Мы утверждали, что укоренение воспринимается матерью как коммуникация, но не является коммуникацией с точки зрения ребенка, поскольку укореняющее поведение имеет место на безобъектной стадии. Оно не является нацеленным поведением. Это физиологически заложенный паттерн, имеющий функцию, но не имеющий субъективной цели. Его функцией является обеспечение выживания индивида путем установления новой связи с тем, кто обеспечивает пищей, вместо прежней связи, которая прервалась после того, как была перерезана пуповина. Эта функция является физиологической; она быстро исчезает по мере созревания. Однако мы полагаем, что этот прототип поведения вновь появится год спустя в рамках объектных отношений, когда он будет наделен психическим содержанием и станет использоваться как средство коммуникации.

46

Это исследование укоренения имеет аналог в исследовании паттерна хватания (Spitz, 1951). При рождении хватание представляет собой кожный и сухожильный рефлекс, который исчезает с постепенным созреванием ребенка. И только тогда, когда оно утрачивает качество рефлекса, его можно инвестировать психологически и использовать как нацеленное хватание. Оно вновь появляется при патологических процессах в виде принудительного хватания; точно так же паттерн укоренения вновь появляется в патологическом состоянии у эмоционально депривированных детей.

Напомним читателю, что еще Гампер (1926), атакжеТилни и Каса-майор (1924), разделили укореняющее поведение на две части с различным моторным паттерном. Первая была названа Гампером «оральным ориентировочным рефлексом», сканирующим поведением; мы считаем его собственно укоренением. Вторая часть представляет собой захватывание стимула губами, завершающее (консумматорное) поведение, которому предшествует подготовительное поведение собственно укоренения¹ . Мы считаем, что с психологической точки зрения важно провести четкое различие не только между моторн ыми паттернами этих двух видов поведения, но и между их последующей судьбой. В предыдущем абзаце говорилось, что собственно укоренение подвергается процессу инволюции и исчезает из.инвентаря поведенческих паттернов младенца. Оно прекращается и появляется вновь лишь после долгого перерыва. В отличие от него развитие паттерна захватывания губами, цепля-ния, является непрерывным; его развитие постоянно.

По нашему мнению, хватательные движения губ возле соска, позднее хватание руками и пальцами груди являются предвестниками и прототипами объектных отношений. Это хватательное поведение непрерывно развивается в разнообразных модификациях не только на протяжении первого и второго года жизни, но и практически на протяжении всей жизни. Вошедшее в поговорку выражение «цепляться за фартук матери» является чем-то большим, чем просто образным оборотом речи.

Игра руки и пальцев на груди матери является одной из многих ранних форм реципрокности между матерью и ребенком. Не может быть сомнения в том, что она воспринимается матерью как ранняя форма коммуникации, как сигналы на очень элементарном уровне. Эти сигналы посылаются кормящимся младенцем. На этой стадии они не являются ни намеренными, ни направленными; они возникают просто как функция внутренних процессов, которые находят свою разрядку в мышечном действии (Tilney and Casamajor, 1924). В своем наиболее очевидном аспекте это мышечное действие состоит в ритмических сжиманиях младенцем руки. Менее очевидны, но всегда присутствуют изгибание тела младенца и движения его ног; совсем не очевидной Для наблюдателя, но очевидной для матери является ротовая активность младенца в районе соска, сосание, лизание, кусание.

См. примечание на стр. 49.

47

И мы не должны упускать из виду тот факт, что вокализации голодного ребенка перед кормлением, будь то крик, хныканье или плач, также действуют как сигналы, которые мать получает и воспринимает на двух уровнях: 1) на сознательном когнитивном уровне, на котором она реагирует, беря ребенка на руки, кормя его, приноравливая к нему свою позу и т.д., и 2) на бессознательном уровне, на котором мобилизуются ее аффекты и автономные функции.

Мне довелось быть свидетелем крайне убедительного доказательства этой бессознательной реакции, когда наблюдал за поведением двух матерей с детьми. Одна из них, Мэри, отняла своего ребенка от груди несколько дней назад. Другая, Джейн, по-прежнему кормила ребенка грудью, и он находился рядом с ней в детской коляске. Обе женщины разговаривали друг с другом, когда ребенок Джейн стал проявлять беспокойство и быстро усиливающимися криками указал на свое желание. чтобы его покормили. Джейн стала готовиться кормить его грудью, в то время как нетерпеливый ребенок продолжал кричать с все большим и большим остервенением. В этот момент на блузке Мэри появились два мокрых пятна, указывающих на то, что коммуникация ребенка привела ее автономную функцию в действие и что она отреагировала выделением молока, хотя уже несколько дней назад перестала кормить грудью.

