ВВЕДЕНИЕ В ГОСУДАРСТВЕННОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКИ

Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Тема 2. СУБЪЕКТИВНЫЙ ВЫБОР ИНСТИТУТОВ

Тема 3. НАЦИОНАЛЬНЫЕ МОДЕЛИ ЭКОНОМИКИ .

Тема 4. РОССИЙСКАЯ ЭКОНОМИКА И

ГОСУДАРСТВЕННОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ В ПРОШЛОМ

Введение

Любая национальная экономическая модель демонстрирует сильную зависимость от предшествующего развития (в англоязычной литературе данный феномен называют Path Dependence — «зависимость от пути»1). Это означает, что современное институциональное состояние национальной экономики во многом детерминировано тем, какие институты эта страна выбирала раньше. Конечно, Path Dependence не означает фатальной запрограммированности путей развития. Традиции прошлого допускают разные варианты будущего социально-экономического развития. Однако у стран с разными традициями будут существенно разные издержки на проведение одинаковых реформ и разные вероятности их эффективной реализации. Основные особенности и тенденции экономики современной России во многом зависят от предшествующего развития российской цивилизации.

Российское общество долгое время развивалось в условиях доминирования институтов власти-собственности — доминирования ценностей иерархии и коллективизма в духовной культуре, высокой степени огосударствления экономики в сочетании со слабой защитой прав частной собственности. Но институты власти-собственности развивались в конкуренции с институтами частной собственности, которые тоже имеют истоки в российских традициях. Эта институциональная конкуренция является главным фактором не только истории развития, но и современного состояния российской экономики.

В данном отделе будет прослежено противоборство институтов власти-собственности и частной собственности от истоков современной российской цивилизации и до радикальных экономических реформ 1990-х гг. включительно.

Подробнее с проблемой зависимости от предшествующего развития можно ознакомиться по материалам интернет-дискуссии «20 лет исследования QWERTY-эффектов и зависимости от предшествующего развития« (http:// www.ecsocman.edu.ru/db/msg/208637.htrnl).

ПРОТИВОБОРСТВО ВЛАСТИ-СОБСТВЕННОСТИ С ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

Еще до монголо-татарского нашествия XIII в. социально-экономическое развитие России (точнее, ее предшественницы — Киевской Руси) сильно отличалось от западноевропейского. Московское государство XIII—XVII вв. (именно этот период принято считать временем этногенеза русских — этнического ядра современных россиян) еще более отдалилось от западного пути развития, приближаясь к «восточному деспотизму».

В эпоху Нового и Новейшего времени колебание между восточной и западной моделями развития стало главным лейтмотивом российской истории. Многократно (последний раз — в 1990-е гг.) Россия пыталась при помощи реформ и революций стать «нормальной» европейской страной, но получалось «как всегда», не совсем удачно. Пограничный характер российской цивилизации, сочетание в ней черт Востока и Запада обусловили значительные трудности становления в России эффективной национальной модели рыночного хозяйства.

4.1.Истоки российской хозяйственной культуры. Влияние мобилизационно-коммунальной среды.

Российская хозяйственная культура формировалась под влиянием как внутренних, так и внешних факторов. Основным внутренним фактором стала мобилизационно-коммунальная природная среда, основными внешними факторами — импорт институтов с Востока (до XVIIIв.) и с Запада (XVIII-XXвв.).

Хозяйственная жизнедеятельности россиян, которые вплоть до середины XX в. оставались в основном крестьянским сообществом, связана, прежде всего, с особенностями их земледельческого производства. В России времен Средневековья и Нового времени доминировала мобилизационно-коммунальная природная среда!1. Это такие естественные условия производства, которые создают аритмию и требуют коллективных усилий под единым руководством.

В Средние века, когда основой экономики было земледелие, хозяйственная культура российского/русского народа формировалась в условиях короткого производственного цикла. Северный континентальный климат, короткое и холодное лето заставляли осуществлять главную, земледельческую деятельность в режиме не равномерного расходования сил, а импульсной мобилизации. Это значит, что в течение 5 месяцев в году (с начала мая до начала октября) русский крестьянин грудился на пределе сил, а остальное время года вынужденно оставался свободным. Для сравнения отметим, что в Западной Европе срок сельскохозяйственных работ был вдвое длиннее (не работали лишь в декабре п январе), что воспитывало у земледельцев привычку к постоянному размеренному труду, а не к чередованию безделья и авралов[1].

Следующей природно-графической особенностью, обусловившей специфику российской экономической культуры, является низкая продуктивность земледелия, приводящая к существованию в режиме выживания. Аритмичный труд на не слишком плодородных землях давал низкую отдачу: даже в XVIII в. урожайность зерновых в России не превышала сам-3 (три собранных зерна на одно посеянное), хотя в Западной Европе уже в XVI в. нормой стали урожаи зерновых сам-5. Этот разрыв нельзя объяснить отставанием в агротехнике: если учитывать только природно-климатический фактор, абстрагируясь от различий труда и капитала, то чистый выход расти тельной биомассы в России все равно в среднем в 2-2,5 раза ниже, чем в Западной Европе[2]. Низкая продуктивность земледелия оставляла мало возможностей для накопления излишков, а следовательно, для значительного социального расслоения.

Низкая продуктивность земледелия средневековой России явилась одной из причин слабого развития городов. В свою очередь, слабое развитие городов и, следовательно, слабое развитие ремесленно-промышленной деятельности не дали развиться (как в Западной Европе) «третьему сословию» с присущими ему ценностями индивидуализма. Даже в конце XVII — начале XVIII в. доля горожан составляла в России лишь примерно 4%. Для сравнения отметим, что в населении Англии доля горожан составляла уже в XV в. примерно 20%, а в XVI11 в.- порядка 50%. Самое тяжелое заключалось в высоких хозяйственных рисках — урожаи были не только требующими аврального труда, не только низкими, но и весьма нестабильными. Авральность и низкая отдача сами по себе повышают рискованность хозяйственной деятельности. Но в России сбор урожая зависел не столько от количества и качества труда, сколько от капризов погоды': в природной зоне рискованного земледелия урожайность на протяжении нескольких лет могла варьироваться двукратно и даже еще сильнее. Самые частые климатические экстремумы обрушились на Россию в раннее Новое время: в XVI в. русские хроники отметили 48 голодных лет, в XVII в.— 65 (в среднем два года из трех!). Именно тогда, когда в Западной Европе рождается капиталистическое общество, экономика России оказалась в особенно тяжелых естественно-климатических условиях, что стало одной из причин ее отставания, усиливая необходимый для элементарного выживания общинный коллективизм.

К природным катаклизмам добавлялись катаклизмы социальные: в XIII—XVII вв. многие районы России регулярно подвергались набегам кочевников, разоряющих имущество и уводящих в рабство лучших работников. Татары Золотой Орды, а затем казанские и крымские татары попеременно выступали по отношению к русским то как «бандиты-гастролеры», то как «оседлые бандиты». 15 ситуации постоянной военной угрозы на малодоходное крестьянское хозяйство ложилось бремя содержать не только «свой» государственный аппарат, но часто еще и иноземцев. Возможности развития «третьего сословия» еще более ухудшались, зато росло княжеское/царское самовластие.

Слабая взаимосвязь между личным трудом и уровнем жизни сформировала фаталистические черты русского национального характера («От сумы да от тюрьмы не зарекайся»), ощущение невозможности улучшить жизнь собственным трудом («От трудов праведных не наживешь палат каменных»). Выживание в условиях высоких жизненных рисков требовало не только фаталистической надежды на «авось», но и создания механизмов хотя бы частичной компенсации этих рисков. Доиндустриальные общества допускают развитие двух типов гашения последствий рисков:

объединение рисков путем замены шоковых потерь регулярными издержками — речь идет о сборе регулярных налогов, податей и сборов в пользу стоящих над индивидуальным домохозяйством инстанций (общины, землевладельца, государства), которые при наступлении «страхового случая» (голод, пожар, нашествие) обязаны помогать нуждающимся;

распределение рисков — деление последствий возможных потерь между членами некоего коллектива (общины, цеха, касты), объединенного стремлением противостоять единым для всех потенциальным опасностям.

Первый вариант предполагает создание стоящей над домохозяйством властной «вертикали», второй растворение индивидуального домохозяйства в общинных коллективах. Поэтому важнейшими институциональными характеристиками рождающейся российской цивилизации стали:

государственный авторитиртм отчуждение власти от общества, когда правители считают себя не «слугами народа», обязанными добросовестно выполнять свои договорные обязательства перед гражданами, а властителями, имеющими право на произвол и насилие; а также

общинный коллективизм подчинение индивида обществу, требующему отказа от личного выбора и ответственности, безусловного подчинения общепринятым правилам и традициям. Оба эти института создавали механизм сдач-раздач[3] — постоянного перераспределения жизненных благ, в результате чего уровень благосостояния каждою россиянина зависел не только (часто — и не столько) от его личной производительности, но и от его участия в социальных процессах.

Важнейшей характеристикой общинных форм поведения являлась реципрокность — обычаи регулярного дарообмена, помогающие сохранять общинный коллектив как целое: подарки, помочи (совместная трудовая деятельность), складчина. Получение помощи накладывало на получателя обязательство немедленно отозваться на призыв оказавшего ему помощь, когда тот будет в ней нуждаться.

Общинная реципрокность дополнялась государственной редистрибуцией — централизованным перераспределением важнейших ресурсов и продуктов труда: центральная власть имела право по своему усмотрению накладывать на всех подданных подати, чтобы использовать централизованные средства на общественно полезные цели. Поскольку в ситуации высоких жизненных рисков расходы правителя менялись из года в год, за ним признавалось право собирать не только регулярные, но и экстремальные поборы.

Таким образом, мобилизационно-коммунальная среда неизбежно вела к развитию «моральной экономики»[4] — единству общинного коллективизма и государственного патернализма. Как и в других «восточных» странах, российская «моральная экономика» культивировала представления о человеке как принадлежности целого, коллектива и о традиции как высшей ценности в сравнении с новациями. Крестьянин подчинялся общине, община подчинялась землевладельцу, а землевладелец подчинялся государству. В результате попавший в нужду крестьянин мог рассчитывать на обязательную помощь своих односельчан и на патернализм «барина», а в случае особо тяжелых неурожаев — на государственную раздачу хлеба. Но едва трудолюбивый и удачливый землепашец начинал богатеть, как его достаток «срезался» государственными повинностями, поборами землевладельца и обязательствами помогать соседям по селу.

