Белинский гордился тем, что его взгляды на современную реалистическую литературу начинали входить в сознание публики. Это было верным признаком того, что реалистическое направление окончательно упрочило свое положение в русской литературе. У Белинского появились ближайшие единомышленники и последователи. Вне его влияния стало уже трудно писать критические статьи. Но в этой группе были разные люди, позднее даже разошедшиеся в непримиримые лагери.
С разной степенью последовательности и талантливости подхватывались и разрабатывались идеи Белинского. Это отчасти объяснялось и многоаспектностью, противоречивостью самого наследия Белинского. Рассмотрим сначала тех критиков, которые считали себя приверженцами реалистического направления и на самом деле ими были.
С апреля 1846 года В. Майков заступил колаевич место Белинского в качестве главного критика в «Отечественных записках», после того как Белинский идейно порвал с их издателем Краевским. Майков был младшим братом поэта Аполлона Майкова. Очень одаренный и образованный юноша, он обещал со временем стать крупным критиком, публицистом, ученым. Слабый здоровьем, Майков двадцати четырех лет умер от апоплексического удара во время купания в окрестностях Петербурга.
И. С. Тургенев в воспоминаниях о Белинском, В. П. Боткин в письмах и авторы некрологов о Майкове заявляли, что Майков вполне «заменил» Белинского в «Отечественных записках» и, опираясь на методы точных наук, даже сумел как критик пойти дальше него.
В литературных кругах Майков воспринимался не только как достойный преемник Белинского, но и как его конкурент и даже антагонист.
Сам Майков, в общем уважительно относившийся к Белинскому, счел возможным в первой же статье, опубликованной в «Отечественных записках»,- «Стихотворения А. В. Кольцова» (1846) -обвинить великого критика в «диктаторстве», «бездоказательности» суждений, в том, что Гоголь, например, им только «увенчан, а не объяснен». Белинский отвечал Майкову в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», усмотрев в его суждениях существенные изъяны субъективно-априористического характера. За недооценку национальных основ литературы Белинский назвал Майкова «гуманистическим космополитом».
Г. В. Плеханов в статье «Виссарион Белинский и Валериан Майков» (1911) пришел к выводу, что направление мыслей Майкова «резко разошлось с тем, по которому шла сначала мысль Белинского, потом Чернышевского и Добролюбова и, наконец, русских марксистов». Точка зрения Плеханова оказала влияние на многих советских литературоведов. Но, может быть, она слишком категорична.
Майков — прогрессивный деятель, и он не выпадает из истории передовой русской критики. Чернышевский с большой симпатией относился к Майкову. Методология самой боевой русской демократической и реалистической критики, например, 60-х годов, не говоря уже о народниках, была сложной, противоречивой и включала в себя разнообразные философские посылки: вульгарно-материалистические и позитивистские, она в чем-то шла вперед, одновременно в чем-то понижалась.
По истокам своего мировоззрения Майков был близок к петрашевцам. Он боролся с официальной идеологией и со славянофилами, был сторонником реалистического «гоголевского» направления в литературе. Он первый разъяснил значение глубокого психологизма Достоевского как нового шага в развитии социального обличительства и гуманизма. Майков приветствовал беллетриста Я. П. Буткова, поэта-петрашевца А. Плещеева, напоминал о стихотворениях Тютчева, опубликованных в «Современнике» 1836 года и затем забытых.
Но в целом критика Майкова была, конечно, ниже критика Белинского. Современная критика, по мнению Майкова, должна отказаться «от титла руководительницы художественного таланта; сфера ее ограничивается опытным исследованием обстоятельств, сопровождающих зачатие, развитие и выражение художественной мысли» («Нечто о русской литературе в 1846 году»). Майков не видел различия между искусством и наукой в области формы (хотя бы в образности), претворяющей силы искусства, создающего «вторую действительность».
