Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Второй аргумент, по моему предположению, состоит в том, что во внутренней психической реальности каждого пациента мы должны различать процесс сновидения и про­странство сновидения, в котором оно реализуется. Из мо­нументальной работы Фрейда мы знаем, что одной из ос­новных функций сновидения является исполнение жела­ния. Мы также знаем, что видение снов — это способность. И данная способность видеть сны зависит от внутреннего психического состояния человека, а также от наличия оп­ределенных эго-функций, посредством которых можно ис­пользовать то символическое повествование, что является сущностью конструкции сновидения (см. первую часть книги и Ricoeur, 1965). Для разъяснения своих доводов, я пред­ставлю клинический пример.

[141]

Клинический материал

Я расскажу о ходе лечения молодой двадцатитрехлетней девушки, около трех лет проходившей курс психоанализа. Она вынуждена была прибегнуть к психоанализу из-за апа­тии и вялости. Большую часть времени она бессмысленно мечтала о романтической встрече с идеальным любовником и счастливой жизни с ним. Подобного типа грезы поглоща­ли все ее либидо, у нее оставалось очень мало энергии на отношения с другими людьми, на то, чтобы организовать свою жизнь, овладеть какими-нибудь знаниями или мастер­ством. Она была красивой и весьма умной девушкой. За ис­ключением этого благостного состояния ухода от реальнос­ти, никаких других симптомов у нее не наблюдалось. Она чувствовала себя нормальной и была довольна собой. Спу­стя примерно восемнадцать месяцев после начала психоана­лиза в ее жизни произошло ужасное событие. Эта девушка, бывшая девственницей, отправилась на вечеринку, где до­вольно прилично выпила, что ей было несвойственно. Там она познакомилась с молодым человеком несколько психо­патического типа, он проводил ее домой и очень грубо и резко овладел ею. Рассказывая о происшедшем на следую­щий день на сеансе психоанализа, она почти не ощущала чувства стыда или вины по этому поводу, ибо не восприни­мала это событие как затрагивающее ее личность. Это про­сто произошло с ней, или, скорее, она позволила этому про­изойти, и в течение многих месяцев психоанализа мы абсо­лютно никак не могли использовать это событие. Она просто закрыла на это глаза, и я не вмешивался. Я глубоко убежден, что каждый пациент имеет право на то, чтобы его собствен­ные переживания оставались его личным делом, и тот факт, что с пациентом что-то случается, не дает нам дополнитель­ного права навязывать ему то, что клинически и теоретичес­ки мы считаем потенциальным значением его поведения. Для меня было очевидно, что все происшедшее служило вульгар-

[142]

ным и абсурдным примером выражения бессознательных подавленных импульсов в открытом поведении, но я также чувствовал, что для пациентки было бы лучше, если бы я оставил случившееся без объяснения или интерпретации до тех пор, пока она не достигнет в своем собственном психи­ческом развитии момента, когда сможет вернуться к нему и понять, что же оно означает для нее. Она снова впала в свое замкнутое девичье состояние.

Спустя примерно три месяца эта девушка встретила мо­лодого человека, сильно полюбившего ее, и постепенно она смогла развить нежные душевные взаимоотношения с ним. Со временем она позволила ему интимную близость, что в данном контексте вполне соответствовало инстинкту и чув­ствам в ее переживаниях. В первую ночь половой близости с этим юношей ей приснился сон, который она назвала самым выразительным воспроизведением «сцены изнаси­лования» (ее выражение). Я представляю сновидение так, как она рассказала о нем:

В моем сновидении я нахожусь в своей комнате, и Питер овладевает мною. Я осознаю, что происходит, и прекращаю это.

Большое впечатление на меня произвело использование фразы «в моем сновидении», так как я почувствовал, что в данном случае она говорит о пространстве сновидения, четко отличая его от жизненного пространства или пространства комнаты, где первоначально произошло совращение. Из ее ассоциаций очевидны две вещи: во-первых, переживание нежной интимной связи позволило ей подойти к сдержива­емым, начиная с наступления половой зрелости, гневу и ярости, не позволявшим использовать свое тело для ин­стинктивного удовлетворения или установить эмоциональ­ные отношения с гетеросексуальным объектом любви. Для нее существовала опасность, что, когда проснутся ее сексу­альные чувства, одновременно с этим высвободятся ее гнев и ярость. Так же, как в этом сновидении, воспроизведение сцены изнасилования сводит на нет ее нежные чувствен­ные переживания со своим возлюбленным. Она чувствова­ла себя очень виноватой за то, что ей приснился такой сон,

[143]

а также была огорчена поведением своего молодого челове­ка. Но в ходе недельной работы над этим сновидением по­степенно стало ясно, что оно имеет и иной, более важный для нее аспект, а именно: в собственном, «приватном» про­странстве сновидения она смогла реализовать свою инди­видуальность и инстинктивность, спонтанно проявившие­ся у нее примерно тремя месяцами ранее. Она чувствовала, и я был полностью с ней согласен, что обрела совершенно новую способность использовать свой внутренний мир и пространство сновидения для реализации тех инстинктив­ных переживаний и объектных отношений, которые в ее жизненном пространстве были бы только разрушительны­ми и губительными для ее благополучия и характера.

Одна из существенных перемен, произошедших в ней после этого сновидения, заключалась в том, что теперь она могла позволить себе быть любящей по отношению к своему моло­дому человеку и одновременно агрессивной и вызывающей, не ощущая, что тем самым подвергает все непосредственной опасности. Склад ее характера в целом смягчился — она ста­ла намного более свободной от бессмысленных мечтаний и даже, как она сама говорила, с нетерпением ждала реализа­ции новых переживаний в своем пространстве сновидения. Это изменило качество ее сна, который прежде служил лишь просто способом принудительного ухода от жизни и почти не приносил отдыха и восстановления сил.

Обсуждение

По моему мнению, концепция пространства сновидения постепенно выкристаллизовалась из изучения и размышле­ний по поводу терапевтических консультаций детей. Д.В.Винникотт использовал «игры с рисунками», так дос­товерно и ярко описанные в его книге «Терапевтические консультации в детской психиатрии» (Winnicott,1971a). В своей клинической работе со взрослыми я стал замечать, что они могут использовать пространство сновидения со­вершенно таким же образом, как ребенок использует пере­ходное пространство листа бумаги, машинально рисуя на

[144]

нем. Кроме того, для меня было важно разграничить про­цесс сновидения, выражающий бессознательные импульсы и конфликты, и пространство сновидения, где все это реа­лизуется. К тому же я начал постепенно понимать, что для многих пациентов в течение длительного времени мог быть доступным процесс сновидения, но не его пространство, поэтому от своих снов они получали весьма незначительное удовлетворение и имели довольно слабое представление об эмпирической реальности приснившегося сновидения.

В этом контексте представляется целесообразным свести клиническую интерпретацию содержания сновидения к ми­нимуму, потому что излишне замысловатые толкования процесса сновидения могут скрыть неспособность пациен­та организовывать пространство сновидения. Кроме того, из своего клинического опыта я знаю, что, когда пациенты не могут организовать в своей внутренней реальности про­странство сновидения, они склонны использовать для вы­ражения актуальных бессознательных переживаний соци­альное пространство и объектные отношения*.

Я хочу здесь высказать предположение, что сновидение, реализующееся в пространстве сновидения, уменьшает вы­ражение фантазмов в социальном пространстве. Сон, реа­лизующийся в пространстве сновидения конкретного па­циента, ведет к персонализации переживаемого в сновиде­нии и всего того, что в нем задействовано с точки зрения инстинкта и объектных отношений.

Я считаю, что процесс сновидения биологически присущ человеческой психике, тогда как пространство сновидения является достижением процесса развития личности, которо­му способствовали воспитание ребенка в раннем возрасте и

* Объектными отношениями в психоанализе называют любые отношения субъекта к окружающей действительности, несущие на себе отпечаток личностной организации и структуры защитных проявлений эго. Типы объектных отношений могут обуславливаться стадиями развития личности (орально-садистическое отношение), видами психического патологии (компульсивное отношение). Фрейд обычно рассматривает либидинальный объект с точки зрения субъекта — чем обусловлен выбор объекта, какая часть либидо катектируется к нему и т.п. Наиболее развернутая теория объектных отношений содержится в работах М.Кляйн, эта проблематика широко рассматривается психоаналитиками британских школ — Прим. ред.