4.2.Влияние импорта институтов «восточного деспотизма»

Хотя производственная среда российской цивилизации и создавала сильные предпосылки для «азиатского деспотизма», его развитие в России обусловлено не столь жестко и необходимо, как в странах «настоящего» Востока. В России не было ирригационного земледелия, нет необходимости организовывать крупномасштабные общественные работы производственного назначения, как в странах «нормального» азиатского способа производства. Многое зависело от выбора правящей элиты, которая могла ориентироваться на институты как восточных, так и западных стран-соседей.

Средневековая Россия испытала наиболее сильное влияние со стороны соседних стран-гегемонов — Византии, Золотой Орды и Турции. И каждый раз это влияние вело к импорту именно институтов «восточного деспотизма». Речь идет об институтах православной хозяйственной этики и служивого государства.

На развитие русской цивилизации изначально неизгладимый отпечаток наложило принятие в X в. христианства в его православной

разновидности. Каждая из мировых религий создает особые стимулы и антистимулы, ускоряющие или тормозящие развитие хозяйственной деятельности вообще и рыночной экономики в частности'. Обществоведы считают, что православная хозяйственная этика — типичные для православной духовной культуры ценности и стереотипы социально-экономического поведения — создает стимулы к рыночной экономике заметно более слабые, чем другие виды христианской хозяйственной этики. Это связано с такими особенностями российского православия, как низкие оценки мирского труда, обрядоверие и цезаризм.

Эта концепция была предложена немецким социологом М. Вебером в начале XX в. (см.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма — http://www.kara-murza.ru/books/Veber/index.html).

Хотя христианская доктрина признает ценность преобразовательного труда, но сам этот труд рассматривается различными христианскими конфессиями существенно по-разному. В отличие не только от появившихся позднее протестантских вероисповеданий, но и от современного ей католицизма восточнохристианская религиозная традиция рассматривала труд как неприятную необходимость, наказание человечеству за первородный грех. Русское православие не давало высших духовных санкций для активной работы в миру. Физический труд, произволе! во потребительских благ заняли в православной культуре подчиненное место по сравнению с трудом духовным, молитвой1. Сфера icmhoi o, материального благополучия котировалась невысоко, материальны!! труд нигде не ставился в один ряд со спасением и терпением. Слабая трудовая этика обусловила «нерыночность» русского национального характера, отношение к накопительству и собственности как к отрицательным ценностям.

«Антиэкономизм православия обусловил апологию бедности. Русской культуре свойственно более терпимое и сочувственное, чем на Западе, отношение к неудачникам в хозяйственной деятельности, а сама по себе бедность не воспринималась как признак отверженности, низкой трудовой активности. Помощь бедным составляла важнейшую обязанность русского христианина. Таким образом, православное христианство при помощи этических норм закрепило перераспределительные обычаи крестьянской общины. «В целом можно сказать, что православие призывает "молиться и трудиться", в то время как формула католицизма — "трудиться и молиться", а протестантизм убежден в том, что труд и есть молитва» (Коваль Т. Этика труда православия // Общественные науки и современность. 1994. № 6. С. 59).

Другая отличительная особенность русского православия — его сосредоточенность не столько на содержании моральных заповедей, сколько на форме религиозных обрядов. В то время как западноевропейская Реформация XVI-XVII вв. проходила в яростных дискуссиях о свободе воли, о границах прерогатив духовной и светской власти, в Московии религиозный раскол XVII в. произошел по смехотворному (конечно, с точки зрения европейца) разногласию о том, сколькими пальцами надо креститься и как надлежит произносить имя Бога. Подобное обрядоверие подавляло в человеке индивидуальное начало и склонность к новаторскому поиску, развивало коллективизм вместо личного самоконтроля, склонность «быть как все».

Таким образом, русское православие культивировало традиционализм российской экономической культуры. «Традиционалистский» строй мышления выражается, в частности, в том, что человек стремится не заработать больше для удовлетворения растущих потребностей, а только сохранить привычный для него образ жизни. Как отмечал М. Вебер, при затруднениях традиционалисты не меняют строй жизни, а сокращают потребности'.

Помимо склонности ценить религиозный обряд выше религиозной мысли, Россия унаследовала от Византии и такую малопривлекательную черту, как цезаризм — преклонение духовной власти перед светской.

Если в Западной Европе римские папы на протяжении всей средневековой эпохи рассматривали свою власть как во многом конкурентную по отношению к власти светских королей и императоров, то в Византии базилевсы с оппозицией патриархов почти не сталкивались. В средневековой России церковь тоже почти всегда занимала позицию помощника централизованной власти, а не оппозиционного центра власти.

Позже, уже в эпоху Нового времени, цезаризм российского православия дошел до такой степени, какая была немыслима даже в Византии. В XVIII в. священники стали обязаны доносить светским властям об исповедях своих прихожан; земли церкви были секуляризованы, а священнослужители превращены в государственных чиновников на жалованье, и это не вызвало среди них сколько-нибудь заметного протеста. В результате церковь окончательно превратилась из института, конкурентного по отношению к государству, в институт, целиком и полностью ему подчиненный. Таким образом, русский вариант православия неразрывно связан с идеологией государственного патернализма, когда авторитет церкви ставится на службу интересам государства. См.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 81—88.

Итак, из воспринятою Россией византийского наследия главной стала традиция православия как «общинно-государственного христианства», культивирующего ценности государственного авторитаризма и общинного коллективизма. С XIII в. главным «экспортером» институтов для России стали чисто восточные страны — сначала Золотая Орда, потом Турция. Под их влиянием даже ранее усвоенные Россией византийские институты стали приобретать еще более ориентализированный характер.

Сама по себе Золотая Орла почти никаких институциональных инноваций не создавала. Она стала транслятором институтов «восточного деспотизма» стран Ближнего и Дальнего Востока, внедряемых во многом принудительно, под угрозой насилия.

Главная институциональная инновация, пришедшая с Востока,— это централизованная самодержавная власть. Под ее влиянием формировалось служивое государство — общество, где нет независимых от государства частных собственников, где все являются подданными, служащими самодержавной власти.

В Киевской Руси власть князя оставалась сильно ограниченной вечевыми порядками, боярскими кланами, другими представителями правящей династии. На Востоке хан/император/султан стоял высоко над всеми, даже над своими близкими родственниками, являясь повелителем их жизни и смерти. «Все настолько находится в руке императора, что никто не смеет сказать "Это мое или его", но все принадлежит императору, то есть все имущество, вьючный скот и люди»,— писал Плано Карпини о власти-собственности в Монгольской империи1. Такое понимание прерогатив высшей власти было постепенно усвоено и русскими князьями Северо-Восточной России.

Активный импорт институтов «восточного деспотизма» происходил во всех княжествах Северо-Восточной России. Правители Московского княжества оказались наиболее «прилежными» и удачливыми «учениками» золотоордынских ханов, поэтому именно Москва стала, по существу, наследницей Золотой Орды. Вряд ли можно сомневаться, что если бы первенство в объединении русских земель перехватило другое княжество, то, скажем, «тверское самодержавие» мало чем отличалось бы от московского. (Карпини Джиованни дель Плано. История монголов. М., 1957. С. 45—46.).

Когда Московское государство стало политически независимым, то импорт восточных институтов продолжился, но теперь объектом подражания стала набиравшая силу Турецкая империя. Если «татарские» институты внедрялись под давлением извне, то внедрение «турецких» институтов явилось, напротив, результатом сознательного и добровольного выбора правителей Московии, пожелавших соединить «веру христианскую» с «правдой турецкой»1.

Главным институтом, заимствованным московитами у турок, считают поместную систему как основу многочисленного и хорошо оснащенного войска.

В Средние века в России существовало два типа землевладения:

вотчина — потомственное (унаследованное «в отца») имущество, переходящее по наследству;

поместье — имущество, пожалованное правителем за службу («по месту работы»), которое после смерти помещика возвращалось государству (если только сын помещика тоже не нес «государеву службу»).

Турецкая армия состояла в основном из держателей наделов за воинскую службу. Взятие Константинополя в 1453 г. стало яркой демонстрацией мощи турецкой армии. В 1480-е гг. Иван III начал поместную реформу, направленную на расширение поместного (служебного) землевладения за счет сокращения вотчинного (наследственного), а также на максимальное приближение вотчинников к статусу помещиков. Сначала реформу провели в недавно присоединенном Новгороде, где почти все «старые» землевладельцы-вотчинники были выселены, их земли конфискованы, переписаны и розданы московским воинам в поместья. Затем начались переписи земель, конфискации и поместные раздачи в других уездах.

Высшей точкой «османизации» Московского государства стала, видимо, эпоха Ивана Грозного. В 1555 г. правительство произвело четкое нормирование служебных обязанностей: с каждых учтенных в писцовых книгах 150 десятин «доброй земли», помещичья она или вотчинная, обязательно выставлялся конный воин. Для давления на вотчинников в 1562 г. был принят указ, согласно которому запрещалась продажа родовых княжеских вотчин, при отсутствии прямого наследника вотчины отбирались в казну. Этим указом запускался механизм постепенной ликвидации вотчинного землевладения, поскольку вотчины хотя и не отбирались, но фактически приравнивались к поместьям. (О заимствовании турецких институтов см.: Нефедов С.А. Реформы Ивана III и Ивана IV: османское влияние// Вопросы истории. 2002. № 11. С. 30— 53 (http://book.uraic.ru/elib/Authors/Nefedov/Science/Russia/Osman.htm).

Институциональное влияние Востока на Россию стало ослабевать только в XVII в., когда в мировой истории обозначилось первенство западного пути развития над восточным. Реформы по созданию регулярной армии и стимулированию экспортной торговли, начавшиеся при первых Романовых в 1630-е гг., проводились уже с ориентацией на опыт Швеции и Голландии1 с того времени русские реформаторы стали стремиться подражать Западу, а не Востоку. При Петре I Западная Европа окончательно стала образцом для России.

