Для решения поставленной задачи, т.е. выявления представлений ближневосточного историописца середины I тысячелетия до н. э. о себе и своем обществе, своем настоящем и прошлом, следует «пойти по пути обнаружения основных универсальных категорий культуры, без которых она невозможна и которыми

[102]

она пронизана во всех своих творениях. Это вместе с тем и определяющие категории человеческого сознания» [Гуревич. 1972, с. 15]. Эти универсальные категории в своей органической совокупности образуют воображаемую «модель мира», т.е. ту сетку координат, с помощью которой человек воспринимает действительность и воссоздает в своем сознании образ мира. Данная модель мира, ее универсальные категории, является единой для всего конкретного общества, невзирая на различие интересов составляющих его индивидов и социальных групп.

Модель мира ближневосточного историописца можно, следовательно, определить как систему отношений, посредством которой субъект — ближневосточный историописец - воспринимает и осмысливает свой объект — прошлое. Но, как любая система, модель мира ближневосточного историописца имеет иерархическую структуру, в которой могут быть выделены два уровня. На первом, наиболее общем уровне субъектом предстает ближневосточное историописание середины I тысячелетия до н. э. как некая цельность, ближневосточный историописец вообще, как таковой, а созданная модель мира включает самые общие универсальные категории, самые сущностные черты и признаки восприятия и осмысления прошлого. Но такая модель мира воплощается в отдельных конкретных творениях, произведениях, созданиях человеческого духа, в которых находит свое выражение не часть или фрагмент данной модели, а вся она целиком, но с учетом точки зрения автора данного произведения [Вейнберг, 1982, с. 82]. Поскольку отношение «точки зрения — текст» всегда есть отношение «создатель-созданное» [Лотман. 1970, с. 322], то правомерно говорить на втором уровне о картине мира, объемлющей свойственные данному автору и данному тексту универсальные категории и/или их конкретные, специфические варианты и проявления. Если учесть, что сам объект, т.е. мир ближневосточного историописца, включает настоящее самого историописца и прошлое, о котором он повествует, то очевидны те трудности, что встают на пути попыток обнаружения модели и/или картины мира ближневосточного историописания

Об этих трудностях писал уже А. Я. Гуревич [1972, с. 19], признав, что, «по-видимому, «модель мира» данной социально-культурной системы можно постро-

[103]

ить лишь эмпирически, априорный же набор ее компонентов всегда остается неполным и — главное — грозящим создать «перекосы» в исследовании». Все это несомненно верно, но что в ближневосточном истори-описании может и должно служить основным материалом для такого эмпирического построения, для выявления универсальных категорий?

Ответ очевиден: конечно, текст ближневосточных историописаний, ибо «памятник историографии, как и любой языковой текст, может быть рассмотрен в качестве реализации определенной модели мира» [Кроль. 1974, с. 200]. В любом словесном тексте могут быть выделены три уровня его структуры - словесный, повествовательный и концептуальный [Bar-Efrat. 1980, с. 155 и сл.]. Хотя модель или картина мира, ее универсальные категории находят свое выражение на каждом из этих уровней, более непосредственно они проявляются на первых двух, особенно на уровне словесном, ибо язык свободен от идеологического или экономического воздействия и соответствующих искажений, его свидетельства достоверны потому, что бессознательны [Дьяконов. Язык. 1982, с. 18].

Этим обосновывается и оправдывается широкое применение метода лексико-статистического анализа с последующим этимологическим и семантическим разбором в качестве главного (но отнюдь не единственного) инструмента на пути выявления универсальных категорий. Объектом лексико-статистического анализа является слово, но различные классы слов по-разному выражают стороны и состояния действительности: если глаголы фиксируют главным образом состояния и отношения ситуативные, а в прилагательных велик удельный вес оценочного отношения, то имена существительные выражают более устойчивые явления и отношения реальности. Поэтому имена существительные являются основными носителями и выразителями универсальных категорий, тем более что они составляют ок. 85% базисного словарного фонда любого языка [Hertzler. 1965, с. 84].

Однако в пределах даже одного языка, но в разновременных, разножанровых и т. д. текстах обнаруживаются весьма заметные сдвиги. Так, например, в словарях ветхозаветных историописаний имеет место нарастающая в диахронии тенденция к уменьшению количества в них существительных и прилагательных

[104]

[Вейнберг. 1982, с. 84]. В данной тенденции проявляется общелингвистическая закономерность, согласно которой развитие и совершенствование языка проявляется главным образом в смене «разбросанной» полисемии «собранной» полисемией или моносемией, в тенденции к устранению избыточных средств выражений и к экономии языковых средств [Серебренников. 1968, с. 42 и сл.; Будагов. 1974, с. 60-61, и др.].

При всем разнообразии отобранных для анализа опорных текстов ближневосточного историописания — различиях среды и времени, жанровых, содержательных и др. — все существительные в словарях этих сочинений могут быть распределены по трем большим классификационным группам: слова, обозначающие явления мира природы, явления мира человека и явления мира божественного. Эти три классификационные группы выделены потому, что, во-первых, именно они составляют универсальную форму взаимосвязанности человека со вселенной, его ориентации в ней [Hertzler. 1965, с. 23-25], а во-вторых, они действительно присутствуют в словарях всех рассматриваемых (а также не рассмотренных здесь) ближневосточных историописаний, выражая собой основные параметры соответствующих картин мира.

Но однотипность трехчленной структуры всех картин мира ближневосточных историописаний отнюдь не означает их идентичности, ибо картины мира отличаются друг от друга также и тем, какое место в каждой из них занимает тот или иной мир, каков удельный весь слов соответствующей группы в данной понятийной системе. Таблица 1 показывает процентный состав существительных и прилагательных в каждой из указанных трех сфер на материале ветхозветных историописаний. Все количественные показатели в таблице округлены, а к сфере «Мир человека» отнесены не только слова, обозначающие человека и человеческие общности (см. гл. IV, 5), но и слова, относящиеся к миру вещей (см. гл. IV, 3), и слова, обозначающие царство и царя (см. гл. IV, 5).

Таблица 1

[105]

Доказательность этих и им подобных данных не следует переоценивать, тем более что в этом учете полностью игнорируется такой важный показатель, как степень частотности слов. Тем не менее данные табл. 1 привлекают внимание к ряду особенностей в структуре картин мира ветхозаветного историописания. Речь идет об ограниченном и уменьшающемся в диахронии объеме лексики мира природы, о небольшом, но возрастающем в диахронии значении группы лексики, связанной с миром божественным, и о стабильном преобладании на протяжении почти целого тысячелетия ветхозаветного историописания лексики, связанной с миром человека. Отметим стабильность и некоторую законообразность в этом распределении слов и обозначенных ими явлений в картинах мира ветхозаветного историописания: это позволяет высказать предположение об аналогичной или близкой структуре модели мира ближневосточного историописания середины I тысячелетия до н. э.

Задача последующих разделов этой главы как раз и состоит в том, чтобы проверить правомерность данного предположения, но главным образом в том, чтобы ответить на вопросы: какие явления или события в той или иной сфере особо привлекают внимание ближневосточного историописца? Как он осмысливает то, что особо интересует его? Каковы роль и значение заинтересовавших его явлений и событий в системе описываемого им исторического действия?