[145]

внешнее окружение. Еще одно мое предположение заключа­ется в том, что пространство сновидения является внутрен­ним психическим эквивалентом того, что Винникотт опре­делил как переходное пространство, создаваемое ребенком для открытия своего собственного «я» и внешней реальности.

Я хочу также разграничить концепцию пространства сно­видения и информативную концепцию экрана сновидения, предложенную Б.Левиным (Lewin, 1946). Экран сновиде­ния — это нечто, на что проецируется картина сновидения, тогда как пространство сновидения — это психическая об­ласть, в которой процесс сновидения реализуется как эм­пирическая реальность. Это две различные, хотя и допол­няющие друг друга психические структуры.

Общепринятым является мнение психоаналитиков о том, что неспособность видеть сновидения и/или удержать и воспроизвести приснившийся сон ведут к выражению бес­сознательных подавленных импульсов в открытом поведе­нии наших пациентов. Я полагаю, что к выражению снови­дений в социальном пространстве ведет неспособность паци­ента использовать пространство сновидения для реализации процесса сновидения. Я также считаю, что мы должны рас­сматривать компульсивное галлюцинирование пациента и рассказ о нем психоаналитику как особый тип поведенчес­кого проявления бессознательных импульсов, скрывающий отсутствие пространства сновидения в его внутренней пси­хической реальности.

Гипотеза пространства сновидения предлагается как спе­цифическая интрапсихическая структура, в которой чело­век реализует некоторые типы переживаний. Этот тип реа­лизации отличается от общего биологического процесса сновидения и от сновидения как символического психи­ческого произведения. Клинический материал представлен для пояснения этой гипотезы.

Кроме того, утверждается, что психическая способность человека реализовывать такие переживания в пространстве сновидения, позволяет уменьшить поведенческие проявле­ния бессознательных внутренних конфликтов.

[146]

Список литературы

Freud, Sigmund (1900) The Interpretation of Dreams, Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, SE 4/5.

Р.п. Фрейд З. Толкование сновидений — в кн. З.Фрейд. Сон и сновидения. — М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ-ЛТД», 1997, с. 15 - 490.

Khan, Masud (1962) 'Dream psychology and the evolution of the psychoanalytic situation', International Journal of Psycho-Analysis 43: 21-31.

Lewin, Bertram (1946) 'Sleep, the mouth and the dream screen', The Psychoanalytic Quarterly 15: 419-34.

Ricoeur, Paul (1965) Freud and Philosophy, New Haven: CT: Yale University Press (1970).

Р.п. Рикер П. Философская интерпретация Фрейда — в кн. П.Рикер. Конфликт интерпретаций. — Winnicott, D.W.

'Transitional objects and transitional phenomena', in Playing and Reality, London: Tavistock (1971).

__ (197la) Therapeutic Consultations in Child Psychiatry, London: Hogarth Press.

__ (1971b) Playing and Reality, London: Tavistock Publications.

ФУНКЦИЯ СНОВИДЕНИЙ

ХАННА СЕГАЛ

Эрнст Джонс говорит нам, что Фрейд до конца жизни считал «Толкование сновидений» своей самой важной ра­ботой. Это не удивительно. Если исследования истерии показали значение симптомов, то именно работа по снови­дениям открыла ему и нам понимание универсального мира сновидений и их языка. Ибо структура сновидения отража­ет структуру личности. Далее следует краткий обзор клас­сической теории сновидений.

Подавленные желания находят свое удовлетворение в сновидении посредством косвенного представления, сме­щения и конденсации, а также через использование симво­лов. Фрейд относил эти символы несколько к иной катего­рии, чем другие средства косвенного представления. Работа сновидения — это психическая работа, вкладываемая в этот процесс. Посредством работы сновидения достигается ком­промисс между подавляющими силами и подавленным, а запретное желание может найти свое удовлетворение, не потревожив подавляющие силы. Фрейд не пересматривал теорию сновидений в свете своей дальнейшей работы. На­пример, он не говорит нам, как на представления о снови­дениях повлияла формулировка двойственности инстинк-

[148]

тов и конфликта между либидными и деструктивными фантазиями. В то время, когда были сформулированы ос­новные взгляды на природу сновидений, у него не было еще концепции разрешения конфликтов. Меня несколько смущает представление о сновидении как просто-напросто о компромиссе: сновидение — это не просто эквивалент невротического симптома. Работа сновидения является также частью психической работы по разрешению конфликтов. Этим объясняется удовлетворение аналитика, когда в ходе психоанализа появляются «хорошие сновидения».

Классическая теория сновидений предполагает наличие эго, способного к адекватному подавлению и осуществле­нию психической работы сновидения. По моему мнению, тут подразумевается, что эго в определенной мере способно к разрешению внутренних проблем. Кроме того, эта теория предполагает способность к символизации. Теперь, когда мы расширили область психоаналитических исследований, стали встречаться пациенты с нарушениями или неадекват­ностью функций, от которых зависит сновидение.

Для начала я скажу несколько слов о символизации. Фрейд считал существование символов само собой разуме­ющимся, универсальным и, я полагаю, неизменным. Ко­нечно же, в особенности так было до его разрыва с Юнгом и швейцарской школой психоанализа. В своей статье о сим­волизме Джонс (Jones, 1916) говорит о главном расхожде­нии со швейцарской школой. Он подразумевает, хотя и не утверждает открыто, что символизация включает психичес­кую работу, связанную с подавлением: «Символизируется только подавленное — только подавленное требует симво­лизации». Мелани Кляйн (Klein, 1930) сделала следующий большой шаг вперед. В своей статье о формировании сим­вола она рассказывает о психоанализе мальчика-аутиста, неспособного создавать или использовать символы. По ее мнению, символизация осуществляется подавлением и за­мещением интереса к материнскому телу, в результате чего объекты внешнего мира наделяются символическим значе­нием. В случае Дика воображаемая садистская проективная атака, направленная на тело матери, порождала парализу­ющую тревогу, в результате чего процесс символизации за-

[149]

шел в тупик и не происходило никакого формирования символов. Ребенок не разговаривал, не играл и не вступал ни в какие взаимоотношения. Я исследовала эти явления глубже и описала психическую динамику формирования того, что я называю символическим уравниванием или конк­ретным мышлением, характерным для психозов. Я также описала собственно символ, пригодный для целей субли­мации и коммуникации. Говоря кратко, предположение заключается в том, что, когда преобладает проективная иден­тификация и эго отождествляется и смешивается с объек­том, тогда символ, творение эго, идентифицируется и сме­шивается с символизируемой вещью. Символ и символизи­руемый объект становятся одним и тем же, и таким образом появляется конкретное мышление. Символ может стать реп­резентацией объекта, а не приравнивается к нему, только в случае, когда осуществляется разделение и принимается и осознается обособленность. По моему мнению, это подра­зумевает полное депрессивное развитие, когда символ ста­новится своеобразным «осадком» процесса сожаления. На­рушение взаимоотношений между «я» и объектом отражается в нарушениях процессов символизации и объективирования в системе «я». Термины «символическое уравнивание» и «символ» более полно обсуждаются в главе 8 [первоис­точника].

К словам Джонса: «символизации требует только подав­ленное», — я добавляю: «Адекватно символизировано мо­жет быть только то, о чем можно адекватно сожалеть». Та­ким образом, способность к формированию неконкретного символа сама по себе является достижением эго — дости­жением, необходимым для формирования того типа снови­дений, на которые распространяется теория Фрейда.

