Глаз наблюдателя

Посмотрите в зеркало. У лица, пронизывающего вас ответным взглядом, есть обескураживающая тайна: вы смотрите в глаза хищнику. У большинства хищников глаза расположены на передней стороне головы: бинокулярное зрение помогает лучше видеть и преследовать добычу. Наши глаза обладают раздельными механизмами – улавливания света, выделения важных или новых образов, точной фокусировки на них, определения их положения в пространстве и слежения за ними; они работают как наилучшие стереоскопические бинокли. У добычи же глаза расположены по бокам головы, поскольку для нее важнее всего периферийное зрение, позволяющее заметить тех, кто подкрадывается сзади. Кого-то вроде нас. Когда мы говорим о городе как о джунглях, это происходит не в последнюю очередь потому, что улицы полны настоящих хищников. Наши инстинкты никуда не делись, и при необходимости мы просто назначаем кого-то жертвой и разделываемся с нею. Порой это бывают целые страны. Некогда мы одомашнили огонь как прекрасного, хоть и неуравновешенного зверя, взнуздали его энергию и его свет, он научился готовить нам еду, чтобы нам было легче ее жевать и переваривать, и, как выяснилось впоследствии, убивать цисты паразитов. Но мы отлично можем есть и сырую пищу, чем занимались тысячелетиями. Нас очень точно характеризует то, что даже в изящно меблированной столовой, где есть выбор блюд из термически обработанного мяса, мы предпочитаем свежеубитых антилопу или бородавочника.

Большинство из нас не охотится, но все же глаза играют ведущую роль среди наших органов чувств. Чтобы прикоснуться к врагу или попробовать новую пищу, нужно находиться в неприятной близости к тому или другому. Почуять или услышать можно, находясь несколько дальше. А вот зрение позволяет преодолевать поля, горы, страны, время и парсеки космоса, собирая по пути гигантские объемы информации. Животные, воспринимающие высокочастотные звуки (например, летучие мыши и дельфины), хорошо «видят» ушами, у них, так сказать, слух привязан к местности, но для нас мир, когда мы воспринимаем его глазами, обретает по-настоящему богатую информативность и красочность. Возможно, даже абстрактное мышление развилось из усилий, которые зрение прилагало для того, чтобы извлечь смысл из увиденного. В наших глазах собрано 70 % чувствительных рецепторов организма, в основном через зрение происходят оценка и понимание мира. Любовники, целуясь, закрывают глаза, иначе им пришлось бы воспринимать и анализировать слишком много отвлекающих зрительных данных – внезапное приближение ресниц и волос любимого человека, узор обоев, часы на стене, пылинки, играющие в солнечном луче. Любовникам нужно соприкасаться всерьез, не отвлекаясь на посторонние впечатления. Поэтому они и закрывают глаза – словно просят самих себя выйти из комнаты.

В нашем языке преобладают визуальные метафоры. Фактически, что-то с чем-то сравнивая и подыскивая образ (например, «дождь льет как из ведра»), мы полагаемся на чувство зрения. Мы упрямо доказываем, что со зрением не поспоришь («я же своими глазами видела…»). Конечно, в нашу эпоху относительности, чудес, магии и фокусов восприятия мы не доверяем безоговорочно всему увиденному («…летающее блюдце приземлилось на шоссе…»). Точнее – увиденному невооруженным глазом. Как отмечает Дилан Томас^[97], существует множество «обманов зрения»^[98]. Если же увеличить возможности глаза, добавив к хрусталику искусственные линзы и другие приспособления (очки, телескопы, фотоаппараты, бинокли, сканирующие электронные микроскопы, CAT-сканеры, рентгеновские лучи, установки МРТ, ультразвук, детекторы меченых атомов, лазеры, секвенсеры ДНК и т. д.), мы сочтем результаты более достоверными. Миссури до сих пор называют «штатом “Покажи мне”!», и эти слова помещают на номерные знаки автомобилей. «На стене уже пламенеют письмена!» – с пафосом восклицает политик, забывая о том, что надпись может быть и поддельной. Мы говорим, что «видим насквозь» людей с прозрачной натурой. И, видит Бог, мы мечтаем о просветлении. «Я вижу, куда ты клонишь, – говорит в кафе одна женщина другой, – но будь внимательна: он не может не понять, чего ты добиваешься». «Сами посмотрите!» – нетерпеливо восклицает человек, отчаявшись убедить недоверчивых. Вслед за первым библейским повелением «Да будет свет» Бог ежедневно смотрел на результаты своих трудов и видел, «что это хорошо». Возможно, Ему тоже нужно было видеть созданное, чтобы поверить в его существование. Идеи посещают не темных, а просвещенных людей, а особенно – прозорливых (то есть способных предвидеть). А флиртуя, мы (звучит, если задуматься, довольно жутко, правда?) кладем на человека глаз.

Становление процесса зрения начиналось очень просто. У некоторых форм жизни в первичных морях образовались на шкуре бесформенные пятна, чувствительные к свету. Существа могли отличать свет от тьмы и определять направление к источнику света – и больше ничего. Но и эта способность оказалась столь полезной, что со временем появились глаза, способные различать движение, затем форму и в конце концов – поразительное множество деталей и цветов. Единственным напоминанием о нашем океанском происхождении служит необходимость все время смачивать глаза соленой водой. Среди древнейших обладателей глаз были трилобиты, процветавшие в эпоху кембрия; но нам они известны только по множеству окаменевших останков. Я печатаю это, а на шее у меня висит цепочка с крохотным окаменевшим трилобитом в серебряной оправе. Пятьсот миллионов лет назад эти обладатели сложных фасетчатых глаз, глядевших в основном по сторонам, но, увы, не вверх, копошились в иле. Новейшие глаза – это уже наши изобретения: электрический глаз (основанный на принципах распознавания движения глазом лягушки), или зеркальный телескоп (по принципу оценки контрастности глазом мечехвоста), или синхронные линзы для микрохирургии, оптического сканирования и решения серьезных проблем зрения (по принципу сдвоенных хрусталиков копилии, близорукого веслоногого рачка из глубин Средиземного моря). Растения не имеют глаз, однако Лорен Айзли красноречиво доказывает, что у грибов пилоболусов, имеющих светочувствительные участки, которые управляют пушкой для выбрасывания спор в самое светлое место в округе, глаза точно есть.

Мы относимся к своим глазам как к мудрым наблюдателям, но они всего лишь собирают свет. Рассмотрим этот процесс. Как известно, глаз похож на фотоаппарат – вернее, мы изобрели фотоаппараты, действующие по тому же принципу, что и наши глаза. Чтобы сфокусировать камеру, нужно придвинуть линзу к объекту или, наоборот, отодвинуть ее. В глазу имеется эластичная, похожая на фасолину, линза-хрусталик, в которой те же цели достигаются путем изменения ее формы – линза утончается, чтобы рассмотреть удаленные предметы, которые кажутся маленькими, и утолщается, чтобы сфокусироваться на ближних, больших. Фотокамера контролирует поступление света внутрь. Радужная оболочка глаза – на самом деле это мускул – меняет размер маленького отверстия – зрачка^[99], сквозь которое свет проникает в глазное яблоко. У рыб нет подобного устройства – радужки не защищают их зрачки от вспышек света, большинство из них лишено век (так как глаза постоянно находятся в воде), поэтому их намного легче, чем нас, ослепить ярким светом. Радужная оболочка не только служит своего рода привратником, но и дает глазам цвет. Глаза большинства европеоидов бывают голубыми от рождения, негроидов – карими. После смерти глаза европеоидов делаются зеленовато-карими. Голубые глаза не наделены этим цветом от природы, они не окрашены наподобие материи: они кажутся голубыми, потому что в них меньше пигмента, чем в карих глазах. Падая на «голубые» глаза, очень короткие синие световые волны рассеиваются, отражаясь от крошечных неокрашенных частиц, – поэтому глаза и кажутся голубыми. В темных глазах больше молекул пигмента, поглощающих синие и голубые световые волны, но отражающих более длинные волны других цветов, отчего радужки кажутся светло- или темно-карими. На первый взгляд радужки могут казаться почти одинаковыми, но узор оттенков, сосудов, пятен и другие особенности настолько индивидуальны, что криминалисты решили использовать узор радужной оболочки так же, как и отпечатки пальцев.

