Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Метапсихологический трюизм состоит в том, что спо­собность эго достигать качественной дифференциации ос­новывается на длинной истории сложных взаимодействий. Это взаимодействия между конституцией, созревающими автономными функциями и обучением. В результате скла­дываются дифференцированные когнитивные структуры, постепенно обеспечивающие связывание импульсов и, сле­довательно, снижение тревоги. Эти структуры можно рас­сматривать как примеры неопасной диссоциации между различными формами мысли и между мышлением и други­ми психологическими действиями. Количество различных типов психологических действий, имеющихся для контро­ля тревоги, представляет собой важный фактор ее сниже­ния. Я думаю, что, сосредоточившись на вопросах эффек­тивности контроля и защиты, можно недооценить значе­ние разнообразия средств. Стремясь изучить роль пересказа сновидения в контроле тревоги, следует начать с призна­ния его базисного вклада в набор средств бессознательного удержания уровня тревоги в допустимых пределах. Разно-

[290]

образные способы контроля тревоги использовала одна па­циентка, демонстрировавшая слабую способность защитить себя от садистских фантазий. Плохо замаскированное со­держание этих фантазий выражалось синхронизированны­ми вариантами в словах, в открытом поведении и в изложе­нии сновидений; если использовать экономическую метафо­ру, то ее манифестная тревога, благодаря числу используемых каналов, была намного меньшей, чем если такой канал был единственным. Когда бывал открыт лишь один канал, то видимое полностью ошеломляло пациентку, так что она падала духом. Она сознательно ждала, что сновидения сни­мут, как она выражалась, «часть бремени».

Эту пациентку весьма заботили различия между разны­ми формами мышления и между скрытым мышлением и открытым моторным действием, она внимательно следила, чтобы те не сближались. Довольно долго ее поглощала мысль, что я не могу видеть ее сновидений, в связи с чем представление «из вторых рук» было бесцветным, всего лишь вербальным, по сравнению с полной сенсорной яркостью образов. Мне казалось, что она отводила мне детскую роль «простого» слушателя описаний взрослых и возбуждающих эмоциональных сцен, качество которых несколько усколь­зало от нее. До тех пор, пока существовало предполагаемое различие в модальности, и она считала, что может видеть, а я — только слышать ее сны, наблюдалась фантазия о конт­роле над опасностями ее участия в родительских отноше­ниях. Она описывала печальные события, но этим снови­дениям недоставало аффекта, пока она уверяла себя, что один из нас видит, а другой только слышит, хотя мы обе задействованы в одном и том же переживании. Позднее тре­вога стала проявляться в пробуждении из-за ночных кош­маров со звуковым, но не образным содержанием. Она в ужасе просыпалась и обнаруживала, что на самом деле сама издавала хрюкающие звуки, о которых она также упомина­ла в своем изложении не-образного сновидения. Лишь по­дойдя к изложениям таких снов, она смогла выделить мне зрительную долю. У нее спонтанно появилась мысль нари­совать сновидения, чтобы я могла их увидеть. Что интерес­но, до этого желание рисовать у нее всегда подавлялось.

[291]

Способность разделить сокровенные и тайные действия означало, во-первых, безопасность семейной эмоциональ­ной сцены (садистского характера) и, кроме того, отмечало изменение ее позиции по отношению к браку своих роди­телей; теперь она начала допускать, что два человека могут делать вместе что-то хорошее.

Чувство господства

Каким бы ужасающим или хаотичным ни был бы текст сновидения, при пересказе человек, тем не менее, ощуща­ет, его подчиненность. В акте изложения сновидения присут­ствует чувство господства. В этом отношении пересказ сно­видения можно описать словами Эрнста Криса (Kris,1952) как «регрессию на службе эго». До тех пор, пока бодрству­ющий человек еще может говорить: «Я имел сновидение», а не что-то вроде: «Сновидение имело меня» — мы не можем говорить о том, что бессознательное подавило эго. Изложе­ние сновидения как частичная функция эго преобладает в попытках добиться сильного контроля, когда человек, стра­шась своих фантазий, приходит к едва замаскированным сновидениям о надвигающейся катастрофе. Они часто по­нимаются как прорыв (ослабленное в состоянии сна эго оказывается не в состоянии поддерживать защиты), но, я думаю, удерживание психической катастрофы в рамках тек­ста сновидения требует осознания попытки сокращения внутреннего мира и его различных образов до статуса час­ти-объекта, ограничивая их выражение.