Конечно, подражание Западу было непоследовательным и несистемным, заимствовались и первую очередь наиболее поверхностные институты (армия, прикладное образование, производство военной техники). Поэтому в XVII -XVI11 вв. одновременно или попеременно происходило усиление как прозападных, так и провосточных институтов. Например, почти попеременно после установления крепостного права в 1649 г., которое было необходимо, чтобы крестьяне не могли уйти от своего помещика/вотчинника, началось создание в 1650-е годы получающие регулярное жалованье стрелецкой армии, для которой уже характерны военно-служебные пожалования.

Таким образом, в XIII -XVII вв., когда складывалось российское государство, основными чертами традиционной российской хозяйственной культуры сзади коллективизм и авторитаризм. Все это способствовало paзвитию в средневековой России институтов азиатского способа производства, основанного на власти-собственности.

4.3. ВЛАСТЬ-СОБСТВЕННОСТЬ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

В средневековой России в отличие от стран Запада исторически сложился тип общественной системы, для которого характерны «перевернутые» отношения собственности и власти, в основе которого лежит эффективность власти, а не эффективность собственности.

Система власти-собственности

Россия, как и страны Востока, принадлежит к тем странам, где институциональные рамки хозяйственной деятельности в решающей степени задаются именно государством, а не самоорганизацией гражданского общества. На этом основании многие обществоведы делают вывод, что хотя Россия географически является европейской страной, но ее модель социально-экономического развития — это типичный для доиндустриального Востока азиатский способ производства («восточный деспотизм»): характерная для стран неевропейских цивилизаций общественная формация, основанная на институтах власти-собственности — на эксплуатации и угнетении подданных государством-классом. См.: Нефедов С.А. Первые шаги на пути модернизации России: реформы середины XVII века // Вопросы истории. 2004. № 5 . С. 33—52.

На современном этапе развития теории экономических систем еще нельзя дать окончательный ответ на вопрос, какой общественный строй был в России времен Средневековья и Нового времени — азиатский способ производства с элементами феодального уклада или же феодализм с элементами «восточного деспотизма». Для решения этой проблемы надо сначала научиться разграничивать цивилизационные и формационные экономические системы, а также создать теорию многоукладное, чтобы различать сосуществующие в одной цивилизации элементы разных формаций. Однако следует подчеркнуть тот несомненный факт, что в социально-экономическом строе средневековой России существовала мощная «азиатская» институциональная традиция, органически связанная с институтом власти-собственности.

Власть-собственность как основная характеристика «восточного деспотизма» — это нерасчлененное единство властных и собственнических функций. Речь идет о таких «правилах игры», когда политическое лидерство дает неотъемлемое право распоряжаться собственностью, а собственность органически подразумевает наличие политического авторитета. Власть-собственность основана на монополизации государством общественно полезных функций.

В России главной общественно полезной функцией, которую монополизировало государство, была защита от внешней агрессии. Эта ситуация — разновидность монополизации условий производства и воспроизводства. Оборона является общественным благом, которое может быть обеспечено только государством. В одних странах эта функция государства была второстепенной (как в средневековой Англии, которая после XI в. практически никогда не подвергалась внешней агрессии), в других она подавляла все остальные функции государства (именно так произошло в средневековой России).

Статистика показывает, что в имперскую эпоху, с XVIII в., военные расходы в российском госбюджете хотя и имели тенденцию к снижению, но редко когда опускались ниже 30%. В доимперскую эпоху армия «заедала казну» еще сильнее.

Поэтому если общества «настоящего» азиатского способа производства (Египет, Китай или государство инков) можно называть, по К.А. Виттфогелю, «гидравлическими обществами», то Россия — это военное общество, спаянное духом боевого коллективизма[5]. См.: Город в процессах исторических переходов. Теоретические аспекты и социокультурные характеристики. М.: Наука, 2001. С.173.

Наряду с монополизацией функции обороны от внешней агрессии, российское государство проявляло и другие черты монополизма, типичного для азиатского строя.

Забота об армии неизбежно вела к государственному контролю над производством оружия (оружейных дел мастера работали в значительной степени по государственным заказам). Содержание армии и страхование от неурожаев требовали создания сильной системы централизованного перераспределения доходов государственных налоговых сборов и раздач (земли служивым людям, хлеба при неурожае).

Чтобы добыть средства на армию, Русское государство вводило казенные монополии на дефицитные продукты. Наиболее известна возникшая с 1530-х гг. государственная монополия на производство и торговлю спиртными напитками (водкой), высокое потребление которых является в России давней традицией. С XVII—XVIII вв. осуществлялось государственное регулирование цен посредством установления казенных монополий на смолу, клей, соль, табак, мел, деготь, рыбий жир, дубовые гробы.

«Военное дело не только стояло тогда на первом плане, занимало первое место между всеми частями государственного управления, но и покрывало собою последнее» (Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 63). Все эти формы государственного монополизма производны от главной монополии — монополии Московского государства на защиту.

Права собственности в служивом государстве

В обществах «нормального» азиатского способа производства необходимость коллективного труда для создания условий производства мешала появлению и развитию частной собственности, ограничивала процесс социальной дифференциации. Российская милитаризация вела к аналогичным результатам — землевладельцы, с одной стороны, и военно-бюрократическая машина — с другой, образовали в Московском государстве нерасчлененное целое. Помещик или вотчинник обязательно был служивым человеком (военным или гражданским), а раздача поместий и вотчин была нормальной формой оплаты службы воинов и государственных администраторов.

И в Киевской Руси, и в Московском государстве, и в Российской империи землевладелец, как правило, был служивым человеком — военным либо гражданским, владевшим вотчиной или поместьем в качестве своеобразного «кормления» за «государеву службу». Благополучие представителей господствующего класса гораздо сильнее зависело от их места в иерархии государственной власти, от той должности, которую им удалось получить, продвигаясь по служебной лестнице, чем от унаследованного и приобретенного имущества.

Частное землевладение в Московии развивалось главным образом сверху: центральное правительство предоставляло право сбора доходов с определенных территорий тем или иным представителям господствующего класса — либо с правом передачи по наследству (вотчины), либо на время личной службы (поместья). Подобные пожалования чаще всего были временными и условными: даже когда землевладение считалось наследственным (вотчинным), государь мог его отнять и обязательно требовал от вотчинника службы. Если какой-нибудь французский д'Артаньян мог выбирать, служить ли ему или просто жить в родовой усадьбе, то его российский современник-дворянин не мог не служить.

Государство нередко перераспределяло землевладения (отнимало у опальных, добавляло фаворитам) или просто заменяло одно владение другим. Должностное владение могло перейти по наследству лишь в случае назначения сына на «государеву службу». Из-за высокой географической и социальной мобильности землевладельцев в Московии в принципе не могло возникнуть, как в Западной Европе, феодальных замков.

Таблица 1. Сравнение вотчин и поместий как форм служебного землевладения в средневековом Московском государстве

Критерий сравнения	Вотчины	Поместья
Определение	Родовое наследуемое владение	Личное временное владение
Время возникновения	Со времен Киевской Руси	С ннчяпв XIV в. (массовое распространение — с конца XV в.)
Условия владения	«Государева служба»
Права отчуждения	Правы ограничены государством (эапрещено делать вклад в монастырь) и родичами (запрещается продавать без согласия родственников)	Отчуждение запрещено; после прекращения службы, если сын помещика не служит, имение забирается «в казну»
Налоговый иммунитет	Государство стремится собирать налоги с частновладельческих крестьян, но может предоставить льготы отдельным землевладельцам
Степень заинтересованно сти землевладельца в поддержке крестьянских хозяйств своего имения	Болим высокая	Более низкая

Естественно, что «служивые люди» стремились превратить свои должностные владения (поместья), которыми они нередко пользовались из поколения в поколение, в более полную собственность (вотчину). Самодсржавная власть, наоборот, старалась сдержать рост вотчин, поскольку вотчинники были менее зависимы от произвола правителя, чем помещики, либо уменьшить права вотчинников. Это «перетягивание каната» вело к расширению частновладельческих прав в периоды ослабления центральной власти, но новое усиление централизации вызывало усиление государственных прав собственности. В результате чередования тенденций усиления и ослабления центральной власти вплоть до конца XVIII в. в России так и не возникло правовых гарантий частной собственности — ни царь, ни представители правящего сословия по-прежнему не видели разницы между личным имуществом и собственностью государства. Даже в Петровскую эпоху представители высшей элиты, попав в опалу, могли лишиться всего своего имущества (вспомним, например, судьбу фаворита Петра I Александра Меншикова).

Таким образом, хотя вотчины и поместья имели многие различия, в российских условиях их следует рассматривать как две разновидности служебного землевладения, далекого даже от классической феодальной частной собственности.

Широкая «свобода рук» правителя Московии в отношении имущества своих подданных привела к своеобразному парадоксу отношении собственности. С одной стороны, поскольку собственно государственная собственность («черные» земли) никогда в досоветской России не была господствующей, то формально ситуация напоминала западноевропейский феодализм (где относительно небольшой домен правящей династии многократно уступал владениям светских и церковных феодалов). С другой стороны, влияние государства на землевладение вплоть до XIX в. было в России абсолютно доминирующим. Это достигалось благодаря монополии на отправление верховных административно-хозяйственных функций, присвоению значительной части производимого помещичьими и вотчинными крестьянами продукта, контролю за владениями православной церкви, регулированию хозяйственной жизни и т.д. Таким образом, в средневековой России частные хозяйства «служивых людей», поместья и вотчины, имели подчиненный характер и не могли сколько-нибудь существенно подорвать верховную собственность государства на землю. Тем более, ее не могли подорвать семейные крестьянские хозяйства, подчиненные общине.

В средневековом российском обществе, в котором не существовало надежной гарантии частной собственности, незнатные чиновники (дьяки, подьячие) занимали особое место. Представители государственной власти имели не только прямые, но и общепринятые косвенные доходы («почести», «посулы») от выполняемых ими должностных функций. В условиях разрастающегося бюрократического аппарата, отсутствия надежного контроля над деятельностью каждого чиновника и нерасчлененности их функций неизбежны были коррупция и злоупотребление властью, которые воспринимались как повседневная норма («Жалует царь, да не жалует псарь»).