Белинский критиковал еще одно утверждение Майкова: последний говорил, что историю делают выдающиеся личности, гении, просвещенное «меньшинство», стоящее наиболее близко к идеалу целостного, «неделимого» человеческого типа, каким создает его природа, а массы — это пассивное «большинство», слишком подверженное воздействию внешних обстоятельств, среды, климата, местности. Национальное — это отступление от «чистоты человеческого типа», искажение его. Плохо будет художнику, если он вместо выражения общечеловеческих идеалов окажется «окованный цепями своей национальной односторонности». С этих надуманных позиций Майков трактовал Кольцова как выразителя общечеловеческих идеалов, радости бытия и труда, умаляя объективный социальный смысл творчества поэта, его глубокую народность.
Майков был не прав, когда пытался «общечеловеческое» отыскивать во всяком человеке, в том числе и в героях «Мертвых душ» (рецензии «Похождения Чичикова, или Мертвые души» Гоголя», изд. 2. М., 1846; «Сто рисунков из сочинения Н. В. Гоголя «Мертвые души», 1847).
Майков делал неверный общий вывод о книге Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», приуменьшая ее реакционное значение. Но он оценил в ней некоторые части, в особенности четыре письма о «Мертвых душах» с ценными признаниями Гоголя о тех наблюдениях, какие он делал над собой в процессе создания великих сатирических произведений, о своем творческом общении с Пушкиным, который первым разглядел гротескные особенности его реализма. Вспомним, что позднее Чернышевский, нисколько не ревизуя Белинского, также взял под защиту именно эти ценные страницы в последней книге Гоголя.
Белинский радовался начинавшемуся охлаждению Майкова к «Отечественным запискам», его желанию сотрудничать в «Современнике». Если бы не ранняя смерть Майкова, писал Белинский, он «решительно перешел бы к нам».
Майков по-своему хотел доказать важность и плодотворность реалистического направления в русской литературе и объяснить некоторые его стороны. При помощи своих выкладок, напоминавших позитивизм О. Конта с его упором на «опыт» и очевидность результатов, Майкову хотелось усилить «доказательность» реалистической теории. Потом к этому же будут стремиться Добролюбов и Писарев.
Несомненно, Майков усиливал позиции «натуральной школы», доказывая родственность таланта Достоевского и Гоголя. Он первый сделал то, что не сделал в должной мере Белинский: обратил внимание на полную оригинальность манеры Достоевского. Гоголь — поэт «по преимуществу социальный, а Достоевский — по преимуществу психологический» («Нечто о русской литературе в 1846 году»). По верному наблюдению Ю. В. Манна, выдвижение Майковым проблемы психологизма как актуальной и определенным образом достижимой для «натуральной школы» было новым шагом вперед в истолковании «натуральной школы». Правда, в сопоставлении Достоевского с Гоголем, которое проводит Майков, чувствуется какая-то антитеза: психологизм как бы идет на смену социологизму. Но Майков помогал всерьез связать Достоевского с историей «натуральной школы», в то время когда сам писатель был в раздоре с кружком Белинского и с «Современником».
Майкову и некоторым из «петрашевцев» было свойственно стремление дополнить критику существующего порядка созданием некоей утопии (на это верно указал еще Н. И. Мордовченко). В статье о стихотворениях А. Плещеева Майков превозносил поэта-петрашевца за своеобразный оптимизм, за апофеоз сильных, волевых людей, наделенных общечеловеческими добродетелями и верой в свой союз, в победу науки, призывающих идти «вперед! без страха и сомненья!». Знаменитое стихотворение Плещеева, первую строку которого мы привели, многие революционные поколения воспринимали как свой боевой гимн.
Критическое наследие Майкова имеет незавершенный, переходный характер. Но в целом оно принадлежит к прогрессивным явлениям русской критики.
Особенности критического дарования Некрасова, высоко ценившегося Белинским, органически вырастали из общей демократической направленности его деятельности как поэта, журналиста и издателя.
Можно определенно сказать, что в 40-х годах Некрасов-критик опережал Некрасова-поэта. Переход от сборника «Мечты и звуки» (1840) к новаторским стихам, таким, как «Еду ли ночью...» (1847), был возможен только в результате влияния Белинского и практики Некрасова-критика. Последний обогатился теми новыми демократическими идеями, которые повели его поэтическое творчество вперед.