Два уровня, на которых мать получает и воспринимает коммуникации, связанные с кормлением грудью, отчетливо проявляются в этом примере. Роль, которую играют бессознательные установки матери к тому, что у нее гаяьребенок (в целом), и к индивидуальности собственного ребенка, в частности, едва ли можно переоценить с точки зрения ее отношения к своему ребенку. Одной из самых ярких иллюстрации этого является личное сообщение одной женщины, бывшей узницы нацистского концентрационного лагеря.

Она рассказала мне, что лагерный врач, сам узник концентрационного лагеря, сказал ей, что в концентрационном лагере не было проблем с кормлением грудью и что у каждой матери было молоко. Это, по его мнению, объяснялось следующим: матери знали, что, если бы они перестали кормить грудью, то лагерные власти не сделали бы ничего, чтобы ребенок не умер с голоду.

Понятно, что реакция матери на непроизвольные послания новорожденного, которые описаны выше, может быть иной на каждом из упомянутых уровней, сознательном и бессознательном, или на обоих сразу. Однако это является проблемой, которая выходит за рамки нашего нынешнего исследования. Это — проблема способности матери создавать условия, позволяющие ребенку устанавливать объектные отношения, и степени, в которой ее индивидуальная психопатология ограничивает эту способность.

Теперь мы рассмотрим роль ребенка в установлении наиболее ранних предшественников объектных отношений. Мы уже упоминали, что укоренение в своей ранней филогенетической форме является сканирующим поведением. Интересно отметить, что укоренение как сканирующее по-

ведение играет относительно подчиненную роль: оно ведет к консумма-торному акту введения соска в рот¹. Сканирующая активность не обеспечивает немедленного удовлетворения инстинктов. Можно сказать, что в филогенетическом отношении она выполняет антиципирующую роль, которая имеет характер окольного пути, ведущего к конечному удовлетворению потребности. Укоренение вскоре будет оставлено, а тактильный (проксимальный) поиск будет заменен зрительным (дистантным) восприятием. Это другой способ сканирования, которому, в конечном счете, уготовано стать прототипом психической деятельности.

В отличие от укоренения хватание губами, рукой и пальцами перейдет по непрерывной линии в сами объектные отношения. Действия рта достигают немедленного удовлетворения инстинкта. Поэтому, по крайней мере вначале, сами по себе действия рта не служат ни целям коммуникации, ни укоренению. Коммуникация есть функция обходного пути, а немедленное удовлетворение потребности не способствует развитию обходных функций.

Укоренение же изначально является — и остается в дальнейшем своем развитии — обходным поведением, мотивируемым потребностью разрядить напряжение, которое создается инстинктом, и само по себе оно не служит непосредственному удовлетворению потребности. Таким образом, в начале именно укоренение будет представлять собой путь разрядки, который в конечном счете приведет к коммуникации на семантическом уровне.

Прежде чем это будет достигнуто, должно произойти множество последовательных шагов в развитии объектных отношений. Обходной путь укореняющего поведения начальной стадии, безобъектного периода полной зависимости ребенка, приводит в конечном счете к удовлетворению потребности, к удовлетворению инстинкта. Спустя полтора года двигательный паттерн укоренения реактивируется в семантическом «нет». На этот раз он наделен семантическим значением и занимает свое место как одно из средств, используемых в объектных отношениях, которые тем временем развились и укрепились. Эти объектные отношения, однако, не проистекают из укореняющего поведения. Они возникают в результате непосредственного удовлетворения потребности, которое достигается благодаря хватательным действиям губ и рук.

В ходе дальнейшего развития человека объектные отношения всегда будут выдавать свое происхождение, а именно достижение немедленного удовлетворения влечения. С другой стороны, коммуникация и мыслительные процессы характерным образом останутся функциями обходного пути, техниками, прокладывающими путь консумматорному акту.

Когда движение, использовавшееся в укореняющем поведении,

Мы обязаны Мортимеру Остоу (1955) четким отделением консумматорных техник от сканирующих и поисковых,'а также Куби (1956) его дальнейшей дифференциацией паттернов поведения на антиципирующее, поддерживающее, аппе-титивное и консумматорное поведение.