На задней стенке фотокамеры находится пленка, на которой фиксируются изображения. Дно глазного яблока выстелено тонкой сетчатой оболочкой, содержащей два вида светочувствительных клеток: палочек и колбочек. Два вида нужны потому, что мы живем в двух мирах – света и тьмы. 125 000 000 тонких прямых клеток-палочек распознают полутьму и в ней – черное и белое. 7 000 000 пухлых колбочек анализируют светлый, ярко раскрашенный день. Одна разновидность колбочек отвечает за синий цвет, другая – за красный и третья – за зеленый. Вместе же колбочки и палочки позволяют глазу быстро откликаться на изменения в наблюдаемой картине. Участок сетчатки, откуда выходит к мозгу глазной нерв, лишен и колбочек, и палочек; он называется «слепым пятном». А в ее центральной части находится желтое пятно с центральной ямкой (fovea), это место с наибольшей концентрацией колбочек. Это место служит для точной фокусировки, если нужно что-то рассмотреть при ярком свете, изучить детали, ощупать взглядом. Fovea очень мала, и творить чудеса может лишь на очень малом участке (например, с расстояния 2,4 м будет охвачено лишь около 26 кв. см). Почти каждая колбочка в центральной ямке напрямую связана с высшими центрами коры головного мозга; во всех остальных частях сетчатки палочки и колбочки могут обслуживать много клеток, и зрение там не столь четкое. Глазное яблоко совершает непрерывные мелкие движения, чтобы держать объект перед центральной ямкой. В сумраке ее колбочки почти бесполезны, и приходится смотреть «мимо» объекта, чтобы разглядеть его с помощью окружающих палочек – ведь колбочки могут в темноте подвести, и объект окажется невидимым. Палочки не различают цветов, и ночью цвета нам недоступны. Когда сетчатка что-то замечает, нейроны, серией электрохимических «рукопожатий», передают сигнал в мозг. На это уходит около одной десятой секунды.

Однако зрение, как мы его понимаем, происходит не в глазах, а в мозгу. В общем-то, чтобы видеть что-то ярко, во всех подробностях, глаза вовсе не нужны. Часто, вспоминая эпизоды давностью в несколько дней, а то и лет, мы видим их мысленным взором и способны при желании зрительно представить себе все, что было. Сны мы видим в потрясающих подробностях. Порой, оказываясь в особенно живописной местности, испытывая сильный восторг, я люблю прилечь ночью, закрыть глаза и обозревать окружающие пейзажи под сомкнутыми веками. Когда это случилось впервые – в Нью-Мехико, на окруженном холмами пастельных цветов ранчо площадью более 80 тысяч гектаров, где выращивали рабочий скот, – я даже испугалась. Я измоталась после работы в загоне для клеймения, хотела спать, и все же в моей зрительной памяти мелькали все виденные днем картины, движения и поступки. Это походило не на сновидения, а скорее на попытку заснуть с открытыми глазами посреди праздничных гуляний.

То же самое случилось позже, в Антарктике. Как-то солнечным днем мы шли проливом Жерлаш между ледяными горами, громоздившимися по обеим сторонам от судна. Черные зубчатые горы, кое-где присыпанные снегом и льдом, походили на пингвинов, стоящих в обычных позах под лучами ослепительного света. Ну, а настоящие пингвины резвились в волнах около судна, мимо проплывали громадные айсберги с бледно-голубыми основаниями и зеленовато-белыми боками. На застекленной обзорной палубе сидели в креслах люди; некоторые дремали. Один мужчина оттопырил мизинец и указательный палец, как будто делал кому-нибудь «козу», на самом же деле он прикидывал размеры айсберга. Отдаленный остров Десепшен, отчетливо видный в стерильном воздухе, казался очень близким. Вплотную к судну проплыла льдина в форме кроватки с чуть голубоватыми спинками. На берегу пролива с грохотом откололся большой кусок глетчера. Вокруг теснились окрашенные в пастельные тона айсберги, некоторые из них существовали десятки тысяч лет. Огромное давление выжало из льда все воздушные пузыри, спрессовало его, и не содержащий воздуха лед отражал свет по-иному – как голубой. Вода, будто гусиной кожей, была покрыта ледяным крошевом. Отдельные айсберги, окрашенные в зеленый цвет скопившимися во льду загрязнениями – фитопланктоном и водорослями, – отливали на солнце неярким мятным оттенком. Над пиками айсбергов реяли призрачные снежные буревестники; солнце просвечивало сквозь их прозрачные крылья. Белые бесшумные птицы казались осколками льда, грациозно кружащимися в небе с только им известной целью. Пролетая перед фасадом айсберга, они становились невидимыми. Сияние солнечного света прорисовывало пейзаж так четко, что казалось, будто он состоит из чистого цвета. Когда мы отправились на надувных моторных лодках «Зодиак» посетить сады айсбергов, я подобрала ледышку и, приложив к уху, слушала, как лопались, потрескивая, пузырьки, выпуская воздух. Той ночью я, усталая от впечатлений и прогулок, лежала в тесной каюте с закрытыми глазами и не могла заснуть, а под сомкнутыми веками проплывали пронизанные солнечным светом айсберги и медленно, участок за участком, разворачивался Антарктический полуостров.

Поскольку глаза любят новизну и могут привыкнуть почти к любому зрелищу, даже самому ужасному, очень большая часть жизни проходит словно фоном. Довольно легко не заметить пышный желтый гребешок в глубине цветка ириса, или крошечные клыки металлической скобки, или красный раздвоенный язычок кораллового аспида, или то, как люди от горя сгибаются, будто идут против сильного ветра. Наука и искусство имеют обыкновение пробуждать нас, как будто включать все освещение, брать нас за шиворот и говорить: «Будьте добры, обратите внимание!» Трудно поверить в то, что столь насыщенное явление, как жизнь, легко можно не заметить. Но мы, словно целеустремленные, полные сил и страсти призовые лошади, часто не видим то, что находится не прямо на нашем пути – пестрые толпы людей по сторонам, узоры на изрытой дороге и непрерывный вечный спектакль неба над головой.

Как смотреть на небо

Я сижу на самом краю континента, на территории национального ландшафтного морского побережья Пойнт-Рейс; это полуостров, расположенный к северу от Сан-Франциско, где земля попадает в плен к Тихому океану и синей загадке небосвода. Когда громкие, как шум бензопилы, трели сверчков внезапно смолкают, лишь птицы штрихами возгласов размечают дневной свет. Возникший ниоткуда ястреб нащупывает в жидком воздухе слой, пригодный для полета. Сначала он, отчаянно размахивая крыльями, с трудом поднимается невысоко над землей, а там находит теплый восходящий поток и, опираясь крыльями на воздух, уходит по узкой спирали вверх, непрерывно высматривая на земле мелких грызунов или кроликов. Он расширяет неторопливые круги – словно медленно вращается зонтик. Ястреб инстинктивно знает, что не упадет. Небо – это единственная визуальная константа в нашей жизни, сложный фон для всех наших предприятий, мыслей и эмоций. И все же мы склонны воспринимать его как невидимое – как пустоту, а не вещество. Всю жизнь преодолевая прозрачные глубины воздуха, мы тем не менее редко изображаем его густым и тяжелым. Мы редко задумываемся о голубой иллюзии, именуемой небом. По-английски небо – «sky». «Skeu, – говорю я вслух то же слово, которым пользовались наши дальние предки; я стараюсь произносить его с тем же страхом и восхищением, какие могли звучать в их речи: – Skeu». Вообще-то так они называли покрытия любого рода. Небо для них было крышей, меняющей цвета. Неудивительно, что они поселили там своих богов, а те, как часто бывает у склочных соседей, в припадках гнева кидались – правда, молниями, а не посудой.

Посмотрите на собственные ноги. Вы стоите в небе. Говоря о небе, мы обычно задираем головы, но начинается-то оно на земле. Мы ходим сквозь него, кричим в него, собираем в нем опавшую листву, купаем собак и ездим на автомобилях. Оно попадает в нас с дыханием. С каждым вдохом мы вбираем в себя миллионы молекул неба, быстро нагреваем их и выдыхаем обратно в мир. В эти мгновения через нас проходят те же самые молекулы, которыми некогда дышали Леонардо да Винчи, Уильям Шекспир, Энн Брэдстрит или Колетт. Глубоко вдохните. Вспомните «Бурю». Мехи легких приводят воздух в движение, и он питает энергией наши клетки. Мы говорим «легкий как воздух», но ведь атмосфера отнюдь не легка – она весит пять тысяч триллионов тонн. Удержать ее на земле может лишь столь упрямая сила, как притяжение, – не будь ее, воздух улетел бы и рассеялся в бескрайних просторах космоса.