Он сотрудничал с Белинским: в 1843 году заменял его в «Отечественных записках», когда Белинский уезжал в Москву, а в 1847 году — в «Современнике», когда критик лечился за границей. В автобиографии Некрасов говорит, что он в это время «писал много» в отделе критики. Чрезвычайно важна была роль Некрасова как критика в первой половине 50-х годов, после смерти Белинского и до первых программных выступлений Чернышевского. Обзоры русской литературы за 1855—1856 годы в «Современнике» им написаны в частичном сотрудничестве с Чернышевским.
Опорой для него были идеи Белинского, потом Чернышевского. Он развивал их со вкусом, талантом, как великий поэт-практик, которому и самому было что сказать. Но подлинный гений Некрасова-критика больше выразился в его организационной деятельности, собиравшей и скреплявшей реалистическое направление русской литературы. Если мы вообще критику рассматриваем как момент программной консолидации направлений, их теоретико-организационного оформления, то под этим углом зрения деятельность Некрасова — критика и журналиста — встает в подлинном своем величии. Эта деятельность требовала таланта, ума, подвига.
Если Гоголь был «отцом» «натуральной школы», а Белинский ее идейным руководителем, то Некрасов должен быть по праву назван ее организатором. Он издал обе части «Физиологии Петербурга» (1845) и «Петербургский сборник» (1846)— важнейшие органы «натуральной школы» — и сам написал смелую рецензию на первый из них. Затем он вместе с И Панаевым превратил «Современник» в боевой орган реалистического направления русской литературы (1847—1866).
От личного согласия Некрасова зависело решение вопроса о приглашении больного Белинского в «Современник» осенью 1846 года. И позднее именно Некрасов пригласил в «Современник» Чернышевского. Это он должен был в 1860 году выбирать между Тургеневым и Добролюбовым, когда произошел раскол в редакции «Современника». После закрытия «Современника» первой мыслью Некрасова было под любым видом, любой ценой возродить орган революционной демократии и реалистического направления. Он вместе с Салтыковым-Щедриным издавал «Отечественные записки» с 1868 по 1877 год (после смерти Некрасова журнал издавал Щедрин до самого его закрытия властями в 1884 году).
Некрасов с первых шагов смело вступил в борьбу с антиреалистическими течениями, с реакционной критикой. Первая его статья — «Очерки русских нравов» (1843)— была направлена против Булгарина. Он разоблачал сусальную «народность» в произведениях Загоскина, Кукольника. Некрасов принял участие в полемике по поводу «Мертвых душ» на стороне Белинского против Сенковского, Н. Полевого и других.
Некрасов прокладывал путь новой школе в литературе. В анонимной рецензии на первую часть «Физиологии Петербурга» в «Литературной газете» 1845 года Некрасов писал: «Добро пожаловать, книга умная, предпринятая с умною и полезною целью! Ты возложила на себя обязанность трудную, щекотливую, даже в некотором отношении опасную. (принадлежность Некрасову этой смелой рецензии доказана только в советское время). Рецензия развивала положения, высказанные Белинским во вступлении к «Физиологии Петербурга». В рецензии «Музей современной иностранной литературы» (1847), долгое время ошибочно приписывавшейся Белинскому, Некрасов взял под защиту «натуральную школу» от обвинений в пристрастии к изображению «маленьких» людей. Он вскрыл гуманистический пафос нового, демократического героя «натуральной школы». Некрасов был противником скороспелой беллетристики, он доказывал, что беллетристика должна стремиться к полноценной типизации явлений (рецензия на «Путевые заметки» Марченко).
Когда говорится о столкновении Достоевского с кружком Белинского, вследствие чего охладились связи автора «Бедных людей» с «натуральной школой», надо прежде всего иметь в виду его охлаждение к Некрасову. Последний крайне отрицательно отнесся к фантастическому элементу в «Двойнике». Он как редактор даже правил рукопись статьи Белинского «Взгляд на русскую литературу в 1846 году», стараясь усилить в ней критическую оценку творчества Достоевского. Некрасова интересовало все касающееся «натуральной школы»: что о ней думают, какие процессы протекают в ней самой. Он боролся за здоровые демократические начала и за высокую художественность ее произведений.
