Конечно, власть государства всегда основывалась не только на законах и способности силой обеспечить их исполнение. Гораздо эффективнее убедить людей добровольно признать правителей, чем принуждать силой. Правители всегда использовали жрецов, магов и интеллектуалов, чтобы добиваться согласия подданных. В древности жрецы убеждали народ, что царь сам является божеством; еще во времена Второй мировой войны японцы верили, что их император — прямой потомок Солнца.

Правители часто давали деньги и привилегии интеллектуалам, содействовавшим их владычеству. Иногда такие придворные интеллектуалы действительно жили при дворе, пользуясь роскошью, недоступной простым людям. Другие назначались на высокие должности, устраивались в государственных университетах или финансировались Национальным фондом гуманитарных наук.

В эпоху Просвещения правящие классы поняли, что ссылки на божественное происхождение власти уже недостаточно для поддержания лояльности народа. С тех пор они пытаются заключить союз со светскими интеллектуалами от художников и сценаристов до историков, социологов, градостроителей, экономистов и технократов. Порой интеллектуалов приходилось уговаривать; иногда они сами стремились прославлять государство, как профессора Берлинского университета в XIX веке, провозгласившие себя “интеллектуальными телохранителями династии Гогенцоллернов” (правителей Пруссии).

В современной Америке на протяжении жизни по крайней мере двух поколений большинство интеллектуалов твердят простому народу о необходимости расширить сферу деятельности государства: чтобы справиться со сложностью современной жизни, чтобы помочь бедным, чтобы стабилизировать деловой цикл, чтобы ускорить экономический рост, чтобы искоренить расовую дискриминацию, чтобы защитить окружающую среду, чтобы создать систему общественного транспорта, а также для множества других целей. По случайному совпадению такое постоянное умножение функций государства означает рост числа рабочих мест для интеллектуалов. В стране с минимальным правительством, которое, по словам Джефферсона, “оградит людей от нанесения вреда друг другу [и] предоставит им свободу для самостоятельного выбора пути обустройства и улучшения своей жизни”, вряд ли нашлась бы работа для людей, склонных планировать и разрабатывать модели; в свободном обществе, скорее всего, не было бы особого спроса на социологов и специалистов по городскому планированию. Таким образом, многие интеллектуалы просто действуют в интересах своего класса, когда штампуют книги, результаты исследований, кинофильмы и газетные статьи о необходимости расширить правительство.

И пусть вас не обманывает демонстративно “непочтительная” поза некоторых современных интеллектуалов, направленная против истеблишмента и даже против государства, — многие из них финансируются самим государством. Присмотритесь повнимательнее, и вы увидите, что “истеблишмент”, против которого они выступают, — это капиталистическая система производительного предпринимательства, а не вашингтонский левиафан. Храбро критикуя правительство, они обычно ругают государство за то, что оно делает слишком мало, или выставляют на посмешище государственных деятелей, занимающих выборные должности, как только те делают слабые попытки принять во внимание требования общественности относительно уменьшения правительства. Провокационные документальные фильмы на каналах Frontline и Р.О.V., у принадлежащих Государственной (прошу прощения, “Общественной”) вещательной системе (SBS), постоянно обвиняют американское государство в бездействии. Какой правящий класс отказался бы финансировать инакомыслящих интеллектуалов, которые неустанно требуют, чтобы правящий класс расширил сферу своих полномочий?

Конечно, не все придворные интеллектуалы коррумпированы. Многие из них действительно верят, что постоянный рост государства согласуется с общественными интересами. Но почему? Почему европейские и американские интеллектуалы изменяют отважному и мечтательному либертарианству Мильтона, Локка, Смита, Милля с невнятным и реакционным этатизмом, прежде всего, разумеется, Маркса, но и Т. Г. Грина, Джона Мейнарда Кейнса, Джона Ролза и Кэтрин Маккиннон? Один ответ мы уже рассмотрели: государство склоняет их на свою сторону и превращает в слуг с доступом к некоторым льготам, даруемым властью. Однако это не всё. Многие выдающиеся ученые пытались разгадать феномен привлекательности этатизма и планирования для интеллектуалов.

