этот взгляд любви. Оправдать, не позволить себе ложно засвидетельствовать. Не потеряться за слоями безобразных рисунков, а разглядеть изначальные черты. Жизненно важно было не отступить и сохранить единственное сокровище, которое у тебя было - любовь, которую тебе доверили хранить к человеку. Именно она должна была стать выкупом за его душу.