В «Заметках о журналах» (за 1855—1856 годы) Некрасов возродил критерии «гоголевского периода» эстетики Белинскоего. Он указывал на важную роль литературы в общественной жизни, высмеивал половинчатые, робкие мнения в критике.
Во многих вопросах Некрасов выступал как оригинальный судья, первый ценитель великих произведений, прочитанных им еще в рукописи. Богата тонкими суждениями его переписка с Л. Толстым, Тургеневым. Некрасов повел упорную борьбу за Л. Толстого с целью привлечения автора «Севастопольских рассказов» в «Современник», в котором с 1855 года главную роль начинал играть Чернышевский.
В борьбе с «чистым искусством» Некрасов старался в истинном свете разъяснить главный тезис диссертации Чернышевского о «приговоре» над действительностью.
Некрасов, может быть, живее и «профессиональнее», чем Белинский, чувствовал биение пульса поэтической жизни 40-х годов. Он не столь пессимистически, как Белинский, смотрел на состояние поэзии, которая начинала занимать свое законное место в системе «натуральной школы». В глазах Белинского процесс вытеснения стихов прозой был закономерным и даже прогрессивным. Некрасовская поэзия не успела получить всесторонней оценки со стороны Белинского в печати, хотя критик уже застал начало ее расцвета и в письмах приветствовал ее всячески. В тяжелые годы последовавшей затем реакции Некрасов выступил со статьей «Русские второстепенные поэты» (1849), в которой напомнил о забытой славе Тютчева и перепечатал его стихи, в свое время появившиеся в пушкинском «Современнике». Вспомнил он в этой статье и об Огареве, и о поэтах кружка Станкевича.
Эпоха Белинского оставила нерешенным вопрос о лиризме Гоголя. Белинский в ходе полемики 1842 и 1847 годов убедился, что лиризм у Гоголя является отголоском его проповеднических настроений, и не считал нужным связывать этот лиризм с реализмом писателя. Писемский же в связи с изданием в 1856 году второго тома «Мертвых душ» настаивал, что лиризм вообще не присущ творчеству Гоголя. Некрасов опротестовал такое заключение Писемского о Гоголе и доказал, что, не принимая во внимание лиризм, нельзя понять всей интонации творчества Гоголя. В то же время Некрасов добавлял нечто такое, о чем не говорил даже Белинский: Некрасов решительно связывал лиризм с обшим социальным звучанием творчества Гоголя. И эта точка зрения единственно верная. Она ближе к той реабилитации Гоголя, которую предпринял в то же самое время Чернышевский, глубоко разобравшийся в субъективных и объективных моментах писательской трагедии Гоголя.
Некрасов выступал против попыток сторонника «чистого искусства» Дружинина и его единомышленников искусственно противопоставить «пушкинское» и «гоголевское» начала в русской литературе. Он доказывал глубокую связь между двумя великими русскими национальными писателями и заложенными ими началами творчества.
Все это позволяло Некрасову в новых условиях вместе с Чернышевским отстаивать значение «гоголевского» направления в литературе, продолжателем которого он считал и себя самого.
Герцен-критик был конгениальным сподвижником Белинского, самостоятельно разрабатывавшим проблемы реализма. Глашатаем реализма он остался и во время своей эмиграции.
Еще до отъезда за границу в 1847 году Герцен весьма определенно высказался в русской критике как противник «официальной народности». В «Отечественных записках» появились его пародии и памфлеты: «Москвитянин» о Копернике», «Путевые записки Ведрина». Свои соображения о реалистическом театре он высказал в статье «По поводу одной драмы».
Герцен оказал влияние на русскую критику своими философскими работами: «Дилетантизм в науке» (1842—1843), «Письма об изучении природы» (1845—1846). Много ценных критических суждений Герцен высказал в «Письмах из Франции и Италии», «С того берега», «Былом и думах».