Мы знаем, что в психотических, пограничных и психо­патических случаях сновидения так не функционируют. В острых психотических случаях часто не существует разли­чия между галлюцинацией и сновидением. На самом деле между состояниями сна и бодрствования не существует чет­кого различия. Иллюзия, галлюцинация, ночные события, которые можно назвать сновидениями, часто имеют одина­ковое психическое значение. В состояниях неострых, но с

[150]

преобладанием психотических процессов, сновидения мо­гут восприниматься как реальные и конкретные события. Бион (Bion, 1958) рассказывает о пациенте, пришедшем в ужас при появлении в сновидении своего аналитика. Он воспринял это как свидетельство того, что он действитель­но проглотил аналитика. Сновидения могут приравнивать­ся к фекалиям и использоваться как испражнения, или, когда происходит незначительная внутренняя фрагментация, они могут восприниматься как поток мочи, а пациент реагирует на них как на случаи недержания (Bion, 1957). Иногда па­циент использует сновидения для избавления от нежела­тельных частей «я» и объектов, вместо того чтобы разре­шать связанные с ними проблемы. Он пользуется ими так­же для проективной идентификации. Все мы знаем пациентов, которые засыпают нас сновидениями, в извест­ном смысле пагубными для аналитических отношений.

У меня была возможность наблюдать этот тип функцио­нирования сновидений у двух пограничных психотических пациентов, мужчины и женщины. Им обоим снилось мно­жество снов, но в обоих случаях внимание необходимо было обращать не на содержание, а на функцию сновидений. Эти пациенты часто воспринимали сновидения как конкретные события. Женщина, параноидально придирчивая, расска­зывала о сновидении, где на нее нападал «X» или «Y», а иногда и я сама. Если я пыталась понять какой-то аспект сновидения, она возмущенно говорила: «Но ведь на меня напал «X», или «Y», или вы», — относясь к происшедшему в сновидении как к абсолютно реальному событию. Она явно не осознавала, что сновидение ей приснилось. Анало­гичным образом, эротическое сновидение, где ее, скажем, преследовал мужчина, воспринималось как реальное дока­зательство его любви. Фактически сновидения, хотя она и называла их снами, являлись для нее реальностью. В этом они походили на другое психическое явление ее жизни, так­же называемое вводящим в заблуждение словом. У нее слу­чались странные и эксцентричные сексуальные фантазии, она открыто говорила о них как о «фантазиях», но при бо­лее глубоком исследовании становилось очевидным, что это не фантазии, а галлюцинации. Они воспринимались как

[151]

реальные события. Например, она очень неуклюже пере­двигалась, так как считала, будто бы в ее влагалище нахо­дится пенис. Когда она воображала, что имеет с кем-то близ­кие взаимоотношения, то использовала слово «фантазия», но в действительности верила в нее и вела себя так, как если бы это было реальностью. Например, она обвиняла меня в том, что я завидую ее сексуальной жизни и разру­шаю все ее знакомства, когда в действительности никакой половой жизни и близких взаимоотношений у нее не было. Таким образом, то, что она называла «фантазией», и то, что она называла «сновидением», фактически воспринималось как реальность, хоть она и слабо это отрицала. Эти так на­зываемые сновидения постоянно вторгались в реальность внешнего мира. Например, она жаловалась на запах газа в моей комнате, а позднее оказывалось, что ей привиделся взрыв баллона или бомбы. Казалось, что утечка газа, про­изошедшая в грезах, вторгается в восприятие реальности.

Эти конкретизировавшиеся сновидения часто служили целям исключения, что особенно ясно было видно в отно­шении пациента-мужчины, имевшего обыкновение подроб­но записывать свои сновидения in extenso* в небольшую за­писную книжку. У него была масса снов. Например: после смерти матери ему снились сновидения о его торжестве над ней, агрессии, чувстве вины и потери, но в его сознатель­ной жизни никакой скорби не наблюдалось. Такие интерпретации, как: «Вы избавились от своих чувств к ма­тери в сновидении», — более эффективно выявляли какую-нибудь сознательную детерминанту его аффекта, чем лю­бой детальный анализ сновидения. Он использовал снови­дение для того, чтобы избавляться от той части психики, что причиняла боль; он переносил ее в свою записную книж­ку. Аналогичным образом он поступал с инсайтом. За пре­исполненным понимания сеансом часто следовало снови­дение, представляющееся тесно связанным с ним. У других пациентов сновидение подобного рода обычно представля­ет собой шаг вперед в разрешении проблем. Однако в слу­чае данного пациента такое сновидение чаще всего означа­ло, что он избавился от всех своих ощущений в отношении

* Целиком (лат.). — Прим. ред.

[152]

предшествующего сеанса, превратив их в сновидение и очи­стив психику. Аналогичным образом сновидение являлось частью процесса исключения и у моей пациентки. Напри­мер, жалуясь на запах газа в моей комнате, она изгоняла запах в комнату.

Сновидения обоих пациентов характеризовались очень бедной и грубой символизацией. Меня поразили как конк­ретность переживаний, так и их вторжение в реальность, как будто не существовало никакого различия между пси­хикой и внешним миром. Они не имели внутренней психи­ческой сферы, где могло бы удерживаться сновидение. Раз­вивая концепцию Винникотта о переходном пространстве, Кан (Khan, 1972) описал его с точки зрения пространства сновидения. В этом отношении я нахожу очень полезной модель психического функционирования Биона (Bion, 1963), в особенности его концепцию альфа- и бета- элементов и матери, способной вмещать проективную идентификацию.

Бион различал альфа- и бета-элементы психического функционирования. Бета-элементы — это «сырые» ощуще­ния и эмоции, пригодные только для проективной иденти­фикации. От этих элементов восприятия необходимо из­бавляться. Бета-элементы трансформируются альфа-функ­цией в альфа-элементы. Последние способны храниться в памяти, могут быть подавлены и обработаны. Они пригод­ны для символизации и формирования мыслей сновиде­ния. Именно бета-элементы могут стать странными объек­тами или конкретными символами в моем смысле этого слова. Я полагаю, из них складываются сновидения психо­тического типа; альфа же элементы — это материал невро­тического и нормального сновидения. Альфа-функция свя­зана также с психическим пространством. В модели Биона первичным способом психического функционирования младенца служит идентификация. Это развитие идеи Фрейда о первоначальном отклонении инстинкта смерти и концеп­ции Кляйн о проективной идентификации. Младенец справ­ляется с дискомфортом и тревогой, проецируя их на свою мать. Это не только работа фантазии. Хорошая мать реаги­рует на тревогу младенца. Мать, способная вмещать проек­тивную идентификацию, может трансформировать проек-

[153]

ции в своем собственном бессознательном и реагирует со­ответствующим образом, тем самым ослабляя тревогу и при­давая ей значение. В этой ситуации младенец интроецирует материнский объект как способный вмещать тревогу, кон­фликт и так далее и осмысленно их развивать. Такой интернализованный приемник обеспечивает психическое про­странство, в котором может выполняться альфа-функция. На это можно посмотреть и с другой стороны, а именно: благодаря материнской способности вмещать проекции младенца его первичные процессы начинают развиваться во вторичные. Если же этого не происходит, то работу сно­видения выполнить невозможно, и складывается психотически-конкретный тип сновидной деятельности.

Мне хотелось бы привести пример, четко демонстриру­ющий, как я полагаю, функцию сновидения и ее недоста­точность, ведущую к конкретизации. Материал взят из ис­тории болезни необычайно одаренного и способного муж­чины, постоянно боровшегося с психотическими частями своей личности. Мы закончили пятничный сеанс тем, что пациент выразил огромное облегчение и сказал мне, что все в ходе этого сеанса имело на него благотворное влия­ние. В понедельник он пришел на сеанс очень взволнован­ным. Он сказал, что в пятницу в после обеда и утром в субботу очень хорошо поработал, но в ночь на воскресенье увидел сон, очень взволновавший его. В первой части сно­видения он был с миссис Смолл [small = маленькая]. Она находилась в постели, и он то ли учил, то ли лечил ее. Здесь же присутствовала маленькая девочка (в этом месте он стал весьма уклончив), может быть, молодая девушка. Она была очень любезна с ним, может быть, немного сексуально на­строена. Затем совершенно неожиданно кто-то убрал из комнаты тележку с едой и большую виолончель. Он про­снулся испуганным. Пациент сказал, что напугала его не первая часть сновидения, а вторая. Он считал, что она как-то связана с потерей внутренней структуры. В воскресенье он все же смог работать, но чувствовал, что его работе не­достает глубины и резонанса, чувствовал, что что-то не так. В воскресенье посреди ночи он проснулся, увидев сон, но

[154]

вспомнить его не мог, вместо этого он почувствовал боль в нижней части спины, в пояснице.