Мы часто бездумно говорим о «пустом небе». Но небо никогда не пустует. В одной унции воздуха содержится тысяча миллиардов триллионов вращающихся атомов кислорода, азота и водорода, каждый из которых – это скопище электронов, кварков и призрачных нейтрино. Порой мы восхищаемся «спокойным» днем или «тихой» ночью. Но покоя нет ни в небе, ни где-либо еще, где жизнь встречается с материей. Воздух всегда трепещет в возбуждении, он полон летучих газов, выброшенных спор, пыли, вирусов, грибов и животных, которых треплют, завывая, неутомимые ветры. Существуют активные летуны – бабочки, птицы, летучие мыши и насекомые, – освоившие воздушные дороги, а есть летуны пассивные – осенние листья, пыльца, семена молочая, – которые просто дрейфуют. Небо, начинающееся на земле и распространяющееся во всех направлениях, – это объемное, зыбкое царство, в котором мы обитаем. Говоря, что наши отдаленные предки выползли на землю, мы забываем добавить, что в действительности они переместились из одного океана в другой, из верхних слоев воды – в нижние, придонные слои воздуха.

Здесь, на побережье, господствуют ветры с запада; это хорошо видно по причудливым формам прибрежной растительности. Легкий устойчивый бриз с Тихого океана взметает степные травы в прическу «помпадур». Чуть дальше, в не таком открытом месте, я наткнулась на небольшой участок, ограниченный кру́гом голой земли. Выглядит так, будто кто-то воткнул в землю формочку для печенья, но это сделал ветер.

Мы считаем ветер деструктивной силой – внезапным шквалом, срывающим крышу с оклахомской школы, – но ветер еще и терпеливый и умелый каменотес, который вырезает скалы, протачивает горные склоны, формирует пляжи, сбрасывает деревья и камни с гор или в русла рек. Ветер создает волны, хоть в чувственно выгнутых барханах Долины смерти, хоть вдоль непрерывно меняющихся побережий. Будто грязную скатерть, ветер сдирает плодородную почву с разграфленных полей Среднего Запада, создавая Пыльный котел. Он может приводить в движение генераторы, планеры, ветряные мельницы, воздушные змеи, парусные корабли. Он разносит семена и пыльцу. Он формирует ландшафт. У извилистых берегов часто можно увидеть деревья, эффектно скрученные неутомимыми ветрами.

На старинных картах северный ветер изображали в виде головы толстощекого взъерошенного человека с напряженным выражением лица, который, выпятив губы, дует изо всех сил. Согласно Гомеру, бог Эол жил в огромной пещере и держал ветры в кожаном мешке. Этот мешок он дал Одиссею, чтобы нужный ветер привел его корабль к дому, но спутники Одиссея открыли мешок, ветры вырвались на свободу, передрались и разбежались по миру, сея хаос. «Детьми утра» назвал ветры грек Гесиод. У древних китайцев слово «фун» означало и ветер, и дыхание, а для обозначения характера ветра у них было много слов. «Тиу» означало «качаться на ветру, как дерево». «Яо» – что-то плывущее с ветром, как пушинка. Имена ветров наделялись магической силой; они очень много говорят о настроениях, которые бывают у неба. Это и португальский венто де коадо, стоковый ветер с гор; и японский демонический вихрь цумидзи, и нежный мацукадзе – ветерок в соснах; это австралийский парадоксальный брикфилдер (так поначалу называли горячие ветра, которые несли пыль с кирпичных заводов, расположенных южнее Сиднея); и американский теплый и влажный чинук, приходящий с моря и названный в честь индейского племени, населявшего некогда Орегон; или снежная пурга, или обжигающий санта-ана, или сырой ваймеа на Гавайях; это и североафриканская горячая песчаная буря самум (от арамейского «самма» – яд); или сонда, срывающаяся с Анд в Аргентине и иссушающая пампу; черный страшный хабуб в долине Нила, летние бури или зимние бураны в России и освежающий летний этезиан в Греции; и швейцарский теплый порывистый фён, спускающийся с подветренных склонов гор; и французский сухой холодный мистраль («господствующий ветер»), проносящийся шквалом по долине Роны на Средиземноморское побережье; это знаменитый индийский муссон, само название которого означает климатический сезон; и белый шквал или «бычий глаз» у мыса Доброй Надежды; дерзкий вилливо на Аляске; или дату, вырывающийся на восток через Гибралтарский пролив; это певучий испанский солано, карибский харрикейн (от «хуракан» – «злой дух» на языке таина)^[100], шведский яростный фриск винд, ласковый тянь тянь фын – первый осенний ветерок в Китае и многие, многие другие.

Бывает, что штормы терзают здесь берег несколько дней подряд; вот и сейчас по небу плывут густые серые облака. Я смотрю на похожие на груды картошки кумулюсы (это слово и означает «куча») и широкие полосы стратусов («вытянутых»). Как заметил однажды писатель Джеймс Трифил, облако – это нечто вроде летающего озера. Когда поднимающийся теплый воздух встречается с опускающимся холодным, с неба падает вода, как это происходит сейчас. Едва я успела спрятаться на крыльце, как разверзлись хляби небесные, и обрушился страшный ливень с грозой, сотрясавшей небо, откуда в землю били многоногие молнии. Вообще-то сначала с неба идет короткий пробный разряд; в ответ земля посылает вверх продолжительную вспышку, которая мгновенно нагревает воздух, и он взрывается воздушной волной – громом. Отсчитав секунды между вспышкой и громом, я делю их число на пять и узнаю приблизительное расстояние до вспышки. Сейчас это 11 с лишним километров. Звук проходит в секунду 331 метр. Если звук приходит одновременно с молнией, шансов прикинуть расстояние очень мало. Вскоре буря стихла, и раскаты грома ушли в сторону по берегу. Но в небе продолжали гулять тучи. Туча-носорог превратилась в профиль Элеоноры Рузвельт, потом в таз с тыквами, потом в дракона с высунутым языком. Такие вот облака, тяжело проплывавшие по небу, нависали над людьми во всех краях и во все времена. Интересно, сколько дней мы потратили на праздные наблюдения за облаками? Испокон веков люди – и древние китайцы, и иннуиты, и банту, и современные жители Питтсбурга – забавлялись отыскиванием в облаках знакомых образов. Моряки, полководцы, земледельцы, пастухи и многие другие издревле смотрят в хрустальный шар небес, чтобы предсказать погоду (чечевицеобразные облака – сильный ветер в высоте; барашки в небе – жди вскоре дождя; низкие, плотные, темные обложные тучи – подходит холодный фронт), складывают пословицы и поговорки, составляют карты и атласы облаков, красивые и столь же полезные графики. Лоренс ван дер Пост смотрел в окно поезда на бескрайние степи и бесконечное небо Сибири. «Я думал, что никогда прежде не попадал в место, где было бы столько простора и столько неба», – писал он в «Путешествии в глубь России». Особенно его поразили «огромные грозовые тучи, движущиеся из темноты в сторону спящего города и похожие, благодаря судорожно мечущимся молниям, на сказочных лебедей, мчащихся к нам, размахивая шуршащими огненными крыльями». Русский друг, сопровождавший ван дер Поста в поездке, сообщил ему, что для таких молний в русском языке есть специальное название: «зарница».