Позвольте и мне внести свою лепту. Во-первых, идея планирования весьма популярна среди интеллектуалов, поскольку они любят все анализировать и упорядочивать. Они с энтузиазмом разрабатывают системы и модели, посредством которых их разработчики могут сопоставить реальность с идеальной системой. И если отдельный человек или фирма получают выгоду от планирования своих действий, разве то же не будет верно и для всего общества? По мнению интеллектуалов, планирование — это применение интеллекта и рационального подхода к социальной системе. Что может быть более привлекательным для интеллектуала, главным активом которого как раз и являются интеллект и рациональность?

Интеллектуалы разрабатывают для государств всевозможные системы планирования, особенно активно они занимались этим в XX веке с его бурным ростом знаний и спроса на интеллектуалов. Марксизм представлял собой великий глобальный проект для всего общества, однако именно это многих отпугивало. Его ближайшим родственником был фашизм — система, в рамках которой производственные ресурсы остаются в частных руках, но их использование координируется согласно единому плану. В книге “Фашизм: доктрина и институты” Бенито Муссолини, правивший в Италии с 1922 по 1943 год, прямо противопоставляет фашизм индивидуалистическому либерализму:

Он противостоит классическому либерализму, который возник как реакция на абсолютизм и исчерпал свою историческую функцию, когда государство стало выражением сознания и воли народа. Либерализм отверг государство во имя отдельного человека; фашизм вновь утверждает права государства как выражение действительной сущности индивида.

В 1930-е годы некоторые американские интеллектуалы восхищались фашизмом, сокрушаясь о невозможности воплотить столь рациональную систему в такой индивидуалистской стране, как США. Nation, к тому времени уже социалистский журнал, находил, что “Новый курс в США, новые формы экономической организации в Германии и Италии, а также плановая экономика Советского Союза” — это признаки тенденции, ведущей к тому, что “народы и группы, капитал и труд будут требовать большей безопасности, чем та, которую может дать система свободной конкуренции”. После того как фашизм, ассоциирующийся с именами Гитлера и Муссолини, оказался дискредитирован, этатистские интеллектуалы придумали новые названия для централизованного планирования в системе формально частной собственности: французское “индикативное планирование” 1960-х годов, “национальное экономическое планирование”, предлагавшееся экономистом Василием Леонтьевым и профсоюзным лидером Леонардом Вудкоком в 1970-х годах, “экономическая демократия” Тома Хейдена и Дерека Ширера, политика реиндустриализации Феликса Рогатина и Роберта Райха и политика “конкуренции”, также расхваливавшаяся Райхом. По мере того как каждый из этих вариантов оказывался дискредитирован, интеллектуалы меняли названия и переходили к другому плану, отличавшемуся от предыдущих лишь внешними деталями. Но каждый план непременно предусматривал создание в государственном аппарате рабочих мест для интеллектуалов, которые должны были рационально определять, что нужно обществу, и соответствующим образом направлять экономическую деятельность каждого члена общества.

Несмотря на растущее разочарование в большом правительстве, легенда о Граале планирования в кругах интеллектуалов еще жива. Чем, как не централизованным планом для 1/7 части американской экономики, была реформа здравоохранения, предложенная Клинтоном? И это не единственный пример того, как президент Клинтон был очарован идеей планирования. В одном оставшемся незамеченным комментарии в ходе кампании 1992 года он высказал поразительный взгляд на способность и обязанность государства планировать экономику:

Следует сказать прямо сейчас, что мы должны провести инвентаризацию производственных возможностей всех… промышленных предприятий США: всех авиационных заводов, всех малых предприятий-субподрядчиков, всех работающих в оборонной промышленности.

Мы должны знать, какими производственными фондами располагаем, какова квалификация рабочих, чтобы сравнить с тем, чего мы должны достичь через 20 лет, и принять решение, как попасть из пункта А в пункт Б. От того, что у нас есть, к тому, что нам нужно сделать.

После выборов советник президента Айра Мэгазайнер конкретизировал это общее видение: конверсия оборонной промышленности потребует составления двадцатилетнего плана, разработанного правительственными комитетами, “детализированного организационного плана… чтобы спланировать, как конкретно такого рода предложение может быть реализовано”. Как вы помните, пятилетние планы в Советском Союзе не оправдали ожиданий; может, для этой задачи будет достаточно двадцатилетнего плана.

