СЕСИЛЬ ДЕ МОНЖУА

В этой статье я собираюсь затронуть роль сновидения не для спящего, а для бодрствующего человека, рассказываю­щего о нем аналитику. Если я ограничиваю место действия психоаналитическим лечением, то это потому, что, как вы­разился Фрейд (1923: 117), «использование сновидений в психоанализе является чем-то очень далеким от их перво­начального назначения». Эти ограничения ни в коей мере не исключают рассмотрения содержания сновидения — в действительности одна из целей данной статьи состоит в прояснении некоторой связи между формой и содержани­ем сновидений. Но я буду рассматривать эту проблему не с точки зрения связи между содержанием и формой в рамках сновидения, как это сделал Эриксон (1954); я, скорее, хочу исследовать отношение между сновидением и другими об­разами действия в психоанализе.

В развитии психоанализа вслед за «Толкованием снови­дений» теория щедро обеспечивала нужды всех областей растущей науки. Парадигматически* невротический симп­том представлялся как длительный сон наяву, а защитные механизмы скрывали его латентное содержание под мас-

* Поуровнево, иерархически, структурно — Прим. ред.

[284]

кой; концепция топологической регрессии обобщалась до применения в жизненной истории сновидца; и что важнее всего, явление трансфера понималось (с точки зрения сно­видений) как выражение постоянно присутствующего на­бора скрытых желаний, высвобождаемых и активируемых определенными моментами аналитической ситуации, по­добно тому, как мысли сновидения высвобождаются и ак­тивируются состоянием сна.

Но, хотя теория сновидения оказалась щедрой матерью для своих концептуальных отпрысков, в течение некоторо­го времени казалось маловероятным, что она многое полу­чит взамен. Фрейд (1933: 8) сожалел о сокращении анали­тических публикаций на тему сновидений: «Аналитики, — говорил он, — ведут себя так, как будто им больше нечего сказать о сновидениях, как будто уже больше нечего доба­вить к теории сновидений»; тем не менее, своими после­дними работами он сам способствовал этой тенденции. Например, мы видим, как в 1923 г. он резко осуждает пре­увеличенное внимание к «таинственному бессознательно­му»; «слишком легко, — говорит он, — забыть, что снови­дение, как правило, является просто мыслью, подобной лю­бой другой» (с.112).

Именно потому, что оно считалось мыслью, подобной любой другой, сновидение разделило выгоды самого важ­ного вклада психоанализа в общую психологическую тео­рию познания. Я говорю здесь об открытии того, что пси­хические функции модулируются значением, которое мы ему приписываем. Таким образом, концепт мышления в психоанализе включал не только источник тематического содержания и был поставщиком требующих расшифровки текстовых элементов, но и служил символической версией других психологических процессов, первоначально не ког­нитивных в своих проявлениях — процессов, нашедших ме­сто в психоаналитическом перечне не под заголовком «фун­кции эго», а, скорее, под рубрикой «инстинкт».

Благодаря бессознательному приписыванию значений инфантильной фантазии когнитивным процессам способ их функционирования разительно изменяется. Это изменение осуществляется по принципу обобщения, которое может

[285]

затрагивать как компоненты ответной реакции, так и раз­дражители модифицируемого процесса¹. Это очевидно для мышления в целом и особенно для сновидения.

Например, обобщение ответной реакции от дефекации к познанию может сделать мышление скорее изгоняющим, чем творческим и поместить обмен идеями в рамки социометрии сидящей на горшках пары. Со стороны обобщения раздражителей продукты мышления, мысли, могут стать фекальными ужасами, и неудивительно, что в случае тако­го воображаемого приравнивания их часто приходится тай­но скрывать из-за боязни загрязнения интеллектуального окружения. Наше понимание сновидения значительно рас­ширяется от того, что сложившийся у человека образ свое­го ума оказывает огромное влияние на работу последнего. Таким образом, можно показать, что сновидение является не только источником и вместилищем воображаемого со­держания, но также и единицей фантазии, используемой пациентом при реализации трансферентных отношений. Можно показать, что в когнитивной регрессии к конкрети­зации и анимизму пациент концептуализирует сновидения (вместе с другими психическими продуктами) как осязае­мые или живые сущности. Так, сновидение может симво­лизировать стыдливо скрываемую от взора или открыто выставляемую напоказ часть тела, подарок или оружие, хо­роший внутренний образ или плохой.