Всегда и всюду люди старательно изучали бесчисленные состояния неба. Не только потому, что от погоды зависели урожай или успех поездки, но и потому, что небо – это величественный символ. Там обитают боги. Мы чрезвычайно зависимы от его неизменности; мы принимаем эту неизменность как должное, будто это и впрямь сплошной свод с нарисованными звездами, как думали наши предки. Небо может упасть, говорится в сказках и детских песенках. На шествиях за ядерное разоружение, в 1960-х годах, можно было увидеть плакаты «ЦЫПЛЕНОК ЦЫПА БЫЛ ПРАВ»^[101]. Мы представляем себе небо как место последнего упокоения тех, кого мы любим, как если бы их души представляли собой душистый аэрозоль. Мы закапываем их прах среди сосновых игл и червей, но в наших фантазиях они делаются легче воздуха и отправляются в какое-то небесное убежище, откуда будут наблюдать за нами. «Горнее» место, где пребывают возвышенные чувства, где обитает «Всемогущий», где поют хоры ангелов. Не знаю, почему небо символизирует наши самые высокие идеалы и мотивы; возможно, дело в том, что от нехватки уверенности в себе мы считаем милосердие, великодушие и героизм не внутренними свойствами, не качествами, присущими человеку, а всего лишь чем-то, полученным в долг от потусторонней силы, расположенной в небе. И, припертые к стене обстоятельствами или в ужасе от проявлений человеческой природы, мы порой возводим взгляд туда, где, как мы верим, в звездном дворце раздают людские судьбы.

Проехав четыре часа к югу вдоль живописных скал и неукротимого океана, где каланы качаются на постелях из водорослей, лают морские львы, сбиваются в кучи, похожие на горные хребты, тюлени, а беринговы бакланы, песчанки, кайры и другие морские птицы хлопотливо вьют гнезда, я делаю остановку на выветренных склонах Биг-Сура. Монтеррейская сосна клонится к океану, изгибаясь стволом через закат. Безжалостные шквалы завернули ее ветки и хвою в подветренную сторону, и она похожа на корявый черный палец, указывающий на море. Народ подъезжает, выходит из машин, любуется. В разговорах нет нужды. Все чувствуют насыщенность этого зрелища. Мы киваем друг другу. Голубое небо с облаками словно из ваты и темно-синее море, встречаясь, образуют острую как бритвенное лезвие линию. Почему же нас так трогает зрелище дерева, держащего в ветвях клочья неба, звук волн, разбивающихся о каменистый берег и под крики чаек взметающих брызги высоко в воздух? Из бесчисленных способов смотреть на небо один из самых привычных – через деревья, сквозь филигрань их ветвей и вдоль стволов. Это сильно влияет на то, как мы в действительности видим и наблюдаем небо. Деревья направляют взгляд от земли к небесам, связывают детализированную быстротечность жизни внизу с синей абстракцией, находящейся наверху. В скандинавской легенде огромный ясень Иггдрасиль с мощными раскидистыми ветвями и тремя всепроникающими корнями, вздымается высоко вверх и связывает воедино Вселенную, соединяя землю с небесами и подземным миром. По дереву скитаются мифические животные и демоны, подле одного из корней лежит источник Мимира, в воде которого содержится мудрость; за право испить из этого источника и обрести мудрость бог Один пожертвовал глазом. Деревья наделяют людей мудростью в очень многих мифах и легендах; возможно, причина в том, что лишь они будто бы объединяют небо и землю – знакомый, доступный мир с тем, что недосягаемо и неподвластно нам.

Сегодня океан темный; тут и там мелькают белые барашки. Ближе к берегу высокая белопенная шапка волны словно нанесена мастихином. Влажный, соленый ветер хрустит, как юбки из тафты. Чайка нашла ракушку и принялась расклевывать ее. Тут же слетелись товарки и пытаются отобрать еду; все они скрипят, как несмазанный механизм.

Много лет назад в Стамбуле я восхищалась тем, как луковицы мечетей врезаются в разделяющее их небо. Вместо городского силуэта, как в Нью-Йорке или Сан-Франциско, там перед тобой только негативное пространство между закрученными, вздымающимися, спиральными минаретами и массивными куполами. А здесь видишь четкие силуэты деревьев на фоне неба: похожая на детскую погремушку сосна обыкновенная с длинным стволом и округлой кроной, высокий стройный кипарис, напоминающий рисовое зернышко, и ель. Севернее возвышаются секвойи, самые тяжелые из всех живых организмов на планете. Эвкалипты, привезенные из дальних мест деревья с листьями, словно присыпанными тальком, оказались столь выносливыми и так быстро растут, что в Калифорнии уже целые леса похожи на покрытые вспененным шампунем распущенные волосы. Осенью и зимой в кронах эвкалиптов можно видеть длинные гирлянды из бабочек-монархов, которые цепляются друг за друга лапками, снабженными зазубринами, как рыболовные крючки. Каждый год сотни миллионов этих существ пролетают до 6,5 тысячи километров из Канады и с американского Севера, чтобы перезимовать на побережье Калифорнии. Ради сохранения тепла они сбиваются в кучи. Бабочки, похоже, предпочитают растительность, богатую эфирными маслами, вроде ментола, отпугивающими большинство насекомых и птиц. Бабочек, покидающих рой, чтобы поесть нектара или просто погреться на солнце, раскинув крылья, иногда склевывают сойки. Личинки монархов питаются листьями молочая, который содержит яд наподобие наперстянки; они невосприимчивы к нему, но самистановятся ядовитыми. Птицы быстро усваивают, что есть монархов им вредно. Если увидите монарха без кусочка крыла, то, скорее всего, перед вами ветеран, переживший нападение птицы. Когда я помогала метить монархов, то однажды увидела такую самочку, бившуюся на полу крыльца мотеля перед окном моего номера. Устроившаяся на перилах большая нахальная сойка кричала, хлопала крыльями и явно собиралась снова броситься на бабочку. Обычно я не вмешиваюсь во взаимоотношения, предписанные природой, но в тот раз эмоции взяли верх, я выскочила из комнаты и замахнулась на птицу, целясь ей в грудь, так что она, не на шутку испугавшись, громко вскрикнула и взмахнула крыльями. Бабочка осталась на месте. Я осторожно подняла ее и, чтобы узнать, не беременна ли она, двумя пальцами потрогала брюшко, пытаясь нащупать тугой комок. Она не носила кладку; крыло вроде бы пострадало не очень сильно, и я отнесла ее к подножию дерева, с вершины которого свешивалась длинная оранжевая лента монархов. Потом я поднесла бабочку к своему рту, подышала на нее, чтобы отогреть теплым воздухом тельце, и подбросила в воздух. Она направилась прямиком к своим сородичам, и я, помахав ей, отправилась назад. Сойка еще долго бранилась; потом я увидела, как она, сильно и уверенно взмахивая крыльями, умчалась прочь со двора.

Ястребы на Биг-Суре демонстрируют фигуры высшего пилотажа на воздушных потоках. Они то пикируют, то закладывают крутые виражи, пользуясь невидимыми столбами восходящего от нагретой солнцем земли теплого воздуха. Птицы очень искусны и ловки. У каждого вида своя тактика, манера полета и талант к идеальному для него использованию неба, который, случается, можно распознать даже по внешнему виду. Например, у некоторых сов передний край маховых перьев имеет мягкую оторочку, которая заглушает звук полета. Зяблик делает несколько энергичных взмахов, а потом складывает крылья для мгновения отдыха. Горлицы в полете всегда громко хлопают крыльями. Сокол-сапсан пикирует, сложив крылья. У стрижей, летающих со средней скоростью около 40 км/ч^[102], очень узкие остроконечные крылья, что сильно снижает сопротивление воздуха во время стремительных рывков и планирования. В Большом каньоне можно увидеть, как они вьются вплотную к стенам ущелья, словно маленькие воздушные акробаты.

В небе полно и «пассивных летунов». Женские особи ясеней выбрасывают крылатки, осины и некоторые другие деревья отращивают длинные сережки, которые, падая, втыкаются в землю. По причудливым траекториям спускаются, вращаясь как крохотные вертолетики, двукрылые семена кленов. Ветер взял на себя организацию размножения многих растений. Одуванчики, молочай, чертополох, тополь и многие другие рассылают семена по ветру на крошечных парашютиках или парусах. У сосны, ели, болиголова, клена, дуба и амброзии нет ярких цветов, но им и не нужна такая приманка для пчел или птиц. Им хватает и ветра. Растения не способны ни крутить романы, ни убегать от опасности и поэтому изобрели хитроумные способы использовать окружающую среду и животный мир. Крохотным частицам пыльцы (они бывают и диаметром 0,0025 мм) приходится летать с неверными ветрами в поисках места назначения. Карл Никлас из Корнеллского университета недавно выяснил, используя аэродинамическую трубу, что растения не рассылают свою пыльцу вслепую в расчете, что ей повезет попасть в подходящий ветер и прилететь куда следует. Оказалось, что эволюция выработала для сосновых шишек идеальную форму, позволяющую улавливать ветер любых направлений, – форму турбины с лепестками-лопастями, которые закручивают воздушный поток. Шишка, как планета, окружена атмосферой быстро движущегося воздуха, в котором под верхним, турбулентным, находится слой спокойного, стоячего воздуха. Переходя из бурного слоя в спокойный, пыльца попадает прямо внутрь шишки. Никлас также исследовал аэродинамические свойства жожоба, которая с помощью двух листьев, формой напоминающих кроличьи уши, управляет воздушным потоком, добиваясь такой же эффективности.

