Если мы все процессы мысли сведем к аналитическому расчленению, то примкнем только к одной, односторонней линии философского истолкования Лейбница. Так пытается препарировать Лейбница Кутюра в своей монографии «Логика Лейбница». Такое же истолкование дается и Расселом.

Кутюра очень фундаментально обосновал свой взгляд. Он извлек из архивов много ненапечатанных набросков Лейбница и издал их. Среди них есть один, который полностью соответствует истолкованию Кутюра теории познания и логики Лейбница. На этой небольшой работе Кутюра базирует свое понимание философии Лейбница.

В предисловии к своей монографии Кутюра настаивает на том, что логика составляет центр и связующую нить всех метафизических спекуляций Лейбница.

Рассел в предисловии к переводу своей работы на французский язык признает, что документы, опубликованные Кутюра, «бесспорно доказывают, что именно логические сочинения Лейбница определили его метафизику (а никак не наоборот) и, в частности, что именно в результате рассмотрения от-

66

ношения субъекта к предикату он пришел к своим монадам без окон»¹.

В связи с вновь опубликованными текстами трудно возразить против того, что, по Лейбницу, во всяком истинном предложении предикат содержится в субъекте и что поэтому случайность, как будет выяснено ниже, следует определять как бесконечную сложность. Это как раз подчеркивает Рассел. Согласно этой концепции, все будущее знание, все возможные предикаты как бы извечно заключены в исходном положении, в конечном счете — в сознании. Их только нужно уметь извлечь. С этой точки зрения предикат никогда не выходит и не может выйти за пределы субъекта.

Как раз обратное высказал в своем известном положении Энгельс, который говорит, что во всяком диалектическом акте мысли или предикат выходит за пределы субъекта, или субъект выходит за пределы предиката².

Действительно, среди текстов вновь открытой Кутюра рукописи Лейбница читаем: «Неизменно предикат или последующее содержится в субъекте или антецеденте (предшествующем), и в этом заключается природа истины вообще. Это верно в отношении всякой истины — утвердительной, всеобщей или частной, необходимой или случайной» (Semper igitur praedicatum seu consequens inest subjecto seu antecedenti, et in hoc ipso consistit natura veritatis in universum... Hос autem verum est in omni veritate affirmativa, universali aut singulari, necessaria aut contingente) ³.

Нельзя отрицать в связи с интерпретацией Кутюра и Рассела, что подобная тенденция у Лейбница есть, но неправильно думать, будто она поглощает все другие стороны многогранной системы философии Лейбница. Кутюра и Рассел склонны извлекать из логики Лейбница то, что соответствует их установкам, а если судить более широко, — что соответствует основам логистики в идеалистическом смысле этого слова.

С этой точки зрения Кутюра и Рассел оспаривают обычное понимание философии Лейбница, указывая на то, что не его философские взгляды служили основанием его логической концепции, а, наоборот, его логическая концепция послужила основанием для построения его метафизики — монадологии. В этом отношении оба автора очень подозрительно и неодоб-

¹ В. Russеll. La philosophie de Leibniz. Trad, de l'angl. par I. Ray. Avec un avant-propos par L. Lévy-Bruhl P., 1908, p. IV.

² См. Ф. Энгельс. Диалектика природы. Госполитиздат, М., 1955, стр. 169.

³ „Opuscules et fragments inedits de Leibniz”. Extraits des manuscrits de la Bibliotheque royale de Hanovre, par. L. Couturat. P., 1903, pp. 518 — 519.

67

рительно относятся к трактату Лейбница «Монадология». Между тем многие важные труды Лейбница следуют тому ходу мыслей, который изложен в «Монадологии».

В этой работе Лейбниц исходит из того, что весь предметный мир распадается на различные сложные образования, скажем — материальные. Но сложное существует постольку, поскольку существуют те единицы, из которых оно складывается; «сложная субстанция, есть не что иное, как собрание или агрегат простых субстанций» (Gerhardt, VI, §2). Если же нет частей, то нет протяжения, нет фигуры и невозможно дробление. Следовательно, простые субстанции не протяженны. Они и являются монадами, истинными атомами природы.

Монада развивается не в силу пространственного перемещения. Она не может претерпевать изменения в своем внутреннем существе от какого-либо другого творения, от другой монады, поскольку в ней нельзя ничего переместить, нельзя обнаружить внутреннее движение, которое могло бы быть вызвано извне. В отличие от сложных субстанций, где происходят изменения в отношениях между частями, увеличение или уменьшение внутри монады невозможно. Это значит, что монады не имеют «окон», через которые могли бы проходить какие-то воздействия извне. Отсюда следует, что естественное изменение монад происходит и может происходить только из внутреннего начала, которое есть многообразие, многое в едином или простом. На это диалектическое положение и обратил внимание Ленин.