Все это показывает, что средневековая Московия была ближе к Востоку, чем к Западу.

4.3. ДОГОНЯЮЩЕЕ РАЗВИТИЕ В РОССИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ КАК ОПЫТ СТАНОВЛЕНИЯ РЫНОЧНОЙ ЭКОНОМИКИ

В средневековой России противоборство разных институциональных моделей развития российской цивилизации завершилось к XVI—XVII вв. торжеством власти-собственности. Новое время стало для России периодом постепенного и не вполне последовательного, но несомненного усиления частнособственнических институтов как основы формирования рыночного хозяйства.

Российская империя XVIII — начала XX в. сознательно старалась стать частью Западной Европы, не потеряв при этом свою самобытность. Происходило догоняющее развитие в форме копирующей модернизации. отстающая страна целенаправленно копирует те институты более передовых стран, которые кажутся ей наиболее важными, чтобы сравняться с ушедшими вперед.

Российский опыт догоняющего развития уникален тем, что ни одна другая отстающая страна мира не имела в своем распоряжении так много времени — целых два века. Для сравнения можно вспомнить, что, например, Япония включилась в догоняющее развитие после революции Мэйдзи 1868г. на полвека позже. Таких благоприятных условий не имеет ни одна из современных стран догоняющего развития. Результат российскою догоняющего развития получился, однако, очень неоднозначным.

Формирование институтов частной собственности

Рассмотрим, как протекало в России XVIII — начала XX в. формирование «западных» институтов экономической демократии, основанной на частной собственности.

Как указывалось выше, российское дворянство допетровской эпохи было куда ближе к восточным «служивым людям», чем к западным феодалам-аристократам. За два века до того, как в I649 г. было завершено закрепощение крестьян. Московское государство закрепостило дворян, запретив им уже в первой половине XV в. переходы от одного правителя к другому и поставив их землевладения под государственный контроль. Раньше закрепощенное, российское дворянство зато и раньше начало раскрепощаться, постепенно становясь первым и (до Великой реформы I86I г.) единственным в стране относительно свободным сословием с правами частной собственности.

Кризис начала XVII в. показал, что в российских условиях курс на «развотчинивание» чреват негативными последствиями. Хотя вотчины отличались от поместий скорее количественно, чем качественно, но и этих отличий было достаточно, чтобы «вотчинный тип феодальной собственности по всем факторам, на разных классах показателей, отличался более оптимальными характеристиками, чем тип поместного феодального землевладения»'. Имея несколько более веские основания рассматривать имение как свою собственность, которую можно будет оставить в наследство детям, владельцы вотчин лучше заботились о своих крестьянах, чем владельцы поместий.

Поэтому после окончания Смуты первые Романовы начали своеобразную «денационализацию», щедро разрешая переводить помещичьи владения в вотчинные. Если ранее вотчины сближались с поместьем, то теперь, наоборот, поместья стали сближаться с вотчинами. В частности, уже при Михаиле Романове был узаконен переход имения в род помещика, умершего бездетным,— мероприятие, диаметрально противоположное «национализационному» указу 1562 г.

Следующим шагом стал изданный в 1714 г. Петром I указ об уравнении поместья с вотчиной. Признав наследственность дворянского землевладения, государство, однако, сохранило его служебный характер — наследовалось не только поместье, но и обязанность служить. Самое главное, государство оставило за собой право в случае опалы отнимать у провинившегося и свободу, и имущество.

В Петровскую эпоху российские дворяне стали все чаще рассматривать демократические институты Запада как опыт, достойный подражания. Идею освобождения дворянства из-под тотального контроля самодержавного государства впервые попытались реализовать в 1730 г. во время «заговора» членов Верховного совета, заставивших новую императрицу подписать «кондиции» — условия правления, ограничивающие самодержавие. Хотя Анна Иоанновна смогла «разодрать кондиции», но тягу дворянства к раскрепощению она постаралась удовлетворить, не доводя их протест до взрыва. В 1736 г. она сократила срок обязательной службы с пожизненной до 25 лет и разрешила в каждой дворянской семье одному из нескольких сыновей вообще не служить, занимаясь управлением родовым имением.

Самым важным шагом в освобождении дворян стал Манифест о вольности дворянства Петра III в 1762 г., сделавший государственную службу делом личного пожелания дворянина. Лишь теперь русский дворянин получил право заниматься исключительно своим имением — такой возможности у него не было ранее никогда в истории (за исключением новгородских бояр XII-XV вв. и шляхтичей Русско- литовского государства XIV—XVII вв.).

Пожалуй, только с этого момента можно говорить о возникновении в России социально-экономического строя, хотя бы приблизительно схожего с «нормальным» (западным) феодализмом. Но если западный феодализм развивался в условиях натурального производства, то российские дворяне стали хозяевами самим себе уже в эпоху широкого развития товарно-денежных отношений. Именно во второй половине XVIII в. в Западной Европе (особенно в Англии) начался промышленный переворот, который вел к быстрому росту промышленности, но одновременно к относительному сокращению сельскохозяйственного производства. Поэтому российские землевладельцы к началу XIX в. стали крупнейшими в Европе экспортерами зерна. Из «служивых людей» восточного типа дворяне России начали сразу превращаться в ведущих рыночное хозяйство лендлордов. От европейских дворян их отличало то, что товарное производство имений основывалось не на наемном труде, а на барщинном труде или оброке крепостных.

Начатую Петром III «революцию сверху» в деле раскрепощения дворян завершила Екатерина II: в Жалованной грамоте дворянству 1785 г. она освободила дворян от телесных наказаний и закрепила за ними монопольное право владеть землей и крепостными.

Итак, только к концу XVIII в. в России экономическая свобода правящего сословия стала примерно совпадать с европейскими институтами эпохи зрелою феодализма. 11осле эмансипации высшего сословия стало возможным дать свободу, похожую на западные образцы, и низшим сословиям.

Российский крестьянин дореформенной России был зависим трояким образом от помещика, от общины и от государства. В промежутке от закрепостившего крестьян Соборного уложения 1649 г. до Манифеста о вольности дворянства 1762 г. крестьяне воспринимали свое положение как должное: дворяне непосредственно служат государству, а крестьяне служат «царю-батюшке» опосредованно, содержа дворян; община помогает выживать всем крестьянам сообща.

Ситуация резко переменилась после эмансипации дворянства. Крестьяне не понимали, почему они должны содержать барина, который не служи т. Частная собственность владельцев имений в глазах крестьян не была легитимной. Поэтому, хотя крепостное право было очень выгодно дворянам, позволяя им поставлять на рынок продукты с низкими издержками, опасность крестьянской «жакерии» толкала к ликвидации крепостничества.

Освобождение крестьян, как и ранее освобождение дворян, пошло по пути «революции сверху», которую правительство организует, когда считает нужным и как считает нужным1.

Когда при Александре II правительство решилось на радикальную реформу, то личную свободу крестьяне получили сразу и бесплатно. Землю же предстояло выкупать в рассрочку в течение почти полувека. Великая реформа 1861 г. была принята таким образом, чтобы защищать в первую очередь интересы государства (для этого многие ее детали были прописаны нарочито расплывчато, чтобы именно правительственные чиновники могли «правильно» ее объяснить), затем интересы помещиков (для этого цена выкупаемой земли была установлена на '/3 выше рыночной — тем самым фактически крестьянин платил не только за землю, но и за свободу) и лишь в последнюю очередь — интересы крестьян.

Конечно, крестьяне не поняли, почему «свою» землю они должны выкупать, и ответили на Манифест 19 февраля 1861 г. таким взрывом восстаний против «бар, утаивших настоящий царский указ», какого никогда не было за два столетия крепостного права. Желание крестьян бесплатно «отнять и разделить» все помещичьи земли стало главной причиной второй Смуты — событий 1917—1921 гг.

Что касается освобождения крестьян от власти общины, которая являлась докапиталистическим пережитком не в меньшей степени, чем власть помещиков, то эта задача накануне Великой реформы даже не была сколько-нибудь осознана. Получив свободу от помещика, крестьянин не мог навсегда покинуть родную деревню, если только не находил на свой надел покупателя, согласного платить моложенную (по принципу круговой поруки) долю податей. Периодическое уравнивание надельной земли «по едокам» развивало чересполосицу и размывало права собственности.

Следующим важным шагом в деле освобождения крестьян стали законы, примятые в 1903 г., когда государство отказалось, наконец, от идеи коллективной ответственности за выплату налоговых и выкупных сборов. Революция 1905-1906 гг. привела к окончательной отмене выкупных платежей и началу новой реформы прав собственности.

Премьер-министр П.А. Столыпин фактически положил конец революции, подписав 9 ноября 1906 г. указ, направленный на предоставление крестьянам «нормальной» частной собственности на землю. Согласно новому закону земли отдельного крестьянского домохозяйства можно было отделять от коллективного участка общины и огораживать. В идеале разные участки земли, разбросанные по разным концам общинного хозяйства, можно было свести воедино, ликвидировав чересполосицу.

Столыпинская реформа подразумевала завершение освобождения крестьянства от внешнего контроля. Однако ее успех зависел оттого, как крестьянскими домохозяйствами принималось предложение об огораживании земли — благосклонно или «в штыки». В ходе реформы деревня раскололась: наиболее инициативные крестьяне стремились освободиться от общины даже наперекор желанию односельчан, но большинство предпочитало сохранить общинный коллективизм, сдерживающий имущественную дифференциацию[6].

Оценить эффективность столыпинской земельной реформы очень трудно, поскольку ее завершение было сорвано убийством П.А. Столыпина в 1911 г., а затем Первой мировой войной и революционными событиями 1917 г. Достоверно известно, что к 1916 г., несмотря на сопротивление оставшихся в общине односельчан, выделили свои участки 27% всех домохозяйств, закрепив в личную собственность 14% общинных земель. Однако сразу после Февральской революции 1917 г., еще до начала большевистских экспериментов, общинная собственность на землю была немедленно восстановлена самими же крестьянами. Поэтому среди ученых продолжается спор, была ли столыпинская реформа изначально обречена на неудачу, поскольку большинство русских крестьян отвергало частную собственность на землю, или для успеха ей просто не хватило времени.