В сезон обострения аллергий пыльца заставляет меня (и миллионы других людей) чихать больше обычного, а глаза так зудят, что я не могу носить контактные линзы. Но я несколько утешаюсь тем, что виной этим неприятностям всего лишь форма. Некоторые частицы пыльцы – крохотные шарики, утыканные шипами, похожи на спутники. Другие вытянуты, будто мяч для регби или зрачки аллигатора. Пыльца сосны похожа на шар, к которому с двух сторон прилеплены круглые уши. Благодаря форме частицы пыльцы движутся или летают по-разному и с разными скоростями; поэтому опасность того, что пыльца попадет не на то растение, очень мала – пыльца каждого вида занимает свою собственную нишу. Мысль о том, что в небе бывают ниши, кажется дикой, а ведь это правда: они есть даже у ветра.

Когда на Биг-Сур опускается ночь, кажется, будто закат вбирает в себя всю копоть мира. Распухший желтый дублон медленно, перелив за переливом, погружается в океан, который как будто глотает его целиком. Затем на горизонте вспыхивает и тут же исчезает крошечное зеленое пятнышко. Это явление считают чем-то мистическим и торжественно именуют «зеленым лучом». Но эти зеленые вспышки очень кратковременны, я же, хоть и наблюдала бессчетное количество закатов, увидела такую впервые. Зеленый, лазурь, пурпур, красный… нам сильно повезло, что мы живем на планете с цветными небесами. Почему небо голубое? Белый свет Солнца – это на самом деле букет из разноцветных лучей, которые мы распределяем в спектр из шести цветов. При встрече белого света с атомами газов, образующих атмосферу, – в основном кислорода и азота, – а также пылью и влагой в воздухе голубой свет, самая энергонасыщенная часть видимого спектра, рассеивается. Небо кажется голубым. Лучше всего это проявляется, когда солнце находится в зените, потому что тогда его свет проходит по кратчайшему пути. Красные лучи длиннее и лучше проникают в атмосферу. К моменту заката один бок Земли отворачивается от Солнца, и свет должен преодолеть под углом более длинный путь, на котором ему встретится еще больше пыли, паров воды и молекул воздуха; голубые лучи рассеиваются еще сильнее, а красные по-прежнему проходят насквозь. Солнце может тогда выглядеть разбухшим и бледным, как призрак, или вытянутым в эллипс. Бывает даже, что кажется, будто оно еще над горизонтом, хотя на деле оно уже под ним – виною этому преломление световых волн. И мы видим роскошный красный закат, особенно если измененные цвета отражаются в подвернувшихся кстати облаках. А последний цвет, проходящий атмосферу не рассеиваясь, – зеленый; потому-то порой сразу после исчезновения Солнца удается увидеть зеленую вспышку. В космосе воздух будет черным, потому что там нет пыли, рассеивающей голубой свет.

Прожектор примостившегося на отдаленном мысу маяка Биг-Сур мигает, подсказывая судам, что нужно держаться подальше от берега и отмелей; его свет достигает их со скоростью 300 000 км/с. Свет солнечного прожектора идет до Земли около восьми минут. А свет Полярной звезды, который мы видим, отправился в путь, когда был еще жив Шекспир. Представьте себе, насколько прямолинеен путь света. Но если подставить под солнечный свет призму, он изменит направление. При этом все его составляющие повернутся на разные углы, и в результате образуется шкала, на которой все они будут представлены по отдельности. Свет может преломляться в самых разных вещах – в рыбьей чешуе, в выстилающем изнутри ракушку перламутре, в мыльных пузырях, павлиньих перьях; разлитом на дороге масле, стрекозиных крылышках, опалах, на дорожках граммофонных пластинок; на прошедшем определенную обработку металле, шейке колибри, надкрыльях жуков, тронутой росой паутине. Но, пожалуй, самая известная призма – это водяной пар. При дожде в солнечную погоду (или в облаке мельчайших брызг у водопада) солнечный свет преломляется в каплях воды, и получается явление, известное как радуга. В такие дни радуги возникают сплошь и рядом, правда, скрываются за завесой дождя, но лучше всего ее видно, если Солнце опустилось довольно низко и находится точно у вас за спиной.

На планете Земля наступила ночь. Но это всего лишь причуда природы, следствие того, что наша планета вращается в пространстве со скоростью 1674 км/ч (на экваторе). В тот период, который принято называть «ночью», мы вглядываемся в потаенные глубины космоса, где существуют другие солнечные системы и где, возможно, тоже есть свои жители. Не воспринимайте ночь как отсутствие дня, считайте его некой разновидностью свободы. Отвернувшись от своего Солнца, мы видим сияние дальних галактик. Солнечный свет не слепит, мешая разглядеть звездный плащ Галактики, в которой мы обитаем. Черноту, которая, кажется, простирается между звезд без конца и края и даже уходит во времени вспять к Большому взрыву, мы зовем бесконечностью. Ночь – это мир теней. Все тени, которые можно увидеть ночью, создаются лунным светом или искусственным освещением, но ночь сама по себе – тень.

За городом можно увидеть больше звезд, и ночь там похожа на перевернутый колодец, который становится все глубже и глубже. Если набраться терпения и дать глазам привыкнуть к темноте, можно разглядеть Млечный Путь, проходящий через все небо белесой полосой. Различные культуры объединяют звезды в разные созвездия; и с Млечным Путем у них связаны собственные легенды. Бушмены Калахари зовут его «хребтом ночи». У шведов это «зимняя дорога», ведущая в небесный край. У островитян с Гебрид – «тропа тайного народа». У норвежцев – «путь призраков». У патагонцев, почитающих своих нелетающих птиц, – «белая пампа, где призраки охотятся на нанду». Зато в городе куда легче отыскать самые известные созвездия – ведь там видно гораздо меньше звезд.

Где бы вы ни были, лучше всего смотреть на звезды лежа на спине. Нынче ночью у половинки Луны профиль майя. Она сияет ярким мерцающим светом – поистине ночной маяк, – но мы-то знаем, что это лишь заимствованный свет. Если днем взять зеркальце и пускать солнечные зайчики (например, в крону дерева), получится то же самое, что делает Луна, отражая свет. Надо мною Козерог бежит неспешной рысью между Стрельцом и Водолеем. Ацтеки изображали его в виде кита (сипактли), индейцы Восточного побережья – антилопой (макарам), древние греки говорили, что это «врата к богам», а ассирийцы видели в нем рыбу-козу. Пожалуй, самая известная в мире звезда – Полярная, у которой также много других названий: англичане часто называют ее просто Северной звездой, у индейцев навахо это «Звезда, которая не движется», а у китайцев – «Великий император, правящий небесами».

