Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

ГОСУДАРСТВЕННОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ В ПРОШЛОМ

Введение

 

Любая национальная экономическая модель демонстрирует силь­ную зависимость от предшествующего развития (в англоязычной литературе данный феномен называют Path Dependence — «зависи­мость от пути»1). Это означает, что современное институциональное состояние национальной экономики во многом детерминировано тем, какие институты эта страна выбирала раньше. Конечно, Path Dependence не означает фатальной запрограммированности путей развития. Традиции прошлого допускают разные варианты будуще­го социально-экономического развития. Однако у стран с разными традициями будут существенно разные издержки на проведение оди­наковых реформ и разные вероятности их эффективной реализации. Основные особенности и тенденции экономики современной России во многом зависят от предшествующего развития российской циви­лизации.

Российское общество долгое время развивалось в условиях до­минирования институтов власти-собственности — доминирования ценностей иерархии и коллективизма в духовной культуре, высокой степени огосударствления экономики в сочетании со слабой защи­той прав частной собственности. Но институты власти-собствен­ности развивались в конкуренции с институтами частной собствен­ности, которые тоже имеют истоки в российских традициях. Эта институциональная конкуренция является главным фактором не только истории развития, но и современного состояния российской экономики.

В данном отделе будет прослежено противоборство институтов власти-собственности и частной собственности от истоков совре­менной российской цивилизации и до радикальных экономических реформ 1990-х гг. включительно.

Подробнее с проблемой зависимости от предшествующего развития мож­но ознакомиться по материалам интернет-дискуссии «20 лет исследования QWERTY-эффектов и зависимости от предшествующего развития« (http:// www.ecsocman.edu.ru/db/msg/208637.htrnl).

 

 

ПРОТИВОБОРСТВО ВЛАСТИ-СОБСТВЕННОСТИ С ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

 

Еще до монголо-татарского нашествия XIII в. социально-эконо­мическое развитие России (точнее, ее предшественницы — Киевской Руси) сильно отличалось от западноевропейского. Московское госу­дарство XIII—XVII вв. (именно этот период принято считать време­нем этногенеза русских — этнического ядра современных россиян) еще более отдалилось от западного пути развития, приближаясь к «восточному деспотизму».

В эпоху Нового и Новейшего времени колебание между восточ­ной и западной моделями развития стало главным лейтмотивом рос­сийской истории. Многократно (последний раз — в 1990-е гг.) Россия пыталась при помощи реформ и революций стать «нормальной» ев­ропейской страной, но получалось «как всегда», не совсем удачно. Пограничный характер российской цивилизации, сочетание в ней черт Востока и Запада обусловили значительные трудности станов­ления в России эффективной национальной модели рыночного хо­зяйства.

 

4.1.Истоки российской хозяйственной культуры. Влияние мобилизационно-коммунальной среды.

 

Российская хозяйственная культура формировалась под влиянием как внутренних, так и внешних факторов. Основным внутренним фактором стала мобилизационно-коммунальная природная среда, основными внешними факторами — импорт институтов с Востока (до XVIIIв.) и с Запада (XVIII-XXвв.).

Хозяйственная жизнедеятельности россиян, которые вплоть до середины XX в. оставались в основном крестьянским сообществом, связана, прежде всего, с особенностями их земледельческого произ­водства. В России времен Средневековья и Нового времени доми­нировала мобилизационно-коммунальная природная среда!1. Это такие естественные условия производства, которые создают аритмию и требуют коллективных усилий под единым руководством.

В Средние века, когда основой экономики было земледелие, хо­зяйственная культура российского/русского народа формировалась в условиях короткого производственного цикла. Северный конти­нентальный климат, короткое и холодное лето заставляли осуще­ствлять главную, земледельческую деятельность в режиме не равно­мерного расходования сил, а импульсной мобилизации. Это значит, что в течение 5 месяцев в году (с начала мая до начала октября) русский крестьянин грудился на пределе сил, а остальное время года вынужденно оставался свободным. Для сравнения отметим, что в Западной Европе срок сельскохозяйственных работ был вдвое длиннее (не ра­ботали лишь в декабре п январе), что воспитывало у земледельцев привычку к постоянному размеренному труду, а не к чередованию безделья и авралов[1].

Следующей природно-графической особенностью, обусловив­шей специфику российской экономической культуры, является низ­кая продуктивность земледелия, приводящая к существованию в режиме выживания. Аритмичный труд на не слишком плодородных землях давал низкую отдачу: даже в XVIII в. урожайность зерновых в России не превышала сам-3 (три собранных зерна на одно посеян­ное), хотя в Западной Европе уже в XVI в. нормой стали урожаи зер­новых сам-5. Этот разрыв нельзя объяснить отставанием в агротех­нике: если учитывать только природно-климатический фактор, аб­страгируясь от различий труда и капитала, то чистый выход расти тельной биомассы в России все равно в среднем в 2-2,5 раза ниже, чем в Западной Европе[2]. Низкая продуктивность земледелия оставляла мало возможностей для накопления излишков, а следова­тельно, для значительного социального расслоения.

Низкая продуктивность земледелия средневековой России яви­лась одной из причин слабого развития городов. В свою очередь, слабое развитие городов и, следовательно, слабое развитие ремес­ленно-промышленной деятельности не дали развиться (как в Запад­ной Европе) «третьему сословию» с присущими ему ценностями индивидуализма. Даже в конце XVII — начале XVIII в. доля горожан составляла в России лишь примерно 4%. Для сравнения отметим, что в населении Англии доля горожан составляла уже в XV в. примерно 20%, а в XVI11 в.- порядка 50%. Самое тяжелое заключалось в высоких хозяйственных рисках — урожаи были не только требующими аврального труда, не только низкими, но и весьма нестабильными. Авральность и низкая отдача сами по себе повышают рискованность хозяйственной деятельности. Но в России сбор урожая зависел не столько от количества и качества труда, сколько от капризов погоды': в природной зоне рискованно­го земледелия урожайность на протяжении нескольких лет могла варьироваться двукратно и даже еще сильнее. Самые частые клима­тические экстремумы обрушились на Россию в раннее Новое время: в XVI в. русские хроники отметили 48 голодных лет, в XVII в.— 65 (в среднем два года из трех!). Именно тогда, когда в Западной Евро­пе рождается капиталистическое общество, экономика России ока­залась в особенно тяжелых естественно-климатических условиях, что стало одной из причин ее отставания, усиливая необходимый для элементарного выживания общинный коллективизм.

К природным катаклизмам добавлялись катаклизмы социальные: в XIII—XVII вв. многие районы России регулярно подвергались набе­гам кочевников, разоряющих имущество и уводящих в рабство лучших работников. Татары Золотой Орды, а затем казанские и крымские та­тары попеременно выступали по отношению к русским то как «бан­диты-гастролеры», то как «оседлые бандиты». 15 ситуации постоянной военной угрозы на малодоходное крестьянское хозяйство ложилось бремя содержать не только «свой» государственный аппарат, но часто еще и иноземцев. Возможности развития «третьего сословия» еще бо­лее ухудшались, зато росло княжеское/царское самовластие.

Слабая взаимосвязь между личным трудом и уровнем жизни сформировала фаталистические черты русского национального ха­рактера («От сумы да от тюрьмы не зарекайся»), ощущение невоз­можности улучшить жизнь собственным трудом («От трудов правед­ных не наживешь палат каменных»). Выживание в условиях высоких жиз­ненных рисков требовало не только фата­листической надежды на «авось», но и со­здания механизмов хотя бы частичной компенсации этих рисков. Доиндустриальные общества допускают развитие двух ти­пов гашения последствий рисков:

объединение рисков путем замены шоковых потерь регулярны­ми издержками — речь идет о сборе регулярных налогов, пода­тей и сборов в пользу стоящих над индивидуальным домохозяй­ством инстанций (общины, землевладельца, государства), кото­рые при наступлении «страхового случая» (голод, пожар, нашествие) обязаны помогать нуждающимся;

распределение рисков — деление последствий возможных по­терь между членами некоего коллектива (общины, цеха, касты), объединенного стремлением противостоять единым для всех потенциальным опасностям.

Первый вариант предполагает создание стоящей над домохозяй­ством властной «вертикали», второй растворение индивидуально­го домохозяйства в общинных коллективах. Поэтому важнейшими институциональными характеристиками рождающейся российской цивилизации стали:

государственный авторитиртм отчуждение власти от обще­ства, когда правители считают себя не «слугами народа», обя­занными добросовестно выполнять свои договорные обязатель­ства перед гражданами, а властителями, имеющими право на произвол и насилие; а также

общинный коллективизм подчинение индивида обществу, тре­бующему отказа от личного выбора и ответственности, безу­словного подчинения общепринятым правилам и традициям. Оба эти института создавали механизм сдач-раздач[3] — постоян­ного перераспределения жизненных благ, в результате чего уровень благосостояния каждою россиянина зависел не только (часто — и не столько) от его личной производительности, но и от его участия в социальных процессах.

Важнейшей характеристикой общинных форм поведения явля­лась реципрокность — обычаи регулярного дарообмена, помогающие сохранять общинный коллектив как целое: подарки, помочи (со­вместная трудовая деятельность), складчина. Получение помощи накладывало на получателя обязательство немедленно отозваться на призыв оказавшего ему помощь, когда тот будет в ней нуждаться.

Общинная реципрокность дополнялась государственной редистрибуцией — централизованным перераспределением важнейших ре­сурсов и продуктов труда: центральная власть имела право по своему усмотрению накладывать на всех подданных подати, чтобы исполь­зовать централизованные средства на общественно полезные цели. Поскольку в ситуации высоких жизненных рисков расходы прави­теля менялись из года в год, за ним признавалось право собирать не только регулярные, но и экстремальные поборы.