49

реактивируется на втором году жизни и начинает служить коммуникации, оно становится семантическим знаком «нет». Использование или неиспользование этого знака позволяет ребенку произвольно определять повседневные перемены в отношениях мать-ребенок.

В интервале восемнадцати месяцев цефалогирическое движение, первоначально реакция на тактильную стимуляцию, изменяется в произвольно детерминированное действие, выражающее мыслительный процесс. В то же время это движение, которое являлось физиологически сформированным поведением «стремления к», становится жес-товым символом «стремления от». В этой метаморфозе чисто моторный паттерн наделяется семантическим значением.

Но каким образом моторный паттерн укоренения, который не использовался в течение двенадцати или более месяцев, опять становится доступным ребенку на втором году его жизни для семантических целей? Можем ли мы распознать в семантическом жесте пятнадцатимесячного ребенка хотя бы слабое эхо аффекта, связанного в течение первых трех месяцев жизни с укоренением? В предыдущей главе мы показали, что идентификацию с агрессором можно рассматривать как устоявшийся фактор, ведущий к заимствованию ребенком у взрослого жеста «нет». Можем ли мы предположить, что регрессия к первоначальному укореняющему движению является вторым фактором в его использовании в семантических целях пятнадцатимесячными детьми? В конце концов, мы видели, что регрессия, как следствие фрустрации и неудовольствия, имела непосредственное отношение к реактивации укореняющего поведения в форме патологических цефалогирических движений.

Кроме того, регрессивное лицевое подражательное поведение, восходящее к периоду кормления, наблюдалось у взрослого. Пример этого недавно был приведен Адатто в его статье под названием «Надувание губ» (1956). Надувание губ возникает в результате подражательного движения губ, которое можно наблюдать уже у новорожденного. В случае, описанном Адатто, надувание губ на бессознательном уровне имело два значения: с одной стороны, оно представляло собой вытягивание губ к груди, желание орального удовлетворения; с другой стороны, оно являлось реакцией на фрустрацию, поскольку представляло собой также исполненную желанием регрессивную фантазию о состоянии доставлявшего удовлетворение контакта с матерью.

На сознательном уровне надувание губ являлось сообщением пациента его социальному окружению; оно означало недовольство и сдержанный гнев, и именно так и понималось. Подобно моторному паттерну семантического покачивания головой, означающего «нет», моторный паттерн надувания губ происходит от самой ранней ситуации кормления грудью, и он приобрел значение, совершенно отличное от того, которым он обладал первоначально. Подобно семантическому покачиванию головой, означающему «нет», надувание губ приобрело скорее универсальное семантическое значение, выходящее за национальные и расовые границы.

Но мы вряд ли будем удивлены, обнаружив, что раннее оральное

50

поведение стало служить универсально принятым семантическим сигналам. Даже такие ученые, как Латиф(1934) или Льюис (1936), система взглядов которых не включает психоаналитическую теорию, подчеркивали, что «любой звук, изданный ребенком в связи с кормлением, неизбежно должен быть создан движениями при кормлении; обсуждая природу речи, мы не можем обойти стороной тот факт, что органы произнесения являются также органами сосания». Шпиль-рейн (1922), чьи выводы, разбросанные в разных работах начала 20-х годов, ограничены в основном прямым толкованием символов, утверждает, что в речи ребенок движениями рта воспроизводит акт кормления грудью и поэтому некоторым образом реактивирует ощущения, которые он испытывал во время кормления. Эти авторы подчеркивают очевидное, а именно, что главный инструмент человеческой семантической коммуникации развивается в теснейшей анаклитической связи с оральностью, что оральные переживания обеспечивают самыми первыми строительными блоками для речи и что без оральных переживаний в раннем младенчестве человек вряд ли бы обладал речью в том смысле, в каком она известна нам.

Возможно, это прозвучит как пустая спекуляция, которую нельзя доказать или опровергнуть, ибо как можно обойти оральность в воспитании ребенка? Разумеется, в случае пчел, где оральный контакт с другой особью того же вида не существует с целью кормления молодых насекомых, коммуникация происходит в форме «танцев», а не с помощью оральных сигналов. Но позволительно ли делать выводы из столь значительно отличающихся видов, как человек и пчела? Нет. В другом месте мы отмечали в общих чертах, в какой мере допустимы, на наш взгляд, такие дедуктивные умозаключения об одних видах на основании других. Поэтому мы должны будем прибегнуть к инсайту, который можно получить из исследования патологических состояний, — к методу, который так часто оказывался плодотворным в нашей науке.