Рудименты власти-собственности

Хотя при династии Романовых в России доминировала тенденция усиления институтов частной собственности, однако власть-собственность отнюдь не исчезала. Сохранение самодержавной власти, основы «восточного деспотизма», всегда оставляло государству возможность «забрать» данные подданным права и свободы. История России начала XVII — начала XX в. представляет противоречивое сочетание тенденций вестернизации и остернизации, которые могли развиваться попеременно или даже одновременно.

Когда Петр I проводил в начале XVIII в. свои знаменитые реформы, то главными институтами, которые надо заимствовать у Запада, он посчитал регулярную армию и регулярное бюрократическое государство. В этом государстве каждый (даже сам император) исполняет свою функцию и именно этим ценен. Иначе говоря, регулярное государство, в понимании Петра Великого, — это общество служивых людей, близкое к модели азиатского способа производства. Что касается социально-экономической свободы, то ее в Европе Петр Великий не заметил (а если и заметил, то не посчитал чем-то достаточно важным). В результате для российского дворянства петровские времена обернулись едва ли не второй опричниной домохозяйств, в то время как дифференциация земельных наделов сдерживалась общинными переделами (см.: Филд Д. Расслоение в русской крестьянской общине: статистическое исследование // Россия и США на рубеже XIX—XX вв. Математические методы в исторических исследованиях: Сб. ст. М.: Наука, 1992). «...При первом императоре государственное закрепощение дворянства... достигло своего апогея...» (Миронов Б.Н. Социальная история России.

Как ранее указывалось, в XVII в., при первых Романовых, условия службы начали либерализироваться, приближаясь к институтам западноевропейского феодализма. В петровские же времена «восточный деспотизм» возродился и даже усилился. Все дворяне стали обязаны служить с 15 лет до конца жизни, причем обязательно с низших чинов (в XVII в. помещик или вотчинник служил в армии обычно во главе отряда своих боевых холопов). Если дворянин не являлся в полк или государственное учреждение, к которому был приписан, его могли наказать кнутом (по указу 1720 г.) или «просто» лишить имения. Получение нужного для службы образования стало государственной повинностью — неграмотным дворянам запрещалось жениться. При необходимости государь мог приказать любому дворянину переселиться на новое место: подобно тому как Иван III выселял новгородских бояр, Петр I заселял «переселенцами» окрестности Санкт-Петербурга. Ранее некоторой защитой знатным дворянам от произвола монарха были заслуги предков. При Петре Великом не стало и этой защиты: местничество отменили в 1682 г., и теперь император демонстрировал, что каждый дворянин ценен не древностью фамилии и не заслугами предков, а личной преданностью царствующему монарху (как в Турецкой империи). Чтобы подчеркнуть это, Петр I начал щедро жаловать высшие дворянские титулы и земли своим приближенным самого разного социального происхождения (как, скажем, Александр Меншиков — «счастья баловень безродный»), что привело к обесценению «родового капитала» знатных фамилий.

Но петровская остернизация не могла привести к долгосрочному усилению власти-собственности. Ориентация на Запад была главным элементом политики Петра Великого и всех его потомков. Поэтому независимо от того, какие именно институты хотел заимствовать монарх, в «прорубленное окно» просачивались и все остальные западные институты.

Когда в 1797 г. Павел I восстановил обязательную службу дворян, это было уже воспринято эмансипирующимся дворянством как проявление «восточной» тирании. Попытка возродить времена Петра Великого завершилась для императора Павла «апоплексическим ударом в висок». Александр I в 1801 г. сразу же отменил обязательность дворянской службы.

В XIX в. правительство уже опасалось покушаться на права дворянства. Конечно, поскольку Россия вовсе не стала правовым обществом, сохранение дворянских свобод больше зависело от воли правящего монарха и от решительности дворян защищать свои привилегии, чем от принятых законов. Неформальное право монарха на произвол1 сдерживалось возможностью неформальных же методов дворянского протеста, как но было с 11авлом I (в начале XIX в.) и с царским фаворитом Григорием Распутиным (в начале XX в.). Говорили, что в России «абсолютная монархия, ограниченная удавкой».

И отношениях с низшими сословиями самодержавное правительство обладало более высокой свободой произвола, чем в отношениях с дворянами. И крестьяне, и зарождающиеся предприниматели не были объединены институтами гражданского общества, а потому не могли противостоять «восточному деспотизму» правительства.

Зарождающийся класс предпринимателей развивался в России под постоянным контролем самодержавия, опасавшегося повторения западных буржуазных революций.

Первые мануфактуры появились в России лишь на столетие позже, чем в Великобритании (в XVII в.), первые фабрики — почти одновременно с Великобританией (в начале XIX в.). Однако социальные механизмы их организации были принципиально разными: английская индустрия всецело базировалась на наемном труде, российская же активно использовала труд крепостных. Более того, в XVIII в. антибуржуазный характер российской промышленности даже усилился: при Петре I все фабрики и заводы были объявлены посессионными, казенными (это был первый в России опыт национализации промышленности), а в 1743 г. всех наемных работников сделали крепостными своих работодателей. В Европе таких фабрик с приписанными работниками принципиально не могло быть, поскольку их существование шло вразрез с принципами рынка труда. Лишь в 1863 г., через два года после освобождения крестьян, правительство признало посессионные фабрики частной собственностью фабрикантов, а приписанных к ним крестьян — свободными обывателями.

Хотя на протяжении XIX в. российская буржуазия постепенно набирала влияние, она оставалась удаленной от рычагов власти и сильно зависящей от «благосклонности» государственных чиновников. Вплоть до начала XX в. наиболее выгодными оставались те виды бизнеса, которые были связаны с государственными заказами, в результате чего доходы предпринимателей больше зависели от коррупционных связей с чиновниками, чем от внедрения технических инноваций.

Проявлением этого права были, например, введенные при Николае 1 ограничения на поездки за границу, нарушавшие Жалованную грамоту Екатерины II. Самой бесправной социальной группой в дореволюционной Рос- | mi ныло крестьянство, на которое правительство постоянно смотрело как на объект опеки и социальных экспериментов.

Одной из наиболее «восточных» по своему институциональному признаку экономических реформ царского правительства стала организация военных поселений. На протяжении 1810-1857 гг. примерно '/4— '/3 российской армии состояла из полукрестьян-полусолдат, которые были обязаны под постоянным надзором командиров мс только учиться военному делу, но и заниматься сельским хозяйством[7]. Подобное огосударствление крестьянского труда воспринималось самими поселенцами резко негативно, как административное насилие, что и стало в конце концов причиной ликвидации военных поселений.

Хотя Великая реформа 1861 г. стала важным шагом в модернизации жизни крестьян, однако и после нее правительственный курс на модернизацию поземельных отношений оставался неустойчивым. В последней четверти XIX в. для борьбы с голодом правительство принудительно ввело «общественную запашку». Столыпинская реформа, которая целенаправленно стремилась помогать крестьянам-фермерам, четко специфицируя их права собственности, пришла слишком поздно.

Таким образом, можно констатировать, что дореволюционная Россия, осуществляя догоняющее развитие, смогла снизить, но так и не смогла преодолеть качественное отставание от Запада в конструировании институтов, специфицирующих собственность и тем самым стимулирующих развитие рыночного хозяйства. Даже к началу XX в. у большинства россиян не было четко определенных прав собственности, а у общества в целом — возможности контролировать через парламент государственный бюджет; сохранялось доминирование ценностей коллективизма и государственного патернализма. Для сравнения можно вспомнить, что в Западной Европе эффективные институты защиты прав собственности, парламентской демократии и индивидуалистической хозяйственной этики сложились уже к XVII—XVIII вв.1 В результате рыночные институты российской экономики хотя и укреплялись, но оказались неустойчивыми, не достигли состояния необратимости. Революционные события 1917-1921 и. привели к срыву модернизации как догоняющего развития. Дальнейшее институциональное развитие России происходило уже в рамках не рыночного хозяйства, а советской командной экономики.

Тема 5. КОМАНДНАЯ ЭКОНОМИКА И ЕЕ ОСОБЕННОСТИ В СССР

Развитие современной российской экономики очень сильно детерминируется институтами и материальными ресурсами, унаследованными от советской экономики. Поэтому при изучении национальной экономики России XXI в. необходимо сначала проанализировать, какое «наследство» она получила от СССР.

Экономика Советского Союза была командной экономикой индустриального общества, сформировавшейся под влиянием идей марксизма и решавшей задачи национального догоняющего развития, провозглашая одновременно лозунги строительства социализма. Советская экономическая модель стала самым крупным мировым экспериментом социальной инженерии — построения априори научно обоснованной плановой социалистической экономики.

Неизменной чертой всего советского периода 1917-1991 гг. являлась «ведущая роль» Коммунистической партии. При гегемонии Коммунистической партии советская экономическая система должна была соответствовать основным провозглашенным ею ценностям: однопартийное руководство, плановая экономика, государственная собственность, высокие темпы экономического роста, ради достижения которых считалось возможным применение инструментов насилия (коллективизация, труд заключенных ГУЛАГа, драконовские трудовые законы и т.д.).

5.1.СОВЕТСКАЯ ЭКОНОМИКА В РАЗВИТИИ СОЦИАЛЬНО- ЭКОНОМИЧЕСКИХ СИСТЕМ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ТЕОРИИ СМЕШАННОЙ ЭКОНОМИКИ

В марксистском обществоведении институциональная история XX в. долгое время интерпретировалась как противоборство «прогрессивного социализма» и «реакционного капитализма». В противовес им защитники рыночного хозяйства (например, Л.фон Мизес, Ф. фон Хайек, Е.Т. Гайдар) объявляли советский социализм «дорогой к рабству» — не новой прогрессивной фазой в развитии общества, а регрессивным попятным движением. Диаметрально противоположно оценивая советскую экономику, оба этих подхода схожи в методологии — они рассматривают ее в контексте антитезы «капитализм — социализм».