Испокон веков люди смотрели в небо, чтобы понять, где они находятся. В детстве я любила брать пустую банку, отрезала донышко (чтобы получился цилиндр), натягивала с одной стороны фольгу, протыкала в нарисованном на ней созвездии дырочки, подставляла с другой стороны фонарь и получала собственный планетарий. Сколько же путешественников, заплутавших на суше или в море, с нетерпением ожидали ночи, рассчитывая отыскать с помощью Полярной звезды дорогу домой. И мы ищем ее на небе, уподобляясь нашим далеким предкам-кочевникам. Сначала нужно найти ковш Большой Медведицы и провести прямую через две крайних звезды. Тогда Полярная звезда покажется каплей сливок, упавшей с края перевернутого ковша. Если Большую Медведицу не видно, север поможет найти Кассиопея – созвездие, расположенное чуть ниже Полярной и похожее на W или М, в зависимости от времени года. Мне оно всегда казалось похожим на бабочку. Благодаря вращению Земли звезды проплывают по небу с востока на запад, поэтому стороны света можно определить и таким способом: неотрывно смотреть на какую-нибудь яркую звезду. Если будет казаться, что она поднимается, значит, вы смотрите на восток, а если снижается – то на запад. Когда я была скаутом, мы находили стороны света, втыкая в землю прямую палочку. Потом на несколько часов расходились заниматься своими делами и возвращались, когда тень от палочки достигала 15 сантиметров в длину. Поскольку солнце движется на запад, тень указывает на восток. Случалось использовать вместо компаса наручные часы – поверните их циферблатом вверх и направьте часовую стрелку на солнце. Держите сосновую иголку или травинку вертикально у края циферблата, чтобы тень лежала вдоль часовой стрелки. Юг окажется посередине между часовой стрелкой и двенадцатью часами. Существует много других способов определять стороны света, ведь скитания – одно из любимых занятий людей (но лишь в том случае, если они уверены, что смогут благополучно вернуться домой). Если у дерева, стоящего на открытом месте, одна сторона обильно заросла мхом, то, скорее всего, там север – мох предпочитает затененную сторону дерева. У пня годовые кольца с южной стороны будут шире. Имеет смысл также взглянуть на вершины сосен – они по большей части указывают на восток. Или, если вдруг вы знаете направление господствующих ветров, можно ориентироваться по согнутой ветром траве.

Ноябрь. Из созвездия Льва, как положено, идут Леониды. Осколки кометы, выпадающие в основном сразу после заката или перед самым рассветом, каждый год, в одно и то же время, приходят из одного и того же созвездия. В Антарктике я рассчитывала увидеть полярное сияние – величественные световые полотнища, которые в небе рисует солнечный ветер, сталкиваясь с магнитным полем Земли. Но дни тогда выдались чрезвычайно солнечные, а ночи были не темными, а лишь зловеще серыми. Вечерами море походило на кованую бронзу, но сияний, которые развернули бы над головой мерцающие флаги, не было. А вот что написал об этом капитан Роберт Скотт в июне 1911 года:

Восточное небо заливало колеблющееся сияние… оно то изгибалось арками, то разворачивалось в трепещущие полотнища, охватывая все небо, и медленно угасало, чтобы вновь воссиять во всей красоте.

Яркий свет то лился рекой, то собирался густыми складками в одном месте, взвиваясь оттуда огненными столбами и разбегаясь волнами по полю среди блеклых пятен…

Невозможно созерцать такое дивное явление природы без благоговения, вызываемого, впрочем, не столько его блестящим великолепием, сколько нежностью и прозрачностью красок, а главное, дрожащей эфемерностью беспрерывных переливов.

Нынче ночью Марс сияет красновато-янтарным светом. Это лишь точка в небе, но мне представляются пересеченные равнины, вулканы, рифтовые долины, песчаные барханы, арки, прорезанные ветрами, русла пересохших рек и сверкающие белые полярные шапки, то съеживающиеся, то увеличивающиеся, в зависимости от сезона. Возможно, там когда-то существовал климат и текла вода. Вскоре яркой серебристой точкой покажется Венера – как обычно, через три часа после заката или перед восходом. На фото ее белый полупрозрачный лик кажется мумифицированным, но я-то знаю, что такое впечатление производят мощные облака, насыщенные кислотами, которые творят фокусы со светом, плавая над поверхностью планеты, где так жарко, что можно плавить свинец. Существует множество разновидностей зрения – буквальное, образное, галлюцинации, видение величия или великих возможностей. Сейчас я не могу увидеть свет других планет, но знаю, что все они находятся на своих местах, равно как и астероиды, кометы, дальние галактики, нейтронные звезды, черные дыры и другие чудеса глубокого космоса. И представляю их себе с той же уверенностью, с какой Уолт Уитмен заявлял: «Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не вижу, – на своем месте»^[103].

Светает. Темнота постепенно уходит с небес. В ложбине скопился густой туман, похожий на куколку моли. Венера, Меркурий и Сатурн прожигают яркие точки в непрерывно светлеющем небе. Звезды исчезают, потому что к тому времени, когда их свет достигает Земли, он становится слишком тусклым для того, чтобы его можно было разглядеть днем. Два темных пятна в тумане обретают очертания коров. Появляется и теленок. В общем, так и устроено познание мира – смотреть и ждать, пока в тумане впечатлений появятся образы. На блеклом небе сгущаются полупрозрачные полосы облаков. Земля затянута дымкой. Отдаленные холмы похожи на клубы дыма из трубы паровоза: за ними плывут облака. А кумулюсы – кучевые облака – начинают подниматься над горами, и мир облаков, бывший горизонтальным, обретает вертикальность. В западной части неба, словно маяк, мигает Венера. Вдоль восточной части горного хребта вырастают целые селения облачных вигвамов. В холодном воздухе скользит, выгнув крылья, первый ястреб наступившего дня. Роса крупными голубоватыми каплями лежит на луговой траве, обильно смешанной с клевером. Эскадрилья из восемнадцати пеликанов длинным четким строем летит над головой, поворачивает и вдруг исчезает, а потом еще раз меняет направление и вновь оказывается на виду. По долине плывет пухлая подушка тумана. Коровы исчезают, зато небо голубеет; Венера бледнеет, начинают формироваться белые облака, туман поднимается, и виден дом, и опять появляются коровы – уже много. Одинокое обожженное молнией дерево возвышается на склоне холма, как тотемный столб; все быстрее светлеет, через край мира переливается, как яичный желток, первый золотистый свет, и птицы заводят свои непритязательные песни, к которым присоединяется и яркая, как канарейка, песня Солнца.

Свет

Могли бы мы видеть без света? Могла бы вообще существовать жизнь без света и воды? Жизнь без света представить очень трудно. Самую страшную тьму я видела, когда погружалась с аквалангом в подводную пещеру на Багамах. У нас были с собой прожектора, но я решила выключить свой фонарь и оказалась в полном мраке. Позже, когда я выбралась из пещеры и оказалась под слепящими лучами жаркого багамского дня, солнце, хоть его свет и прошел 150 миллионов километров, словно наждаком обдирало мои руки и ноги. В этот сезон каждый день, ровно в 4 часа пополудни, шел короткий дождик. Мокрые дороги сверкали, а вот каменные стены – нет. Попадая на гладкую, плоскую поверхность, световые волны отражаются равномерно, и поверхность блестит. Если же поверхность неровная, световые волны рассеиваются в разные стороны, в глаза попадает не так много отраженных лучей, и поверхность не кажется блестящей. Чтобы вызвать реакцию глаза, требуется совсем немного света – достаточно будет даже свечи, горящей на расстоянии более 15 километров, – а в лунную ночь, особенно после снегопада, глаза различают бесчисленное множество отражений, очертаний и движений. Космонавты с орбиты могут разглядеть в океане затонувшие корабли. Но если нам доведется оказаться в лесу при низкой облачности, и черным молотом обрушится ночь, световых лучей, которые попадали бы в глаза, будет недостаточно, и мы ничего не увидим. Как язвительно отметил в своем эссе о религии сэр Фрэнсис Бэкон, «в темноте все цвета одинаковы».

Даже слепые от рождения люди сильно подвержены действию света, поскольку, хотя свет нужен нам, чтобы видеть, его влияние проявляется и иными, удивительными путями. Он влияет на наше настроение, на баланс гормонов, управляет биологическими ритмами. В северных широтах в темный сезон растет количество самоубийств и умопомешательства, лютует алкоголизм. Среди причин ряда заболеваний (в том числе рахита) – недостаток солнечного света; дети ведут очень активную жизнь, и для здоровья им необходим витамин D, образующийся под действием света. С некоторыми недугами – например, с сезонным аффективным расстройством (САР), при котором многие чувствуют себя в зимние месяцы угнетенными, вплоть до депрессии, можно бороться очень ярким светом (в двадцать раз ярче обычного искусственного освещения в комнатах), принимая сеансы по полчаса каждое утро. При хронических депрессиях умеренного уровня может помочь изменение распорядка сна пациента, его сближение с сезонным чередованием света и тьмы. В Итаке (Нью-Йорк), как правило, год состоит лишь из двух сезонов, причем оба – сырые (жаркая сырость и холодная сырость), – поэтому там по большей части пасмурно. На рассвете в панорамные окна не льется яркий свет. Но все равно окна моей спальни плотно занавешены; этой теменью был бы доволен даже крот-звездорыл. Каждый день, независимо от времени года и погоды, я совершаю пятнадцатиминутные прогулки быстрым шагом, и все же оказалось, что чувствую себя и энергичнее и, в общем, счастливее, если зимняя прогулка приходится на раннее или хотя бы не очень позднее утро; так я и поступаю каждый день без исключения. А вот летом время для упражнений не так важно; можно даже безболезненно пропустить день.