Какими бы важными это не было для понимания роли сновидений в анализе и для методического подхода к ним², ударение всегда ставилось на сходстве сновидения с други­ми функциями психики. Даже выдающийся вклад Левина (Lewin, 1946) в понимание компонентов оральной фантазии в сновидении отличается уклоном в том же направлении. Он утверждал, что сновидение является психической инс­ценировкой цикла кормления с чередованием подкрепле­ния и отдыха, но не затрагивал дополнительный вопрос: в какой мере сновидение не было аналогом кормления и сна у груди.

Действительно, этот акцент на сходстве настолько ши­роко распространен, что даже удивительно, что пациенты до сих пор настаивают на пересказе сновидений, когда дру-

[286]

гие аспекты тонко анализируемого трансфера предоставля­ют превосходное поле как для игры, так и для борьбы фан­тазии и сопротивления. Должны ли мы винить в этом алч­ность бессознательного, жадно добивающегося использо­вания любого возможного канала коммуникации? Или же это лукавый обман сопротивления, отрицающего в рамках одного канала то, что подтверждается в другом, так что днев­ное и ночное мышление (употребляя фразу Левина, 1968) образуют сложный контрапункт, дабы ослепить и привести в замешательство аналитиков? Или же сновидение далеко не только мысль, подобная любой другой, а пересказ сно­видения имеет аспекты уникальные и заметно отличные от иных психологических действий? Не могут ли некоторые сокровенные и бессознательные сообщения передаваться только посредством действия пересказа сновидения и ни­каким иным образом?

Прежде чем я начну развивать свои доводы, позвольте пояснить особенности употребления термина «сновидение». Я имею в виду действие, описанное как пересказ сновиде­ния³. Это может быть пересказ самому себе или другому. Невозможно найти различия между сновидением и изло­жением сновидения. Витгенштейн отметил, что мы не под­вергаем сомнению, действительно ли человек видел сон или же ему просто кажется, что он его видел (Malcolm, 1964)⁴.

Я согласна с фрейдовским разделением манифестного и латентного содержания, хотя предпочла бы характеризовать это разделение с точки зрения «ограниченного» и «обрабо­танного» содержания, а не как метафорический контраст между «явным» и «скрытым». Ибо если мы спросим, какие процессы требуются для того, чтобы «вскрыть» латентное содержание сновидения, то увидим, что они должны вклю­чать сравнение «ограниченного» сновидения со свободны­ми ассоциациями, данными в контексте отношения пере­носа. Все это выслушивающий аналитик обдумывает в кон­тексте своих знаний и воспоминаний из биографии пациента, пересказанных в том же контексте (и иногда, хотя эта процедура сомнительна, даже взятых вне, например, из «материалов истории болезни»). Затем все это помещается в рамки еще более концептуально расширенного контекста

[287]

ответных поясняющих замечаний аналитика и его наблю­дений за тем, как реагирует пациент. Именно посредством включения в ходе анализа «сырого» сновидения во все бо­лее сложные контексты мы приходим ко все более и более сложным версиям первоначально рассказанного сновиде­ния (для полноты сюда следует также включить первую ре­комендованную Фрейдом операцию — попросить пациента повторить свое сновидение и сравнить два варианта).

