Есть, он чует укромное место,

Где его не растопчет расцвет

 Элитарного et tous le reste’a (э туле реста) (то есть, по Верлену, высокоумной литературщины).

И я сама нередко ищу в «стихах для бедных» это укромное место, где можно скрыться от Скидана или Драгомощенко.

 Но. Этим «этажом» современной поэзии ограничить свое знакомство с нею, эстетическую потребность в ней – совершенно невозможно. - для меня. - будучи втянута в сферу литературных занятий, эту невозможность сознаю, а многие не знают, что теряют.

Стихи, условно говоря, принадлежащие к категории «сложных», требующие усиленного труда души, труда интеллекта, любознательности, – таковы, что для них нужно высвобождать всего себя, отвлекаясь от житейской текучки.

Я не могу согласиться с тем, что лишь избранники способны перешагнуть этот порог, отделяющий «легкое» от «трудного» (но настоящего).

студенческой практике в Нижнем Новгороде - юбилей Шиллера среди учащихся ПТУ. - читать сцену из «Марии Стюарт»

Может, оно и наивно, но этот опыт на всю жизнь убедил меня, что просвещение, художественное просвещение в особенности, – не пустое занятие.

По крайней мере без этого занятия нельзя обнаружить и насытить потенциальных алчущих «лишенцев» среди прочей равнодушной массы населения.

Нынче на пути этой задачи стоит еще больше препятствий, чем в подневольные советские времена.

кружки при библиотеках «кружки одного стихотворения» -один-единственный глубокий и не сразу раскрывающий себя опус. «Элегия» Олега Чухонцева или «Зверь огнедышущий с пышною гривой…» Максима Амелина (о Государстве, между прочим). «Воскресение Христово» из «Иконной лавки» Бориса Херсонского или «Саван Лаэрта» того же Ивана Волкова (стихотворение из числа «не для бедных»).

Для понимания и усвоения таких стихов нужно не только вникать в их особый ритмический рисунок – нужно знать и некие реалии: античные, евангельские, классические («Торжество победителей» Шиллера – Жуковского).

Ведь поэтическую классику издают именно с этого рода комментариями, и притом немалыми тиражами – в расчете на многих. Пусть последуют разъяснения, пусть послышатся вопросы, несогласия…

Фактически это такой внеинституциональный семинар с широко распахнутыми дверями перед немногочисленными любопытствующими.

Для такой затеи должны найтись энтузиасты, нужна хоть малая толика денег.

Надо понять три вещи.

Первое,– современная поэзия перестала выполнять побочные функции. - публицистические, парафилософские, социальные и т.д. Стадионы собирались послушать, какой плохой Сталин, а вовсе не стихи. Тех, кто любит стихи, в каждом поколении процент примерно равный. – мал.% людей эстетически развитых. Количество поэтов растет, количество читателей не увеличивается.

Второе, важное: произошло полное растождествление различных художественных языков. «Ахматова, Сурков» - в одном контексте, то, Пригов и Куняев – разные типы деятельности, а не просто разные стилистики.

Сейчас у нас не целостная поэзия, но несколько типов поэзии, со своей аудиторией. - ощущение, - поэзия невостребована, хотя каждая - в своем сегменте.

Третье: количество информации - увеличивается - освоить даже в очень узком сегменте специальности всю имеющуюся литературу невозможно физически.

Для человека XIX века было естественно разбираться в разных областях человеческой мысли и духа:

Т.О, проблема «отсутствия» у современной поэзии читателя – отражение более общей и фундаментальной антропологической проблемы.

Поэзия, являясь пиком человеческого духа, эту самую антропологическую проблему проявляет больше, чем что бы то ни было иное.

СТАТЬИ

А. Алехин

ПОЭТ БЕЗ ЧИТАТЕЛЯ

Ты царь: живи один.

Пушкин

СТИХОВ нынче не читают.

С этого неутешительного факта мне приходится начинать уже третьи за­метки. И не последние, боюсь.

