Уникальность случая Моники очевидна. Он дает квазиэкспериментальное подтверждение гипотез Фрейда относительно оральной фазы и служит яркой иллюстрацией генетического подхода. Кроме того, данный случай высвечивает роль, которую играет рот в онтогенезе коммуникации — так сказать, методом исключения, поскольку в случае Моники функция удовольствия рта была отделена от функции выживания, обеспечиваемого питанием, и, следовательно, также от объектных отношений.

Ранее мы выдвинули два положения: 1) возникновение человеческой коммуникации основывается на том, что рот является органом, который используется как для поглощения пищи, так и для речи; 2) покачивание головой депривированного младенца в знак отказа является регрессией к паттернам поведения, связанным с кормлением через рот. В случае Моники кормления грудью или регулярного получения пищи через рот не было на протяжении первых двадцати месяцев жизни. В этот период кормление осуществлялось с помощью воронки через желудочную фистулу на животе; и, как можно увидеть в фильмах, Моника вела себя по отношению к воронке так, как нормальный ребенок ведет себя по отношению к груди или к бутылке, — прикасаясь к ней, исследуя ее, лаская ее своими руками во время кормления и отталкивая ее, когда она ее отвергала. Похожее движение руки она использовала, когда отвергла мое приближение.

По всей видимости, использование головы для семантических жестов не было приобретено этой двухлетней девочкой, потому что оральный опыт был оторван от принятия пищи, то есть от анаклшпической ситуации, и, следовательно, от объектных отношений. Соответственно, паттерны поведения этого ребенка, которые использовались ею в объектных отношениях, имели совершенно иную природу. Она отвергала контакт, отворачиваясь от нежеланного наблюдателя, таким образом исключая его из своего зрительного восприятия. Если это не приводило к результатам, она использовала поведение, которому научилась при кормлении через брюшную стенку: она отстранялась, отмахивалась рукой. Это нечто, чего нормальный ребенок, кормится ли он у груди или сосет бутылочку, обычно не делает, потому что голову, а с ней и рот, можно оторвать от соска; Монике пришлось бы оторвать брюшную стенку от воронки. Этого она сделать не могла; но она могла оттолкнуть воронку своей рукой — и она попыталась сделать то же самое с нежеланным наблюдателем. Наконец, когда эти методы оказались безуспешными, Моника закрыла глаза и погрузилась в сон. Мы не знаем, могла она или нет видеть во сне сновидения. Пожалуй, стоит отметить, что в двадцать один месяц, в возрасте, в котором я ее увидел, Моника не приобрела речь в какой-либо форме. Это согласуется с нашим утверждением о решающей роли оральной зоны

54

и аналитических объектных отношений в достижении человеческой семантической коммуникации. Поскольку в случае Моники питание было смешено ото рта к брюшной фистуле, ни рот, ни голова не были специфически вовлечены в удовлетворяющие потребность отношения. Соответственно, она не приобрела даже жестов головы, используемых в целях семантической коммуникации, не говоря уже об использовании рта для вербализации. Поражает то, что, когда становится возможным питание через рот (благодаря операции colonic substernal anastomosis), она вскоре начинает использовать покачивание головой в знак отрицания. Можно предположить, что благодаря ему откроется также путь к постепенному приобретению вербальных навыков.

Приложение постулатов Левина к случаю Моники

Мы видели, что последним ресурсом, когда Моника столкнулась со стимулом неудовольствия, явилось для нее погружение в сон. Мы можем задаться вопросом о том, каким образом такое погружение в сон можно понять в терминах оральной триады Бертрама Левина (1946): есть, быть съеденным, спать (умереть). Согласно положению Левина, засыпать означает засыпать у груди. Для Моники грудь не существует. Она знакома лишь с ослаблением напряжения, происходящим, когда доктор Рай-хсман через воронку наполняет ее желудок¹. Для Моники восприятие воронки, вставленной в желудочную фистулу, и восприятие лица доктора Райхсмана, когда он дает пищу, разговаривает и играет с ней, связались с избавлением от напряжения посредством воронки. Когда ей случалось отказываться от пищи, то с этой ситуацией связывалось лицо все того же доктора Райхсмана. Другими словами, объектные отношения, которые сформировались у нее с доктором Райхсманом, включали в себя, как обычно, и позитивные, и негативные аспекты.