Пациент сказал, что часть сновидения с миссис Смолл не обеспокоила его, потому что он быстро разобрался в ней. В прошлом миссис Смолл, о которой он был невысокого мнения, представляла умаление миссис Кляйн (klein = ма­ленькая). Он понял это и предположил, что она представ­ляла меня, превратившуюся в пациентку, а также в малень­кую сексуальную девочку. Он предположил, что это было проявление зависти, вызванное тем, что в пятницу я так сильно помогла ему. Затем он сообщил о нескольких своих ассоциациях к виолончели: о том, что виолончель есть у его племянника, о своем восхищении Касальсом , а также ряд других, которые побудили меня осторожно предположить, будто виолончель кажется довольно бисексуальным инст­рументом. Однако эта интерпретация не произвела ожида­емого впечатления. Его внимание в большей мере (как он сообщил) привлек тот факт, что это один из самых боль­ших музыкальных инструментов. Затем он сказал, что у меня очень низкий голос, и он был напуган тем, что, проснув­шись после сновидения, не мог вспомнить, о чем шла речь на сеансе.

Мне кажется, что вся ситуация, представленная снови­дением в первую ночь, во вторую ночь конкретизировалась. Превратив меня в миссис Смолл, он потерял меня в каче­стве интернализованного органа с сильным резонансом. Виолончель представляла мать с сильным резонансом, мать, способную вместить проекции пациента и ответить хоро­шим резонансом; с потерей этого органа произошла немед­ленная конкретизация ситуации. В своем сновидении в ночь на воскресенье он умалил меня, превратив в миссис Смолл. Это привело к исчезновению виолончели — «одного из са­мых больших музыкальных инструментов». Он проснулся встревоженным. Началось нарушение функции сновидения, предназначенной удержать и проработать тревогу. Следую­щей ночью вместо сновидения появилась боль в пояснице. Ипохондрия, которая прежде была ведущим психотически окрашенным симптомом, теперь намного уменьшилась. Ре­зультатом наступления на вмещающие функции аналитика,

[155]

представленного как орган с резонансом, явилась потеря пациентом его собственного резонанса (глубины понима­ния) и его памяти (он не мог вспомнить сеанса). Когда это произошло, он мог воспринимать лишь конкретные физи­ческие симптомы. Умаленный аналитик, представленный в сновидении миссис Смолл, превратился в конкретную боль в пояснице.

Недавно мое внимание привлекло пограничное явление, заметно выраженное в клинических случаях двух упомяну­тых выше пациентов. Они оба часто представляли сновиде­ния, которые я стала рассматривать как предсказания. То есть эти сновидения предсказывали их действия, и приснив­шееся должно было быть выражено реальным поведением. Конечно же, до некоторой степени все сновидения отража­ются в поведении, так как в них представлены проблемы и решения, аналогичные тем, что есть в реальной жизни. Но у этих пациентов отражение сновидения в поведении было исключительно буквальным и осуществлялось во всех дета­лях. Например, мой пациент-мужчина часто опаздывал, и ему, что неудивительно, часто снилось, что он опаздывает. К предсказывающему характеру его снов мое внимание при­влекла удивительная точность, с какой сновидение до ми­нуты предсказывало его опоздание. Он приходил на две, шесть или сорок пять минут позже и объяснял это правдо­подобной для него причиной, но позднее, в ходе сеанса, он рассказывал о сновидении, где опаздывал на обед или на совещание точно та такое же число минут, на какое факти­чески опоздал на сеанс в этот день. Я не думаю, что это его post hoc" интерпретация, так как утром он первым делом тщательно записывал сны. Я также заметила, что сновиде­ние четверга или пятницы, содержащее планы на конец недели, ни в коей мере не являлось сновидением, замеща­ющим реальное поведение, но часто воплощалось в жизнь с точностью до деталей. Это, конечно же, могло быть ре­зультатом моего неудачного анализа сновидения, предше­ствовавшего уик-энду. И другие пациенты иногда приходят с подобными планами своих действий, чтобы предупредить аналитика и получить помощь; в таких случаях эффектив-

* После этого, о последующем событии (лат.). — Прим.перев.

[156]

ный психоанализ устраняет необходимость реализации не­вротического плана. Но у меня возникло ощущение, что в навязчивом стремлении этого пациента реализовать сон в действии было нечто настолько автоматическое, что анали­тик редко мог повлиять на это. Часто он рассказывал о сво­ем сновидении уже по прошествии уик-энда.

У моей пациентки такие сновидения-предсказания свя­заны в основном с параноидными драмами. Одна подобно­го рода драматическая ситуация мне была хорошо знакома. Она отличалась удивительно автоматическим развитием, и моя реакция не оказывала на нее никакого видимого влия­ния. Сеанс проходил примерно следующим образом: паци­ентка говорила осуждающе: «Вы недовольны мною». В свое время я перепробовала целый ряд всяческих ответов. К при­меру, я объясняла ей: «Вы боитесь, что я недовольна вами из-за того, что вчера вы хлопнули дверью». Или же я спра­шивала: «За что, по вашему, я сержусь на вас?» Она могла ответить: «Вы сердитесь за то, что я хлопнула дверью». Или я могла промолчать и посмотреть, что последует, но мое молчание воспринималось как подтверждение того, что я ужасно зла на нее. И тогда она говорила: «Вы не только сердитесь на меня, но теперь вы и молчите, а это еще хуже». Я никогда не говорила: «Я не сержусь», — а пыталась ука­зать ей: не приходило ли ей в голову, что она может оши­баться в своих ощущениях. Это только ухудшало положе­ние дел, ибо теперь я не только сердилась, но и обвиняла ее в ненормальности. В любом случае я чувствовала, что мой ответ не имеет абсолютно никакого значения, и раздор, в котором определенная роль отводилась мне, продолжался совершенно автоматически.

Однако в какой-то момент, обычно когда интерпретация касалась фундаментальной тревоги, она рассказывала мне сновидение. И тогда оказывалось, что наша воображаемая ссора в ходе сеанса представляет собой почти дословное повторение ссоры из ее сновидения: то ли со мной, то ли с ее матерью или отцом, то ли с какой-нибудь плохо завуали­рованной трансферентной фигурой (например, учителя). Однако такая реакция на интерпретацию — пересказ сно­видения — наблюдалась только когда ссора утихала, по край-

[157]

ней мере, на время. Другие подобные интерпретации, выс­казанные ранее в ходе сеанса, либо игнорировались, либо вплетались в развитие ссоры. Я начала распознавать осо­бенное ощущение в контрпереносе: чувствуешь себя мари­онеткой, захваченной чужим кошмаром, абсолютно неспо­собной ничего сделать, кроме как играть отведенную роль, обычно роль преследователя. Поэтому в дальнейшем, когда ссора начиналась таким особенным образом, я иногда про­сто говорила: «Во сне вы поссорились со мной или с кем-то подобным мне», — и иногда такой шаг устранял потреб­ность в проигрывании ссоры из сновидения в процессе се­анса. Представляется, что предсказывающие сновидения обоих пациентов функционировали подобно тому, что Бион (Bion, 1963) назвал «определяющей гипотезой». Они детально предопределяли как будет разворачиваться сеанс.

Мне было интересно знать, каким образом предсказыва­ющие сны отличались от «отбрасывающих» сновидений: либо того типа, что я описала в отношении своего пациен­та-мужчины, либо подобных тем, что наблюдались у паци­ентки-женщины — вторгавшихся затем, так сказать, в ре­альность. Я полагаю, они в чем-то отличны. Я считаю, что «отбрасывающее» сновидение действительно успешно уда­ляет что-то из внутреннего восприятия пациента. Так, пос­ле сна об оплакивании матери пациенту больше не было необходимости скорбеть по ней. Однако предсказывающим сновидениям, по-видимому, не полностью удается удале­ние, и, вероятно, они остаются в психике пациента, подоб­но плохому объекту, от которого пациент должен избавить­ся, воплотив сновидение в реальном поведении. Удаление представляется незавершенным до тех пор, пока сновиде­ние не будет увидено и «отыграно» в жизни, как это было у описанной выше пациентки. Проигрывание ссоры, пере­сказ сновидения, получение интерпретаций — все это при­носило ей огромное облегчение, но я редко была убеждена в том, что такое облегчение в действительности обусловле­но достигнутым инсайтом. Казалось, что в большей степе­ни оно обусловлено ощущением свершившегося удаления. В заключение мы можем сказать, что далеко не исчерпа­ли возможностей понимания мира сновидений, открытого

[158]

Фрейдом, но наше внимание все больше привлекает форма и функция сновидения, чем его содержание. Именно фор­ма и функция отражают и помогают пролить свет на нару­шения в функционировании эго.