Вторая причина привлекательности государственной власти для интеллектуалов связана с представлением, что для строительства утопии на земле не существует никаких естественных преград; Томас Соуэл называет это представлением о безграничных возможностях человека. После двух веков непрерывного и быстрого развития знания, увеличения продолжительности и уровня жизни, не имеющих аналогов в истории человечества, распространенность подобных взглядов в конце XX века вполне объяснима. Это отношение выражено в популярной фразе: “Если мы можем отправить человека на

Луну, почему мы не можем излечивать рак, покончить с расизмом, платить учителям больше, чем кинозвездам, остановить загрязнение окружающей среды?” В конце концов, за последние 200 лет изобретательность человека перенесла нас из жизни “отвратительной, жестокой и короткой” в общество, победившее множество страшных болезней, открывшее простор для путешествий и аккумулировавшее невероятный запас знаний. Однако, чтобы добиться всего этого, одного желания было недостаточно; требовалось приложить усилия, физические и интеллектуальные, а кроме того, все это возникло в условиях социальной системы, в значительной степени основанной на принципе господства права, частной собственности и свободе личности.

В качестве примера вульгарной версии представления о безграничных возможностях человека можно привести надпись на бамперной наклейке, попавшуюся мне на глаза в окрестностях Вашингтона: “Требуйте лекарства от СПИДа”. Ну разумеется, как жестоко со стороны корпораций, общества, государства и кого там еще до сих пор не подарить нам лекарство от СПИДа. Давайте требовать его. Если мы можем отправить человека на Луну, мы сможем найти лекарство от СПИДа. Более утонченные сторонники представления о безграничных возможностях человека посмеются над столь наивной убежденностью; в конце концов, они же интеллектуалы. Однако и они не могут понять, что существуют границы человеческого знания, которые не позволяют нам решить все проблемы сразу. Их широковещательным планам чужды какие-либо компромиссы.

Ну и наконец, многие отказывают либертарианским представлениям о свободном обществе в рациональности, так как не верят в достаточность сил саморегулирования. Карл Маркс, блестящий, хоть и глубоко заблуждавшийся ученый, сетовал на “анархию капиталистического производства”. Однако, похоже, все так и есть. В великом обществе миллионы людей занимаются своими повседневными делами без всякого единого плана. Каждый день одни фирмы открываются, другие закрываются, одних людей принимают на работу, других увольняют. В одно и то же время несколько разных компаний разрабатывают схожие или даже совершенно одинаковые продукты, чтобы предложить их потребителям: Интернет-браузеры, рестораны быстрого питания или лекарства, снимающие боль в сердце. Может, было бы разумнее, чтобы центральная власть выбирала одну компанию для выполнения каждого проекта и следила за тем, чтобы все компании вкладывали ресурсы в действительно важные проекты, а не в производство клонов кукол Барби или новых оттенков для “шевроле”? Нет, не разумнее, и именно это так трудно понять интеллектуалам. Рыночный процесс координирует экономическую деятельность гораздо лучше всякого плана. И это еще слишком мягко сказано. Ни один план не мог бы дать нам того уровня жизни, которым мы наслаждаемся сегодня. Только кажущийся хаотичным рыночный процесс может координировать желания и возможности тысяч, миллионов, миллиардов людей, обеспечивая постоянно повышающийся уровень жизни для всего общества.

Неспособность понять это ведет к тому, что Фридрих Хайек назвал пагубной самонадеянностью, — идее, что умные люди могут спланировать экономическую систему, которая будет лучше, чем непланируемый неупорядоченный рынок. Это представление удивительно живуче.

Государство и война

Апофеоз государственной власти — война. В войне сила государства не скрыта и не завуалирована; она вся на виду. Война творит ад на земле, кошмар разрушения в масштабах, немыслимых при иных обстоятельствах. Не имеет значения, сколько ненависти иногда одни люди могут испытывать к другим, — трудно постичь, почему страны так часто идут войной друг на друга. Но расчеты правящего класса могут отличаться от расчетов простых людей. Война часто распространяет власть государства на завоеванные народы. Однако она в состоянии усилить государственную власть и без захвата новых территорий. (Конечно, проигрыш в войне может свалить правящий класс, так что развязывание войны — это азартная игра, но стоящий на кону приз достаточно хорош, чтобы привлечь игроков.)