Таким образом, мобилизационно-коммунальная среда неизбежно вела к развитию «моральной экономики»[4] — единству общинного кол­лективизма и государственного патернализма. Как и в других «вос­точных» странах, российская «моральная экономика» культивировала представления о человеке как принадлежности целого, коллекти­ва и о традиции как высшей ценности в сравнении с новациями. Крестьянин подчинялся общине, община подчинялась землевла­дельцу, а землевладелец подчинялся государству. В результате попав­ший в нужду крестьянин мог рассчитывать на обязательную помощь своих односельчан и на патернализм «барина», а в случае особо тя­желых неурожаев — на государственную раздачу хлеба. Но едва тру­долюбивый и удачливый землепашец начинал богатеть, как его до­статок «срезался» государственными повинностями, поборами зем­левладельца и обязательствами помогать соседям по селу.

4.2.Влияние импорта институтов «восточного деспотизма»

 

Хотя производственная среда российской цивилизации и созда­вала сильные предпосылки для «азиатского деспотизма», его разви­тие в России обусловлено не столь жестко и необходимо, как в стра­нах «настоящего» Востока. В России не было ирригационного зем­леделия, нет необходимости организовывать крупномасштабные общественные работы производственного назначения, как в странах «нормального» азиатского способа производства. Многое зависело от выбора правящей элиты, которая могла ориентироваться на ин­ституты как восточных, так и западных стран-соседей.

Средневековая Россия испытала наиболее сильное влияние со стороны соседних стран-гегемонов — Византии, Золотой Орды и Турции. И каждый раз это влияние вело к импорту именно институ­тов «восточного деспотизма». Речь идет об институтах православной хозяйственной этики и служивого государства.

На развитие русской цивилизации изначально неизгладимый от­печаток наложило принятие в X в. христианства в его православной

разновидности. Каждая из мировых рели­гий создает особые стимулы и антистиму­лы, ускоряющие или тормозящие развитие хозяйственной деятельности вообще и ры­ночной экономики в частности'. Обще­ствоведы считают, что православная хозяй­ственная этика — типичные для православной духовной культуры ценности и стереотипы социально-экономического поведения — создает стимулы к рыночной экономике заметно более слабые, чем другие виды христианской хозяйственной этики. Это связано с та­кими особенностями российского православия, как низкие оценки мирского труда, обрядоверие и цезаризм.

Эта концепция была предложена немецким социологом М. Вебером в начале XX в. (см.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма — http://www.kara-murza.ru/books/Veber/index.html).

Хотя христианская доктрина признает ценность преобразователь­ного труда, но сам этот труд рассматривается различными христиан­скими конфессиями существенно по-разному. В отличие не только от появившихся позднее протестантских вероисповеданий, но и от современного ей католицизма восточнохристианская религиозная традиция рассматривала труд как неприятную необходимость, нака­зание человечеству за первородный грех. Русское православие не давало высших духовных санкций для активной работы в миру. Фи­зический труд, произволе! во потребительских благ заняли в право­славной культуре подчиненное место по сравнению с трудом духов­ным, молитвой1. Сфера icmhoi o, материального благополучия коти­ровалась невысоко, материальны!! труд нигде не ставился в один ряд со спасением и терпением. Слабая трудовая этика обусловила «нерыночность» русского национального характера, отношение к нако­пительству и собственности как к отрицательным ценностям.

«Антиэкономизм православия обусловил апологию бедности. Рус­ской культуре свойственно более терпимое и сочувственное, чем на Западе, отношение к неудачникам в хозяйственной деятельности, а сама по себе бедность не воспринималась как признак отвержен­ности, низкой трудовой активности. Помощь бедным составляла важнейшую обязанность русского христианина. Таким образом, православное христианство при помощи этических норм закрепило перераспределительные обычаи крестьянской общины. «В целом можно сказать, что православие призывает "молиться и трудить­ся", в то время как формула католицизма — "трудиться и молиться", а про­тестантизм убежден в том, что труд и есть молитва» (Коваль Т. Этика труда православия // Общественные науки и современность. 1994. № 6. С. 59).

Другая отличительная особенность русского православия — его сосредоточенность не столько на содержании моральных заповедей, сколько на форме религиозных обрядов. В то время как западноев­ропейская Реформация XVI-XVII вв. проходила в яростных дискус­сиях о свободе воли, о границах прерогатив духовной и светской власти, в Московии религиозный раскол XVII в. произошел по сме­хотворному (конечно, с точки зрения европейца) разногласию о том, сколькими пальцами надо креститься и как надлежит произносить имя Бога. Подобное обрядоверие подавляло в человеке индивиду­альное начало и склонность к новаторскому поиску, развивало кол­лективизм вместо личного самоконтроля, склонность «быть как все».

Таким образом, русское православие культивировало традицио­нализм российской экономической культуры. «Традиционалистский» строй мышления выражается, в частности, в том, что человек стре­мится не заработать больше для удовлетворения растущих потребно­стей, а только сохранить привычный для него образ жизни. Как от­мечал М. Вебер, при затруднениях традиционалисты не меняют строй жизни, а сокращают потребности'.

Помимо склонности ценить религиозный обряд выше религиоз­ной мысли, Россия унаследовала от Византии и такую малопривле­кательную черту, как цезаризм — преклонение духовной власти перед светской.

Если в Западной Европе римские папы на протяжении всей сред­невековой эпохи рассматривали свою власть как во многом конку­рентную по отношению к власти светских королей и императоров, то в Византии базилевсы с оппозицией патриархов почти не сталки­вались. В средневековой России церковь тоже почти всегда занима­ла позицию помощника централизованной власти, а не оппозици­онного центра власти.

Позже, уже в эпоху Нового времени, цезаризм российского пра­вославия дошел до такой степени, какая была немыслима даже в Ви­зантии. В XVIII в. священники стали обязаны доносить светским властям об исповедях своих прихожан; земли церкви были секуля­ризованы, а священнослужители превращены в государственных чиновников на жалованье, и это не вызвало среди них сколько-нибудь заметного протеста. В результате церковь окончательно превра­тилась из института, конкурентного по отношению к государству, в институт, целиком и полностью ему подчиненный. Таким образом, русский вариант православия неразрывно связан с идеологией государственного патернализма, когда авторитет церкви ставится на службу интересам государства. См.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избран­ные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 81—88.

Итак, из воспринятою Россией византийского наследия главной стала традиция православия как «общинно-государственного хрис­тианства», культивирующего ценности государственного авторита­ризма и общинного коллективизма. С XIII в. главным «экспортером» инсти­тутов для России стали чисто восточные страны — сначала Золотая Орда, потом Турция. Под их влиянием даже ранее усво­енные Россией византийские институты стали приобретать еще более ориентализированный характер.

Сама по себе Золотая Орла почти никаких институциональных инноваций не создавала. Она стала транслятором институтов «вос­точного деспотизма» стран Ближнего и Дальнего Востока, внедря­емых во многом принудительно, под угрозой насилия.

Главная институциональная инновация, пришедшая с Востока,— это централизованная самодержавная власть. Под ее влиянием фор­мировалось служивое государство — общество, где нет независимых от государства частных собственников, где все являются подданны­ми, служащими самодержавной власти.

В Киевской Руси власть князя оставалась сильно ограниченной вечевыми порядками, боярскими кланами, другими представителя­ми правящей династии. На Востоке хан/император/султан стоял высоко над всеми, даже над своими близкими родственниками, яв­ляясь повелителем их жизни и смерти. «Все настолько находится в руке императора, что никто не смеет сказать "Это мое или его", но все принадлежит императору, то есть все имущество, вьючный скот и люди»,— писал Плано Карпини о власти-собственности в Мон­гольской империи1. Такое понимание прерогатив высшей власти было постепенно усвоено и русскими князьями Северо-Восточной России.

Активный импорт институтов «восточного деспотизма» происхо­дил во всех княжествах Северо-Восточной России. Правители Мос­ковского княжества оказались наиболее «прилежными» и удачливы­ми «учениками» золотоордынских ханов, поэтому именно Москва стала, по существу, наследницей Золотой Орды. Вряд ли можно со­мневаться, что если бы первенство в объединении русских земель перехватило другое княжество, то, скажем, «тверское самодержавие» мало чем отличалось бы от московского. (Карпини Джиованни дель Плано. История монголов. М., 1957. С. 45—46.).

Когда Московское государство стало политически независимым, то импорт восточных институтов продолжился, но теперь объектом подражания стала набиравшая силу Турецкая империя. Если «татар­ские» институты внедрялись под давлением извне, то внедрение «ту­рецких» институтов явилось, напротив, результатом сознательного и добровольного выбора правителей Московии, пожелавших соеди­нить «веру христианскую» с «правдой турецкой»1.

Главным институтом, заимствованным московитами у турок, счи­тают поместную систему как основу многочисленного и хорошо ос­нащенного войска.

В Средние века в России существовало два типа землевладения:

вотчина — потомственное (унаследованное «в отца») имуще­ство, переходящее по наследству;

поместье — имущество, пожалованное правителем за службу («по месту работы»), которое после смерти помещика возвраща­лось государству (если только сын помещика тоже не нес «госу­дареву службу»).

Турецкая армия состояла в основном из держателей наделов за воинскую службу. Взятие Константинополя в 1453 г. стало яркой де­монстрацией мощи турецкой армии. В 1480-е гг. Иван III начал по­местную реформу, направленную на расширение поместного (слу­жебного) землевладения за счет сокращения вотчинного (наслед­ственного), а также на максимальное приближение вотчинников к статусу помещиков. Сначала реформу провели в недавно присоеди­ненном Новгороде, где почти все «старые» землевладельцы-вотчин­ники были выселены, их земли конфискованы, переписаны и роз­даны московским воинам в поместья. Затем начались переписи зе­мель, конфискации и поместные раздачи в других уездах.

Высшей точкой «османизации» Московского государства стала, видимо, эпоха Ивана Грозного. В 1555 г. правительство произвело четкое нормирование служебных обязанностей: с каждых учтенных в писцовых книгах 150 десятин «доброй земли», помещичья она или вотчинная, обязательно выставлялся конный воин. Для давления на вотчинников в 1562 г. был принят указ, согласно которому запреща­лась продажа родовых княжеских вотчин, при отсутствии прямого наследника вотчины отбирались в казну. Этим указом запускался механизм постепенной ликвидации вотчинного землевладения, по­скольку вотчины хотя и не отбирались, но фактически приравнива­лись к поместьям. (О заимствовании турецких институтов см.: Нефедов С.А. Реформы Ивана III и Ивана IV: османское влияние// Вопросы истории. 2002. № 11. С. 30— 53 (http://book.uraic.ru/elib/Authors/Nefedov/Science/Russia/Osman.htm).