В эмиграции Герцен написал книгу «О развитии революционных идей в России» (1851), статьи: «О романе из народной жизни в России», являющуюся предисловием к немецкому изданию «Рыбаков» Григоровича (1857), «Новая фаза русской литературы» (1864), отражающую сближение автора с разночинной революционной демократией, «Еще раз Базаров» (1868), свидетельствующую о своеобразии революционного демократизма Герцена, опирающегося на богатейший опыт исторического мышления. Все печатавшееся Герценом за границей немедленно становилось известным в России.
Герцен разрабатывал, наряду с Белинским, методологические и философские основы критики; создал концепцию истории русской литературы под углом зрения развития освободительной борьбы в России; внес много нового в трактовку творчества ряда писателей XVIII и первой половины XIX века и, наконец, оригинально осмыслил проблему «героев времени».
В «Дилетантизме в науке» и «Письмах об изучении природы» Герцен занят «расчисткой» общественного сознания. Он критикует педантизм и поверхностность, с которыми в русской критике толковали о научно-теоретических и эстетических проблемах. Герцен на новом уровне решал те проблемы, которые прежде ставила романтическая философская критика. Рассмотрение различных систем мировой философской мысли от Платона и Аристотеля до современности увенчивалось у него обстоятельнейшим разбором систем Шеллинга, Гегеля и лево-гегельянского движения в Германии. Герцен связывал свои выводы непосредственно с русской критикой, ее методологией и текущими задачами. Все это помогало основать реалистическую критику на прочном историзме.
Герцен показал, что философия Гегеля является последним словом человеческой мысли. Не знать ее или пренебрегать ею — значит проявлять «дилетантизм в науке», отставать от времени, расписываться в собственном невежестве. Но Герцен подверг критике идеализм Гегеля, его созерцательность и объективизм, переходящие в политический консерватизм. В самой Германии наступила эпоха критики Гегеля слева. Герцен не мог вполне развить эту запретную в России тему. Он сознавал, что дальнейший шаг вперед после Гегеля означает материалистический переворот в философии. Его в Германии уже произвел Фейербах. Герцен самостоятельно в России начал материалистическую критику идеализма Гегеля и сформулировал принципы философского «реализма» (т. е. материализма).
Диалектика — «алгебра революции» — раскрывалась Герценом на примере русской истории. Герцен всегда был по-особенному чуток к памяти о декабристах. Продолжая традиции А. Бестужева, Кюхельбекера, он в работе «О развитии революционных идей в России» осветил пропущенные звенья истории русской литературы, по-новому обрисовал облик многих великих писателей, уже истолкованных Белинским. Эта книга Герцена была известна Чернышевскому: он воспользовался некоторыми ее идеями и разделами в своих «Очерках гоголевского периода русской литературы».
Отныне история русской литературы как предмет изучения уже не мыслилась без того вклада, который внес в нее Герцен. Вводилась в исторический контекст целая плеяда революционных писателей-декабристов. Герцен сам относил себя, а также Лермонтова и Гоголя к числу «пробудившихся» после событий на Сенатской площади. Не проблемы языка и романтической «народности», не «абсолютная идея» искусства, даже не только «правда жизни» оказывались образующим центром всей истории русской литературы у Герцена, а непосредственная политическая борьба с самодержавием и крепостничеством. В свете ее решались и все другие проблемы. Принесенные жертвы заставляли сказать, что «история нашей литературы — или мартиролог, или реестр каторги»: Рылеев повешен, Бестужев умер на Кавказе в солдатчине после сибирской каторги, Полежаев умер в военном госпитале, Пушкин убит, Лермонтов убит, Грибоедов погиб в Тегеране, Кольцов убит своей семьей, Белинский — голодом и нищетой... Добавим: Герцен и Огарев после ссылки умерли в политической эмиграции как «государственные преступники». Мотив объединения всех революционных сил Европы в борьбе со всеми формами деспотизма сильно звучит у Герцена (он перекликался с главным мотивом парижской лекции Кюхельбекера).