Утверждение, что сновидение является формой эго-контроля, имеет значение для теории посттравматических сно­видений. Теперь можно оспаривать концептуальную стро­гость фрейдовской теории, если посмотреть на нее с пози­ции данной статьи, а именно: сновидение служит примером превосходящего функционирования эго (Hartmann, 1947, 1950).

Относительно вопроса: почему посттравматические сно­видения повторяются? — мы имеем объяснение Фрейда,

[292]

сформулированное с точки зрения экономических концеп­ций; говорится, что этот тип сновидения повторяется в за­поздалой попытке ответить на чрезмерное возбуждение, вызванное травматическим событием. Развивая экономи­ческую метафору, можно сказать, что посредством времен­ного перераспределения можно регулировать силу возбуж­дения и постепенно уменьшить напряжение. Однако эго-психолог может задать вопрос: участвуют ли в этом процессе погашения и какие-нибудь когнитивные аспекты действия? Я думаю, в двух отношениях мы должны ответить «да». Первое относится к представлению о всестороннем проиг­рывании травмы, подразумеваемому в теории Фрейда (1920), когда он говорит об этих сновидениях как о «стремлении ретроспективно справиться с раздражителями» (с. 32). Что­бы эта, выраженная языком личного действия, формули­ровка стала понятной, необходимо обратиться к интенциональным когнитивным позициям, сознательным или нет. Все, что такая экономическая модель может пояснять, — это лишенные содержания явления разрядки, такие как при­ступы слепой паники⁶. Экономическая модель не дает ни­каких идей, которые можно было бы скоординировать с содержанием текста посттравматического сновидения.

Согласно когнитивной модели, пребывающий в шоке человек предпринимает запоздалую попытку овладеть ре­альной нежелательной ситуацией, предоставляя себе в во­ображении еще один шанс — добиться иного исхода, не того, которым обременила его жизнь. Однако, чтобы дать себе эту вторую «попытку», он должен вернуться в воображе­нии к первой главе беспокоящей его истории, так сказать, на место преступления. Несомненно, такое целенаправлен­ное проигрывание, несмотря на его неизбежный частич­ный провал, требует теории сновидений, включавшей бы наряду с концепциями разрядки формы удовлетворения же­лания и контроля эго.

Второй момент, в отношении которого, я думаю, можно выступить в защиту эго при объяснении повторения пост­травматического сновидения, связан с синтетической фун­кцией, или интеграцией. Нежелательное событие происхо­дит — мы хотим, чтобы его не было. Глубоко отвратительно

[293]

не только содержание события, но, кроме того, и само чув­ство нежелательности. Эта вторичная антипатия берет свое начало от защитных попыток отрицания и диссоциации. «Это не случилось со мной» борется с «увы, это случилось со мной». Чтобы поддержать, по меньшей мере, частичную желаемую нереальность, мы жертвуем личностной целост­ностью в глубоком дискомфорте расщепления эго.

У сравнительно здорового эго нерасположенность к рас­щеплению постепенно превосходит таковую к восстановле­нию в памяти и повторному переживанию первоначальной травмы. Лучше быть одним целым, хотя и раздавленным, чем, подобно автономной ящерице, отбрасывать повреж­денную часть. Результатом повторного переживания трав­мы любым способом является уменьшение расщепленнос­ти эго. Постепенно шокированный человек оказывается способен включить нежелательное событие в контекст сво­его представления о себе, каким бы полным сожаления, печальным и горьким это ни было. Целостное «я» можно обрести вновь только при условии, что приемлется изме­нившееся «я». Без этого принятия человек представляет со­бой неполную личность. Я только что сказала: «Вновь пе­режить любым способом» — и хочу спросить: не является ли сновидение особенно подходящим для достижения ре-интеграции после вызванной стрессом диссоциации? Тому, что оно таковым является и каким-то образом делает это, есть множество клинических аналитических свидетельств. Кроме того, есть систематические исследования Брижера и др. (Breger др.,1971) и Гринберга и др. (Greenberg др., 1972), задокументировавших последовательности сновидений после травматических переживаний. Они показывают, как и за­писи сновидений после тяжелой утраты Паркса (Parkers, 1972), что с течением времени как в явном содержании, так и в ассоциациях наблюдается прогрессирующее снижение частоты обращений к недавней травме и увеличение ассо­циативно релевантных тем, относящихся к прошлому: па­мять о недавней травме постепенно связывается и интегри­руется с детскими травматическими воспоминаниями. Брижер и др. (Breger др., 1971) в заключении к своей работе говорят: «Этот ассимилятивный процесс ... облегчает ин-

[294]

теграцию глубоко переживаемой информации в решения, ставшие доступными благодаря сновидению или програм­мам первичного процесса».