Институциональное влияние Востока на Россию стало ослабевать только в XVII в., когда в мировой истории обозначилось первенство западного пути развития над восточным. Реформы по созданию ре­гулярной армии и стимулированию экспортной торговли, начавшие­ся при первых Романовых в 1630-е гг., проводились уже с ориен­тацией на опыт Швеции и Голландии1 с того времени рус­ские реформаторы стали стремиться подражать Западу, а не Востоку. При Петре I Западная Европа окончательно стала образцом для Рос­сии.

Конечно, подражание Западу было непоследовательным и несис­темным, заимствовались и первую очередь наиболее поверхностные институты (армия, прикладное образование, производство военной техники). Поэтому в XVII -XVI11 вв. одновременно или попеременно происходило усиление как прозападных, так и провосточных инсти­тутов. Например, почти попеременно после установления крепостного права в 1649 г., которое было необходимо, чтобы крестьяне не могли уйти от своего помещика/вотчинника, началось создание в 1650-е годы получающие регулярное жалованье стрелецкой армии, для которой уже характерны военно-служебные пожалования.

Таким образом, в XIII -XVII вв., когда складывалось российское государство, основными чертами традиционной российской хозяй­ственной культуры сзади коллективизм и авторитаризм. Все это спо­собствовало paзвитию в средневековой России институтов азиатско­го способа производства, основанного на власти-собственности.

 

4.3. ВЛАСТЬ-СОБСТВЕННОСТЬ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

 

В средневековой России в отличие от стран Запада историче­ски сложился тип общественной системы, для которого характерны «перевернутые» отношения собственности и власти, в основе кото­рого лежит эффективность власти, а не эффективность собственно­сти.

Система власти-собственности

Россия, как и страны Востока, принадлежит к тем странам, где институциональные рамки хозяйственной деятельности в решающей степени задаются именно государством, а не самоорганизацией граж­данского общества. На этом основании многие обществоведы дела­ют вывод, что хотя Россия географически является европейской страной, но ее модель социально-экономического развития — это типичный для доиндустриального Востока азиатский способ произ­водства («восточный деспотизм»): характерная для стран неевропейских цивилизаций общественная формация, основанная на инсти­тутах власти-собственности — на эксплуатации и угнетении поддан­ных государством-классом. См.: Нефедов С.А. Первые шаги на пути модернизации России: реформы середины XVII века // Вопросы истории. 2004. № 5 . С. 33—52.

На современном этапе развития теории экономических систем еще нельзя дать окончательный ответ на вопрос, какой обществен­ный строй был в России времен Средневековья и Нового времени — азиатский способ производства с элементами феодального уклада или же феодализм с элементами «восточного деспотизма». Для ре­шения этой проблемы надо сначала научиться разграничивать цивилизационные и формационные экономические системы, а также создать теорию многоукладное, чтобы различать сосуществующие в одной цивилизации элементы разных формаций. Однако следует подчеркнуть тот несомненный факт, что в социально-экономическом строе средневековой России существовала мощная «азиатская» ин­ституциональная традиция, органически связанная с институтом власти-собственности.

Власть-собственность как основная характеристика «восточного деспотизма» — это нерасчлененное единство властных и собствен­нических функций. Речь идет о таких «правилах игры», когда поли­тическое лидерство дает неотъемлемое право распоряжаться соб­ственностью, а собственность органически подразумевает наличие политического авторитета. Власть-собственность основана на моно­полизации государством общественно полезных функций.

В России главной общественно полезной функцией, которую монополизировало государство, была защита от внешней агрессии. Эта ситуация — разновидность монополизации условий производ­ства и воспроизводства. Оборона является общественным благом, которое может быть обеспечено только государством. В одних стра­нах эта функция государства была второстепенной (как в средне­вековой Англии, которая после XI в. практически никогда не под­вергалась внешней агрессии), в других она подавляла все остальные функции государства (именно так произошло в средневековой Рос­сии).

Статистика показывает, что в имперскую эпоху, с XVIII в., воен­ные расходы в российском госбюджете хотя и имели тенденцию к снижению, но редко когда опускались ниже 30%. В доимперскую эпоху армия «заедала казну» еще сильнее.

Поэтому если общества «настоящего» азиатского способа произ­водства (Египет, Китай или государство инков) можно называть, по К.А. Виттфогелю, «гидравлическими обществами», то Россия — это военное общество, спаянное духом боевого коллективизма[5]. См.: Город в процессах исторических переходов. Теоретические аспекты и социокультурные характеристики. М.: Наука, 2001. С.173.

Наряду с монополизацией функции обороны от внешней агрес­сии, российское государство проявляло и другие черты монополизма, типичного для азиатского строя.

Забота об армии неизбежно вела к государственному контролю над производством оружия (оружейных дел мастера работали в значитель­ной степени по государственным заказам). Содержание армии и стра­хование от неурожаев требовали создания сильной системы центра­лизованного перераспределения доходов государственных налого­вых сборов и раздач (земли служивым людям, хлеба при неурожае).

Чтобы добыть средства на армию, Русское государство вводило казенные монополии на дефицитные продукты. Наиболее известна возникшая с 1530-х гг. государственная монополия на производство и торговлю спиртными напитками (водкой), высокое потребление которых является в России давней традицией. С XVII—XVIII вв. осу­ществлялось государственное регулирование цен посредством уста­новления казенных монополий на смолу, клей, соль, табак, мел, де­готь, рыбий жир, дубовые гробы.

«Военное дело не только стояло тогда на первом плане, занимало первое место между всеми частями государственного управления, но и покрывало собою последнее» (Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 63). Все эти формы государственного монополизма производны от главной монополии — монополии Московского государства на за­щиту.

Права собственности в служивом государстве

В обществах «нормального» азиатского способа производства необходимость коллективного труда для создания условий производ­ства мешала появлению и развитию частной собственности, ограни­чивала процесс социальной дифференциации. Российская милита­ризация вела к аналогичным результатам — землевладельцы, с одной стороны, и военно-бюрократическая машина — с другой, образова­ли в Московском государстве нерасчлененное целое. Помещик или вотчинник обязательно был служивым человеком (военным или гражданским), а раздача поместий и вотчин была нормальной фор­мой оплаты службы воинов и государственных администраторов.

И в Киевской Руси, и в Московском государстве, и в Российской империи землевладелец, как правило, был служивым человеком — военным либо гражданским, владевшим вотчиной или поместьем в качестве своеобразного «кормления» за «государеву службу». Благо­получие представителей господствующего класса гораздо сильнее зависело от их места в иерархии государственной власти, от той должности, которую им удалось получить, продвигаясь по служебной лестнице, чем от унаследованного и приобретенного имущества.

Частное землевладение в Московии развивалось главным образом сверху: центральное правительство предоставляло право сбора дохо­дов с определенных территорий тем или иным представителям гос­подствующего класса — либо с правом передачи по наследству (вот­чины), либо на время личной службы (поместья). Подобные пожа­лования чаще всего были временными и условными: даже когда землевладение считалось наследственным (вотчинным), государь мог его отнять и обязательно требовал от вотчинника службы. Если ка­кой-нибудь французский д'Артаньян мог выбирать, служить ли ему или просто жить в родовой усадьбе, то его российский современник-дворянин не мог не служить.

Государство нередко перераспределяло землевладения (отнимало у опальных, добавляло фаворитам) или просто заменяло одно владе­ние другим. Должностное владение могло перейти по наследству лишь в случае назначения сына на «государеву службу». Из-за высо­кой географической и социальной мобильности землевладельцев в Московии в принципе не могло возникнуть, как в Западной Европе, феодальных замков.

Таблица 1. Сравнение вотчин и поместий как форм служебного землевладения в средневековом Московском государстве

Критерий сравнения	Вотчины	Поместья
Определение	Родовое наследуемое владение	Личное временное владение
Время возникновения	Со времен Киевской Руси	С ннчяпв XIV в. (массовое распространение — с конца XV в.)
Условия владения	«Государева служба»
Права отчуждения	Правы ограничены государством (эапрещено делать вклад в монастырь) и родичами (запре­щается продавать без согласия родственников)	Отчуждение запрещено; после прекращения службы, если сын помещика не слу­жит, имение забирается «в казну»
Налоговый иммунитет	Государство стремится собирать налоги с частновладельческих крестьян, но может предоставить льготы отдельным землевладельцам
Степень заинтересованно сти землевладельца в поддержке крестьянских хозяйств своего имения	Болим высокая	Более низкая

 

Естественно, что «служивые люди» стремились превратить свои должностные владения (поместья), которыми они нередко пользо­вались из поколения в поколение, в более полную собственность (вотчину). Самодсржавная власть, наоборот, старалась сдержать рост вотчин, поскольку вотчинники были менее зависимы от произвола правителя, чем помещики, либо уменьшить права вотчинников. Это «перетягивание каната» вело к расширению частновладельческих прав в периоды ослабления центральной власти, но новое усиление централизации вызывало усиление государственных прав собствен­ности. В результате чередования тенденций усиления и ослабления центральной власти вплоть до конца XVIII в. в России так и не воз­никло правовых гарантий частной собственности — ни царь, ни представители правящего сословия по-прежнему не видели разницы между личным имуществом и собственностью государства. Даже в Петровскую эпоху представители высшей элиты, попав в опалу, мог­ли лишиться всего своего имущества (вспомним, например, судьбу фаворита Петра I Александра Меншикова).

Таким образом, хотя вотчины и поместья имели многие различия, в российских условиях их следует рассматривать как две разновидности служебного землевладения, далекого даже от класси­ческой феодальной частной собственности.