Этот традиционный подход подвергается в наши дни серьезной критике. Оба понятия — и «социализм», и «капитализм» — имеют очень сильную идеологическую «нагрузку» и довольно плохо отражают реальные изменения социально-экономических систем. Поэтому современные обществоведы предпочитают пользоваться для объяснения места советской экономики в развитии общества более идеологически нейтральной теорией смешанной экономики.

Если попытаться с помощью концепции смешанной экономики выделить основные этапы экономического развития России в XX в., то в нем прослеживается чередование «приливов» и «отливов» огосударствления экономики. Всего можно выделить пять качественно различных этапов эволюции российской экономики.

1 этап: 1900-1914 гг.— многоукладная рыночная экономика. Россию начала века характеризуют как многоукладное общество. Следует подчеркнуть, что основные его уклады были связаны именно с рыночными механизмами хозяйствования, идущими на смену натуральной патриархальности.

2 этап: 1914—1920гг.— командная экономика военного времени. Во время Первой мировой войны в России, как и в других воюющих странах, произошло сильное огосударствление экономики. После Октябрьской революции 1917г. военный капитализм» трансформировался в «военный коммунизм». Именно он стал первой разновидностью советской экономики.

Основными компонентами командной экономики военного времени были политика продразверстки (с 1916 г.), постепенная национализация промышленных предприятий (от создания военно-промышленных комитетов Особых совещаний для планирования поставок и распределения госзаказов в 1915 г. до декрета 1920 г. о национализации всех предприятий с числом занятых свыше 10 человек) и огосударствление труда (введение в 1919 г. всеобщей трудовой повинности). Тем самым сменяющие друг друга военные правительства пытались ликвидировать все основные рынки (рынок продуктов питания, рынок промтоваров и рынок труда), заменив их централизованным распределением ресурсов.

Во время ожесточенных военных действий «казарменная экономика» давала заметный эффект (не случайно во время Гражданской войны принудительные реквизиции продуктов у крестьян проводились как «красными», так и «белыми»). После прекращения Гражданской войны ее ликвидация стала неизбежной.

3 этап: 1921—1928гг.— смешанная экономика нэпа. В 1920-е гг. происходит частичное возрождение рыночных механизмов. Государство сохранило за собой крупную промышленность, допуская мелкотоварное производство в деревне и частный бизнес в сфере торговли, услуг и мелком промышленном производстве. Фактически хозяйство Советской России эпохи нэпа стало первым в мире сознательным экспериментом по созданию экономики смешанного типа.

4 этап: 1929-1988 гг.— командная экономика мирного (в 1939— 1945гг. — военного) времени. В 1929-1932 гг. были осуществлены две тесно взаимосвязанные социально-экономические программы — насильственная коллективизация и ускоренная индустриализация. В результате их осуществления СССР к концу 1930-х гг. превратился из аграрно-промышленной страны в промышленно относительно развитую державу. Платой за этот прорыв стали ограбление деревни и сильное снижение сельскохозяйственного производства, уничтожение всех предпринимательских структур, замена рынка административной системой производства и распределения. Если «военная» модель командной экономики предполагала централизованный контроль прежде всего за распределением, то новая («сталинская») модель командной экономики концентрировала внимание на огосударствлении самого производства.

При всех своих несомненных недостатках административно-командная система в 1930—1950-е гг. была, как считают большинство историков-экономистов, вполне жизнеспособна и достаточно эффективна. Показателем ее эффективности является тот несомненный факт, что с началом Отечественной войны удалось без существенных изменений в хозяйственном механизме очень быстро подчинить развитие экономики нуждам фронта и обеспечить его потребности.

Однако уже в 1950-х гг. начинается новая полоса реформ, основанных в той или иной степени на идее ослабления командных начал. Достаточно популярными среди экономистов становятся концепции «рыночного социализма». Если при «ортодоксально-плановом социализме» планировались, прежде всего, объем производства и его ассортимент, то при «рыночном», как предполагалось, планироваться будут только цены, в то время как объем и ассортимент останутся на усмотрение руководителей государственных предприятий. «Косыгинские» хозяйственные реформы 1965 г. уже практически предполагали сокращение числа обязательных показателей отчетности, повышение самостоятельности предприятий в распоряжении полученной ими за свою продукцию прибыли. Но идеям хозрасчета (самоокупаемости, самофинансирования и самоуправления государственных предприятий) не было суждено реализоваться.

В 1970-80-е гг. советская система хозяйства вступила в фазу деградации. Вместо «невидимой руки» рынка экономикой управляло «невидимое рукопожатие» коррумпированных чиновников. Увеличивалось отчуждение работников от собственности, росло качественное отставание советской экономики от развитых стран Запада, расцветала теневая экономика.

V этап: с 1988г.— формирование смешанной экономики. Поскольку командная экономика себя дискредитировала, стало очевидным, что совершенствование хозяйства требует рыночной модернизации и денационализации собственности. Первоначально, при М.С. Горбачеве, экономические реформы пытались осуществить при сохранении основ советской командной экономики, однако этот путь быстро показал свою бесперспективность. «Шоковая» политика радикальных демократов в 1992 г. разрушила основные принципы советской экономики, резко ускорив ход рыночных реформ.

5.2.СОВЕТСКАЯ ЭКОНОМИКА В РАЗВИТИИ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ СИСТЕМ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ КОНЦЕПЦИИ ДОГОНЯЮЩЕГО РАЗВИТИЯ

Теория смешанной экономики дает понимание того, как происходило развитие российской экономики и XX п., но не объясняет, почему оно приняло именно икон пил. Чтобы понять внутренний смысл зигзагов экономической истории российского общества, целесообразно обратиться к концепции догоняющего развития.

Начиная с XVIII в. экономическое развитие России имеет догоняющий характер: руководители страны целенаправленно стремятся преодолеть разрыв между передовыми странами Запада (сначала основным ориентиром была Западная Европа, позже — США) и отставшей в своем развитии России. При этом путь, пройденный передовыми странами зa столетия, страны догоняющего развития стремятся «пробежать» зa несколько десятилетий.

Хотя модернизация неизменно оставалась основной задачей всех правительств — от Петра I до Владимира Путина, качественная нацеленность модернизации и ее методы не раз менялись. На протяжении последних трех веков развитые страны пережили две революции в производительных силах — индустриальную (промышленную) и постиндустриальную (научно-техническую). Соответственно, экономическая политика модернизации в России XX в. также прошла две фазы.

I фаза: индустриальная модернизация (первая половина XXв.). Индустриальная модернизация предполагает переход от общества аграрного к промышленно развитому, индустриальному обществу. Поверхностным индикатором этих процессов служат сдвиги в структуре занятости: если до промышленной революции основная масса рабочей силы занята в первичном секторе (сельское хозяйство), то после ее завершения — в секторе вторичном (промышленность). В решении задач индустриальной модернизации в российской экономике последовательно применялись два различных метода — сначала (в начале века) метод копирующей модернизации, затем (с конца 1920-х годов) контрмодернизации.

В годы нэпа, используя сочетание централизованного управления и рыночной самоорганизации, большевикам удалось поднять экономику страны примерно до уровня довоенного 1913 г. Однако перспективы дальнейшего роста оказались весьма проблематичными. Разрыв между Россией и развитыми странами Запада отнюдь не сократился, а, наоборот, возрос. К концу 1920-х гг. большинство политических лидеров СССР полагало, что эволюционное развитие обрекает страну на экономическую отсталость и политическое подчинение. На повестку дня встал «большой скачок» — политика ускоренной индустриализации.

Сталинским политическим режимом для осуществления промышленной революции был выбран метод контрмодернизации решения универсальных задач модернизации (индустриализации и раскрестьянивания) принципиально иными методами, нежели это было в развитых странах. Если в развитых странах эпохи так называемого первоначального накопления государеibo лишь максимально помогало развития бизнеса, то советское государство попыталось полностью его заменить,

Сама проблема поиска среды для начального экономического толчка нисколько не является специфически российской: схожим образом этот вопрос обсуждался с 1950—60-х гг. правительствами развивающихся стран. Особенностью условий советской индустриализации являлась лишь практическая невозможность широкого использования иностранной помощи из-за экономической блокады.

В ходе промышленной революции в СССР практически была реализована смесь программ эксплуатации крестьян и самоэксплуатации рабочего класса. Под сильным административным давлением увеличилось изъятие продуктов из деревни, часть которых шла на экспорт ради закупки оборудования для строек первой пятилетки. Параллельно резко усилившийся перелив рабочей силы из первичного сектора во вторичный сильно снизил средний уровень оплаты промышленных рабочих, а труд многочисленных репрессированных вообще обходился практически бесплатно.

Советская модель индустриальной модернизации отличалась, таким образом, от западноевропейской тем, что вместо формирования немногочисленного рыночно ориентированного фермерства сельским хозяйством занималось загнанное и колхозы крестьянство; промышленное же развитие начиналось не с легкой промышленности, а с тяжелой.

На вопрос, была ли реальная альтернатива жестокой сталинской индустриализации, трудно дать однозначный ответ. Видимо, Россия находилась в ситуации исторической ловушки. Характерно, что мнения большевистских вождей расходились по поводу не методов ускоренной индустриализации, а лишь темпов реализации данной программы («бухаринская альтернатива» предполагала несколько меньшее давление на крестьянство).

В любом случае можно констатировать, что задачи ускоренной индустриальной модернизации были в основном решены уже к концу 1930-х гг. , а окончательно — к концу 1950-х гг., когда городское население СССР превысило сельское. Командная экономика оказалась относительно эффективным средством решения этой задачи.

II фаза: постиндустриальная модернизация (вторая половина XXв.).Однако в 1950 1960-е гг. положительный потенциал советской системы хозяйства начал иссякать. Едва СССР почти догнал развитые страны в решении задач промышленной революции, как на Западе началась научно-техническая революция. Реформы в СССР второй половины XX в. были направлены (скорее неосознанно, чем сознательно) именно на решение задачи перехода от индустриального общества к обществу сервисному. Однако при сохранении командной экономики эти реформы оказывались мертворожденными.

Развернувшаяся за рубежом НТР требовала развития инициативы, творческого и оригинального мышления, в то время как в советской командной экономике функции управления были полностью монополизированы бюрократической номенклатурой. Командная экономика воспитывала «работника-винтика» — надежного, но малоинициативного исполнителя. Такой работник удовлетворял требованиям индустриального общества, однако постиндустриального хозяйства отчужденным трудом создать нельзя.