Список литературы

Bion, W.R. (1957). Differentiation of the psychotic from the non-psychotic personalities. International Journal of Psycho-Analysis 38: 266-75. In W.R.Bion, Second Thoughts. New York: Jason Aronson, 1977.

__ (1958). On Hallucination. International Journal of Psycho -Analysis 39: 341-9. In W.R.Bion, Second Thoughts. New York: Jason Aronson, 1977. In W.R.Bion, Seven Servants. New York: Jason Aronson, 1977.

__ (1963). Elements of Psycho-analysis. London: Heinemann Medical Books.

Jones, E. (1916), The theory of symbolism. In E.Jones, Papers of Psycho-Anafysis. 2nd ed. London: Balliere, Tindall and Cox, 1918.

Khan, Masud (1972). The use and abuse of dreams. International Journal of Psychotherapy 1.

Klein, Melanie (1930). The importance of symbol formation in the development of the ego. International Journal of Psycho-Analysis 11: 24-39. In М. Klein, Contributions to Psycho-Analysis 1921-1945, pp. 236-50. London: Hogarth, 1948.

6. СНОВИДЕНИЕ КАК ОБЪЕКТ ¹

Ж.-Б. ПОНТАЛИС

Die Traumdeutung* (1900): уже само название связывает, даже бесповоротно объединяет сновидение и его интерпрета­цию. Полностью пересматривая эту работу, Фрейд одно­временно ставит себя в один ряд с провидцами различных традиций, мирских и религиозных, уделяющих особое вни­мание содержанию сновидений. При этом в какой-то сте­пени игнорируется сновидение как переживание: субъектив­ное переживание сновидца и интерсубъективное пережива­ние в терапии, когда к аналитику приносится сновидение, одновременно предлагаемое к рассмотрению и утаиваемое, говорящее и умалчивающее. Возможно, когда у Фрейда сон через интерпретацию проходит путь к своему окончатель­ному статусу, и сновидение наблюдаемое в образах, транс­формируется в сновидение, выраженное словами, что-то те­ряется: каждая победа оплачивается изгнанием, а овладе­ние — потерей.

Я собираюсь вернуться в ситуацию, предшествующую Traumdeutung, и уделить внимание тому, что метод Фрейда (желая иметь наибольшую эффективность), неизбежно ос­тавлял в стороне. Обращаясь к психоанализу за ориентира­ми, я хочу понять то, что представляется мне противопо-

* Буквально — «Снотолкование» — Прим. ред.

[160]

ложностью значения и переживания. Я считаю, что подоб­ный шаг оправдан рядом написанных после Фрейда работ, равно как и моей осторожностью в том, что касается рас­шифровки содержания сновидения в клинической практи­ке, когда я не мог понять, что оно представляло как пере­живание или как отказ от переживаний. До тех пор, пока не будет понята функция сновидения в аналитическом про­цессе, и пока занимаемое им в субъективной топографии место будет оставаться неопределенным, — любая интер­претация послания сновидения, в лучшем случае, будет не­эффективной, а в худшем — бесконечно усложнит пред­ставления о конкретном объекте. Последний будет оставаться камнем преткновения для катектирования* либидо между аналитиком и пациентом: это уже не одно из существую­щих мнений, это признано всеми.

К этой точке зрения меня привели несколько событий. В октябре 1971 г. проводилась психоаналитическая конфе­ренция по вопросу «Сновидения в терапии». Она явилась намеренным напоминанием о конференции, проводившейся тринадцатью годами ранее, с намного более научным на­званием: «Использование онейрического материала в пси­хоаналитической терапии взрослых»². Такое, более или ме­нее намеренное, изменение названия было задумано не просто с целью избежать повторения. Вследствие предпо­лагаемой эквивалентности между «сновидением» и «онейрическим материалом», а кроме того, вследствие сосредо­точения прений на их «использовании» существовал риск, что дискуссия в целом немедленно переключится на про­блему различных методик обработки этого материала. Пред­сказуемые индивидуальные различия во мнениях находи­лись в пределах диапазона, фактически уже охваченного участниками конференции. Говоря в общем, наблюдались две противостоящие тенденции, часто встречающиеся в од­ном и том же аналитике. Первая из них, которую ошибоч­но можно принять за классическую, заключалась в пред-

* Катектирование либидо или катексис — одно из центральных понятий психоанализа, посредством которого описывается процесс «притекания» или «оттока» психической энергии к тем или иным объектам, зонам тела и пр. — Прим. ред.

[161]

ставлении, что сновидение — это «прямая дорога к бессоз­нательному» и что в терапии оно должно пониматься как особый язык. Другая тенденция выражала мнение, что сно­видение по своему характеру ничем не отличается от всех составляющих психоаналитического сеанса.

Изменение названия, хотя и свидетельствовало о возоб­новлении устойчивого интереса к этой теме, одновременно указывало на смену акцента, который стал более неопреде­ленным и более радикальным — «Так что же можно сказать о сновидении в анализе?» Практический статус сновидения в аналитической ситуации уже заранее не предполагается. Ибо его определенный Фрейдом теоретический статус: сно­видение — это галлюцинаторное исполнение желания — оставляет все вопросы без ответа, так как организация вы­полнения желаний и защит эффективно играет его роль в трансфере («роль» как в спектакле на сцене).

Сама формулировка названия конференции подсказы­вала, что в 1971 г. аналитики относились к сновидению уже не так, как в 1958 г., и что наше понимание сновидения со временем вполне могло измениться. Я вспоминаю, как воз­вращался с заседания, мысленно обдумывая выдвинутое мной предложение проводить различие между сновидени­ем как объектом, как местом и как сообщением. С некото­рой ностальгией я пришел к выводу: «Сновидение уже не то, чем оно было раньше!» На следующий день я услышал от пациента с кушетки следующие слова, увиденные им как надпись на стене: «Ностальгия уже больше не то, чем она была раньше», — такое предложение заставляет человека видеть сон.

Но хватит о событиях.

Если мы рассмотрим сновидение как объект и как нечто связанное с объектом ностальгии, отражающим неопреде­ленные желания субъекта, то это даст нам не одну-единственную связь, а ряд «направлений использования»; при этом функция сновидения у разных людей будет различ­ной. Во всяком случае эта функция для современных ана­литиков неизбежно отличается от того, чем она была для Фрейда. Банальное замечание, но что из этого следует?

 [162]

Прочитав Traumdeutung, мы склонны смешивать объект исследования — сновидение — с методом интерпретации и с теорией психического аппарата, которую этот метод по­зволил сформулировать автору. Однако в отношении взаи­мозависимости этих трех терминов нет ничего абсолютно­го. Анализ сновидений, и прежде всего своих собственных, явился для Фрейда средством распознавания функции пер­вичного процесса, как будто под микроскопом. Но, вероят­но, в попытке оспорить всякие ошибочные представления, часто получающие подкрепление в книгах о сновидениях, Фрейд быстро отмежевался от романтизма и мистицизма онейрического, от идеи о том, что сновидение по привиле­гии своего рождения непосредственно связано с бессозна­тельным. Я вспоминаю об одном конкретном предложении, поначалу могущем показаться неожиданным, где Фрейд (1923) абсолютно ясно говорит о своих оговорках — веро­ятно, в качестве возражения Юнгу — по поводу места «за­гадочного бессознательного». В 1914 г. Фрейд добавил к Die Traumdeutung следующее примечание: «Долгое время при­нято было считать сновидения тождественными их явному содержанию; но теперь мы должны в равной мере остере­гаться ошибки его со скрытыми смыслами сна». Фрейд не­сколько раз подчеркивает, что сновидение — это не более чем «форма мышления», «мысль, подобная любой другой». Эту идею следует сравнить с убеждением в том, что, хотя на значительную часть «мыслей сновидения» аналитик может оказывать свое влияние, «на сам механизм формирования сновидения, на работу сновидения в строгом смысле этого термина никогда никоим образом повлиять нельзя: в этом можно быть вполне уверенным». Желание Фрейда управ­лять своими сновидениями привело его к анализу их кон­струкции, пути их формирования, а не к изучению условий их образования и той творческой силы, свидетельством ко­торой они являются. Его интересовали механизмы снови­дения. Работа сновидения, или, другими словами, ряд транс­формаций, обусловленных исходными факторами — инстин­ктивными импульсами и отпечатками дня, вплоть до конечного продукта: пересказанного, записанного и выра­женного словами сновидения. Что же можно извлечь из этого

[163]

продукта после того, как он вышел из машины сновиде­ний, чего можно добиться до того, как эта машина зарабо­тает вновь, действительно ли желание спать можно свести к предполагаемому первичному нарциссизму?