Широкая «свобода рук» правителя Московии в отношении иму­щества своих подданных привела к своеобразному парадоксу отно­шении собственности. С одной стороны, поскольку собственно госу­дарственная собственность («черные» земли) никогда в досоветской России не была господствующей, то формально ситуация напоми­нала западноевропейский феодализм (где относительно небольшой домен правящей династии многократно уступал владениям светских и церковных феодалов). С другой стороны, влияние государства на землевладение вплоть до XIX в. было в России абсолютно домини­рующим. Это достигалось благодаря монополии на отправление вер­ховных административно-хозяйственных функций, присвоению значительной части производимого помещичьими и вотчинными крестьянами продукта, контролю за владениями православной церкви, регулированию хозяйственной жизни и т.д. Таким образом, в средневековой России частные хозяйства «служивых людей», по­местья и вотчины, имели подчиненный характер и не могли сколько-нибудь существенно подорвать верховную собственность государства на землю. Тем более, ее не могли подорвать семейные крестьянские хозяйства, подчиненные общине.

В средневековом российском обществе, в котором не существо­вало надежной гарантии частной собственности, незнатные чинов­ники (дьяки, подьячие) занимали особое место. Представители го­сударственной власти имели не только прямые, но и общепринятые косвенные доходы («почести», «посулы») от выполняемых ими долж­ностных функций. В условиях разрастающегося бюрократического аппарата, отсутствия надежного контроля над деятельностью каж­дого чиновника и нерасчлененности их функций неизбежны были коррупция и злоупотребление властью, которые воспринимались как повседневная норма («Жалует царь, да не жалует псарь»).

Все это показывает, что средневековая Московия была ближе к Востоку, чем к Западу.

 

4.3. ДОГОНЯЮЩЕЕ РАЗВИТИЕ В РОССИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ КАК ОПЫТ СТАНОВЛЕНИЯ РЫНОЧНОЙ ЭКОНОМИКИ

В средневековой России противоборство разных институцио­нальных моделей развития российской цивилизации завершилось к XVI—XVII вв. торжеством власти-собственности. Новое время стало для России периодом постепенного и не вполне последовательного, но несомненного усиления частнособственнических институтов как основы формирования рыночного хозяйства.

Российская империя XVIII — начала XX в. сознательно старалась стать частью Западной Европы, не потеряв при этом свою самобыт­ность. Происходило догоняющее развитие в форме копирующей модер­низации. отстающая страна целенаправленно копирует те институты более передовых стран, которые кажутся ей наиболее важными, что­бы сравняться с ушедшими вперед.

Российский опыт догоняющего развития уникален тем, что ни одна другая отстающая страна мира не имела в своем распоряжении так много времени — целых два века. Для сравнения можно вспом­нить, что, например, Япония включилась в догоняющее развитие после революции Мэйдзи 1868г. на полвека позже. Таких бла­гоприятных условий не имеет ни одна из современных стран дого­няющего развития. Результат российскою догоняющего развития получился, однако, очень неоднозначным.

Формирование институтов частной собственности

Рассмотрим, как протекало в России XVIII — начала XX в. фор­мирование «западных» институтов экономической демократии, основанной на частной собственности.

Как указывалось выше, российское дво­рянство допетровской эпохи было куда ближе к восточным «служивым людям», чем к западным феодалам-аристократам. За два века до того, как в I649 г. было завершено закрепощение крестьян. Московское государство закрепостило дворян, запретив им уже в первой половине XV в. переходы от одного правителя к другому и поставив их землевладения под государственный контроль. Раньше закрепощенное, российское дворянство зато и раньше нача­ло раскрепощаться, постепенно становясь первым и (до Великой реформы I86I г.) единственным в стране относительно свободным сословием с правами частной собственности.

Кризис начала XVII в. показал, что в российских условиях курс на «развотчинивание» чреват негативными последствиями. Хотя вот­чины отличались от поместий скорее количественно, чем каче­ственно, но и этих отличий было достаточно, чтобы «вотчинный тип феодальной собственности по всем факторам, на разных классах по­казателей, отличался более оптимальными характеристиками, чем тип поместного феодального землевладения»'. Имея несколько более веские основания рассматривать имение как свою собственность, которую можно будет оставить в наследство детям, владельцы вотчин лучше заботились о своих крестьянах, чем владельцы поместий.

Поэтому после окончания Смуты первые Романовы начали свое­образную «денационализацию», щедро разрешая переводить поме­щичьи владения в вотчинные. Если ранее вотчины сближались с поместьем, то теперь, наоборот, поместья стали сближаться с вотчи­нами. В частности, уже при Михаиле Романове был узаконен переход имения в род помещика, умершего бездетным,— мероприятие, диа­метрально противоположное «национализационному» указу 1562 г.

Следующим шагом стал изданный в 1714 г. Петром I указ об урав­нении поместья с вотчиной. Признав наследственность дворянского землевладения, государство, однако, сохранило его служебный ха­рактер — наследовалось не только поместье, но и обязанность слу­жить. Самое главное, государство оставило за собой право в случае опалы отнимать у провинившегося и свободу, и имущество.

В Петровскую эпоху российские дворяне стали все чаще рассмат­ривать демократические институты Запада как опыт, достойный под­ражания. Идею освобождения дворянства из-под тотального конт­роля самодержавного государства впервые попытались реализовать в 1730 г. во время «заговора» членов Верховного совета, заставивших новую императрицу подписать «кондиции» — условия правления, ограничивающие самодержавие. Хотя Анна Иоанновна смогла «ра­зодрать кондиции», но тягу дворянства к раскрепощению она пос­таралась удовлетворить, не доводя их протест до взрыва. В 1736 г. она сократила срок обязательной службы с пожизненной до 25 лет и раз­решила в каждой дворянской семье одному из нескольких сыновей вообще не служить, занимаясь управлением родовым имением.

Самым важным шагом в освобождении дворян стал Манифест о вольности дворянства Петра III в 1762 г., сделавший государственную службу делом личного пожелания дворянина. Лишь теперь русский дворянин получил право заниматься исключительно своим имени­ем — такой возможности у него не было ранее никогда в истории (за исключением новгородских бояр XII-XV вв. и шляхтичей Русско- литовского государства XIV—XVII вв.).

Пожалуй, только с этого момента можно говорить о возникнове­нии в России социально-экономического строя, хотя бы приблизи­тельно схожего с «нормальным» (западным) феодализмом. Но если западный феодализм развивался в условиях натурального производ­ства, то российские дворяне стали хозяевами самим себе уже в эпоху широкого развития товарно-денежных отношений. Именно во вто­рой половине XVIII в. в Западной Европе (особенно в Англии) на­чался промышленный переворот, который вел к быстрому росту промышленности, но одновременно к относительному сокращению сельскохозяйственного производства. Поэтому российские земле­владельцы к началу XIX в. стали крупнейшими в Европе экспорте­рами зерна. Из «служивых людей» восточного типа дворяне России начали сразу превращаться в ведущих рыночное хозяйство лендлор­дов. От европейских дворян их отличало то, что товарное производ­ство имений основывалось не на наемном труде, а на барщинном труде или оброке крепостных.

Начатую Петром III «революцию сверху» в деле раскрепощения дворян завершила Екатерина II: в Жалованной грамоте дворянству 1785 г. она освободила дворян от телесных наказаний и закрепила за ними монопольное право владеть землей и крепостными.

Итак, только к концу XVIII в. в России экономическая свобода правящего сословия стала примерно совпадать с европейскими ин­ститутами эпохи зрелою феодализма. 11осле эмансипации высшего сословия стало возможным дать свободу, похожую на западные об­разцы, и низшим сословиям.

Российский крестьянин дореформен­ной России был зависим трояким образом от помещика, от общины и от госу­дарства. В промежутке от закрепостившего крестьян Соборного уложения 1649 г. до Манифеста о вольности дво­рянства 1762 г. крестьяне воспринимали свое положение как долж­ное: дворяне непосредственно служат государству, а крестьяне служат «царю-батюшке» опосредованно, содержа дворян; община помогает выживать всем крестьянам сообща.

Ситуация резко переменилась после эмансипации дворянства. Крестьяне не понимали, почему они должны содержать барина, ко­торый не служи т. Частная собственность владельцев имений в глазах крестьян не была легитимной. Поэтому, хотя крепостное право было очень выгодно дворянам, позволяя им поставлять на рынок продук­ты с низкими издержками, опасность крестьянской «жакерии» тол­кала к ликвидации крепостничества.

Освобождение крестьян, как и ранее освобождение дворян, по­шло по пути «революции сверху», которую правительство организу­ет, когда считает нужным и как считает нужным1.

Когда при Александре II правительство решилось на радикальную реформу, то личную свободу крестьяне получили сразу и бесплатно. Землю же предстояло выкупать в рассрочку в течение почти полуве­ка. Великая реформа 1861 г. была принята таким образом, чтобы за­щищать в первую очередь интересы государства (для этого многие ее детали были прописаны нарочито расплывчато, чтобы именно пра­вительственные чиновники могли «правильно» ее объяснить), затем интересы помещиков (для этого цена выкупаемой земли была уста­новлена на '/3 выше рыночной — тем самым фактически крестьянин платил не только за землю, но и за свободу) и лишь в последнюю очередь — интересы крестьян.

Конечно, крестьяне не поняли, почему «свою» землю они должны выкупать, и ответили на Манифест 19 февраля 1861 г. таким взрывом восстаний против «бар, утаивших настоящий царский указ», какого никогда не было за два столетия крепостного права. Желание крестьян бесплатно «отнять и разделить» все помещичьи земли ста­ло главной причиной второй Смуты — событий 1917—1921 гг.

Что касается освобождения крестьян от власти общины, которая являлась докапиталистическим пережитком не в меньшей степени, чем власть помещиков, то эта задача накануне Великой реформы даже не была сколько-нибудь осознана. Получив свободу от поме­щика, крестьянин не мог навсегда покинуть родную деревню, если только не находил на свой надел покупателя, согласного платить моложенную (по принципу круговой поруки) долю податей. Перио­дическое уравнивание надельной земли «по едокам» развивало че­респолосицу и размывало права собственности.

Следующим важным шагом в деле освобождения крестьян стали законы, примятые в 1903 г., когда государство отказалось, наконец, от идеи коллективной ответственности за выплату налоговых и вы­купных сборов. Революция 1905-1906 гг. привела к окончательной отмене выкупных платежей и началу новой реформы прав собствен­ности.