Сборнички выходят смешными тиражами, и те не раскупают. С грехом по­полам расходятся «избранные» тех, кто еще на слуху (то есть обрел извест­ность лет десять, если не сорок назад). Но по большей части, боюсь, судьба их та же — стоять на полке, только не магазинной, а домашней: берут, чтоб были. А главное, к текущей поэзии они отношения не имеют: ей свойственно являть­ся в новых книгах. Лучшая, на мой взгляд, из таких книг за последние лет де­сять — «Фифиа» Олега Чухонцева — вышла в 2003-м тиражом 500 экземпля­ров. И до сих пор не распродана.

Можно сетовать на суетность, легкомыслие и душевную лень разбежав­шихся поклонников, но кто сказал, что они должны нас читать? Вот, 9/10 со­граждан наших никогда не были на балете (а из тех, кто побывал, 3/4 ничего в нем не нашли) — и что? Что-то я не встречал в печати панических всхлипов по этому поводу. Правда, балетных театров — единицы, и они по большей части заполнены. А стихотворцев, выпускающих свою продукцию книгами, как под­считал старательный Сергей Чупринин, не то 14, не то 15 тысяч. Проблема, од­нако, в том, что настоящих поэтов не больше, чем балетных театров. Но и у них «партеры» пустуют.

ВООБЩЕ-ТО, удивляться, что у стихов мало читателей, довольно глупо. Стихотворение это не картина, которую можно, купив, повесить на стенку и лю­боваться мимоходом — или показывать гостям, пришедшим в дом. И не два ча­са балета, которые в крайнем случае можно пересидеть в золоченом бархатном кресле, поглядывая на красивые плечи соседки через ряд или на знакомую по телевизору физиономию олигарха в ложе, да еще и в буфете выпить коньяка или шампанского. Короче, никакого общественного престижа в наше время чтение стихов не обещает, а напротив — требует, как и во все времена, серьез­ного душевного усилия.

Да и в другие времена их никогда особенно не читали. Поэзия вообще — для немногих. Востребованность ее, сравнительно с другими приманками циви­лизации, совсем невелика. И так от веку, недаром Колизей вмещал 55 000 зри­телей, а домашний «поэтический театр» Мецената, где оглашали свои творения Гораций с Вергилием, — всего несколько десятков слушателей. И это, думаю, еще весьма лестное соотношение, объясняемое лишь недостаточной помести­тельностью прославленного амфитеатра.

Читая учебник по истории литературы, еще можно впасть в заблуждение: обилие литературных кружков, соперничающих поэтических групп и школ, ра­зящих манифестов, особенно на пиках развития поэзии, создают иллюзию столь же кипучей читательской реакции. Но не забудем, что судим-то мы, главным образом, по воспоминаниям и поздним свидетельствам самих героев и участников этих баталий. Если им поверить, то великий наш поэтический Сере­бряный век и правда отбоя не знал от читателей и почитателей: переполненные залы Тенишевского училища, Политехнического, триумфальные гастроли футу­ристов с подвешенным над сценой роялем…

Вот только тиражи выходивших тогда сборников рисуют несколько иную картину. Возьмем первые издания. Брюсовский «Urbi et orbi» (1903) и блоковские «Стихи о Прекрасной Даме» (1905) — по 1200 экземпляров. «Громокипя­щий кубок» «короля поэтов» Северянина (1913) — 1000. «Облако в штанах» вовсю раскрученного Маяковского (1915) — 1050. А «Камень» Мандельштама (1913) и вовсе 300. Как видите, вполне сопоставимо с нынешними.

Так что скорее следует задуматься, почему довольно много людей всё же стихи читают. И отчего временами их бывало очень много.

Собственно, единственным таким временем повального обращения к на­писанному стихами был советский период. То же «Облако в штанах» уже в 1925-м вышло 50-тысячным тиражом, а в 60-е годы даже первые сборнички молодых стихотворцев выпускали тысяч по 20 (например, «Струна» Беллы Ахмадулиной), а знаменитого Евтушенко — по 100 и по 200 тысяч (не говоря, ра­зумеется, о всяких грибачевых-софроновых — и ведь тоже раскупали!).