Фрейд, несомненно, осознавал необходимость «заверше­ния» своего «Толкования сновидений» на основании изуче­ния связи между состоянием сна и сновидениями. Но это «метапсихологическое дополнение к теории сновидений», по-видимому, никак не сказывалось на интерпретации сно­видений и не ставило под сомнение их функцию как «стра­жа сна». С другой стороны, связь между желанием спать, желанием видеть сны и желанием сновидения (представ­ленным в нем самом), не является центральным моментом представлений Фрейда. Внимание его привлекает не толь­ко изучение трансформаций, их механизмов и законов: это еще и до и после. Однако, если эту работу можно прекрасно изучать на модели сновидения, то для изучения формирова­ния сновидения модель не подходит. Сам Фрейд с большой проницательностью анализировал работу сновидения, ког­да дело касалось других формирований бессознательного — забывчивости, симптомов, явления «дежа вю» и так далее. Когда же дело касается бессознательной фантазии и транс­фера, задача усложняется, ибо процесс построения посто­янно размывает строгость конструкции.

После того, как между различными бессознательными образованиями было установлено структурное соответствие, все психоаналитические исследования устремились на оп­ределение их различий. Этот путь был открыт Traumdeutung, являющейся для нас не книгой об анализе сновидений, тем более не книгой о сновидениях, а книгой, открывающей законы логоса сновидений, закладывающей основы психо­анализа.

Нельзя оспаривать тот факт, что локализовать первич­ный процесс в отношении переноса сложнее, чем в тексте сновидения: это уже не вопрос текста. Но нет никакого пси­хоанализа (я не говорю анализа) вне того, что движется, сдерживается, но все же прорывается в трансфер, в дей­ствие, даже если оно проявляется лишь словами. Я не каса­юсь вопроса, хотя и фундаментального, правомочности по-

[164]

становки знака равенства между «сеансом» и сновидением. Это предубеждение может заходить настолько далеко, что абсолютно все содержание сеанса может считаться поддаю­щимся интерпретации. В принципе это уже спорный воп­рос, на практике такое предубеждение чревато риском тер­рора преследования и послушания, последствия которого кляйнианская школа, по-видимому, не принимает во вни­мание. Фрейд сосредоточился на самом сновидении и пре­небрег способностью иметь сны.

Сновидение как таковое не должно быть избранным объектом для анализа. Нам хорошо известно, что немало случаев излечения достигнуто без какой-либо интерпрета­ции сновидений и даже без вклада с их стороны, и что за­частую анализ сновидений связан со случаями, когда тера­пия продолжается неопределенно долго. Но для Фрейда, Фрейда как человека, сновидение несомненно и безуслов­но было чем-то избранным. Сегодня мы все знаем, что Фрейд провел свой самоанализ посредством методической и постоянной расшифровки собственных сновидений (см. Anzieu, 1959): на протяжении некоторого времени он буквально назначал встречи своим сновидениям и, что еще более удивительно, его сны являлись на эти встречи. Мы исказили и умалили бы их роль, если бы приписывали им только простую функцию посредников, позволивших Фрей­ду «полностью признать свой Эдипов комплекс» и так да­лее. Это совсем иное дело: для Фрейда сновидение было перемещенным материнским телом. Он совершил инцест с телом своих сновидений, он проник в их тайну, он написал книгу, сделавшую его завоевателем и хозяином terra incognita.

Была осуществлена первая метаморфоза, главенствую­щая над всеми другими — от неописуемой головы Медузы до ставящего загадки Сфинкса: все, что оставалось — толь­ко разгадать загадки. Фрейд стал таким, как Эдип в конце своей жизни. Аффективная сила была такова, что три чет­верти столетия его последователи вновь изучают тело, став­шее корпусом его сновидений: читайте тело буквально.

Нет необходимости взывать к Эдипу Фрейда или к Фрей­ду, ставшему Эдипом, чтобы установить, что сновидение — это объект, наделенный либидо сновидца, носитель его стра-

[165]

хов и наслаждений. Достаточно и повседневного опыта. Но психоаналитики, по крайней мере в своих печатных рабо­тах, мало уделяют внимания отношению к сновидению-объекту. Аналитики уже не говорят о сновидениях наверня­ка, кроме тех, чей сюжет связан с послушанием или обольще­нием, — а таковыми, в определенной мере, были все сновидения, поверенные Фрейду. Каждый из нас может убе­диться, что сновидение, каким бы обманчивым ни было его содержание, стоит между аналитиком и анализируемым: ничья земля, защищающая обоих, хотя ни один не знает — от чего. Представление сновидения на сеансе часто пере­живается как спокойное возбуждение, если можно так вы­разиться; перемирие, временное затишье, восторженное со­участие. Соучастие частично обусловлено тем фактом, что возникает сенсорный обмен между зрением (пациента-сно­видца) и слухом аналитика. Но временное затишье обус­ловлено тем, что в результате совместного всматривания и вслушивания нечто отсутствующее становится ощутимым на горизонте — присутствует, оставаясь отсутствующим. Однако, фактически, многие установленные ассоциативным путем переплетения являются конвергентными; неважно, что аффект нельзя изменить, между сновидением, выражен­ным образами, и сновидением, выраженным словами (мож­но сказать, умерщвленным), все равно остается расхожде­ние. Ранее я упоминал о питающей романтическую тради­цию взаимосвязи между сновидением и нескончаемым объектом ностальгии: она, по меньшей мере, дважды запе­чатлена в каждом сновидении — в его регрессивной цели и в самом расхождении. Вклад сновидения состоит в том, что у обоих партнеров оно склонно удовлетворять поиск эфе­мерного объекта (теряющегося и обнаруживающегося, от­сутствующего и присутствующего, никогда полностью не достигаемого) по ориентирам, которые, указывая на объект, отдаляют его. В этом можно найти определенное успокое­ние. Разве не покорено уже самое буйное сновидение? Нео­жиданное находит убежище в укрытии: в окруженных сте­ной садах, в городах, где архитектурные стили различных эпох соседствуют друг с другом, в ограниченном участке моря... Бессмысленное обретает форму, не согласующееся

[166]

множество в конце концов обосновывается в одном снови­дении. Его неопределенная форма удерживает меня на рав­ном расстоянии от моих внутренних объектов и от нужд реальности, отчасти более или менее связанных с супер-эго — парадокс, определяющий свою собственную цену, осо­бенно, когда он больше уже не владеет мною, когда я осво­бождаюсь от него, рассказывая о нем. Сновидение прерыва­ется кошмаром в намного большей мере, чем пробуждением, способным поддерживать сладкую, волнующую неопреде­ленность.

Именно так я сейчас интерпретировал бы слова Ната: «В конце концов, сновидение — это только сновидение». Ав­тор этих слов, однако, не смог аналогичным образом по­ставить под сомнение трансфер, актуализирующий психи­ческую реальность как иллюзию. Но двусмысленный харак­тер предложения остается и говорит о том, что оно касается сновидения только как объекта: сновидение, даже в момент его протекания и независимо от силы влияния отпечатков дня, несомненно, никогда не бывает фактическим, но оно может актуализировать и возродить подавленное, что часто вызывает потрясение. Его воздействиями управляют отно­шения, которые мы с ним поддерживаем. Но ведь каждое сновидение направлено на достижение истинной цели: во что бы то ни стало — полное удовлетворение желания, его осуществление. И каждое сновидение предоставляет «пра­вильную» галлюцинацию, отличающуюся этим от настоя­щей галлюцинации, остающейся всегда проблематичной для субъекта. Возможно, само восприятие сновидения является моделью всей перцепции: большим восприятием, чем все, что возможно ощутить и воспринять в состоянии бодрство­вания.