Премьер-министр П.А. Столыпин фактически положил конец революции, подписав 9 ноября 1906 г. указ, направленный на предо­ставление крестьянам «нормальной» частной собственности на зем­лю. Согласно новому закону земли отдельного крестьянского домо­хозяйства можно было отделять от коллективного участка общины и огораживать. В идеале разные участки земли, разбросанные по раз­ным концам общинного хозяйства, можно было свести воедино, ликвидировав чересполосицу.

Столыпинская реформа подразумевала завершение освобождения крестьянства от внешнего контроля. Однако ее успех зависел оттого, как крестьянскими домохозяйствами принималось предложение об огораживании земли — благосклонно или «в штыки». В ходе рефор­мы деревня раскололась: наиболее инициативные крестьяне стреми­лись освободиться от общины даже наперекор желанию односельчан, но большинство предпочитало сохранить общинный коллективизм, сдерживающий имущественную дифференциацию[6].

Оценить эффективность столыпинской земельной реформы очень трудно, поскольку ее завершение было сорвано убийством П.А. Сто­лыпина в 1911 г., а затем Первой мировой войной и революционны­ми событиями 1917 г. Достоверно известно, что к 1916 г., несмотря на сопротивление оставшихся в общине односельчан, выделили свои участки 27% всех домохозяйств, закрепив в личную собственность 14% общинных земель. Однако сразу после Февральской революции 1917 г., еще до начала большевистских экспериментов, общинная собственность на землю была немедленно восстановлена самими же крестьянами. Поэтому среди ученых продолжается спор, была ли столыпинская реформа изначально обречена на неудачу, поскольку большинство русских крестьян отвергало частную собственность на землю, или для успеха ей просто не хватило времени.

Рудименты власти-собственности

Хотя при династии Романовых в России доминировала тенденция усиления институтов частной собственности, однако власть-собственность отнюдь не исчезала. Сохранение самодержавной власти, основы «восточного деспотизма», всегда оставляло государству воз­можность «забрать» данные подданным права и свободы. История России начала XVII — начала XX в. представляет противоречивое сочетание тенденций вестернизации и остернизации, которые могли развиваться попеременно или даже одновременно.

Когда Петр I проводил в начале XVIII в. свои знаменитые реформы, то главными институтами, которые надо заимствовать у Запада, он посчитал регулярную армию и регулярное бюрократическое государство. В этом государстве каж­дый (даже сам император) исполняет свою функцию и именно этим ценен. Иначе говоря, регулярное государство, в понимании Петра Великого, — это общество служивых людей, близкое к модели ази­атского способа производства. Что касается социально-экономичес­кой свободы, то ее в Европе Петр Великий не заметил (а если и за­метил, то не посчитал чем-то достаточно важным). В результате для российского дворянства петровские времена обернулись едва ли не второй опричниной домохозяйств, в то время как дифференциация земельных наделов сдер­живалась общинными переделами (см.: Филд Д. Расслоение в русской крестьянской общине: статистическое исследование // Россия и США на рубеже XIX—XX вв. Математические методы в исторических исследовани­ях: Сб. ст. М.: Наука, 1992). «...При первом императоре государственное закрепощение дворянства... достигло своего апогея...» (Миронов Б.Н. Социальная история России.

Как ранее указывалось, в XVII в., при первых Романовых, условия службы начали либерализироваться, приближаясь к институтам за­падноевропейского феодализма. В петровские же времена «восточ­ный деспотизм» возродился и даже усилился. Все дворяне стали обя­заны служить с 15 лет до конца жизни, причем обязательно с низших чинов (в XVII в. помещик или вотчинник служил в армии обычно во главе отряда своих боевых холопов). Если дворянин не являлся в полк или государственное учреждение, к которому был приписан, его могли наказать кнутом (по указу 1720 г.) или «просто» лишить имения. Получение нужного для службы образования стало государ­ственной повинностью — неграмотным дворянам запрещалось же­ниться. При необходимости государь мог приказать любому дворя­нину переселиться на новое место: подобно тому как Иван III выселял новгородских бояр, Петр I заселял «переселенцами» окрестности Санкт-Петербурга. Ранее некоторой защитой знатным дворянам от произвола монарха были заслуги предков. При Петре Великом не стало и этой защиты: местничество отменили в 1682 г., и теперь им­ператор демонстрировал, что каждый дворянин ценен не древностью фамилии и не заслугами предков, а личной преданностью царству­ющему монарху (как в Турецкой империи). Чтобы подчеркнуть это, Петр I начал щедро жаловать высшие дворянские титулы и земли своим приближенным самого разного социального происхождения (как, скажем, Александр Меншиков — «счастья баловень безрод­ный»), что привело к обесценению «родового капитала» знатных фамилий.

Но петровская остернизация не могла привести к долгосрочному усилению власти-собственности. Ориентация на Запад была главным элементом политики Петра Великого и всех его потомков. Поэтому независимо от того, какие именно институты хотел заимствовать монарх, в «прорубленное окно» просачивались и все остальные за­падные институты.

Когда в 1797 г. Павел I восстановил обязательную службу дворян, это было уже воспринято эмансипирующимся дворянством как про­явление «восточной» тирании. Попытка возродить времена Петра Великого завершилась для императора Павла «апоплексическим уда­ром в висок». Александр I в 1801 г. сразу же отменил обязательность дворянской службы.

В XIX в. правительство уже опасалось покушаться на права дво­рянства. Конечно, поскольку Россия вовсе не стала правовым обще­ством, сохранение дворянских свобод больше зависело от воли пра­вящего монарха и от решительности дворян защищать свои привилегии, чем от принятых законов. Неформальное право монарха на произвол1 сдерживалось возможностью неформальных же методов дворянского протеста, как но было с 11авлом I (в начале XIX в.) и с царским фаворитом Григорием Распутиным (в начале XX в.). Гово­рили, что в России «абсолютная монархия, ограниченная удавкой».

И отношениях с низшими сословиями самодержавное правительство обладало бо­лее высокой свободой произвола, чем в от­ношениях с дворянами. И крестьяне, и за­рождающиеся предприниматели не были объединены институтами гражданского общества, а потому не могли противостоять «восточ­ному деспотизму» правительства.

Зарождающийся класс предпринимателей развивался в России под постоянным контролем самодержавия, опасавшегося повторе­ния западных буржуазных революций.

Первые мануфактуры появились в России лишь на столетие позже, чем в Великобритании (в XVII в.), первые фабрики — почти одновре­менно с Великобританией (в начале XIX в.). Однако социальные ме­ханизмы их организации были принципиально разными: английская индустрия всецело базировалась на наемном труде, российская же активно использовала труд крепостных. Более того, в XVIII в. анти­буржуазный характер российской промышленности даже усилился: при Петре I все фабрики и заводы были объявлены посессионными, казенными (это был первый в России опыт национализации про­мышленности), а в 1743 г. всех наемных работников сделали крепост­ными своих работодателей. В Европе таких фабрик с приписанными работниками принципиально не могло быть, поскольку их существо­вание шло вразрез с принципами рынка труда. Лишь в 1863 г., через два года после освобождения крестьян, правительство признало по­сессионные фабрики частной собственностью фабрикантов, а при­писанных к ним крестьян — свободными обывателями.

Хотя на протяжении XIX в. российская буржуазия постепенно набирала влияние, она оставалась удаленной от рычагов власти и сильно зависящей от «благосклонности» государственных чиновни­ков. Вплоть до начала XX в. наиболее выгодными оставались те виды бизнеса, которые были связаны с государственными заказами, в ре­зультате чего доходы предпринимателей больше зависели от корруп­ционных связей с чиновниками, чем от внедрения технических ин­новаций.

Проявлением этого права были, например, введенные при Николае 1 огра­ничения на поездки за границу, нарушавшие Жалованную грамоту Екатерины II. Самой бесправной социальной группой в дореволюционной Рос- | mi ныло крестьянство, на которое правительство постоянно смот­рело как на объект опеки и социальных экспериментов.

Одной из наиболее «восточных» по своему институциональному признаку экономических реформ царского правительства стала организация военных поселений. На протяжении 1810-1857 гг. при­мерно '/4— '/3 российской армии состояла из полукрестьян-полусолдат, которые были обязаны под постоянным надзором командиров мс только учиться военному делу, но и заниматься сельским хозяйством[7]. Подобное огосударствление крестьянского труда восприни­малось самими поселенцами резко негативно, как административное насилие, что и стало в конце концов причиной ликвидации военных поселений.

Хотя Великая реформа 1861 г. стала важным шагом в модерниза­ции жизни крестьян, однако и после нее правительственный курс на модернизацию поземельных отношений оставался неустойчивым. В последней четверти XIX в. для борьбы с голодом правительство принудительно ввело «общественную запашку». Столыпинская реформа, которая целенаправленно стремилась помогать крестьянам-ферме­рам, четко специфицируя их права собственности, пришла слишком поздно.

Таким образом, можно констатировать, что дореволюционная Рос­сия, осуществляя догоняющее развитие, смогла снизить, но так и не смогла преодолеть качественное отставание от Запада в конструиро­вании институтов, специфицирующих собственность и тем самым стимулирующих развитие рыночного хозяйства. Даже к началу XX в. у большинства россиян не было четко определенных прав собствен­ности, а у общества в целом — возможности контролировать через парламент государственный бюджет; сохранялось доминирование ценностей коллективизма и государственного патернализма. Для сравнения можно вспомнить, что в Западной Европе эффективные институты защиты прав собственности, парламентской демократии и индивидуалистической хозяйственной этики сложились уже к XVII—XVIII вв.1 В результате рыночные институты российской эко­номики хотя и укреплялись, но оказались неустойчивыми, не до­стигли состояния необратимости. Революционные события 1917-1921 и. привели к срыву модер­низации как догоняющего развития. Дальнейшее институциональное развитие России происходило уже в рамках не рыночного хозяйства, а советской командной экономики.