Пушкин, призванный «явить на Руси поэзию как искусство», «дебютировал великолепными революционными стихами», за которые царь его сослал. Герцен показывал, что Пушкин не только пел, но и боролся, он не поддавался на ласки Николая I, хотевшего «погубить его в общественном мнении». Байронист в южных поэмах, Пушкин отличался от Байрона не меньшими масштабами затрагиваемых проблем или легким эпикуреизмом, а тем, что «ему были ведомы все страдания цивилизованного человека (т. е. в этом он на уровне Байрона.— В. К.), но он обладал верой в будущее, которой человек Запада уже лишился» (в этом его преимущество перед Байроном.— В. К.). Нет, Пушкин не исчерпал себя, тайна его творчества не вся выявилась: «Он пал в расцвете сил, не допев своих песен, не досказав того, что мог бы сказать».
Лермонтов — «новое звено» в истории русской поэзии, говорил Белинский. Но кто еще принадлежал к этому звену, великий критик не досказал. Герцен протягивал нити: Лермонтов «полностью принадлежит к нашему поколению», поколению «разбуженных великим днем» 14 декабря 1825 года. Герцен хорошо раскрывает гражданское звучание поэзии Лермонтова, его умение «смело высказываться о многом без всякой пощады и без прикрас».
Герцен чутко улавливал демократизацию литературы в целом. Гоголь — народный писатель, он принадлежит к народу «по своим вкусам и по складу ума»; «Гоголь полностью свободен от иностранного влияния... он больше сочувствовал народной жизни...» Он сосредоточился на двух самых заклятых врагах — на чиновнике и помещике. «Мертвые души» потрясли всю Россию»; «подобное обвинение было необходимо современной России». «Это история болезни, написанная рукою мастера». «Поэзия Гоголя — это крик ужаса и стыда». По мнению Герцена, в этом и заключалась неувядающая жизненность «гоголевского направления».
Вслед за Белинским Герцен высоко расценивал всю сатирическую традицию в русской литературе от Кантемира до Гоголя, исследовал силу различных «личин смеха». Герцен восстановил значение такого важного звена в истории русской литературы, как Грибоедов. Он назвал Чацкого героем декабристского поколения. Линию обличения Герцен протягивал и в будущее, в «новую фазу русской литературы», когда вышли «Гроза» Островского, «Записки из мертвого дома» Достоевского.
Какие бы сложные отношения ни возникали у Герцена с «Современником» в 50-х и 60-х годах, их объединяла общность судьбы, общность задач борьбы. В Лондоне Герцен не захотел сблизиться с Чернышевским, специально приезжавшим в 1859 году для переговоров по поводу статьи Герцена «Very dangerous!!!» («Очень опасно!!!»), в которой оспаривались преимущества разночинцев-революционеров по сравнению с дворянскими революционерами. Но когда царизм совершил так называемую «гражданскую казнь» над Чернышевским и затем сослал его в Сибирь, Герцен гневно выступил в «Колоколе»: «Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему? Проклятье вам, проклятье и, если возможно,—месть!» («Н. Г. Чернышевский»).
В «новую фазу русской литературы» Герцен вошел как образованнейший теоретик и художник, не торопившийся разделять все ее лозунги, пытавшийся понять их рациональную и историческую суть. Он заботился о том, чтобы связать «концы и начала» в реалистическом и освободительном движении. Молодым поколениям всегда чрезмерно свойственна тенденция «отталкиваться» от «отцов». Герцен хотел лучше понять «детей» и быть как можно более полезным для них.
Главное при этом состояло, конечно, в том, что сам Герцен после ошибок, колебаний, иллюзий, связанных с оценкой царской реформы, уклонов в либерализм постепенно переходил на сторону революционной демократии. Он полно и исчерпывающе характеризовал всестороннее значение деятельности лидера этой фазы литературы — Чернышевского.
Герцен в общем «принял» тех новых людей, которых изобразил Чернышевский в «Что делать?». Он их видел и в Лондоне. «Русские молодые люди,— писал он,— приезжавшие после 1862, почти все были из «Что делать?» с прибавлением нескольких базаровских черт». Он знал, что этим «молодым штурманам будущей бури» принадлежит руководящая роль на новом этапе революционной борьбы, из их среды выходят «герои времени». В эти годы Герцен уже не считал «опасным» их появление.