В метафоре «скрытое», несмотря на ее безупречную метапсихологическую службу и полезность для феноменоло­гического описания ощущений пациентов и аналитиков, есть загвоздка: хотя пересказ сновидения удивляет, идея «латентности» предрешает вопрос о том, откуда и как появляются новые значения сновидения. Искушение поддаться упро­щенному представлению, что латентное содержание, подоб­но «спящей красавице», ждет интерпретирующего поцелуя принца, чтобы освободиться от проклятия сопротивления, препятствует научному любопытству относительно актив­ных поступательных процессов превращения значения, на­блюдаемого в ходе интерпретации сновидения. Когда слу­чается, что в следующих друг за другом фазах психоанализа мы вновь просматриваем записи одного и того же сна, у нас остается мало сомнения в том, что на другом конце недосягаемого не зарыто ничего похожего на латентное со­держание.

Таким образом, я обрисовала концептуальную сцену, на которой буду доказывать, что пересказ сновидения облада­ет уникальными преимуществами в достижении того, что Х.Хартман (Hartmann, 1947, 1950) назвал «организующей функцией эго» — функции, что включает как дифференци­ацию, так и синтез и интеграцию. Подходя к некоторым вопросам, касающимся сновидения с точки зрения эго-психологии, я собираюсь расширить представление, что сло­жившийся у человека бессознательный образ своего мыш­ления оказывает сильное влияние на его работу. Я хочу выдвинуть тезис, что этот возвратный принцип играет важ­ную роль в определении не только содержания и формы активности эго, в данном случае пересказа сновидения, но даже самого выбора средства из ряда других. Имеет ли пе-

[288]

ресказ сновидения иное бессознательное значение и функ­цию, чем другие психоаналитические средства, такие, как пересказ фантазии или выражение в открытом поведении подавленных бессознательных импульсов?

С первого прослушивания трудно удостовериться, что форма и содержание текстов сновидения отличаются от формы и содержания других психологических текстов, та­ких, как интроспективные отчеты и фантазии. Однако, бла­годаря Фрейду, мы имеем ряд операций, позволяющих в случае их тщательного выполнения снова и снова подхо­дить к установленному им отличительному свойству пер­вичного — и вторичного — процесса мышления. Подробно рассматривая трансформации, названные им «работой сно­видения», можно распознать и уникальное равновесие между этими двумя типами мышления.

Рассматривая бессознательное значение пересказа сно­видения, мы должны вначале напомнить себе феноменаль­ные особенности этой активности. У относительно нор­мального человека наиболее очевидной отличительной чер­той является диссоциация от других психологических действий. Это проявляется различными путями, включая ту обычную форму, в какую облечено изложение даже в первом пересказе самому себе. В описании переживания время всегда прошедшее, и употребляется глагол «иметь», а не различные, обычно используемые, по крайней мере в английском языке, формы глагола «быть»*. Пересказ сно­видения подразумевает представление сценария, обычно, хотя и не всегда, на языке образов, сценария, в котором рассказчик выступает зрителем или слушателем, даже если в тексте сновидения он представлен как действующее лицо (различное удаление рассказчика от рассказываемой ис­тории представляет собой важный ключ для понимания способности эго к дифференциации; к этому моменту я вернусь в данной статье позднее, при обсуждении некото­рых специфических особенностей сновидения у шизоид­ных пациентов). В мотивационном отношении рассказчик сновидения отказывается от интенциональности и иници-

* Для русского языка это не так, и данный факт имеет принципиальное значение для анализа — Прим. ред.

[289]

ативы в том, что касается создания его сновидения. Он не принимает на себя никакой ответственности за происхо­дящие события или за его содержание. Выражаясь языком действия Шефтера (Schafer, 1976), рассказчик сновидения отказывается от деятельности, поступая так, будто он опи­сывает событие, а не действие⁵.

В развитии своей аргументации я сосредоточу внимание на трех аспектах изложения сновидения: (1) преимущества использования различных способов передачи; (2) способ, посредством которого в процессе пересказа обретается ощу­щение господства, и значение этого для теории посттрав­матических сновидений и (3) представление о том, что из­ложением сновидения достигается господство эго — посред­ством процесса «сокращения измерений», особым случаем которого является символизация.