Об этом-то уникальном, хотя и продолжительном феномене все и вспо­минают: «тогда стихи читали и слушали тысячи!»

И действительно — читали и слушали. Почему?

У НЕ ПЕРЕВЕДШИХСЯ еще поклонников единственно верного учения ответ, разумеется, готов: всё объясняется исключительной духовностью советского общества. Но есть, пожалуй, и другие объяснения.

Начнем с тех, кто слушал. Я сам юнцом — и это одно из ярких воспомина­ний моей жизни — протискивался через ряды конной милиции в Лужники. Нас были тысячи. Мы брали переполненный Дворец спорта едва ли не приступом. И все мы искренне верили, что стремились туда, в пестревший несметными ряда­ми зал с микрофоном на пока еще пустующей, но уже вовсю освещенной прожекторами сцене и там же несколькими креслами, которые вот-вот займут наши кумиры… — в общем, что в этот почти античный амфитеатр (вот он, реванш за Колизей!) мы стремились ради поэзии, святой поэзии, и только ее одной.

Я думаю, само описание этого действа должно напомнить поколению ны­нешнему хорошо им знакомое, а нам неведомое, запретное: рок-концерт.

Но дело, разумеется, не только в пьянящей рок-концертной атмосфере. В сущности, мы шли на эти грандиозные (и гораздо меньшие по масштабу, но не по ажиотажу) поэтические вечера в первую очередь за глотком свободы. Они заменяли нам всё: и настоящие газеты, и политический клуб, и свободный дис­пут, и молодежную массовую культуру (хотя теперь я совсем не в восторге от молодежной массовой культуры), и много чего еще. Но и поэзия там тоже бы­ла — или, по крайней мере, бывала. Это правда.

Однако ведь и помимо поэтических вечеров стихи раскупали и читали. А еще перепечатывали на машинках не только в знаменитых четырех, но и в пя­ти, и даже в шести копиях, на последних из которых буквы уже выглядели почти что водяными знаками, — и эти блеклые листочки передавали друг дружке хо­рошо если на день, а то на одну ночь, и именно с них мы впервые прочли стихи и Мандельштама, и Гумилева, и уж совсем нам безвестного до того Ходасевича.

Более того: для довольно широкого слоя условно называвшихся «интеллигенци­ей», а на деле просто более или менее образованных людей, причем отнюдь не только гуманитариев, неприличным было этих стихов не знать. Они являлись сво­его рода паролем для входа в круг, в социум. И, думаю, в какой-то мере помо­гали этому малому социуму выжить в окружавшем его «большом» мире поко­рения целины, противостояния агрессивному блоку НАТО и охоты на туне­ядцев.

И тут я готов согласиться, что такое гипертрофированное (и в общем ле­стное для поэтов) внимание к поэзии, да и не только со стороны общества, но и, по необходимости и вслед за ним, в глазах властей предержащих, — порождение советского режима. В сущности, на поэзии с ее «тайной свободой» (меньше на прозе, отчасти на театре) сосредоточилась культурная жизнь подопытного об­щества, обеспечивая ему какое-то подобие духовной активности. Потому что степень свободы в хороших стихах, даже если они о бабочке, перелетающей из света в тьму, или про снег, пахнущий яблоками, — невероятно велика. И даже в не очень хороших. Что, кстати сказать, безупречно чуяла власть, растаскивая с помощью дружинников по милицейским участкам не только чтецов, но и слу­шателей самодельных стихов у памятника Маяковскому.

Собственно, схожая картина наблюдается при всех тоталитарных режи­мах: поэт неизменно оказывается «больше чем поэт». Насколько мне известно, стихи активно читали в гитлеровской Германии. Во Франции в годы немецкой оккупации их печатали на листовках. И в Китае вот уже две тысячи лет не пере­стают чтить, читать и цитировать. Так что если кому нужен рецепт возвращения многотысячных аудиторий, он лежит на поверхности.

Но по мне уж лучше вовсе без читателей стихов, чем с генсеком.