Но мышление Герцена в области типологии «героев времени» нередко трактуется исследователями еще слишком упрощенно: сначала Герцен якобы боялся, что разночинные радикальные «желчевики» без всяких оснований вытеснят духовно более содержательных «лишних людей», и обещал: «Мы еще поборемся»; а потом он понял значение Базаровых и сам примкнул к демократам. При таком истолковании пропадает много важных оттенков мысли Герцена, которыми мы и сейчас оперируем в литературоведении, забывая, что их отстаивал «либеральствующий» Герцен. При всем своем искусстве оперировать обобщающими понятиями и типами — пристрастии, кстати сказать, сильно развитом и у Добролюбова, и у Писарева,— Герцен предупреждал, что этим надо пользоваться осторожно и что художественные типы лишь до некоторой степени должны приниматься за «интегралы» эпох, поколений, групп и партий в истории и в литературе, и если этого не учитывать, то можно прийти к упрощенному представлению об общественном и литературном процессах.
Герцен вошел в эпоху «нигилизма» как зрелый диалектик, великий материалист и «гегельянец», стоявший выше лучших умов буржуазной философии и остановившийся непосредственно перед марксизмом. Об этом не следует забывать, тем более что в философском отношении русская критика 50—60-х годов во многом пошла назад от диалектики. Каким своевременным предупреждением увлекающимся деятелям, готовым рубить сплеча, был его мудрый совет: «В жизни все состоит из переливов, колебаний, перекрещиваний, захватываний и перехватываний, а не из отломанных кусков» («Еще раз Базаров»). Герцен был глубоко прав, когда требовал, чтобы резкое подчеркивание качественного своеобразия нового поколения, новых героев не прерывало преемственной линии с прежними героями, связывающих их исторических традиций. И либерализм Герцена здесь ни при чем, в этом он оставался глубоким демократом.
В упоминавшейся статье «Еще раз Базаров» (1868) Герцен отметил: Писарев «узнал себя и своих» в Базарове и «добавил, чего недоставало в книге». «Базаров для Тургенева больше, чем посторонний, для Писарева больше, чем свой»; Писарев «исповедуется за него», улучшает его, творит своего, грандиозного Базарова. Но, не говоря уже о том, что это означало подмену одного Базарова другим, домысливание Писарева начинало отрывать Базарова от его почвы. В родословном древе Базаровых у Писарева вовсе отсутствуют декабристы. «Знание» и «воля» у Базаровых получают односторонне полемический характер по отношению к духовным качествам «отцов». «Оттого-то и вышло,— писал Герцен,— что часть молодого поколения узнала се бя в Базарове. Но мы вовсе не узнаем себя в Кирсановых, так, как не узнавали себя ни в Маниловых, ни в Собакевичах...»
Кирсановы — самые стертые и пошлые представители отцов. У Рудиных и Бельтовых «иной раз бывает и воля и настойчивость». Например, иллюстрирует Герцен, сумели же «отцы» 40— 50-х годов — т. е. сами Герцен и Огарев — создать в Лондоне Вольную русскую типографию и «Колокол». «Я признаюсь откровенно: мне лично это метанье камнями в своих предшественников противно». Ведь всех их связывают «красные нитки». Не нужно снова применять отвергнутого еще Белинским абсолютного способа суждения. Надо видеть, что «Онегины и Печорины прошли. Рудины и Бельтовы проходят. Базаровы пройдут... и даже очень скоро. Это — слишком натянутый, школьный, взвинченный тип, чтоб ему долго удержаться». Из дворян выходили революционеры-декабристы. Их никак не обвинишь «ни в отсутствии знаний, ни в отсутствии воли». Если б эти «князья, бояре, воеводы», эти статс-секретари и полковники не проснулись первые от нравственного голода и ждали, чтоб их разбудил голод физический, то не было бы не только ноющих и беспокойных Рудиных, но и почивающих в своем «единстве воли и знания» Базаровых».