Но существуют ли определенные характеристики снови­дения, благодаря которым оно успешно выполняет функ­ции отреагирования и интеграции вслед за стрессом?

Классический ответ был бы следующим: снижение за­щит (бдительности) во время сна позволяет эго соприкос­нуться с подавленными идеями, в связи с этим наблюдает­ся аннулирование расщепления и интеграция. Ночное и дневное мышление соединяются в компромиссе, который повествуется как сновидение.

Но изложение сновидения — само по себе действие диссоциированное, и содержание воспринимается рассказ­чиком как отличное от содержания дневного мышления и, в здравом уме, не смешивающееся с ним. Поэтому не пара­доксально ли предположение, что отщепившаяся функция должна быть особенно подходящей для реинтеграции? Тем не менее, возможно, именно из-за своих диссоциативных характеристик сновидение становится носителем, вмести­лищем отщепившихся элементов. Раз у сновидца складыва­ется иллюзия, что он не отвечает за свое сновидение, зна­чит, туда спокойно можно вкладывать нежелательные мыс­ли. Оно функционирует как убежище, где можно хранить отщепившиеся элементы до тех пор, пока не появятся бла­гоприятные условия для их интеграции с сознательно при­емлемыми элементами. Диссоциация без всякого доступа к сознанию, как на стадиях онемения или застывания в пер­вичной реакции на стресс, уступает место диссоциации с частичным доступом к сознанию — через ночное мышле­ние; так обеспечивается испытательная площадка, проме­жуточная станция на пути к интеграции. В этом отношении сновидение функционирует аналогично отрицанию в опи­сании Фрейда (1925).

Фрейд утверждал, что посттравматические сновидения — это исключения⁷ из правила удовлетворения желания: «Фун­кция сновидения потерпела неудачу» (1933: 29). Действи­тельно, она потерпела неудачу с точки зрения спящего эго, так как спящий просыпается, но как превосходно она уда-

[295]

лась с точки зрения бодрствующего эго — видеть сон о трав­матическом переживании с незначительным аффектом — значит достичь окончательного удовлетворения желания о том, чтобы то, что было реальным, в конце концов оказа­лось только сном, как отметил Штейн (Stein,1965). Напри­мер, в одном случае сновидения пациента о чей-то смерти понимались как упражнения в превращении реальной по­тери в «просто приснившуюся». Он назвал эти сновидения снами о «смерти, замаскированной под смерть». Наверное, стоит отметить, что этот пациент признавал, что его снови­дения и анализ доставляют ему большое удовольствие, не­смотря на страдания: для него подвижность аналитическо­го процесса с демонстрацией меняющихся и сверх-детерминированных значений его реакций означала, что все это было сном, в который он мог загнать страшное завершение и бесповоротность реальности.

Сокращение измерений

Давайте перейдем к рассмотрению идеи о том, что, если сновидение не является подчиненной функцией, то оно перестает быть полезным эго. Иначе это можно сформули­ровать так: сновидение должно иметь меньше измерений, чем восприятие в бодрствующем состоянии, подобно тому, как рисунок, скульптура, поэма или фильм должны иметь меньше измерений, чем естественное событие. Конечно же, само восприятие — это активность абстрактная, и всякий отдельный акт восприятия включает редуцирующий выбор из многих возможных измерений, теоретически определя­ющих данное событие.