Светотерапию используют при лечении псориаза, шизофрении и даже некоторых форм рака. Шишковидное тело (или «третий глаз», как с мистическим почтением именуют эту железу), по-видимому, непосредственно связано с нашим ощущением времен года, благополучия, наступления половой зрелости, количества производимого тестостерона или эстрогена и некоторых более тонких реакций организма на смену сезонов в природе. У мужчин наивысшая концентрация тестостерона наблюдается в начале второй половины дня (около 14 часов) в октябре; предполагаю, что дело здесь в том, что ребенок, зачатый в это время, родится летом, и у него будут наивысшие шансы на выживание. Конечно, далеко не все мужчины ждут для занятий любовью этого апогея осенней погоды, ведь либидо постепенно нарастает и в сентябре, а некоторое снижение происходит лишь к Рождеству.

Одна из главных особенностей нашего вида – это способность не только приспосабливаться к окружающей среде, но и приспосабливать ее к своим запросам. Мы неплохо переносим холод, но и не позволяем сильным морозам вынуждать нас к миграциям – строим жилища и носим одежду. Мы откликаемся на солнечный свет и научились получать искусственный для тех случаев, когда света нет или недостаточно. Мы используем энергию огня и сами создаем энергию. Все это мы предпочитаем – в отличие от других существ – делать вне своих тел. Хотим осветить окружающий мир – делаем лампы. Многие насекомые, рыбы, ракообразные, головоногие моллюски, грибы, бактерии и простейшие способны к биолюминесценции: они испускают пульсирующий свет. У рыбы-удильщика даже прямо перед пастью висит светящаяся приманка, привлекающая добычу. Самцы светлячков холодным желтовато-зеленым сиянием выражают свое желание, и если самка тоже нуждается в партнере, она ответной вспышкой сообщает о своем согласии. Распаленно перемигиваясь в летней ночи, они похожи на любовников, гуляющих по улице от одного фонаря к другому. Свет появляется благодаря соединению двух веществ – люциферина и люциферазы (Люцифер означает «несущий свет».) Если ночью плыть на лодке по Фосфоресцирующему заливу у юго-западного побережья Пуэрто-Рико, за кормой протянется длинный сияющий след, а с весел будет капать холодное пламя; причиной этому микроскопические водные беспозвоночные, которые, если их побеспокоить, выделяют светящуюся жидкость. Джеймс Морин, морской биолог из УКЛА, изучал крохотных – с рисовое зернышко – рачков из рода Vargula, которых назвал «огненными блохами». Представители этого рода (в котором известно тридцать девять разновидностей) используют свет не только для брачных игр, но и для отпугивания врагов. «Включая» свет, они становятся лучше видимыми, но точно так же поступают и охотящиеся на них мелкие хищники, которых, в свою очередь, легче разглядеть более крупным. Во время ухаживания каждая разновидность общается на собственном световом диалекте. Рачки Vargula светятся куда ярче светлячков. «Раздавив на кончике пальца всего одну огненную блоху, можно десять минут читать газету», – сообщил Морин. Моряки рассказывали о кораблях с охваченной огнем кормой. Это не огни святого Эльма (атмосферное явление, при котором на мачтах появляются сияющие зловещим зеленым светом потрескивающие огоньки), а зарево, способное соперничать с лунным светом, растекающееся по воде, когда судно проходит скопления мириад крохотных светящихся существ.

С приближением Хеллоуина магазины заполняются холодно светящимися в темноте ожерельями, палочками и другими пластиковыми поделками. Они созданы на основе биолюминесценции, содержат люциферин и действуют точно так же, как и огоньки светляков. А чтобы стало еще интереснее, можно взять конфету «Wint-О-Green Lifesaver». Если, находясь в темноте, разгрызть ее, она раскрошится голубовато-зелеными искрами. Некоторые вещества (определенные виды кварца и слюды и даже клейкая лента, когда резко отрываешь ее от некоторых поверхностей) оказываются триболюминесцентными: испускают свет, если их помять, сломать или разбить. Некоторые вересковые растения (которые применяют при изготовлении «Wint-О-Green Lifesavers») на изломе флуоресцируют, а в конфете, содержащей и сахар, и масло растения под названием зимолюбка, получаются голубовато-зеленые вспышки. Предлагаю игру: набейте рот «Wint-О-Green Lifesavers», залезьте в шкаф, взяв с собой кого-нибудь из друзей, и подождите, когда у вас посыплются искры изо рта.

Цвета

На закате над вершинами холмов трепещут розовые крылья, а над озером танцуют пурпурные тени. Когда свет падает на красный автомобиль, проезжающий поворот дороги, от него в наши глаза отражаются только красные лучи, и мы говорим: «красный». Все остальные цвета краска поглощает. От синего почтового ящика отражаются только синие лучи, и мы говорим: «синий». Мы видим только отраженные цвета, а не те, что поглощает поверхность. Точно так же мы скажем «яблоко красное», а на деле оно какое угодно, только не красное.

Даже на закате, когда качество, количество и яркость света уменьшились, мы все равно распознаем синий почтовый ящик как синий, а красный автомобиль как красный. Мы видим не совсем так, как фотоаппарат. Наши глаза не только измеряют длину световых волн. Эдвин Лэнд, изобретатель известной по всему миру Polaroid Land Camera и мгновенного фотопроцесса, пришел к выводу, что мы определяем цвета по их окружению. Мы сравниваем их между собой и уточняем в зависимости от времени суток, источника света, собственных воспоминаний^[104]. Без этой способности наши предки не могли бы находить пищу в сумерках или в пасмурные дни. Глаз оперирует относительными, а не абсолютными цветами. Лэнд не был биологом, зато внимательно изучал процесс наблюдения, и его теория константности цвета, сформулированная в 1963 году, до сих пор не утратила значения. Каждый студент рано или поздно задается вопросом, что означает «знать что-то», и не является ли такое знание попросту субъективно понимаемой истиной, которой люди делятся друг с другом. Цветныетелепередачи мы смотрим потому, что нашим предкам потребовалось, чтобы их глаза могли оценивать спелость фруктов, да еще и распознавать ядовитые растения и животных (обычно выделяющихся яркой окраской). В среднем человек различает 150–200 цветов. Но люди видят не одинаковые цвета – особенно те из нас, у кого нарушено или отсутствует цветное зрение^[105], – а таких много (в основном среди мужчин). Голубой корабль может выглядеть по-разному, если смотреть на него с разных берегов реки, а также в зависимости от ландшафта, облачности и других обстоятельств. Эмоции и воспоминания, ассоциирующиеся с теми или иными цветами, тоже накладывают отпечатки на мир, который мы видим. И все же, как ни странно, мы обычно сходимся во мнениях о том, что считать красным, или бирюзовым, или кремовым.