Герцен был против того, чтобы «грузить на плечи типов больше, чем они могут вынести». Надо осторожно выбирать так называемых «представителей» классов и групп. Например, за «интеграл» всех стремлений и деятельности людей 1812—1825 годов надо брать не Онегина — он только одна из сторон тогдашней жизни, а декабристов: «Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории, это — декабрист, а не Онегин. Русская литература не могла до него касаться целые сорок лет, но он от этого не стал меньшим».
В литературе этот тип в большей мере отразился в образе Чацкого. Декабристы — «наши великие отцы, Базаровы — наши блудные дети». Впрочем, если б встретились все эти герои за круглым столом, они, наверное, поняли бы друг друга. Нет непроходимых перегородок между ними. Герцен считал, что если заставить Базарова отказаться от его жаргона, фраз, ершистости, попросить быть самим собой и разговаривать о себе без полемического задора, можно было бы объясниться с ним «во всем остальном в один час».
Герцена привлекала мысль о непрерывности развития революционных идей в России, та особая красота мироздания, которая заключается в братском союзе подлинно передовых деятелей, в радости подготовки революции. Герцен со своим широким историзмом вплотную подходил к марксистскому историзму. Трудно переоценить значение этого качества его критики. Краткие выводы Белинский был «центральной натурой» в истории русской критики 30—40-х годов и всего XIX века. Именно он создал эстетический кодекс реализма, стройную концепцию истории русской литературы. Он смог привести к окончательному синтезу все лучшие достижения предыдущей русской критики.
Белинский первый оценил дарования Пушкина, Лермонтова и Гоголя — основоположников критического реализма. Он открыл таланты писателей «натуральной школы» — Некрасова, Герцена, Тургенева, Гончарова, Достоевского. Он неустанно и умело вел полемику с противниками реализма.
Белинский активно провозглашал программу реализма. Еще в 1835 году он выдвинул на первый план поэзию «реальную», когда она начинала еще только формироваться в России.
Его обобщение поэтики реалистического направления проявилось не только в оценках творчества отдельных писателей, но и в теоретическом осмыслении роли романа и повести в литературе нового времени, в рассуждении о роли типичности в творчестве, в учении о разграничениях и слияниях жанров, в размышлениях о демократизации героя русской литературы. Белинский разработал методологию глубокого, проникновенного анализа художественных произведений, подвел под нее философскую диалектическую и материалистическую основу. Он создал великолепные критические жанры годовых обзоров литературы, обобщающих циклов статей об отдельных писателях, многообразных предисловий и рецензий, полемических откликов, памфлетов. Он разработал почти все основные понятия, категории и термины критики. Мы до сих пор пользуемся не только его меткими формулировками, оценками, афоризмами, но и целыми концепциями, потому что они научно верны.
Белинский поднялся выше современных ему западных эстетиков и критиков, так как был революционным демократом-разночинцем, выразителем интересов крепостного крестьянства. Его мысль развивалась в том же направлении критической переработки философии Гегеля и «младогегельянцев», в каком в это время работали Маркс и Энгельс.
Вокруг Белинского образовалась целая группа критиков, которые внесли свой оригинальный вклад в концепцию реализма: В. Майков — в области оценки психологизма Достоевского и разработки проблемы положительного героя; Некрасов — в определении значения лирического начала в творчестве Гоголя и судеб русской поэзии в век господства прозы; Герцен глубоко разработал философские основы критики и связал концепцию литературного развития России с освободительной борьбой.
Но не следует думать, что соратники Белинского во всем следовали за ним. Процесс консолидации реалистического направления и выработки его теории был сложным и противоречивым. В. Майков вступал в полемику с Белинским, Герцен часто расходился с ним в оценке литературных явлений. И это естественно. Нет «чистых» направлений как в литературе, так и в критике. Важно, что усилия критиков в конечном счете шли в одном направлении — защиты реализма.
Состав учеников и последователей Белинского можно пополнить именами менее известных критиков, подчинявшихся его влиянию и помогавших на разных уровнях упрочивать критический реализм, такими, как И. Панаев, П. Кудрявцев, А. Галахов, А. Милюков. Мы остановились лишь на главных.