Однако в случае психоза и иногда во время анализа чув­ство господства теряется, и тогда пациенты ощущают, что их сновидения угрожают овладеть эго. Пациентка с силь­ной боязнью оказаться поглощенной проецированными плохими образами демонстрировала лежащую в основании фантазии дилемму человека, частичные функции которого угрожали сравняться с целым. Она стала ощущать свои сно-

[296]

видения таким же большими, как она сама — это похоже на состояние человека, поглотившего своего двойника, или на попытку впихнуть предмет в полиэтиленовый пакет, рав­ный по размеру самому предмету (в этот момент она сдела­ла важную оговорку, поменяв вместилище и вмещаемое местами: она говорила о «крови, полной уборной»). Для остатка «я» не было места, и существовала опасность, что она (вместилище) расколется пополам. Эта конкретная фан­тазия о том, что ее одолеют и разрушат собственные снови­дения, слегка просматривалась в ранней защитной фазе анализа, когда она напевала мелодию песенки под назва­нием «Мне показалось, что я вижу живой сон». (Фантазии и сновидения этой пациентки были сильно раздуты бессоз­нательными вкладами со стороны матери, которая, подав­ляя себя, редко рассказывала сны, и чья проецируемая аг­рессия принималась дочерью с чувством вины и соучастия для того, чтобы замаскировать свою собственную.)

Какие же измерения восприятия жертвуются для того, чтобы сновидение хорошо соответствовало комфорту сно­видца? Первым идет временное измерение. Для бодрствую­щего эго сновидение всегда «уже было», оно существует в прошедшем времени. Как прошлое, сновидение разделяет убежище с историей в том смысле, что его уже нельзя изме­нить. Его можно забыть, интерпретацию можно предста­вить иначе, но как экзистенциально прошлое событие, из­лагаемое в настоящем, оно имеет специфические преиму­щества. Меня поразили выигрыши от временного смещения в изложении сновидения пациентки с сильной тревогой преследования. Сны снились ей часто, и сновидение озна­чало изгнание текущей травмы трансфера в прошлое. Пе­ресказ сна представлял собой попытку отодвинуть латент­ное содержание в прошлое, даже если это только прошлое «минувшей ночи». Для анализа этой пациентки оказалось важным, когда она начала рассказывать сновидения утром того дня, когда проводились сеансы. В течение длительного времени ей удавалось достичь только самонаблюдения; но стоило лишь вовлечься в прямой трансфер, как в физичес­ком поведении во время сеанса стали проявляться бессоз­нательные импульсы. Они были все более неистовыми, если

[297]

мне не удавалось сыграть роль суперэго, которое пациентка хотела спроецировать на меня, чтобы бороться с ним сна­ружи, а не внутри себя. Но, пересказывая сновидение, ка­ким бы разрушительным ни было его содержание, она чув­ствовала себя в безопасности; внутри она была достаточно живой, чтобы произвести это содержание, а так как теперь оно ощущалось в прошлом, защищенным временем, то ни она, ни я не могли его коснуться. Здесь сопротивление за­являет о себе в полный голос, но в этом примере я хочу выделить ту меру безопасности для эго, которую пациентке давало изложение сновидения. Будучи неспособной под­держивать структурное разделение суперэго и эго-функций из-за боязни внутреннего конфликта, она проецировала су­перэго и таким образом не теряла контроля над тем, что осталось. Без проекции она боялась, что я вторгнусь в ее мир и вступлю в сговор с ненавистными внутренними об­разами. Единственным местом, где этого не могло произой­ти, были пересказы сновидений, так как она чувствовала, что эти сны уже пережиты. Кроме того, они переживались вдали от меня.

Для этой пациентки была необходима также простран­ственная диссоциация; она должна была напоминать себе еще и о том, что место действия манифестного сновидения далеко. Она часто рассказывала сновидения о географичес­ких картах, воображала карты в трещинах на стене и вни­мательно следила, чтобы мое кресло никогда случайно не оказывалось придвинутым ближе к кушетке, чем обычно. На протяжении многих сеансов она сидела на корточках в самом дальнем углу комнаты или, в качестве альтернативы, стояла рядом с моим креслом, но позади меня в простран­стве, так же, как ее сновидения находились позади меня во времени. Вы не удивитесь, узнав, что сознательно больше всего она боялась заснуть и увидеть сон на кушетке.