Таблица 7. Структурные изменения в советской экономике 1930-х гг.

Доля в чистом национальном продукте [в ценах 19571	1928	1937	1940
Сельское хозяйство	49	31	29
Промышленность	29	45	45
Сфера услуг	23	24	26

Кроме того, советская командная экономика всегда лучше справлялась с выпуском товаров промышленного потребления, чем личною В результате даже поверхностному наблюдателю бросалась потребительская бедность советского образа жизни, резко отличавшаяся от потребительского богатства на Западе.

Провал советской экономической модели стал очевиден уже в 1970-е гг., когда начался период «брежневского застоя». Этот застой проявлялся даже не столько в падении темпов экономического роста (табл. 7.), сколько в ухудшении его качества. В то время как СССР демонстрировал «успехи» в выплавке стали, добыче каменного угля и производстве тракторов, развитые страны начали измерять прогресс ростом производства компьютеров, пользователей Интернет и сотовых телефонов.

Таблица 7. Планы пятилеток эпохи «застоя» и их выполнение

	1966-1970	1971-1975	1976-1980	1981-1985
Валовой национальный продукт:
план	6,5-7,0	5,8	4,0	4,0
реально	5,0	3,1	1,8	1,8
Промышленность
план	8,2	8,0	4,9	4,9
реально	6,3	5,4	1,8	1,8
Сельское хозяйство;
план	5,5	3,7	5,0	5,0
реально	3,7	-0,6	2,1	2,1

Источник: Handbook of Economic Statistics 1988, CPAS 88-10001 (September 1988). P. 62.

Таким образом, генезис главной советской хозяйственной системы связан с необходимостью ускоренно решать задачи промышленной революции, а гибель советской экономики — с невозможностью решать в ее рамках задачи научно-технической революции.

5.3. ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ СУЩНОСТИ СОВЕТСКОЙ ЭКОНОМИКИ

Чем же была советская система хозяйства? Характеристика ее как командной экономики не дает полного ответа на этот вопрос, поскольку командный тип экономики может возникать в самых разных социально-экономических условиях. (Например, Древний Египет и фашистская Германия являются различными модификациями командной экономики, но это отнюдь не означаем качественной однородности их хозяйства.) Если командная экономика есть форма советской системы хозяйства, догоняющее paзвитие - направленность ее развития, то что является ее содержанием, сущностью? Ответ на этот вопрос обществоведы ищут не одно десятилетие, и хотя объект их исследования уже прекратил свое существование, дискуссии продолжаются и в 2000-е гг.

С некоторой долей условности и все концепции по поводу сущности советской командной экономики можно разделить на три группы.

Советская экономика система более высокая, чем рыночная. Официальная советская идеология последних десятилетий существования СССР именовали советскую экономику «реальным социализмом» (и даже «развитым социализмом»), подчеркивая тем самым, что социалистическое преобразование общества в основном завершено. Однако уже и 1970-80-е этот тезис подвергался серьезной критике.

В контексте марксистской теории социализм — это общество более высокого уровня развития, чем капиталистическое, причем главным его качественным отличием должно быть экономическое освобождение. В реальном же советском обществе эти признаки определенно отсутствовали.

Под экономическим освобождением понимают скачок «из царства необходимости в царство свободы», освобождение индивида от давления материальных ограничений. В СССР противоречиво сочетались всеобщность простейших социальных гарантий с сохранением и даже постепенным усилением отчуждения работников. Всем был практически гарантирован определенный (не очень высокий) уровень жизни, который трудно было заметно повысить из-за тенденции к уравниловке в доходах. Поскольку советский человек не видел возможности качественно повышать свое благосостояние, он

Характерно, что само название советской экономической модели не соответствует ее содержанию. Она названа «советской», поскольку предполагалось, что главными органами управления станут выборные советы («Вся власть Советам!»). Однако в первые же годы после захвата власти большевиками эти органы демократической власти оказались лишь декоративным фасадом, за которым скрывалась фактическая власть Коммунистической партии.

Еще в 1930-е гг. австрийский экономист Людвиг фон Мизес выдвинул концепцию «логической и практической неосуществимости социализма». Оперативное и точное реагирование производства на требования спроса возможно, по его мнению, тогда и только тогда, когда цены — индикаторы экономики — правильно отражают соотношение спроса и предложения. Однако при «плановом социализме» саморегулирование через ценовые индикаторы ликвидируется, новыми индикаторами становятся плановые задания. Плановые же указания могут в лучшем случае совпадать с рыночными сигналами, но из-за трудности учета и обработки огромного массива информации они, скорее всего, будут от этих оптимальных сигналов отклоняться и вносить в экономику деформации, тормозящие ее развитие в сравнении с рыночным хозяйством.

Эту критику можно парировать, доказав возможность либо рыночной модели социализма, либо планового социализма высочайшей степени компьютеризации. Но очевидно, что к советской модели экономики эти аргументы неприменимы. В действительности разрыв между СССР и развитыми странами Запада в последние десятилетия существования советской системы хозяйства не сокращался, а рос.

Таким образом, мало оснований считать советскую экономику чем-то более высоким, чем рыночная система хозяйства.

Советская экономика — система более низкая, чем рыночная. Поскольку «реального социализма» в советской экономике оказывается немного, то напрашивается предположение, что советская система хозяйства на самом деле была неким регрессом, регенерацией отношений более низших, чем рыночные (подобно тому, как в южных штатах США в XVIII в. произошла регенерация рабовладельческих отношений).

Одним из первых с подобной концепцией выступил в 1950-е гг. американский обществовед Карл-Август Виттфогель, назвавший советскую экономику индустриальным вариантом «азиатского деспотизма», т.е. азиатского способа производства. Действительно, тенденция к тотальному огосударствлению хозяйства находит прямые аналогии в древних и средневековых «азиатских» обществах. Однако при классическом азиатском способе производства государственная бюрократия является не только политически господствующей группой, но и коллективным эксплуататором подданных. Между тем советологам пока так и не удалось доказать, что доходы советской номенклатуры можно рассматривать как эксплуататорские, что разница доходов бюрократов и рядовых советских граждан превосходила различия в полезном эффекте от их деятельности.

Поэтому в российской литературе нот подход в 1980-е гг. распространился в ослабленной форме как концепция административно-командной системы, сформулированная советским экономистом Г.Х. Поповым. Согласно этой концепции советская экономика есть система вертикальных связей, где горизонтальные связи практически отсутствуют, правящая верхушка обладает полнотой власти, но нет обратных сигналов снизу вверх. Если в сталинскую эпоху экономическая власть полностью концентрировалась в руках высшей партийной верхушки, то в брежневскую эпоху она постепенно «стекала» вниз, в руки номенклатуры среднего звена. Если в концепции а азиатского способа производства советская номенклатура рассматривается как эксплуататор, присваивающий прибавочный продукт, го в концепции административно-командной системы скорее как угнетатель, присваивающий волю подданных. Такой подход очень близок к теории командной экономики.

Концепции государственного способа производства в конечном счете исходят из официальной картины советской экономики, которая якобы действует как единый механизм. Однако реальная степень централизованной управляемости хозяйством определенно была ниже (особенно в последние десятилетия существования СССР). Кроме того, игнорируется то обстоятельство, что рядовые советские граждане в большинстве своем давали бюрократам молчаливый «мандат доверия» и вряд ли ощущали свое положение как угнетенное и эксплуатируемое.

Советская экономика — специфическая модификация рыночной системы. В последние годы исследователи все чаще начинают сомневаться, что различия между советской экономикой и рыночной системой хозяйства были настолько велики, как считалось ранее. Высказываются мнения, что де-факто советская экономика тоже была смешанной, хотя, конечно, с большим перевесом элементов государственного регулирования над рыночной саморегуляцией.

Наиболее популярной из подобных теорий является концепция «экономики дефицита», выдвинутая современным венгерским экономистом Яношем Корнай. В «социалистической» экономике, указывает он, есть цены, которые, однако, фальсифицированы и не отражают реальных издержек производства; финансовые ограничения для государственных предприятий очень мягки, поскольку государство отпускает им средства практически независимо от результатов их деятельности. Этот государственный патернализм ведет к ускоренному экстенсивному росту при хроническом дефиците товаров и ресурсов. Фактически речь идет о том, что рыночные формы при «социализме» имели весьма поверхностный характер.

Несколько иначе освещают этот вопрос экономисты, изучающие развитие в СССР теневой экономики. По их мнению, при «социализме» существовал скрытый дуализм: если легально господствовал план, то растущий теневой сектор покоился на рыночных принципах и до некоторой степени приглушал негативные последствия государственного администрирования.

Перечисленные концепции освещают различные аспекты советской экономики, которые сосуществовали и переплетались друг с другом. Целостное представление о ее сущности возможно лишь с учетом различных подходов.

От интерпретации сущности советской экономики зависит и объяснение причин ее гибели. Развал советской экономики поднял вопрос, который американский советолог П. Грегори условно назвал проблемой «жокей или лошадь?». Экономисты и историки спорят, объясняется ли финальный провал советской экономики неправильной политикой неумелых руководителей («жокея») или же тем, что сама система планирования и административного управления («лошадь») имела фатальные недостатки.

Тема 6. Основные этапы возникновения институтов рынка в постсоветской России

ЭТАПЫ РЕФОРМИРОВАНИЯ ПРАВ СОБСТВЕННОСТИ

Переход к рыночным отношениям потребовал в первую очередь трансформации отношений прав собственности. Необходимость реформирования прав собственности определялась многими объективными причинами, к которым можно отнести естественную необходимость многообразия форм собственности, присущую рыночной экономике, неспособность экономики, базирующейся исключительно на государственной собственности, эффективно управлять народным хозяйством и I II.