В таком случае представляется допустимой следующая гипотеза: после того как лицо доктора Райхсмана стало репрезентантом объекта, хорошего и плохого, Моника отворачивается от меня, непрошеного незнакомца. Когда это оказывается неэффективным, она закрывает глаза и исключает всякое зрительное восприятие. Когда и эти методы оказываются недостаточными, чтобы устранить нежелательное вторжение, Моника совершает еще один шаг в своем уходе и засыпает. Мы полагаем, что это является регрессией к архаическому сну, вызванному насыщением после кормления.

В таком случае мы можем говорить о сне как о прототипе любой защиты. С позиции «Трех очерков по теории сексуальности» Фрейда мы можем назвать его анаклитической защитой, поскольку она опирается на физиологическую функцию сна. У новорожденного сон является нормальной защитной функцией, которая подпадает под бо-

¹ См. также работу Тилни и Касамайора (1924) о специфическом воздействии, которое наполнение желудка оказывает на паттерн поведения у новорожденного.

55

лее широкое понятие стимульного барьера. Он представляет собой отвод катексиса от органов чувств. Некатектированные органы чувств выступают в качестве крайне эффективного барьера для нежелательных афферентных стимулов.

Засыпая с целью избежать контакта с незнакомым человеком, Моника ставит нормальное в остальных отношениях поведение на службу защите. Это является успешным предотвращением неудовольствия посредством регрессии; патологические негативные цефалогиричес-кие движения у депривированных детей представляют собой попытку, хотя и неуспешную, достичь этой же цели. Фактически деприви-рованные младенцы остановились на полпути. Регрессия Моники является более глубокой, она прошла весь путь к состоянию покоя.

Регрессия, как защита от стимулов неудовольствия, использует уход на таком уровне в психической организации субъекта, на котором этот конкретный стимул не вызывает или не может вызвать неудовольствия и на котором отсутствие неудовольствия было равносильно удовольствию. Это то, что мы делаем ежедневно, отходя ко сну, при котором наступает временная и топографическая регрессия (Freud, 1924). Отход ко сну является приемом, используемым Моникой. Вместе с Левином мы можем предположить, что засыпание у груди эквивалентно насыщению, то есть отсутствию неудовольствия от голода. Эта интерпретация относится также и к Монике. Только в ее случае не засыпание у груди, а засыпание «с наполненным желудком» соответствует отсутствию стимулов неудовольствия. Регрессия позволяет ей достичь галлюцинаторного удовлетворения от наполненного желудка. Это является коэнестетическим переживанием, а не внешним, тактильным и зрительным, о котором говорит Левин. Отходя ко сну, Моника успешно заменяет перцептивное переживание неудовольствия от нежелательного присутствия незнакомца галлюцинаторным удовольствием от насыщения.

Теория Левина (1946, 1950) располагает к некоторым дальнейшим спекуляциям вдоль линий идей, высказанных выше. Согласно его гипотезе, зрительный перцепт груди образует экран сновидения. Я расширил это предположение и высказал мысль, что оральное переживание, опосредствованное первичной полостью (Spitz, 1955a), предшествует зрительному перцепту груди. Обе эти гипотезы предполагают процесс научения, аккумуляцию переживаний, будь они зрительными, если следовать предположениям Левина, или тактильными, если следовать высказанным мной идеям. Данные, полученные в случае Моники, наводят на мысль, что даже раньше, чем тактильные перцепции рта, и более фундаментальным образом, поскольку не требует научения, в качестве первой архаической матрицы для экрана сновидения может выступать избавление от вызванного неудовольствием напряжения.