Так как естественные изменения совершаются постепенно, то кое-что при этом меняется, а кое-что остается в прежнем состоянии и, следовательно, в простой субстанции, хотя она и не имеет частей, необходимо должно существовать множество состояний и отношений. Такие состояния могут быть только внутренними состояниями. Те из них, которые представляют собой многое в едином, есть не что иное, как восприятие. Но восприятие переходит в другое восприятие, представление в другое представление. Следовательно, другим свойством этого внутреннего начала является его деятельность (или стремление), которая производит изменения, непрерывный переход от одного восприятия к другому.

Одно восприятие предполагает предшествующее, одна мысль имеет ту или иную предшествующую мысль, а эта в свою очередь свой антецедент. Эта последовательность регулируется законом основания.

Таковы взгляды Лейбница, если их излагать по «Монадологии».

Кутюра и Рассел оспаривают их и утверждают, что своим

68

изложением Лейбниц портит все дело. Ни монада, ни предустановленная гармония не могут быть исходными положениями. Исходное положение может быть только чисто логическим и связано со структурой суждения.

Если соотносить субъект с предикатом, то в конце концов можно сказать, что в основе всякого знания лежит развертывание чего-то уже заранее заложенного. В этом случае мы имеем дело с каким-то замкнутым рядом, не соприкасающимся ни с чем другим, не испытывающим влияния извне. Следовательно, перед нами нечто предустановленное, нечто заданное, потенциально данное. Именно поэтому можно говорить о замкнутых монадах, которые существуют в силу закономерности и предустановленной гармонии.

Если признать, что линия логических рассуждений, которая так приглянулась Кутюра, определяет собой все миросозерцание Лейбница, то именно его можно назвать отцом логистики в крайних семантических формах проявления этого идеалистического учения. Поэтому понятно, почему неопозитивисты, семантики, почему тот же Рассел как бы скрываются за авторитетом Лейбница.

Лейбниц действительно любил говорить, что наука в будущем будет развиваться совсем иначе, чем до сих пор. Не будет нужды в эмпирических исследованиях. Ученые, по образному выражению Лейбница, будут исчислять с карандашом в руках. Широкая практика современных счетных машин подтверждает теоретические взгляды Лейбница. В данном случае различие между карандашом и вычислительной машиной не имеет принципиального значения.

Лейбниц был вдохновлен идеей необходимости изобретения символического универсального языка (characteristica universalis). До сих пор это выражение переводится как «универсальная характеристика». На самом деле французское слово «caractère» означает не только характер, но и букву. A «les caractères» значит не что иное, как типографский шрифт. Значит, можно сказать — «знаковый язык». Выражение «characteristica universalis» нужно переводить как «всеобщий язык» или «универсальный язык».

Науку нахождения истин надлежит свести к искусству комбинирования предложений (ars combinatoria). Получение нового знания будет результатом правильного применения логического исчисления (calculus logicus). С помощью символического алфавита мыслей мы рационализируем всякую эмпирическую науку, без остатка вливая ее в рамки логического исчисления.

Если поставить во главу угла данный круг мыслей Лейбница, то возникает идея логизирования всей его системы.

69

Так и поступают Рассел и Кутюра. Для них трактат Лейбница «Монадология» не вводит в учение Лейбница, а извращает ход его мыслей. Кутюра писал: «В действительности монадология берет исходной точкой то самое понятие монады которое здесь (в новооткрытых трактатах) является результатом длинной дедукции; она известным образом разрушает логическую конструкцию системы и заставляет пирамиду покоиться на ее точке (вершине). Чтобы удостовериться, что она действительно соответствует обратному порядку по сравнению с порядком одновременно логическим и генетическим, достаточно обратить внимание на то, что совсем неясно, как принцип основания мог бы вытекать из определения монады, в то время как можно прекрасно понять, как понятие монады следует из закона основания»⁴.

Значение конкретного знания, не позволяющее свести систему Лейбница к дедуктивной теории

Кутюра, как истый идеалист, старался доказать, что занятия динамикой и вообще физикой не имели значения в развитии философских идей Лейбница, что его система чисто дедуктивная. На самом деле именно развитие наук стимулирует развитие и прогресс философской мысли.

В творческой биографии Лейбница имеется серьезное подтверждение тому, какое значение для развития и завершения философской системы имели занятия Лейбница конкретными науками.

К эпохе зрелости Лейбница относится глубокое изучение наукой законов толчка. Этой проблеме посвящены были работы Вренна, Валлиса, Мариотта, Бойля и в особенности Гюйгенса.

Больше всего Лейбница интересуют физика и математика. Знакомство с Гюйгенсом сыграло особую роль. Он признает за ним приоритет в открытии новых законов динамики. Он писал: «Г. Гюйгенс первый заметил их (т. е. законы динамики. — Авт.), хотя несовершенно» (Gerhardt, III, S. 607).