Тема 5. КОМАНДНАЯ ЭКОНОМИКА И ЕЕ ОСОБЕННОСТИ В СССР

Развитие современной российской экономики очень сильно детерминируется институтами и материальными ресурсами, унаследо­ванными от советской экономики. Поэтому при изучении нацио­нальной экономики России XXI в. необходимо сначала проанализи­ровать, какое «наследство» она получила от СССР.

Экономика Советского Союза была командной экономикой индустриального общества, сформировавшейся под влиянием идей марксизма и решавшей задачи национального догоняющего разви­тия, провозглашая одновременно лозунги строительства социализма. Советская экономическая модель стала самым крупным мировым экспериментом социальной инженерии — построения априори на­учно обоснованной плановой социалистической экономики.

Неизменной чертой всего советского периода 1917-1991 гг. явля­лась «ведущая роль» Коммунистической партии. При гегемонии Коммунистической партии советская экономическая система долж­на была соответствовать основным провозглашенным ею ценностям: однопартийное руководство, плановая экономика, государственная собственность, высокие темпы экономического роста, ради дости­жения которых считалось возможным применение инструментов насилия (коллективизация, труд заключенных ГУЛАГа, драконовские трудовые законы и т.д.).

 

5.1.СОВЕТСКАЯ ЭКОНОМИКА В РАЗВИТИИ СОЦИАЛЬНО- ЭКОНОМИЧЕСКИХ СИСТЕМ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ТЕОРИИ СМЕШАННОЙ ЭКОНОМИКИ

В марксистском обществоведении институциональная история XX в. долгое время интерпретировалась как противоборство «про­грессивного социализма» и «реакционного капитализма». В проти­вовес им защитники рыночного хозяйства (например, Л.фон Мизес, Ф. фон Хайек, Е.Т. Гайдар) объявляли советский социализм «дорогой к рабству» — не новой прогрессивной фазой в развитии общества, а регрессивным попятным движением. Диаметрально противопо­ложно оценивая советскую экономику, оба этих подхода схожи в методологии — они рассматривают ее в контексте антитезы «капи­тализм — социализм».

Этот традиционный подход подвергается в наши дни серьезной критике. Оба понятия — и «социализм», и «капитализм» — имеют очень сильную идеологическую «нагрузку» и довольно плохо отра­жают реальные изменения социально-экономических систем. По­этому современные обществоведы предпочитают пользоваться для объяснения места советской экономики в развитии общества более идеологически нейтральной теорией смешанной экономики.

Если попытаться с помощью концепции смешанной экономики выделить основные этапы экономического развития России в XX в., то в нем прослеживается чередование «приливов» и «отливов» ого­сударствления экономики. Всего можно выделить пять качественно различных этапов эволюции российской экономики.

1 этап: 1900-1914 гг.— многоукладная рыночная экономика. Россию начала века характеризуют как многоукладное общество. Следует подчеркнуть, что основные его уклады были связаны именно с ры­ночными механизмами хозяйствования, идущими на смену нату­ральной патриархальности.

2 этап: 1914—1920гг.— командная экономика военного времени. Во время Первой мировой войны в России, как и в других воюющих странах, произошло сильное огосударствление экономики. После Октябрьской революции 1917г. военный капитализм» трансформи­ровался в «военный коммунизм». Именно он стал первой разновид­ностью советской экономики.

Основными компонентами командной экономики военного вре­мени были политика продразверстки (с 1916 г.), постепенная нацио­нализация промышленных предприятий (от создания военно-про­мышленных комитетов Особых совещаний для планирования поста­вок и распределения госзаказов в 1915 г. до декрета 1920 г. о национализации всех предприятий с числом занятых свыше 10 че­ловек) и огосударствление труда (введение в 1919 г. всеобщей трудо­вой повинности). Тем самым сменяющие друг друга военные прави­тельства пытались ликвидировать все основные рынки (рынок про­дуктов питания, рынок промтоваров и рынок труда), заменив их централизованным распределением ресурсов.

Во время ожесточенных военных действий «казарменная эконо­мика» давала заметный эффект (не случайно во время Гражданской войны принудительные реквизиции продуктов у крестьян проводи­лись как «красными», так и «белыми»). После прекращения Граж­данской войны ее ликвидация стала неизбежной.

3 этап: 1921—1928гг.— смешанная экономика нэпа. В 1920-е гг. происходит частичное возрождение рыночных механизмов. Государ­ство сохранило за собой крупную промышленность, допуская мел­котоварное производство в деревне и частный бизнес в сфере тор­говли, услуг и мелком промышленном производстве. Фактически хозяйство Советской России эпохи нэпа стало первым в мире созна­тельным экспериментом по созданию экономики смешанного типа.

4 этап: 1929-1988 гг.— командная экономика мирного (в 1939— 1945гг. — военного) времени. В 1929-1932 гг. были осуществлены две тесно взаимосвязанные социально-экономические программы — насильственная коллективизация и ускоренная индустриализация. В ре­зультате их осуществления СССР к концу 1930-х гг. превратился из аграрно-промышленной страны в промышленно относительно раз­витую державу. Платой за этот прорыв стали ограбление деревни и сильное снижение сельскохозяйственного производства, уничтоже­ние всех предпринимательских структур, замена рынка администра­тивной системой производства и распределения. Если «военная» модель командной экономики предполагала централизованный контроль прежде всего за распределением, то новая («сталинская») модель командной экономики концентрировала внимание на огосударствлении самого производства.

При всех своих несомненных недостатках административно-командная система в 1930—1950-е гг. была, как считают большинство историков-экономистов, вполне жизнеспособна и достаточно эффективна. Показателем ее эффективности является тот несо­мненный факт, что с началом Отечественной войны удалось без существенных изменений в хозяйственном механизме очень быстро подчинить развитие экономики нуждам фронта и обеспечить его потребности.

Однако уже в 1950-х гг. начинается новая полоса реформ, осно­ванных в той или иной степени на идее ослабления командных начал. Достаточно популярными среди экономистов становятся концепции «рыночного социализма». Если при «ортодоксально-плановом социализме» планировались, прежде всего, объем произ­водства и его ассортимент, то при «рыночном», как предполагалось, планироваться будут только цены, в то время как объем и ассорти­мент останутся на усмотрение руководителей государственных предприятий. «Косыгинские» хозяйственные реформы 1965 г. уже практически предполагали сокращение числа обязательных пока­зателей отчетности, повышение самостоятельности предприятий в распоряжении полученной ими за свою продукцию прибыли. Но идеям хозрасчета (самоокупаемости, самофинансирования и само­управления государственных предприятий) не было суждено реа­лизоваться.

В 1970-80-е гг. советская система хозяйства вступила в фазу де­градации. Вместо «невидимой руки» рынка экономикой управляло «невидимое рукопожатие» коррумпированных чиновников. Увели­чивалось отчуждение работников от собственности, росло качест­венное отставание советской экономики от развитых стран Запада, расцветала теневая экономика.

V этап: с 1988г.— формирование смешанной экономики. Поскольку командная экономика себя дискредитировала, стало очевидным, что совершенствование хозяйства требует рыночной модернизации и денационализации собственности. Первоначально, при М.С. Горба­чеве, экономические реформы пытались осуществить при сохране­нии основ советской командной экономики, однако этот путь быстро показал свою бесперспективность. «Шоковая» политика радикаль­ных демократов в 1992 г. разрушила основные принципы советской экономики, резко ускорив ход рыночных реформ.

 

5.2.СОВЕТСКАЯ ЭКОНОМИКА В РАЗВИТИИ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ СИСТЕМ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ КОНЦЕПЦИИ ДОГОНЯЮЩЕГО РАЗВИТИЯ

Теория смешанной экономики дает понимание того, как про­исходило развитие российской экономики и XX п., но не объясняет, почему оно приняло именно икон пил. Чтобы понять внутренний смысл зигзагов экономической истории российского общества, це­лесообразно обратиться к концепции догоняющего развития.

Начиная с XVIII в. экономическое развитие России имеет догоня­ющий характер: руководители страны целенаправленно стремятся преодолеть разрыв между передовыми странами Запада (сначала ос­новным ориентиром была Западная Европа, позже — США) и от­ставшей в своем развитии России. При этом путь, пройденный пе­редовыми странами зa столетия, страны догоняющего развития стре­мятся «пробежать» зa несколько десятилетий.

Хотя модернизация неизменно оставалась основной задачей всех правительств — от Петра I до Владимира Путина, качественная на­целенность модернизации и ее методы не раз менялись. На протя­жении последних трех веков развитые страны пережили две револю­ции в производительных силах — индустриальную (промышленную) и постиндустриальную (научно-техническую). Соответственно, эко­номическая политика модернизации в России XX в. также прошла две фазы.

I фаза: индустриальная модернизация (первая половина XXв.). Индустриальная модернизация предполагает переход от общества аг­рарного к промышленно развитому, индустриальному обществу. Поверхностным индикатором этих процессов служат сдвиги в струк­туре занятости: если до промышленной революции основная масса рабочей силы занята в первичном секторе (сельское хозяйство), то после ее завершения — в секторе вторичном (промышленность). В решении задач индустриальной модернизации в российской экономике последовательно применялись два различных метода — сначала (в начале века) метод копирующей модернизации, затем (с конца 1920-х годов) контрмодернизации.

В годы нэпа, используя сочетание централизованного управления и рыночной самоорганизации, большевикам удалось поднять эко­номику страны примерно до уровня довоенного 1913 г. Однако перспективы дальнейшего роста оказались весьма проблематичными. Разрыв между Россией и развитыми странами Запада отнюдь не сократился, а, наоборот, возрос. К концу 1920-х гг. большинство политических лидеров СССР полагало, что эволюционное развитие об­рекает страну на экономическую отсталость и политическое подчи­нение. На повестку дня встал «большой скачок» — политика ускоренной индустриализации.