С другой стороны, к 80-м гг. XX в. в России уже сформировались институты своеобразной частной собственности. Хозяйственная номенклатура страны научилась практически получать косвенные и прямые доходы oi существующей государственной собственности. Так, например, директор градообразующего предприятия имел более высокий статус в составе всей районной, а иногда и региональной номенклатуры. От его действий зависело не только выполнение плановых заданий, но и социально-политический климат в территориальном образовании. Именно в этот период начинает укрепляться связка хозяйственной и политической номенклатуры, при которой хозяйственная номенклатура обеспечивала экономическую и социальную стабильность в регионе, а взамен получала известное прикрытие за определенную свободу в распоряжении финансовыми средствами предприятия.

Таким образом, в руках «красных директоров» государственная собственность становится де-факто частно-государственной (номенклатурной), так как реально объектами государственной собственности распоряжались отраслевая и региональная элиты, тесно связанные с криминальным миром. Связь с криминальным миром была необходима, в первую очередь, для превращения полученных доходов в обезличенные наличные деньги. С увеличением оборота нелегальных доходов данная связь начинает носить постоянный характер и криминальному миру начинают передаваться и другие функции, в частности охрана и защита собственников и их собственности. Эта двойственность плановой/товарной формы хозяйствования, легальной/нелегальной экономики и предопределила развитие приватизации. Появившиеся собственники стремились узаконить существующее положение и придать уже имеющейся в их руках собственности легитимный характер, т.е. признать ее де-юре.

С известной долей условности можно выделить три основных этапа изменения системы прав собственности в постсоветской России.

Этап 1: номенклатурная приватизация (1987—1991). На первом лапе за основу рынка номенклатура пыталась взять старый «бюрократический рынок», где позиция участника определялась его чином, положением в социальной иерархии, своеобразным административным весом. На всех уровнях приходящей в упадок централизованной системы номенклатура учится извлекать из своего положения не только косвенные, но и прямые денежные доходы. При этом происходил переход от совокупной государственной собственности (которой владела номенклатура как целое) к индивидуальной государственной собственности отдельных представителей номенклатуры. Одновременно происходила своеобразная мультипликация номенклатур на постсоветском пространстве.

Разгосударствление приобрело вид спонтанной приватизации в форме передачи имущества отдельным предприятиям (а реально их директорам) на основе права полного хозяйственного ведения. Ключевым моментом явилось то, что широкими правами руководители государственных предприятий были наделены вне всякой связи с ответственностью за результаты деятельности. С ослаблением и последующим фактическим разрушением централизованной партийно-хозяйственной вертикали управления (выполнявшей функции, как сейчас принято говорить, системы инфорсмента1) общеноменклатурная собственность все больше стала превращаться в частно-бюрократическую собственность. На ранних этапах особое место в этом процессе занимало так называемое кооперативное движение. Позднее, в 1990—1991 гг., стали развиваться арендные предприятия.

В подавляющем большинстве (более 80%) кооперативы были образованы при государственных предприятиях, а число занятых в таких кооперативах превышало 90% занятых в кооперативном секторе. Причин «аффилированности» к государственным предприятиям можно выделить несколько. Во-первых, это жесткое административное (через местные власти) давление государственных предприятий в тех случаях, когда кооперативы подрывали монополию государственного сектора. Во-вторых, это монополия государственного сектора на материально-сырьевые ресурсы, невозможность без содействия заинтересованного государственного предприятия получить (От англ. enforcement — принуждение к выполнению правил.) помещение в аренду. В-третьих, через кооперативы у реальных собственников государственных предприятий появилась возможность извлекать прямые денежные доходы путем обналичивания государственных средств под видом различных фиктивных хозяйственных договоров.

Однако по мере развития кооперативов стала видна и их явная неспособность удовлетворить потребности фактических собственников в новой институциональной структуре производства. Во-первых, такая форма организации бизнеса, как кооператив, является эволюционно неустойчивой для промышленности. Именно эта тенденция обусловила (после кооперативного бума 1988—1989 гг. и появления в 1990 г. норма и актов СССР и России о предприятиях, акционерных обществах и товариществах с ограниченной ответственностью) спад в развитии кооперативного сектора. Большинство созданных кооперативов были тогда преобразованы в организационно-правовые формы, более адекватные сложившимся де-факто властно-собственническим отношениям. Во-вторых, кооперативная форма не позволяла легализовать крупные состояния и целиком формализовать свои правомочия на крупные промышленные предприятия и объединения, защитив собственность от возможной экспроприации (со стороны государства или трудовых коллективов) по мере развития бизнеса.

Для высшего слоя номенклатуры нужно было изобрести какие-то другие организационно-правовые инновации (помимо создания кооперативов). Отметим, что обладателем фактических правомочий высшего порядка была, несомненно, высшая республиканская и ре мочальная номенклатура. Она и стала той группой давления на высшем уровне, которая предъявила спрос на массовую и масштабную легальную приватизацию как таковую (вдохновляя последовавшие за ней залоговые аукционы).

В результате первого этапа приватизации возникает своеобразная частно-государственная (номенклатурная) собственность, которую можно трактовать как форму проявления власти-собственности в период ослабления «деспотического» государства. В стране появляется своеобразное здание номенклатурно-государственного капитализма.

Этап 2: попытка создания системы частной собственности (1992— 2000). Пытаясь создать частную собственность не только по форме, мо и по существу, администрация Президента Б. Ельцина решила сделать процесс приватизации формальным и массовым. Тем самым была предпринята попытка остановить бесконтрольное усиление экономической власти бывшей партийно-хозяйственной номенклатуры и создать институциональные предпосылки для развития рыночной мотивации у производителей. В соответствии с программой приватизации, принятой в конце 1992 г., любой желающий, имеющий достаточный капитал, мог приобрести государственное имущество в частную собственность.

Главная цель данного этапа, по мнению организаторов, состояла в создании институциональных условий для становления и развития системы частной собственности по образцу западных демократий. Приватизация здесь рассматривалась как средство, необходимое и достаточное для подкрепления либеральных реформ и стабилизационных мер.

В приватизации не менее других были заинтересованы теневые владельцы номенклатурно-государственного капитала («новые старые собственники»). Ведь в условиях размытости старой и неупорядоченности новой системы прав собственности над ними постоянно витала угроза экспроприации приобретенной собственности. Эта угроза из потенциальной могла легко превратиться в реальную по мере ослабления их связи с федеральным или региональным руководством.

Начало положила массовая ваучерная приватизация. За чековым этапом последовал этап залоговых аукционов и инвестиционных конкурсов. 1996 г. ознаменовал собой начало денежного этапа; и хотя этот этап продолжается и поныне, пик приватизации приходится на 1993-1994 гг. (рис. 8.2).

К началу 2001 г. на долю государственной собственности приходилось только 42% основных фондов в экономике (по сравнению с 91% в 1991 г.), в частной собственности находилось более 80% общего числа предприятий. Приватизация государственной и муниципальной собственности затронула все без исключения отрасли экономики. В результате государственная собственности стала занимать подчиненное место.

ВВЕДЕНИЕ В ГОСУДАРСТВЕННОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКИ

НАЦИОНАЛЬНЫЕ МОДЕЛИ ЭКОНОМИКИ

Национальная модель экономики — это экономика суверенного государства, которая развивается в рамках стабильных институтов1. Гели у группы стран используются одинаковые (или сходные) социально-экономические институты, то экономисты говорят о региональной модели экономики. Например, выделяют не только шведскую, но и скандинавскую модель экономики, поскольку у всех стран есть некоторые схожие особенности социально-экономического развития (в частности, сильное государственное регулирование, основанное, прежде всего, на социальной политике.

От национальной модели экономики следует отличать переходную (транзитивную) экономику — такое состояние национальной экономики, когда «правила игры» в хозяйственной жизни еще не устоялись, когда старая система институтов уже разрушена, а новая еще не сложилась. Например, экономику РСФСР в 1980-е гг. следует рассматривать как часть советской национальной модели командной экономики, а в 1990-е гг. экономика России являлась переходной — начался длительный период поисков путей формирования российской национальной модели смешанной экономики.

В современном мире наблюдается тенденция к сближению экономических институтов разных стран на основе парадигмы смешанной экономики. Основная идея этой парадигмы заключается в признании необходимости сочетания механизмов централизованного регулирования и рыночной самоорганизации. Однако признание этой идеи отнюдь не гарантирует того, что национальная модель экономики будет эффективной.

При обсуждении проблем национальных моделей экономики иногда смешивают понятия «национальное» и «этническое». Следует подчеркнуть, что в современном обществоведении нация рассматривается как общность людей, объединенных единым гражданством (являющихся гражданами одного государства). Поэтому в современном мире можно говорить, например, о британской или российской национальной модели экономики, но нельзя — о шотландской или русской национальной модели. В то же время если внутри страны есть области, качественно отличающиеся по социально-экономическим институтам и тенденциям развития, то можно говорить о региональных моделях экономики внутри национальной модели (например, о модели экономики республик Северного Кавказа в современной России).

Для того чтобы национальная экономика была эффективной, необходимо решить много проблем регулирования рыночного хозяйства, которые сводятся к двум основным.

Каково оптимальное соотношение государственного регулирования и рыночной саморегуляции в различных сферах экономики?

Как должны взаимодействовать друг с другом различные факторы централизованного регулирования хозяйственной жизни — собственники и менеджеры фирм, ассоциации предпринимателей, различные правительственные агентства, институты гражданского общества?

«Невидимая рука рынка» создает универсальные закономерности, однако необходимость дополнять рынок сознательным регулированием ведет к большим трудностям при выборе пути национального экономического развития. Дело в том, что у названных двух основных проблем регулирования нет универсальных решений (хотя предпринимаются попытки сформулировать общие подходы к их решению). Экономика почти всех стран современного мира основана на сочетании централизованного регулирования и рынка, но лишь несколько десятков из них имеют высокоэффективную национальную модель экономики, обеспечивающую гражданам страны стабильно высокий уровень жизни.

На формирование национальных и региональных моделей экономики влияют две группы факторов:

объективный ресурсный потенциал, формирующий богатство нации (ее капитал);

субъективный сознательный или стихийный выбор обществом тех институтов (правил), неформальных и формальных, в соответствии с которыми оно будет использовать имеющийся у него объективный ресурсный потенциал.

Поэтому при типологизации моделей экономики в качестве критериев используют национальную специфику объективно данных ресурсов и субъективно выбранных институтов.

Дата: 2019-07-24, просмотров: 193.

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