В письме к Ремонду Лейбниц засвидетельствовал: «Правда, что я вошел в самую глубь математики только после того, как я начал беседовать с г-ном Гюйгенсом в Париже» (ibid., S. 606).

С 1673 г. Лейбниц начинает усиленно работать в области динамики. По поводу трактата Мариотта о столкновении тел Лейбниц писал Ольденбургу 26 апреля 1673 г.: «Может быть,

⁴ L. Couturat. Sur la métaphysique. „Revue de métaphysique et de morale“, 1902, t. X, № 9, p. 10.

70

ты будешь доволен узнать, что скоро выйдет трактат Мариотта о столкновении тел, в котором наилучшим образом рядом изящных опытов подтверждается мнение, им недавно выработанное, превосходно раскрытое Валлисом в трактате о движении, из которого, думаю, будет достаточно очевидно, что явления Гюйгенса — Вренна не могут быть объяснены из абстрактных принципов движения»⁵. В философском отношении очень важно высказанное здесь положение о том, что явления не могут быть объяснены только абстрактными принципами движения.

В другом месте Лейбниц писал: «Простым воображением нельзя понять, как от столкновения тел изменяются направление и скорость движения» ⁶.

В связи с этими работами Лейбниц и выдвинул закон сохранения силы, положенный им в основу всех законов динамики.

Такое же значение имел и закон непрерывности, который, согласно Лейбницу, не является законом геометрической необходимости, когда он требует, например, чтобы не совершалось изменение скачком.

Весь круг этих мыслей нашел свое выражение в трактате «Свидетельство природы против атеистов» (Confessio naturae contra atheistos), вышедшем несколькими годами раньше (1669). В этом трактате Лейбниц писал: «Из термина «пространство» вытекают в теле величина и фигура. Ибо тело всегда имеет ту же величину и фигуру, как пространство, которое оно наполняет. Но здесь остается неясным, почему оно наполняет именно такое-то по величине и такое-то пространство, а именно, — почему, например, оно имеет три фута, а не два, почему оно имеет квадратную форму, а не круглую. Из природы тел это объяснено быть не может, так как та же материя безразлична к какой угодно фигуре, все равно — круглой или квадратной.

Итак, если мы не желаем прибегать к невещественной причине, на данный вопрос может быть дано только два ответа: либо данное тело извечно было квадратным, либо оно стало квадратным вследствие столкновения с другим телом. Если мы скажем, что оно извечно было квадратным, то этим не дадим никакого объяснения, — в самом деле, почему бы оно не могло быть извечно сферическим? Ведь нельзя себе представить, чтобы вечность могла быть причиной какой бы то ни было вещи. Если же мы скажем, что оно сделалось квадратным в связи с движением другого тела, то остается

⁵ G. W. Leibniz. Die mathematischen Schriften. Hrsg. v. C. I. Gerhardt. Bd. I, Halle, 1879, S. 44.

⁶ „Opuscules et fragments inedits de Leibniz“, p. 38.

71

вопрос, почему до этого движения оно имело именно такую-то, а же иную фигуру. Если в свою очередь объяснять это движение другого тела — и так до бесконечности, — то все эти ответы через всю бесконечность будут за собой влечь все новые и новые вопросы, и окажется, что никогда не истощится почва, чтобы искать оснований, и, следовательно, никогда нельзя будет дать полное объяснение. Итак, очевидно, что из природы тел нельзя объяснить определенность величины или фигуры» (Gerhardt, IV, SS. 106 — 107),

Сцепление по Лейбницу, вовсе не может быть объяснено из противодействия и вообще движения.

Итак, признака внутренней непротиворечивости недостаточно, чтобы объяснить весь жизненный ряд явлений. Многие явления выпадают, не будучи обусловлены необходимым образом. Мы обедним знание, если ограничимся только такими всеобщими суждениями, которые не заключают в себе противоречия. Поэтому Лейбниц, в противоположность истолкованию этого вопроса Кутюра, отличает два вида связей. В трактате «Размышления о познании, истинности и идеях» Лейбниц устанавливает понятие возможности и говорит, что возможность может быть двоякой; мы можем познавать предмет в его возможности априори (таковы математические выкладки, математическое доказательство). С познанием возможности априори мы уже знакомы — оно имеет место при разложении понятия на его определяющие условия или на другие понятия, возможность которых известна, и при установлении того, что в них нет ничего несовместимого. Это бывает в тех случаях, когда доступен способ воспроизведения предмета. Особое значение при этом: имеют определения через причину.

Но возможности предмета могут познаваться и апостериорным путем, когда в результате опыта устанавливается, что предмет действительно существует, — ведь то, что фактически существует или существовало, то во всяком случае возможно.