Сталинским политическим режимом для осуществления промышленной революции был выбран метод контрмодернизации решения универсальных задач модернизации (индустриализации и раскрестьянивания) принципиально иными методами, нежели это было в развитых странах. Если в развитых странах эпохи так называемого первоначального накопления государеibo лишь максимально помогало развития бизнеса, то советское государство попыталось полностью его заменить,

Сама проблема поиска среды для начального экономического толчка нисколько не является специфически российской: схожим образом этот вопрос обсуждался с 1950—60-х гг. правительствами развивающихся стран. Особенностью условий советской индустриализации являлась лишь практическая невозможность широкого использования иностранной помощи из-за экономической блокады.

В ходе промышленной революции в СССР практически была реа­лизована смесь программ эксплуатации крестьян и самоэксплуата­ции рабочего класса. Под сильным административным давлением увеличилось изъятие продуктов из деревни, часть которых шла на экспорт ради закупки оборудования для строек первой пятилетки. Параллельно резко усилившийся перелив рабочей силы из первич­ного сектора во вторичный сильно снизил средний уровень оплаты промышленных рабочих, а труд многочисленных репрессированных вообще обходился практически бесплатно.

Советская модель индустриальной модернизации отличалась, та­ким образом, от западноевропейской тем, что вместо формирования немногочисленного рыночно ориентированного фермерства сельским хозяйством занималось загнанное и колхозы крестьянство; промышленное же развитие начиналось не с легкой промышленно­сти, а с тяжелой.

На вопрос, была ли реальная альтернатива жестокой сталинской индустриализации, трудно дать однозначный ответ. Видимо, Россия находилась в ситуации исторической ловушки. Характерно, что мнения большевистских вождей расходились по поводу не методов ускоренной индустриализации, а лишь темпов реализации данной программы («бухаринская альтерна­тива» предполагала несколько меньшее давление на крестьянство).

В любом случае можно констатировать, что задачи ускоренной индустриальной модернизации были в основном решены уже к кон­цу 1930-х гг. , а окончательно — к концу 1950-х гг., когда городское население СССР превысило сельское. Командная эконо­мика оказалась относительно эффективным средством решения этой задачи.

II фаза: постиндустриальная модернизация (вторая половина XXв.).Однако в 1950 1960-е гг. положительный потенциал советской системы хозяйства начал иссякать. Едва СССР почти догнал разви­тые страны в решении задач промышленной революции, как на За­паде началась научно-техническая революция. Реформы в СССР второй половины XX в. были направлены (скорее неосознанно, чем сознательно) именно на решение задачи перехода от индустриаль­ного общества к обществу сервисному. Однако при сохранении ко­мандной экономики эти реформы оказывались мертворожденны­ми.

Развернувшаяся за рубежом НТР требовала развития инициати­вы, творческого и оригинального мышления, в то время как в совет­ской командной экономике функции управления были полностью монополизированы бюрократической номенклатурой. Командная экономика воспитывала «работника-винтика» — надежного, но ма­лоинициативного исполнителя. Такой работник удовлетворял требованиям индустриального общества, однако постиндустриального хозяйства отчужденным трудом создать нельзя.

Таблица 7. Структурные изменения в советской экономике 1930-х гг.

Доля в чистом национальном продукте [в ценах 19571	1928	1937	1940
Сельское хозяйство	49	31	29
Промышленность	29	45	45
Сфера услуг	23	24	26

 

Кроме того, советская командная экономика всегда лучше справлялась с выпуском товаров промышленного потребления, чем лич­ною В результате даже поверхностному наблюдателю бросалась потребительская бедность советского образа жизни, резко от­личавшаяся от потребительского богатства на Западе.

Провал советской экономической модели стал очевиден уже в 1970-е гг., когда начался период «брежневского застоя». Этот застой проявлялся даже не столько в падении темпов экономического роста (табл. 7.), сколько в ухудшении его качества. В то время как СССР демонстрировал «успехи» в выплавке стали, добыче каменного угля и производстве тракторов, развитые страны начали измерять прогресс ростом производства компьютеров, пользователей Интернет и сотовых телефонов.

Таблица 7. Планы пятилеток эпохи «застоя» и их выполнение

	1966-1970	1971-1975	1976-1980	1981-1985
Валовой национальный продукт:
план	6,5-7,0	5,8	4,0	4,0
реально	5,0	3,1	1,8	1,8
Промышленность
план	8,2	8,0	4,9	4,9
реально	6,3	5,4	1,8	1,8
Сельское хозяйство;
план	5,5	3,7	5,0	5,0
реально	3,7	-0,6	2,1	2,1

Источник: Handbook of Economic Statistics 1988, CPAS 88-10001 (September 1988). P. 62.

 

Таким образом, генезис главной советской хозяйственной систе­мы связан с необходимостью ускоренно решать задачи промышлен­ной революции, а гибель советской экономики — с невозможностью решать в ее рамках задачи научно-технической революции.

 

5.3. ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ СУЩНОСТИ СОВЕТСКОЙ ЭКОНОМИКИ

Чем же была советская система хозяйства? Характеристика ее как командной экономики не дает полного ответа на этот вопрос, по­скольку командный тип экономики может возникать в самых разных социально-экономических условиях. (Например, Древний Египет и фашистская Германия являются различными модификациями ко­мандной экономики, но это отнюдь не означаем качественной одно­родности их хозяйства.) Если командная экономика есть форма со­ветской системы хозяйства, догоняющее paзвитие - направленность ее развития, то что является ее содержанием, сущностью? Ответ на этот вопрос обществоведы ищут не одно десятилетие, и хотя объект их исследования уже прекратил свое существование, дискуссии про­должаются и в 2000-е гг.

С некоторой долей условности и все концепции по поводу сущно­сти советской командной экономики можно разделить на три груп­пы.

Советская экономика система более высокая, чем рыночная. Официальная советская идеология последних десятилетий суще­ствования СССР именовали советскую экономику «реальным соци­ализмом» (и даже «развитым социализмом»), подчеркивая тем са­мым, что социалистическое преобразование общества в основном завершено. Однако уже и 1970-80-е этот тезис подвергался серь­езной критике.

В контексте марксистской теории социализм — это общество бо­лее высокого уровня развития, чем капиталистическое, причем глав­ным его качественным отличием должно быть экономическое осво­бождение. В реальном же советском обществе эти признаки опреде­ленно отсутствовали.

Под экономическим освобождением понимают скачок «из цар­ства необходимости в царство свободы», освобождение индивида от давления материальных ограничений. В СССР противоречиво соче­тались всеобщность простейших социальных гарантий с сохранени­ем и даже постепенным усилением отчуждения работников. Всем был практически гарантирован определенный (не очень высокий) уровень жизни, который трудно было заметно повысить из-за тен­денции к уравниловке в доходах. Поскольку советский человек не видел возможности качественно повышать свое благосостояние, он

Характерно, что само название советской экономической модели не соответствует ее содержанию. Она названа «советской», поскольку предполагалось, что главными органами управления станут выбор­ные советы («Вся власть Советам!»). Однако в первые же годы после захвата власти большевиками эти органы демократической власти оказались лишь декоративным фасадом, за которым скрывалась фактическая власть Коммунистической партии.

Еще в 1930-е гг. австрийский экономист Людвиг фон Мизес вы­двинул концепцию «логической и практической неосуществимости социализма». Оперативное и точное реагирование производства на требования спроса возможно, по его мнению, тогда и только тогда, когда цены — индикаторы экономики — правильно отражают соот­ношение спроса и предложения. Однако при «плановом социализме» саморегулирование через ценовые индикаторы ликвидируется, но­выми индикаторами становятся плановые задания. Плановые же указания могут в лучшем случае совпадать с рыночными сигналами, но из-за трудности учета и обработки огромного массива информа­ции они, скорее всего, будут от этих оптимальных сигналов откло­няться и вносить в экономику деформации, тормозящие ее развитие в сравнении с рыночным хозяйством.

Эту критику можно парировать, доказав возможность либо ры­ночной модели социализма, либо планового социализма высочайшей степени компьютеризации. Но очевидно, что к советской модели экономики эти аргументы неприменимы. В действительности разрыв между СССР и развитыми странами Запада в последние десятилетия существования советской системы хозяйства не сокращался, а рос.

Таким образом, мало оснований считать советскую экономику чем-то более высоким, чем рыночная система хозяйства.

Советская экономика — система более низкая, чем рыночная. По­скольку «реального социализма» в советской экономике оказывает­ся немного, то напрашивается предположение, что советская систе­ма хозяйства на самом деле была неким регрессом, регенерацией отношений более низших, чем рыночные (подобно тому, как в юж­ных штатах США в XVIII в. произошла регенерация рабовладельчес­ких отношений).

Одним из первых с подобной концепцией выступил в 1950-е гг. американский обществовед Карл-Август Виттфогель, назвавший со­ветскую экономику индустриальным вариантом «азиатского деспо­тизма», т.е. азиатского способа производства. Действительно, тенден­ция к тотальному огосударствлению хозяйства находит прямые ана­логии в древних и средневековых «азиатских» обществах. Однако при классическом азиатском способе производства государственная бю­рократия является не только политически господствующей группой, но и коллективным эксплуататором подданных. Между тем совето­логам пока так и не удалось доказать, что доходы советской номен­клатуры можно рассматривать как эксплуататорские, что разница доходов бюрократов и рядовых советских граждан превосходила различия в полезном эффекте от их деятельности.

Поэтому в российской литературе нот подход в 1980-е гг. распро­странился в ослабленной форме как концепция административно-командной системы, сформулированная советским экономис­том Г.Х. Поповым. Согласно этой концепции советская экономика есть система вертикальных связей, где горизонтальные связи прак­тически отсутствуют, правящая верхушка обладает полнотой власти, но нет обратных сигналов снизу вверх. Если в сталинскую эпоху экономическая власть полностью концентрировалась в руках высшей партийной верхушки, то в брежневскую эпоху она посте­пенно «стекала» вниз, в руки номенклатуры среднего звена. Если в концепции а азиатского способа производства советская номенклатура рассматривается как эксплуататор, присваивающий прибавочный продукт, го в концепции административно-командной системы скорее как угнетатель, присваивающий волю подданных. Такой подход очень близок к теории командной экономики.