Эта пациентка дает нам хороший пример и того, как сновидение влияет на другое сокращение измерений — на количество классов психологических объектов. Я имею в виду триаду, состоящую из я, внутренних образов и внеш­них объектов. Каждый член этой тройки представлялся как автономная сущность и подлежал перемещению посредством

[298]

интроекции и проекции. До тех пор, пока она имела дело только с внутренними образами, после пробуждения она могла чувствовать себя в безопасности. Но в остальной бодр­ствующей жизни управление этой триадой оказывалось слишком сложным. Она боялась отдать свои внутренние образы во власть внешних объектов, которые, подобно Ду­дочнику*, будут слишком привлекательными, чтобы им со­противляться, и ее «я» останется покинутым и опустошен­ным. Существовала и опасность того, что внутренние обра­зы и внешние объекты вступят в сговор и нападут на «я». Сохраняя дистанцию в трансфере (как пространственно так и эмоционально), она предотвращала первую возможность — что я и ее внутренние образы найдем общий язык и поки­нем ее. Проецирование внутренних объектов нацеливалось на вторую опасность — не уцелеть: лучше быть невреди­мой, даже если и пустой. Единственным временем, когда между ней и внутренними образами могло произойти что-то безопасное, был период пересказа сновидения. В содер­жании фантазий присутствовало немало свидетельств, что погружение в сон служило возвращением к единоличному обладанию коленями матери, которого она искала. Напри­мер, во время сеанса она одновременно хотела и сидеть на моих коленях, и чтобы я ушла из комнаты и позволила ей остаться в одиночестве. Она обратила мое внимание на тот факт, что при отходе ко сну ей больше всего нравится пред­ставлять себя младенцем в кроватке рядом с увитым розами домом. Она хотела знать, почему в этой картине больше никого нет. Пациентка не только не хотела никого видеть рядом с собой — она не хотела ничего, кроме коленей. Фан­тазия, так же, как и сеанс, была бы испорчена, если бы она могла видеть свою мать, ибо, объяснила она, «невозможно видеть свою мать, если ты находишься действительно близ­ко к ней». Поэтому самое большое удовлетворение достав­лял такой тип изложения сновидения, при котором она не только теряла измерение внешнего объекта, но и сама ста­новилась внутренним образом своей матери. Во время се­ансов она не выносила никаких звуков, резких движений

* Дудочник (Крысолов) из Гаммельна, волшебная игра которого заставляет любого следовать за ним — Прим. ред.

[299]

или взгляда в глаза. Звуки, доносившиеся извне, ее не бес­покоили, если я была спокойна. Хотя она и желала симво­лического пребывания на моих коленях, но вскоре начина­ла осознавать его опасность, и ей пришлось предупредить меня о скрывающейся в этом деструктивности. Требования моей неподвижности вскоре уступали место попыткам зас­тавить меня двигаться — она прыгала с кушетки, бросала подушки, пыталась перевернуть мое кресло — и так далее, из-за страха перед тем, что моя неподвижность станет не­подвижностью мертвого. Хотя она не хотела встречаться со мной взглядом, в то же время она паниковала, если, повер­нувшись, видела, что я откинула голову или закрыла глаза. В этом случае меня нужно было снова предупредить, т.е. вернуть обратно к жизни.

Рассказывая сновидение, можно ослабить дипломатичес­кие функции посредничества между внутренними образа­ми и внешними объектами и установить непосредственную связь между собой и ними. Эта прямота является источни­ком удовлетворения, особенно для шизоидных пациентов, которые тратят много сил на поддержание железного зана­веса между внутренними образами и внешними объектами.

Хотя рассказчик может занять психическую позицию «пребывания в сновидении» в рамках внутреннего образа, равно как и позицию содержания сновидения в себе, обе эти формы изложения сна представляют потерю измерения только одного объекта — внешнего мира. Сновидение ни­когда не бывает исключительно внутренним переживани­ем. Как говорит Канзер (Kanzer, 1955): «Сон — это явление не первичного, а, скорее, вторичного нарциссизма, и сно­видец делит свои сны с интроецированным объектом». Очень маленьким детям, у которых отношение между внутренни­ми и внешними объектами еще весьма неустойчивое, после пробуждения кажется, что их сны видят другие люди. На­пример, трехлетний пациент различал пересказы и другие мысли, но часто спрашивал у матери про события из своих сновидений, полагая, что они видели сновидение вдвоем. Тем не менее, изложения сновидений он помещал в опре­деленные рамки: так, он никогда не спрашивал про них у отца или сестры!