Классические либералы давно поняли связь между войной и государственной властью. Томас Пейн писал: наблюдение за деятельностью британского правительства заставляет сделать вывод, что “не налоги повышаются, чтобы вести войну, а войны развязываются, чтобы продолжать собирать налоги”. То есть английское и другие европейские правительства создавали видимость конфликта для того, чтобы “налогами обчистить карманы своих подданных”. Либерал начала XX века Рэндольф Боурн выразился просто: “Война — это здоровье государства”, единственный способ пробудить стадный инстинкт в свободных людях и лучший способ расширить полномочия правительства.

История США служит тому прекрасной иллюстрацией. Во время войн, в первую очередь в период Гражданской войны, затем Первой мировой и Второй мировой, происходил серьезный рост федеральных расходов, налогообложения и регулирования. Война угрожает самому существованию общества, поэтому даже американцы, либертарианцы от природы, в такое время проявляют большую склонность мириться с требованиями государства — и суды соглашаются санкционировать неконституционное расширение федеральной власти. После того как чрезвычайная ситуация заканчивается, правительство уже не отдает захваченные полномочия, а суды соглашаются, что прецедент был создан, и государство с комфортом обустраивается в новых, более обширных владениях. Во время крупных американских войн федеральный бюджет возрастал в 10 или 20 раз, после окончания войны уменьшался, но никогда не доходил до первоначального уровня. Возьмите, к примеру, Первую мировую войну: в 1916 году федеральные расходы составляли 713 млн долларов, а в 1919 году выросли до почти 19 млрд долларов. И в дальнейшем никогда не падали ниже 2,9 млрд долларов.

Дело, однако, не только в деньгах. Во время войны расширение власти государства принимает такие формы, как призыв в армию, подоходное налогообложение, непосредственное удержание налогов из начисляемых доходов, регулирование цен и ставок заработной платы, регулирование арендной платы за жилье, цензура, подавление инакомыслия и “сухой закон”, законодательно оформленный в 1917 году. Первая мировая война стала одной из величайших катастроф в истории: в Европе она прервала период относительного мира, длившийся 99 лет, остановила беспрецедентный экономический прогресс и привела к подъему коммунизма в России и нацизма в Германии, а также стала прологом к еще более масштабной катастрофе — Второй мировой войне. Для США последствия были гораздо менее драматичными, но все равно заслуживают внимания: всего за два года участия США в войне президент Вудро Вильсон и Конгресс создали Совет национальной безопасности, Администрацию США по продовольствию, Администрацию США по топливу, Совет военной промышленности, Чрезвычайную военно-морскую корпорацию, Корпорацию США по зерну, Корпорацию США по жилью и Корпорацию по военному финансированию. Кроме того, Вильсон национализировал железные дороги. Это был грандиозный скачок к мегагосударству, под гнетом которого мы сейчас страдаем, и без войны он был бы невозможен.

Этатистов всегда восхищала война и открывающиеся возможности, даже если они иногда на нее и не решались. Правители и придворные интеллектуалы понимают, что у свободных людей свои заботы — семья, работа, отдых — и непросто побудить их добровольно участвовать в крестовых походах и интригах правителей. Придворные интеллектуалы постоянно призывают к “объединению усилий нации” для решения той или иной задачи, но большинство людей не обращают на них внимания, продолжая работать на благо своих семей и пытаясь усовершенствовать мышеловку. Однако во время войны — вот тут-то уже можно организовать общество и заставить всех плясать под одну дудку. Еще в 1910 году Уильям Джеймс выдвинул идею “морального эквивалента войны” в эссе, предлагавшем, чтобы молодые американцы призывались в “армию на срочную службу вопреки природе”, что “выбьет из них ребячество и вернет в общество с более здоровыми наклонностями и более трезвыми мыслями”.