Концепции государственного способа производства в конечном счете исходят из официальной картины советской экономики, кото­рая якобы действует как единый механизм. Однако реальная степень централизованной управляемости хозяйством определенно была ниже (особенно в последние десятилетия существования СССР). Кроме того, игнорируется то обстоятельство, что рядовые советские граждане в большинстве своем давали бюрократам молчаливый «мандат доверия» и вряд ли ощущали свое положение как угнетенное и эксплуатируемое.

Советская экономика — специфическая модификация рыночной сис­темы. В последние годы исследователи все чаще начинают сомне­ваться, что различия между советской экономикой и рыночной сис­темой хозяйства были настолько велики, как считалось ранее. Вы­сказываются мнения, что де-факто советская экономика тоже была смешанной, хотя, конечно, с большим перевесом элементов госу­дарственного регулирования над рыночной саморегуляцией.

Наиболее популярной из подобных теорий является концепция «экономики дефицита», выдвинутая современным венгерским эко­номистом Яношем Корнай. В «социалистической» экономике, ука­зывает он, есть цены, которые, однако, фальсифицированы и не отражают реальных издержек производства; финансовые ограниче­ния для государственных предприятий очень мягки, поскольку го­сударство отпускает им средства практически независимо от резуль­татов их деятельности. Этот государственный патернализм ведет к ускоренному экстенсивному росту при хроническом дефиците това­ров и ресурсов. Фактически речь идет о том, что рыночные формы при «социализме» имели весьма поверхностный характер.

Несколько иначе освещают этот вопрос экономисты, изучающие развитие в СССР теневой экономики. По их мнению, при «социа­лизме» существовал скрытый дуализм: если легально господствовал план, то растущий теневой сектор покоился на рыночных принципах и до некоторой степени приглушал негативные последствия государ­ственного администрирования.

Перечисленные концепции освещают различные аспекты совет­ской экономики, которые сосуществовали и переплетались друг с другом. Целостное представление о ее сущности возможно лишь с учетом различных подходов.

От интерпретации сущности советской экономики зависит и объ­яснение причин ее гибели. Развал советской экономики поднял во­прос, который американский советолог П. Грегори условно назвал проблемой «жокей или лошадь?». Экономисты и историки спорят, объясняется ли финальный провал советской экономики неправиль­ной политикой неумелых руководителей («жокея») или же тем, что сама система планирования и административного управления («ло­шадь») имела фатальные недостатки.

Тема 6. Основные этапы возникновения институтов рынка в постсоветской России

 

 ЭТАПЫ РЕФОРМИРОВАНИЯ ПРАВ СОБСТВЕННОСТИ

Переход к рыночным отношениям потребовал в первую оче­редь трансформации отношений прав собственности. Необходимость реформирования прав собственности определялась многими объек­тивными причинами, к которым можно отнести естественную необ­ходимость многообразия форм собственности, присущую рыночной экономике, неспособность экономики, базирующейся исключитель­но на государственной собственности, эффективно управлять народ­ным хозяйством и I II.

С другой стороны, к 80-м гг. XX в. в России уже сформировались институты своеобразной частной собственности. Хозяйственная но­менклатура страны научилась практически получать косвенные и прямые доходы oi существующей государственной собственности. Так, например, директор градообразующего предприятия имел более высокий статус в составе всей районной, а иногда и региональной номенклатуры. От его действий зависело не только выполнение пла­новых заданий, но и социально-политический климат в территори­альном образовании. Именно в этот период начинает укрепляться связка хозяйственной и политической номенклатуры, при которой хозяйственная номенклатура обеспечивала экономическую и соци­альную стабильность в регионе, а взамен получала известное при­крытие за определенную свободу в распоряжении финансовыми средствами предприятия.

Таким образом, в руках «красных директоров» государственная собственность становится де-факто частно-государственной (номен­клатурной), так как реально объектами государственной собствен­ности распоряжались отраслевая и региональная элиты, тесно свя­занные с криминальным миром. Связь с криминальным миром была необходима, в первую очередь, для превращения полученных дохо­дов в обезличенные наличные деньги. С увеличением оборота неле­гальных доходов данная связь начинает носить постоянный характер и криминальному миру начинают передаваться и другие функции, в частности охрана и защита собственников и их собственности. Эта двойственность плановой/товарной формы хозяйствования, легальной/нелегальной экономики и предопределила развитие приватиза­ции. Появившиеся собственники стремились узаконить существу­ющее положение и придать уже имеющейся в их руках собственности легитимный характер, т.е. признать ее де-юре.

С известной долей условности можно выделить три основных эта­па изменения системы прав собственности в постсоветской Рос­сии.

Этап 1: номенклатурная приватизация (1987—1991). На первом лапе за основу рынка номенклатура пыталась взять старый «бюро­кратический рынок», где позиция участника определялась его чином, положением в социальной иерархии, своеобразным административ­ным весом. На всех уровнях приходящей в упадок централизованной системы номенклатура учится извлекать из своего положения не только косвенные, но и прямые денежные доходы. При этом проис­ходил переход от совокупной государственной собственности (кото­рой владела номенклатура как целое) к индивидуальной государ­ственной собственности отдельных представителей номенклатуры. Одновременно происходила своеобразная мультипликация номен­клатур на постсоветском пространстве.

Разгосударствление приобрело вид спонтанной приватизации в форме передачи имущества отдельным предприятиям (а реально их директорам) на основе права полного хозяйственного ведения. Клю­чевым моментом явилось то, что широкими правами руководители государственных предприятий были наделены вне всякой связи с ответственностью за результаты деятельности. С ослаблением и по­следующим фактическим разрушением централизованной партийно-хозяйственной вертикали управления (выполнявшей функции, как сейчас принято говорить, системы инфорсмента1) общеноменкла­турная собственность все больше стала превращаться в частно-бю­рократическую собственность. На ранних этапах особое место в этом процессе занимало так называемое кооперативное движение. Позд­нее, в 1990—1991 гг., стали развиваться арендные предприятия.

В подавляющем большинстве (более 80%) кооперативы были об­разованы при государственных предприятиях, а число занятых в та­ких кооперативах превышало 90% занятых в кооперативном секторе. Причин «аффилированности» к государственным предприятиям можно выделить несколько. Во-первых, это жесткое административ­ное (через местные власти) давление государственных предприятий в тех случаях, когда кооперативы подрывали монополию государ­ственного сектора. Во-вторых, это монополия государственного сек­тора на материально-сырьевые ресурсы, невозможность без содей­ствия заинтересованного государственного предприятия получить (От англ. enforcement — принуждение к выполнению правил.) помещение в аренду. В-третьих, через кооперативы у реальных соб­ственников государственных предприятий появилась возможность извлекать прямые денежные доходы путем обналичивания государ­ственных средств под видом различных фиктивных хозяйственных договоров.

Однако по мере развития кооперативов стала видна и их явная неспособность удовлетворить потребности фактических собствен­ников в новой институциональной структуре производства. Во-пер­вых, такая форма организации бизнеса, как кооператив, является эволюционно неустойчивой для промышленности. Именно эта тен­денция обусловила (после кооперативного бума 1988—1989 гг. и по­явления в 1990 г. норма и актов СССР и России о предприяти­ях, акционерных обществах и товариществах с ограниченной ответственностью) спад в развитии кооперативного сектора. Большинство созданных кооперативов были тогда преобразованы в организаци­онно-правовые формы, более адекватные сложившимся де-факто властно-собственническим отношениям. Во-вторых, кооперативная форма не позволяла легализовать крупные состояния и целиком формализовать свои правомочия на крупные промышленные пред­приятия и объединения, защитив собственность от возможной экс­проприации (со стороны государства или трудовых коллективов) по мере развития бизнеса.

Для высшего слоя номенклатуры нужно было изобрести какие-то другие организационно-правовые инновации (помимо создания ко­оперативов). Отметим, что обладателем фактических правомочий высшего порядка была, несомненно, высшая республиканская и ре мочальная номенклатура. Она и стала той группой давления на выс­шем уровне, которая предъявила спрос на массовую и масштабную легальную приватизацию как таковую (вдохновляя последовавшие за ней залоговые аукционы).

В результате первого этапа приватизации возникает своеобразная частно-государственная (номенклатурная) собственность, которую можно трактовать как форму проявления власти-собственности в период ослабления «деспотического» государства. В стране появляется своеобразное здание номенклатурно-государственного капитализма.

Этап 2: попытка создания системы частной собственности (1992— 2000). Пытаясь создать частную собственность не только по форме, мо и по существу, администрация Президента Б. Ельцина решила сделать процесс приватизации формальным и массовым. Тем самым была предпринята попытка остановить бесконтрольное усиление экономической власти бывшей партийно-хозяйственной номенкла­туры и создать институциональные предпосылки для развития ры­ночной мотивации у производителей. В соответствии с программой приватизации, принятой в конце 1992 г., любой желающий, име­ющий достаточный капитал, мог приобрести государственное иму­щество в частную собственность.

Главная цель данного этапа, по мнению организаторов, состояла в создании институциональных условий для становления и развития системы частной собственности по образцу западных демократий. Приватизация здесь рассматривалась как средство, необходимое и достаточное для подкрепления либеральных реформ и стабилизаци­онных мер.

В приватизации не менее других были заинтересованы теневые владельцы номенклатурно-государственного капитала («новые ста­рые собственники»). Ведь в условиях размытости старой и неупоря­доченности новой системы прав собственности над ними постоянно витала угроза экспроприации приобретенной собственности. Эта угроза из потенциальной могла легко превратиться в реальную по мере ослабления их связи с федеральным или региональным руководством.

Начало положила массовая ваучерная приватизация. За чековым этапом последовал этап залоговых аукционов и инвестиционных конкурсов. 1996 г. ознаменовал собой начало денежного этапа; и хотя этот этап продолжается и поныне, пик приватизации приходится на 1993-1994 гг. (рис. 8.2).

К началу 2001 г. на долю государственной собственности прихо­дилось только 42% основных фондов в экономике (по сравнению с 91% в 1991 г.), в частной собственности находилось более 80% обще­го числа предприятий. Приватизация государственной и муниципальной собственности затронула все без исключения отрасли экономики. В результате государственная собственности стала занимать подчиненное место.