[300]

Нельзя ли развить дальше идею сокращения измерений и задаться вопросом: где происходит ли это сокращение? На это есть прекрасный ответ Левина (Lewin, 1958) в его обсуждениях расщепления «тело — психика» в сновидении. Левин пишет, что в большинстве спокойных сновидений «воспринимающий сновидец являлся не более, чем малень­кой, невесомой бестелесной сущностью, располагающейся где-то за глазами» (с.50). Отделяя психику от материи, на­блюдающее Я теряет возвратное я-измерение — прикосно­вение Я к «я», взгляд Я на «я» и так далее. Эти возвратные элементы расщепляются и проецируются на образ «я», на­блюдаемый в сновидении. Максимальная потеря измере­ний происходит в пустых сновидениях, где, как говорит Левин, «сновидец не выделяет себя как зрителя, сливаясь с чистыми ощущениями сновидения» (с.54). И, конечно же, сливается с внутренним образом груди, так что мы имеем сокращение трех измерений — «я», внутренних образов и внешних объектов — до одного измерения чистого экрана. Хороший пример такого блаженного пустого сновидения дает пациент с повторяющейся дремотной фантазией, в которой он был всего лишь точкой посреди огромной ту­манной массы. При пробуждении точечное «я» превраща­лось в остроконечное, подобное тонкой линии, а масса становилась более плотной и губчатой: точка имеет место­положение, но не имеет измерения, линия имеет одно из­мерение, тело — три.

Идея различного количества измерений имеет свое зна­чение для теории символизации. Уничтожение разрыва меж­ду символизированной вещью и символом служит основой для конкретного мышления шизофреника: например, как утверждал Фрейд, для катексиса слов, как если бы они были объектами. В более зрелых формах символизации осуще­ствляется сокращение всемогущей инфантильной жаднос­ти, требующей, чтобы эго относилось к символу также, как и к тому, что он символизирует. Приемля меньшее, симво­лизирующий обретает как чувство господства, ибо символ является его творением, отличающимся от оригинала толь­ко тем, что определил он сам, так и возможность использо­вать символ в качестве замены недостающих образов. Диа-

[301]

пазон применения символического представления намного шире символического уравнивания, и, подобно концепции переходного объекта Винникотта (Winnicott, 1953), его ран­няя конкретная форма может использоваться в качестве универсального заменителя. Вы можете сосать, гладить, бить ногами, разорвать на части или сидеть на плюшевом медве­жонке и быть уверенным, что он ваш и ничей больше. Так же и с текстом сновидения: то, что эго теряет, переставая отражать действительность, оно обретает в обладании кон­денсированными значениями, в их собственной индивиду­альности, гибкости, двусмысленности, обратимости и мно­жественности.

Теперь, я думаю, понятно, почему я взяла на себя труд определить сновидение как изложение сновидения, ибо та­кая концептуальная полнота позволяет изучить первичные данные без всех приписываний, в которые сновидец их об­лачает свои переживания и наши данные. Если сновидец говорит, что прошлой ночью видел сон, то выбранное им средство — манифестное содержание сновидения — само собой разумеется как относящееся к чему-то значимому.

Предполагая меньшее, мы открываем большее, и поэто­му принимаем представления сновидца в качестве важных вторичных данных, которые следует рассматривать столь же серьезно, как и первичный текст сновидения. Так должно быть в исчерпывающем психологическом анализе; понима­ние того, что человек думает, предполагает любопытство относительно того, что он думает о том, что он делает, ког­да думает. Наиболее трудно выявляемые вторичные данные такого рода, конечно же, те, что в культурном отношении разделяют как наблюдатель, так и субъект, хорошим при­мером этому служит сновидение.

Психоаналитический подход является феноменологичес­ким в глубочайшем смысле этого слова, ибо не требуется квалифицировать эти возвратные данные как частицы со­знания. Если мы знаем, чего именно он не знает, когда полагает, что знает все о своем сновидении, то можно пред­сказать, что он будет использовать это возвратное знание в соответствии с иными принципами, не похожими на прин­ципы применения сознательного знания. Такие принципы

[302]

бессознательной психической функции, как и основа на­ших заключений относительно них, в значительной мере парадоксальны. Мы предполагаем, что результат действий дает ключ к намерениям и что особенности бессознатель­ной психической функции берут свое начало в процессе вытеснения. Человек пытается сохранить субъективные, личные, защитные значения своих действий, чтобы изба­виться от нежелательных последствий осведомленности суперэго о том, что он замышляет.