Для коллективистов война и ее “моральный эквивалент” до сих пор сохраняют свою привлекательность. В 1977 году президент Картер воскресил фразу Джеймса, чтобы описать политику в области энергетики с ее акцентом на государственном регулировании и снижении уровня жизни. В мирное время это должно было стать эквивалентом жертв и деспотизма войны. В 1988 году Совет демократического лидерства предложил фактически принудительную программу национальной службы, предусматривавшую “жертвенность” и “самоотречение” и направленную на возрождение “американской традиции гражданского долга”. Нигде в материалах совета по этому вопросу ни разу не упоминалось об американской традиции прав человека. Данное предложение описывалось как способ “расширить политическую базу поддержки новых государственных инициатив, которые иначе были бы невозможны в нынешнюю эру бюджетных ограничений”. Другими словами, государство получало возможность распределять выгоды от квазимобилизации дешевой рабочей силы. Название последней главы этого материала — вы будете смеяться — “Моральный эквивалент войны”.

Позже, в 1993 году, председатель совета Билл Клинтон стал президентом и предложил свой план национальной службы, и провалиться мне на месте, если он не выглядел как “моральный эквивалент войны”. Клинтон хотел, чтобы “осознание того, что ты американец, вновь вызывало чувство волнения” и “объединило мужчин и женщин всех возрастов и рас и повысило дух нации” в “борьбе с проблемами нашего времени”. В конце концов, по-видимому, на службу будут призываться все молодые люди. А пока президент представляет себе “армию из 100 000 молодых людей… служащих здесь, дома… служащих нашей стране”.

В 1982 году лидера британской лейбористской партии Майкла Фута, известного левого интеллектуала, попросили привести пример социализма, осуществленного на практике, который, на его взгляд, мог бы “послужить реальной моделью будущего Британии”, на что он ответил: “Лучшим примером демократического социализма, действовавшего в этой стране, свидетелем которого я являлся, был период Второй мировой войны. Тогда мы управляли Великобританией очень эффективно, у всех была работа… Трудовая повинность была лишь небольшой составной. Это было демократическое общество с общей целью”.

Американский социалист Майкл Харрингтон писал: “Первая мировая война показала, что, несмотря на заявления идеологов свободного предпринимательства, государство способно эффективно организовать экономику”. Он превозносил Вторую мировую войну за то, что она “дала основание провести поистине массовую мобилизацию людских и материальных ресурсов, которые в противном случае были бы использованы непроизводительно”, и сетовал, что “достижения [Совет военного производства] страна решила забыть как можно быстрее”. “Во время Второй мировой войны, — продолжает он, — страна пережила беспрецедентный рост социальной справедливости по сравнению с любым [другим] периодом американской истории. Регулирование ставок заработной платы и цен использовалось для устранения различий между социальными классами… Кроме того, имелся мощный моральный стимул, подстегивавший рабочих: патриотизм”.

Таких коллективистов, как Фут и Харрингтон, влечет, конечно, не смерть, сопутствующая войне, а то влияние, которое война оказывает на страну: централизация, рост полномочий правительства и усиление позиций придворных интеллектуалов и плановиков с научными степенями (причем последнее не является случайным совпадением). В наше время общество менее склонно мириться с лишениями и опасностями настоящей войны, и это побуждает государство и его союзников-интеллектуалов искусственно фабриковать чрезвычайные ситуации и “моральные эквиваленты войны”, чтобы собрать граждан под свои знамена и убедить их уступить часть своей свободы и имущества в пользу планов государства. Отсюда и война с бедностью, война с наркотиками, а также всевозможные кризисы и чрезвычайные ситуации, разыгрываемые плановиками на суперкомпьютерах. Все эти “моральные эквиваленты войны” имеют одно важное преимущество: настоящие войны всегда заканчиваются, а войны с бедностью и наркотиками могут продолжаться до бесконечности. Таким образом, в войне или ее моральном эквиваленте альянс государства и обслуживающих его интеллектуалов достигает своего апогея.

Теория общественного выбора выносит приговор войне: плоха для народа, но хороша для правящего класса. Неудивительно, что все хотят, чтобы она кончилась, но никто не может ее остановить.