В таком случае последовательность возникновения феномена экрана сновидения у взрослого такова: переживание редукции напряжения на коэнестетическом уровне, за которым следует восприятие ощуще-

56

ния полости на уровне недифференцированности, и, наконец, кульми-_нация в перцепте груди на уровне диакритического зрительного восприятия. Поэтому экран сновидения у взрослого, по-видимому, является репрезентацией наиболее архаического переживания человеком удовольствия. Для этой репрезентации используются архаические материалы, по-прежнему доступные взрослому, например коэнестетические ощущения, и последующий переход от них к восприятию зрительных образов на экране сновидения. К использованию этого архаического до-образного материала вынуждает необходимость репрезентировать переживание с уровня принципа нирваны, то есть редукции напряжения. Экран сновидения на самой ранней стадии своего возникновения представляет собой рудиментарное переживание вариаций напряжения. Когда он становится осознанным в сновидении взрослого, он уже прошел через несколько уровней психического развития. Это — попытка репрезентации с помощью специфического психического материала, который характерен для каждого из этих уровней. Его конечное появление в качестве экрана является результатом функционирования вторичного процесса. Забота о репрезентативности является одной из задач вторичного процесса. Поэтому он будет поставлять из доступных взрослому образов памяти те, которые наиболее близки, как в хронологическом отношении, так и в смысле переживания (то есть чувственного тона), к первоначальному переживанию редукции напряжения. С точки зрения визуального восприятия таковым является образ груди.

Однако экран сновидения не воспринимается визуально в каждом сновидении. В феномене Исаковера перцепт является скорее тактильным, чем визуальным. Наконец, как полагает Левин в своей работе «Забывание сновидений» (1953), «чистая эмоция» может быть формой, в которой экран сновидения воспринимается без репрезентаций вторичной переработки в смысле сенсорных образов.

Если это так, то тогда становится очевидным, что экран сна может быть обнаружен в одной из этих трех форм в любом сновидении. Ибо в любом сновидении ощущается, по крайней мере, чувственный тон, будь то счастье, грусть, меланхоличное безразличие или паника. Чувственный тон в наших сновидениях является, пожалуй, тем средством, с помощью которого взрослый способен описать переживания редукции и усиления напряжения. Более того, необычайная яркость, которую могут приобретать эти чувственные тона в сновидении, позволяет предположить, что они возникли в период, в котором они представляли собой альфу и омегу всего опыта.

В первоначальном утверждении Левина экран сновидения определяется как компонент сновидения, на который сновидец проецирует свои образы. Это легко понять как результат того, о чем мы только что говорили. В общих чертах сновидение возникает следующим образом: Дневные остатки того, что я бы назвал «неоконченным делом», то есть переживания в бодрствовании, которые не разрешены и оставляют после себя напряжение, нарушают сон спящего. Здесь чувственный тон

57

этих напряжений находит свой резонанс на уровне самой глубокой регрессии, на уровне принципа нирваны. Первым шагом является установление степени стремящегося к редукции напряжения. «Забота о репрезентативности» вызывает с помощью вторичного процесса примитивный образ груди, то есть создает экран сновидения.

Однако перцептивные элементы остатков дня сопровождали напряжения в их ретрогрессии через системы памяти и активировали родственные или ассоциированные следы памяти. В поступательном движении к системе Псз вторичный процесс объединяет эти элементы в более или менее правдоподобную историю, которая развертывается на фоне экрана сновидения. Этот шаг представляет собой попытку редуцировать напряжение. Перипетии этой истории определяются более или менее успешными попытками разрядить напряжение. Их успешность основана на степени синтонности Эго (Супер-Эго) последовательных попыток разрядки. Решение о том, репрезентирует ли опубликованный Левином в качестве примера сон, в котором экран сновидения «скатывается» к себе, рассеивается и уносит с собой сновидение, успешную разрядку напряжения сновидца или вытеснение сновидения, находится вне сферы компетенции автора.

Еще один вопрос состоит в том, следует ли предположить, что третий элемент в оральной триаде Левина, а именно смерть, представлен в уходе Моники в сон. Ее уход устраняет незваного гостя, исключив его сначала из ее зрительного восприятия, а затем и из сознания. Должны ли мы предположить, что это исключение является проекцией на незваного гостя желания Моники есть, быть съеденной, умереть? Смерть, несомненно, является постоянным спутником этого ребенка, и можно порассуждать о том, не становится ли Моника, впадая в сон, способной с помощью этой проекции одновременно удовлетворить ли-бидинозное влечение через галлюцинаторную фантазию о насыщении и агрессивное влечение — через устранение незваного гостя.