Центральный для теории бессознательного момент со­стоит в том, что мы постулирует диссоциированное состоя­ние, в котором человек одновременно знает и не знает, что он делает. В этом состоянии бессознательного когнитивно­го конфликта эго-функции способствуют оптимальному управлению противоречивыми намерениями. Из них самой заметной является организующая функция (выделенная Х.Хартманом), охватывающая дифференциацию и синтез. Если использовать для обнаружения бессознательных эго-функций ту же логику, что и при выявлении содержания бессознательной фантазии, то намерение становится суще­ственным критерием. Поступая таким образом, мы не только должны поддержать все развития психоаналитической тео­рии сновидения, показывающие, как изложение сновиде­ния может символизировать темы инфантильной фантазии, включая приписывание тексту сновидения статуса «вещи в себе» (Khan, 1974), но, по моему мнению, нужно пойти даль­ше и приписать, наблюдая результаты, бессознательному эго намерения относительно того, что касается использова­ния конкретного образа действия или средства выражения.

Заключение

Меня заинтересовал вопрос: почему пациенты настаи­вают на изложении сновидений, когда другие аспекты тонко анализируемого трансфера обеспечивают и без того пре­красное поле для игры и борьбы как фантазии, так и со­противления. Я предположила, что существуют особые чер-

[303]

ты изложения сновидения, дающие эго большие преиму­щества в его задаче распознать способ примирения двух сторон, присущих любому спору в бессознательном. С од­ной стороны, мы можем охарактеризовать их как благо­приятные аспекты диссоциации, в которой можно иметь две цели по цене одной: тайну, одновременно хранимую и открываемую; текущее действие, защищенное прошлым временем; зрительный образ, недоступный другим благо­даря кажущемуся разрыву между видением и изложением; невыносимую правду, одновременно излагаемую и отри­цаемую посредством временного помещения ее в контекст отражающей нереальные события мысленной формы, не принимаемой слишком серьезно. Однако, с другой сторо­ны, для каждого расщепленного аспекта можно найти ин­тегрирующую функцию — в результате отказа от полного набора измерений конфликтного состояния появляется но­вое дифференцированное целое. Нигде не видим мы этого более ясно, чем в использовании символов в тексте сно­видения, и в моем расширенном варианте этого аргумен­та, в самом использовании изложения сна как средства связи между внутренним объектом, «я» и другим; в выра­жении конфликта между признанными и отрицаемыми на­мерениями; и наконец, в обнаружении не только того, что человек хочет в своей жизни, но также и способностей организующей функции сновидца в данное время.

Примечания

¹ Я намеренно обращаю здесь внимание на вклад теории обу­чения в том, что касается признания процесса этого измене­ния. Слишком часто авторы, затрагивающие психологию эго, пытаются взвалить на психоанализ непосильную ношу. Эти неуместные требования отвлекают силы и внимание от за­дач, которые призван решать психоаналитический метод, а именно: обнаруживать динамически скрытое содержание прошлых раздражителей и реакций (включая побуждающие раздражители и раздражители, продуцируемые реакцией), психологическое присутствие которых несвоевременно и

[304]

зачастую трагически вторгается в жизненное пространство индивидуума. Теория обучения может точно определить за­коны обобщения у разных видов; однако она не дает метода обнаружения ретроспективно значимого содержания. Здесь психоанализ занимает подобающее ему место.

² В отношении недавних переоценок этих тем, вместе со ссыл­ками на более раннюю, имеющую отношению к этому воп­росу литературу, смотрите работы Блюма (Blum, 1976), Кана (Khan, 1976), Плата Мьюка (Plata-Mujica, 1976), Хартмана (Hartmann, 1976), Куртиса и Шаца (Curtis и Sachs, 1976), представленные на симпозиуме «Изменения использования сновидений в психоаналитической практике» на 29-м Меж­дународном Психоаналитическом Конгрессе в Лондоне в июле 1975 г.

³ Фрейд (1916: 85): «все, что сновидец рассказывает нам, дол­жно считаться его сновидением».