Давайте рассмотрим один распространенный стереотип: «Прошлой ночью мне снился сон, но я помню лишь его обрывки». Никто не обращает особого внимания на такое сообщение, все ждут, что последует дальше. И только, если сообщение повторяется с некоторой настойчивостью и если последующий пересказ сновидения более-менее связный, оно может быть осмысленно иначе: в этом случае оно ука­зывает на отношение, которое субъект пытается поддержи-

[167]

вать со сновидением-объектом в тот момент, когда переда­ет его на рассмотрение третьему лицу. Тогда очевидна связь с Эдиповым комплексом, опирающаяся на представление аналитической ситуации: «Вы должны понять, при чем так, чтобы я убедился, что Вы понимаете, что я никоим образом не соответствую этому сновидению, этому телу, на которое позволяю Вам бросить взгляд. Интерпретировать его, про­никнуть в него — в Вашей власти. Но острое удовольствие, никогда полностью не удовлетворяемое, испытанное мною и увиденное Вами только мельком, — мое». Моя гипотеза заключается в том, что каждое сновидение связано с мате­ринским телом настолько, насколько оно является объек­том анализа. В представленном мной примере анализируе­мый запрещает себе знать его. В других случаях субъект использует «аналитический» метод разложения на элемен­ты, чтобы овладеть ситуацией посредством кусочков тела сновидения и так далее. Сама патология субъекта раскры­вается в «использовании» сновидения, а не в его содержа­нии. Сновидение-объект вторично захватывается в ораль­ной, анальной и фаллической организации, но первона­чально процесс сновидения связан с матерью: разнообразие представленных в нем тем и даже тот диапазон значений, что оно дает терапии (фекалии, настоящее, произведение искусства, «воображаемый ребенок», «интересный» орган, фетиш) — все разворачивается на фоне этого исключитель­ного взаимоотношения. Сновидение — это прежде всего усилие поддержать невозможное единение с матерью, со­хранить неделимую целостность, вернуться в пространство, предшествующее времени. Вот почему некоторые пациенты косвенным образом требуют, чтобы к их сновидениям не подходили слишком близко, чтобы тело сновидения не тро­гали руками и не жевали, чтобы «представление вещей» не превращали в «представление слов». Один из них сказал мне: «Это сновидение в большей мере приносит мне удо­вольствие, чем интересует меня. Оно как картина, состав­ленная из кусочков, коллаж».

Такая аналогия с картиной подводит нас к вопросу о месте. Место сновидения — его пространство — имеет отношение к тому, что пытается очертить нарисованная

[168]

сном картина. Первичному характеру изображенного в сновидении уделялось недостаточно внимания: сновиде­ние делает видимым и представляет дежа вю, которое стало невидимым.

Нейропсихологические исследования парадоксальной фазы сна теперь экспериментально подтвердили этот пер­вичный характер образов. Представляется так, что снови­дение соответствует фазе бодрствования, в противополож­ность фазе глубокого сна, и это подтверждается быстрыми движениями глаз, как если наблюдающему сон приходится рассматривать нечто. Здесь также обретает свое полное зна­чение представление о сновидении как о киноэкране — даже если клинические эксперименты изредка сталкивают нас с «пустыми сновидениями», как подчеркивает сам Левин (Lewin, 1953). По крайней мере, наблюдения Левина дела­ют очевидным, что каждый образ сновидения проецирует­ся на особый экран или, как сформулировал бы это я, пред­полагает пространство, где может реализоваться изображе­ние. Основная суть не в том, что сновидение разворачивается как фильм (сравнение, даже оговорка, часто употребляемое сновидцами). Оно может принимать и форму драмы, се­рийного романа или полиптиха. Но не может быть фильма без экрана, спектакля без сцены, картины без полотна или рамы. Сновидение — это ребус, но для изображения ребуса нам требуется что-то вроде листа бумаги, а для головолом­ки нужен тонкий лист картона. Фрейд заметил, что один из приемов, используемых работой сновидения, состоит в том, чтобы принимать во внимание его воспроизводящую спо­собность: «мысли сновидения» могут быть представлены только в виде зрительных образов». Иными словами, «ви­димость» удовлетворения желания должна быть показана в образе, ибо бессознательное в представлении не нуждается. Последнее, наоборот, нужно сновидению. Насколько мне известно, Фрейд не уделял внимания последствиям этого требования и не занимался анализом достоверности пар «видимое-невидимое» и «желание-зрелище». Он изучал толь­ко модификации, проходимые абстрактным в процессе кон­кретизации.

[169]

Позвольте мне здесь заметить, что если художникам по­надобилось так много времени для достижения намечен­ной цели — изображения на холсте своей мечты (цели на­столько же спорной по отношению к требованиям живопи­си, как и к развертыванию процесса сновидения) — то это потому, что между работой сновидения и работой художни­ка существует глубокое соответствие.

Разговор о месте сновидения ведет, в первую очередь, к рассмотрению следующего противоречия. С одной сторо­ны, действия конденсации и смещения, уловки, замены и полной перестановки, т.е. способы функционирования пер­вичного процесса в целом — все это предназначено не только для работы сновидения, и, как указывает Фрейд (1900), нет необходимости «допускать для него особой символизирую­щей активности психики». С другой стороны, сновидение реализуется в особом внутреннем пространстве. И нам хо­рошо известно, что есть и другие места, где проявляется инстинкт, где ид выражается без самопредъявления. Суще­ствует представление «здесь» — возможно, поле инстинкта смерти — когда инстинкт остается привязанным к компульсивным действиям (повторам судьбы), равно как и пред­ставление «там», более проблематичное; в нем всегда при­сутствует инстинкт, создающий открытое пространство для работы и действия. Сновидение же находится где-то посе­редине.

Когда Фрейд, спрашивая себя о «по ту сторону» или «да­лее чем» принципа удовольствия, возвращается к проблеме травматических сновидений, он признает необходимость предварительных условий для становления сновидения как удовлетворения желания: способность видеть сон требует, чтобы он «свершился до следующей задачи». Все размышле­ния в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) в конечном итоге направлены на определение этой задачи. А пока давайте рассмотрим следующую гипотезу: сновидение не может функционировать согласно своей собственной ло­гике до тех пор, пока пространство сновидения — «психи­ческая система» — не определится как таковое.

Точно также, как притязание сохранить «резервный сек­тор», отстоящий от поля трансфера при обращении к ре-

[170]

альности, проверку сновидения аналитиком и пациентом в терапии можно рассматривать как свидетельство стремле­ния определить границы бессознательного (если бы после­днее могло иметь местоположение), ограничить первичный процесс всего лишь формой (гештальтом).

Объект сновидения, пространство сновидения: связь меж­ду этими двумя измерениями сновидения очень тесная. На практике мы непрерывно переходим из одного в другое. Схематически я бы различил два типа отношения к объекту сна, представляющие два типа специфической защиты от возможностей сновидения: воздействие машины сновиде­ния и сведение последнего к внутреннему объекту. Я наме­ренно сохраняю описательный стиль.

С анализируемыми-анализирующими (analyses-sants), мы встречаемся не только в последнее время, просто теперь их стало больше. Они — специалисты по шифровке и расшиф­ровке, изобретательны в игре слов, сведущи во всевозмож­ных комбинациях, способны спорить с самыми тонкими аналитиками и умело «разлагают на составные части». Это можно назвать сопротивлением, которое необходимо рас­сматривать как нынешнее воплощение «интеллектуального сопротивления». Оно известно давно и при видимой раци­онализации, отрицающей аффект, должно присутствовать в агрессивном трансфере. В отличие от простой рациона­лизации ментализация — это инвертированный эквивалент беседы: осуществляется «таинственный скачок» от психи­ческого к ментальному.