Далеко не во всех языках есть названия для всех цветов. В японском лишь недавно появилось слово для синего. В былые времена слово «aoi» служило обобщающим понятием для целого ряда цветов – и зеленого, и синего, и фиолетового. В примитивных языках сначала появляются обозначения для черного и белого, затем добавляется красный, потом желтый и зеленый; во многих языках синий и зеленый объединяются, а некоторые народности не видят смысла различать остальные цвета спектра. У греков было очень мало слов для обозначения цветов, и ученые ведут ожесточенные споры о том, что именно Гомер имел в виду, говоря о «винноцветном море». Уэльсцы словом «glas» описывают цвет горного озера, которое может быть и голубым, и серым, и зеленым. На суахили «nyakundu» – и коричневое, и желтое, и красное. Племя яли с Новой Гвинеи не имеет прилагательного «зеленый», и листья у них бывают темными или светлыми. Английский язык может похвастаться множеством слов для синего и зеленого (в частности: лазурный, морской волны, бирюзовый, темно-синий, изумрудный, индиго, оливковый), мы часто спорим, синим или зеленым следует считать предмет, и, как правило, прибегаем к сравнениям: зеленый как трава или как горошек. Колористический запас английского языка заметно хромает, когда дело доходит до процессов, связанных с жизнью. Полагаю, нам стоит последовать примеру новозеландских маори, имеющих множество прилагательных для красного – всех оттенков красного, ярких и бледных, какими бывают цветы и фрукты, текущая и запекшаяся кровь. Нам требуется описать все разнообразие зеленых, от почти тыквенно-желтой с зеленоватым отливом поздней зимней травы до немыслимой яркости листвы в разгар лета, и все варианты распределения хлорофилла между этими крайностями. Нам нужны слова для множества цветов облаков, от жемчужно-розоватого во время заката над океаном во время штиля до электрического серо-зеленого цвета торнадо. Нужно обновить набор слов для коричневого, чтобы охватить все изыски древесной коры. И еще нам остро требуются обобщающие слова для изысканных цветов, которые меняются при ярком солнечном освещении, или бледнеют в искусственном, или насыщены чистым пигментом, или нежно купаются в лунном свете. Яблоко, где его ни увидишь, остается в нашем сознании красным, но только подумайте, насколько различается красный под лампой дневного света, в тени листьев на ветке дерева, ночью посреди патио или в рюкзаке.

Цвет существует не в мире, а в мозгу. Помните старую загадку-парадокс: если в лесу падает дерево, а вокруг нет никого, кто услышал бы, как оно упало, – то был ли вообще звук? Аналогичный вопрос возникает в отношении оптики: может ли в действительности быть красным яблоко, на которое некому смотреть? Ответ: нет, не может; по крайней мере в том смысле, в каком мы понимаем слово «красное». Животные воспринимают цвета не так, как мы; дело тут в химии организма. У многих зрение черно-белое. Некоторые видят цвета, недоступные нам. Но многие способы использования цветов, их идентификации и практического применения присущи только человеку.

Однажды в Нью-Йорке, в зале драгоценных камней Американского музея естественной истории, я остановилась перед большим куском серы настолько яркого желтого цвета, что я расплакалась. Не потому, что была хоть в чем-то несчастлива. Совсем наоборот: я ощущала всплеск удовольствия и восхищения. На мою нервную систему подействовала интенсивность цвета. Тогда я определила эту эмоцию как встречу с чудом и задумалась: не изумительно ли, что мы живы и обитаем на планете, где существует столь яркий желтый цвет? Кто-нибудь из нынешних «консультантов по цвету», наверно, мог бы сказать, какую именно чакру или энергетическую точку стимулирует желтый. В последнее время в моду входят теории цветотерапии, а за немалые деньги масса народу вызовется «узнать, какие цвета требуются вашему организму», как выразился один из этих гуру. Новейшие книги наперебой рассказывают о единственных и неповторимых цветах, которые сделают вашу внешность неотразимой или поднимут упавший дух. Но издревле известно, что определенные цвета вызывают у людей определенную эмоциональную реакцию. Рисующие дети используют темные цвета, чтобы выразить свою печаль, а яркие цвета – счастье. В помещениях, выкрашенных в цвет розовой жевательной резинки (в больницах, школах и других учреждениях его называют «пассивным розовым»), малолетние шалуны делаются спокойнее. Техасский университет провел исследование, в котором измеряли силу рукопожатия человека, глядящего на горящие лампы разных цветов. При созерцании красного цвета, возбуждающего мозг, рукопожатие оказывалось на 13,5 % сильнее. В другом исследовании пациенты больницы, страдавшие тремором, смотрели на успокаивающий мозг синий цвет, и тремор делался слабее. В древних культурах (греческой, египетской, китайской, индийской и других) существовали разные виды цветовой терапии; различные цвета предписывались при определенных расстройствах тела и души. Цвета могут тревожить, возбуждать, успокаивать, возвышать. Артистические гримерки в телевизионных студиях и театрах стали называться «зелеными комнатами», идея окрасить их в зеленый цвет оказалась удачной, потому что он успокаивает. Традиция одевать мальчиков в голубое, а девочек в розовое уходит в глубокое прошлое. У древних рождение мальчика было радостным событием, поскольку означало появление еще одного сильного работника и продолжателя фамилии. Синему, цвету неба, где обитали боги и судьбы, приписывалась особая власть повышать жизненные силы и отгонять зло, и мальчиков одевали в синее, чтобы защитить их. Позже в Европе возникли легенды, утверждавшие, что девочки рождаются внутри роз, – и розовый стал их цветом.

Когда несколько лет назад я руководила программой по обучению писательскому мастерству в Сент-Луисе (Миссури), я частенько пользовалась цветом как тонизирующим средством. При любых обстоятельствах, будь то явившаяся ко мне в кабинет студентка с покрасневшими глазами, или прощальная колкость секретарши, или причуды истерически дотошного председателя, я старалась возвращаться домой в одно и то же время, чтобы из панорамного окна гостиной, выходившего на Форест-парк, полюбоваться закатом. Каждый вечер закат расцветал пурпурными плюмажами пампасной травы, выпускал в розовое небо фуксиновые фейерверки, потом его оттенки сгущались – от переливчатой павлиньей зелени до всех оттенков индийской синевы, по которой время от времени алебастровыми статуэтками проплывают облака. Я хотела любоваться им постоянно, не отрываясь ни на минуту. Однажды, сплетничая за салатом из креветок с авокадо в претендующем на элитарность факультетском клубе с анорексичной нервической молодой коллегой, я обнаружила, что не могу дождаться завершения дня, когда можно будет выбросить из головы всю эту замогильную трепотню, придвинуть кресло к окну и омыть чувства чистыми цветами, мощным потоком визуальных впечатлений, даруемых закатом. То же самое повторилось на следующий день, в кофейной комнате, где я мило беседовала с дамой – историком литературы, которая всегда одевалась в тусклейшие камуфляжные цвета и уводила беседу далеко за пределы первоначальной темы. Пока она разливалась о своих излюбленных каролингских поэтах, я привела мышцы лица в положение «вся внимание», но перед моим мысленным взором солнце склонилось к горизонту, в зеленом сиянии появились серно-желтые прожилки, и по краю небосвода потянулась пурпурная цепочка облаков. Вы переплачиваете за свою квартиру, поучала моя собеседница. Вообще-то из моей квартиры открывался вид на парк и все его изменения в соответствии с временами года, в роскошное панорамное окно можно было каждый вечер любоваться закатом; кроме того, мое жилье находилось всего лишь в квартале от очаровательного района с мощеными улицами, где было полно художественных галерей, антикварных магазинов и национальных ресторанов. Но это очень дорого, повторяла дама, имея в виду не только финансовые траты, но и чрезмерную экстравагантность такого образа жизни. В тот вечер, глядя, как в калейдоскопе заката абрикосовый и розовато-лиловый цвета неторопливо рвались на алые полосы, я думала: обездоленные ощущениями унаследуют землю, но прежде сделают ее недостойной того, чтобы жить на ней.

Если рассуждать о смерти, после которой человек, возможно, угаснет, как пламя свечи (никаких достоверных сведений об обратном не имеется), то, пожалуй, не важно, если мы порой чрезмерно, не слишком ловко и чересчур близко принимая к сердцу, тревожимся друг о друге. Не важно, что мы слишком любопытны в отношении природы, слишком открываемся для усвоения опыта, наслаждаемся непрерывным расходованием чувств в стремлении близко и любовно узнать жизнь. По всей видимости, не важно, если все мы, пытаясь быть жадными, но скромными наблюдателями бесчисленных спектаклей жизни, иногда кажемся неуклюжими, или лезем в грязь, или задаем глупые вопросы, или показываем свое невежество, или говорим что-то не то, или по-детски загораемся интересом. И, наверно, нет ничего страшного в том, что прохожий видит, как мы суем пальцы во влажные внутренности десятков венериных башмачков, чтобы узнать, какие там обитают жучки, – и считает нас немного эксцентричными. Или соседка, вынимающая из ящика свою почту, видит нас, стоящих на холоде со своими письмами в одной руке и ярко-красным осенним листом в другой; его цвет поражает наши чувства, как разряд электрошокера, и мы стоим с широкой улыбкой, парализованные до полной неподвижности прелестью причудливой сети прожилок листа.