⁴ Со времен Витгенштейна мы узнали, что существует высо­кая вероятность того, что, если кто-то рассказывает снови­дение, то в период, предшествующий сну, у него должны наблюдаться физиологические показатели (если бы кто-то их регистрировал) D-состояния. Но свидетельства высокой корреляции, или даже полной функциональной эквивален­тности, если она будет когда-нибудь установлена, между психологическим действием и физиологической функцией не дают нам основания отказаться от различия в базе дан­ных и уровне объяснения между областями физиологии и психологии. Это может позволить только полное совпаде­ние всех феноменологических и функциональных особен­ностей. Все, что мы в настоящее время можем с увереннос­тью утверждать, — это то, что сновидения пересказываются более часто при пробуждении в период БДГ-сна, чем в иное время. Широко принято мнение, что это доказывает, будто называемый нами сновидением психологический акт про­исходит на протяжении физиологически определяемого пе­риода БДГ. В равной мере правдоподобным было бы заклю­чение, что сновидение является реакцией на бессознательное восприятие изменения состояния. Такая реакция является ког­нитивным актом интеграции, служащим для рационализа­ции осознанного различия между состояниями до и после БДГ-фазы. Само собой разумеется, что это обеспечивало бы также каналы для совместного выражения бессознательной

[305]

фантазии. Эти особенности пересказа сновидения характер­ны также для описания квази-сновидений, гигпиагогических и гипнопомпических фантазий, хотя последние менее четко отделены от других действий.

⁶ Или некоторые формы пробуждающих волнений в 4-й ста­дии сна (Fisher и др., 1973).

⁷ «Насколько я могу сейчас видеть, сновидения, наблюдаю­щиеся при травматических неврозах, являются единствен­ным подлинным исключением, а сновидения наказания — только видимым исключением из правила, что сновидения направлены на удовлетворение желания» (Фрейд, 1923: 118).

Список литературы

Blum, Harold (1976) 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice: dreams and free association', International Journal of Psycho-Analysis 57: 315-24.

Breger, L., Hunter, I. and Lane, R.W. (1971). The Effect of Stress on Dreams. New York: International Universities Press.

Curtis, Homer and Sachs, David (1976). Dialogue on 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice', International journal of Psycho-Analysis 57: 343-54.

Erikson, Eric H. (1954) The dream specimen of psychoanalysis', Journal of the American Psychoanalytical Association 2:

Fisher, C., Kahn, E., Edwards, A. and Davis, D.M. (1973). A psycho-physiological study of nightmares and night terrors. J. nerv. ment. Dis. 157, 75-98.

Freud, Sigmund (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

__ (1916). Introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 15.

__ (1920). Beyong the Pleasure Principle. SE 18.

__ ( 1923). Remark on the theory and practice of dream interpretation. SE 19.

__ (1925). Negation. SE 19.

__ (1933). New introductory Lectures on Psychoanalysis, SE 22.

Greenberg, R., Pealman, C.A. and Gampel, D. (1972) War neuroses and the adaptive function of REM sleep. Brit. J. med. Psychol. 45, 27-33.

Hartmann, E (1976). Discussion of 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice': the dreams as a 'royal road' to the biology

[306]

of the mental apparatus. International Journal of Psycho-Analysis 57: 343-54.

Hartmann, H (1947). On rational and irrational action. Psychoanal. soc. S с i. l, 359-92.

__ (1950). Comments on the psychoanalytic theory of the ego. Psychoanal. Study Child 5.

Kanzer, М (1955). The communicative function of the dream. Int. J. Psycho-Anal. 36, 260-6.

Khan, Masud (1974) The Privacy of the Self, London: Hogarth.

__ (1976). 'The changing use of dreams in psychoanalytic practice': in search of the dreaming experience. International Journal of Psycho-Analysis 57: 325-30.

Kris, E. (1952). Psycho-analytic Explorations in Art. New York: Int. Univ. Press.

Lewin, Bertram (1946). Sleep, the mouth and the dream screen. The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

__ (1958) Dreams and the Use of Regression, New York: Int. Univ. Press.

__ (1968) The Image and the Past. New York: Int. Univ. Press.

Malcolm, N. (1964). The concept of dreaming. In D.F.Guistafson (ed.), Essays in Philosophical Psychology. New Yor: Doubleday, Anchor.

Parkes, C.M. (1972) Bereavement. Studies of Grief in Adult Life. London: Tavistock Publ.

Plata-Mujica, C. (1976). Discussion of The changing use of dreams in psychoanalytic practice'. Int. J. Psycho-Anal. 57, 335

Schafer, R. (1976). A New Language for Psychoanalysis. New Haven: Yale Univ. Press.

Stein, M.H. (1965). States of consciousness in the analytic situation. In М.Schur (ed.) Drives, Affects, Behaviour, vol. 2. New York: Int. Univ. Press.

Winnicott, D.W. (1951) 'Transitional objects and transitional phenomena', in Playing and Reality, London: Tavistock (1971