Удивительно, что психоанализ легче обнаружил этот ска­чок в соматической сфере: его цель — пресечь любую интерпретацию аналитика, заранее оспорить ее или заста­вить терапевта ограничиться диапазоном возможных интерпретаций. Пусть так. Но сопротивление чему? Зна­чению? Утверждать это можно, только апеллируя именно к тому, чего, по-видимому, нет у таких пациентов: к опы­ту — ощущению сновидения. Уважение к тексту сновиде­ния часто приводит к стиранию различия между снами, изложенными в письменном виде (или запомнившимися до сеанса), и сновидениями, вновь открытыми в ходе се­анса. Совершенно ясно, что, следуя за пациентом по пути

[171]

интерпретации содержания сновидений, можно лишь под­держивать отношения занятного соревнования по интел­лектуальной акробатике. Выслушав пациента, иногда зада­ешь себе вопрос: а действительно ли он прожил свое сно­видение, или оно приснилось ему просто как сновидение и именно для того, чтобы пересказать его.

«Использование сновидений в анализе представляет со­бой нечто весьма далекое от их предназначения», — писал Фрейд (1923). Это случайное, но глубокое замечание рас­крывает «ответственность» психоанализа в этой перверсности сновидения, только что упомянутой мною. Ибо мы име­ем дело с перверсией: подчинить и атаковать, разбить вдре­безги объект сновидения, сделать аналитика-свидетеля соучастником своего удовольствия — разве это не напоми­нает сексуального извращенца, обращающегося с телами других как с машинами для удовлетворения своей собствен­ной фантазии? Может ли желание осуществиться, может ли интерпретация дать удовлетворение? Такой пациент при­носит сновидение за сновидением и безжалостно манипули­рует образами и словами. Сновидение будет непрестанно отодвигать самоосознание, в то время как он будет утверж­дать, что ищет самоинтерпретации. Я бы сказал, что такой пациент ворует у себя свои собственные сновидения. Сны меняются вместе с анализом и с нашей культурой. К при­меру, стоит только прочитать несколько рассказов Виктора Гюго о сновидениях. Хотя можно сказать, что они заметно выделяются вторичной обработкой, все же для него и для нас они остаются событиями ночи, созвучными с события­ми дня. Психоанализ некоторым образом подавляет крас­норечие онейрической жизни.

Использование сновидения в качестве объекта для ма­нипуляции и потворства (использование, конечно же, не являющееся монополией перверта), — это одна сторона от­ношения к объекту сновидения. Я обрисовал его грубыми штрихами, почти карикатурно, потому что считаю это об­ластью нашей практики, которой уделяется мало внима­ния. Другой аспект можно найти в сновидениях, где рас­сказчик как бы желает продлить полученное удовольствие, хотя и мало интересуется фактическим содержанием сна. В

[172]

той мере, насколько формирование сновидений и, прежде всего, их запоминание будет проявляться как общая наблю­дательность анализа, можно надеяться, что анализируемый субъект получит от них первичную и вторичную пользу. По­этому важно понимать, какой аспект онейрической актив­ности таким образом утверждается, инвестируется и даже эротизируется. Это может быть сновидение как таковое, представление другого места, гарант вечного двойника или инсценировка, «собственный театр» с безостановочным че­редованием ролей. Или он соответствует одному из меха­низмов сновидения — в этом случае больше источников для интерпретации. В функционировании этих механизмов всегда можно найти нечто полезное, так же, как это делает автор в своих методах письма: конденсацию, собирающую в одном образе отпечатки множества вещей и событий, или противоречивые впечатления и любимую Гроддеком компульсивность символизации — стремление бесконечно со­здавать новые связующие звенья, ничего не теряя при этом, но лишь удовлетворяя желание отрицать радикальное раз­личие. Особенно ценным представляется смещение: фак­тически оно предоставляет анализанду возможность никог­да не оставаться в одной точке, а находить неуловимый, ускользающий фокус, отличаться от принятой перспекти­вы, всегда находиться в другом месте и потому быть гото­вым «выйти из рискованной игры без потерь». Субъект отож­дествляет себя с самим смещением, будто с фаллосом, ко­торый повсюду и нигде, неуничтожим и больше, чем вездесущность. Это особое отношение к объекту сновиде­ния часто обнаруживается аналитиком-зрителем, зрителем чужих снов. Конечное богатство «идей, что грядут» факти­чески нацелено на то, чтобы исключить аналитика, напом­нить ему, что сновидение нельзя с кем-то разделить. По­этому пространство сновидения — это территория (как в этологии — территория животного). Сновидение — это внут­ренний объект, оставляемый сновидцем для себя, он ис­пользует лежащий в основе сна солипсизм в своих собствен­ных интересах: это его собственная вещь, она принадлежит ему, он выкладывает вокруг нее свои ассоциативные ка­мешки не для того, чтобы показать путь, а чтобы очертить

[173]

свою территорию, напомнить себе и аналитику тот факт, что она принадлежит ему. Вот почему интерпретация, даже если ее хотят и ждут, немедленно оказывается ограничен­ной, не имеющей эффекта прорыва. В конечном счете про­цесс сновидения отклоняется от своей основной функции — обеспечивать удовлетворение желания или заставлять его проявляться — и принимается за цель сам по себе. Снови­дец привязывается к своим снам, чтобы его не унесло по течению, а в постоянном и стабильном объекте, каковым является аналитик, находит «место швартовки» (corps mort), гарантирующее возможность остановиться.

Заметим, что такую позицию можно легко описать с точки зрения сопротивления и трансфера. Но при этом теряется нечто из сфер удовольствия и страха: либидная экономика, различимая как в работе сновидения, так и в отношении к сну. Интерпретация продуктивна, когда желание и страх, фигурирующие в сновидении, актуализируются и увеличи­ваются.

Говоря о перверсии сновидения, или его сведении к внут­реннему объекту, следует предполагать, что существует ис­тинный характер сновидения, что он бывает завершенным и вмещает возможности, развитие которых — одна из целей терапии.

Читая Винникотта, поражаешься тому, как он заставля­ет сновидение прийти, как будто бы выуживает его. Вот его фраза: «Теперь я начал повсюду выуживать сновидения» (Winnicott, 1971). Такой подход еще более эффективен в тех случаях, когда автор не хочет предлагать (для него это эв­фемизм навязывания) интерпретации с символическими намеками, с которыми пациент всегда рискует согласиться, находя в этом удобный случай упрочить свое ложное «я». Эта сдержанность повсюду видна в «терапевтических кон­сультациях». Она доходит до недоверия к «фантастическо­му», недоверия, контрастирующего с вниманием и уваже­нием к «истинному» материалу сновидения. Но в сновиде­нии не стоит искать значение конфликта, которое можно раскрыть в другом месте — иногда в поведении ребенка во время сеанса. Обсуждая свою игру в рисунки с детьми, Винникотт (Winnicott, 1971) ясно заявляет:

[174]

«Одна из целей этой игры состоит в том, чтобы добиться непринужденности ребенка и тем самым подойти к его фантазии, а значит — к сновидениям. Сновидение мож­но использовать в терапии, ибо тот факт, что оно при­снилось, запомнилось и пересказано, означает, что матери­ал сновидения, вместе с его волнениями и тревогами, находится в пределах возможностей ребенка».

Если мы проследим аналогию дальше, то она приведет нас к гипотезе, с которой мы начинали. Насколько они близки друг к другу: ребенок, который, чтобы заснуть, дол­жен сосать краешек своего одеяла (Winnicott, 1953), и взрос­лый, который должен видеть сон для того, чтобы продол­жать спать! Мы убеждены, что оба они заболеют или сойдут с ума, если их лишить этой маленькой, почти неощутимой вещи: кусочка одеяла, обрывка сновидения — они не смо­гут вынести разлуки с вещью, связывающей их с матерью; лишенные переходного сновидения, они впадут в одиноче­ство, передающее вас другому и отнимающее вашу возмож­ность быть наедине с кем-то (см. Winnicott, 1958). «Оста­лись лишь его обрывки». Но давайте признаем за жалобой убеждение: чем меньше осталось, тем большая часть про­буждающей силы объекта принадлежит мне. У меня есть все, что мне нужно, ибо я получил все, в чем нуждаюсь.

А теперь давайте рассмотрим экран сновидения. Левин (Lewin, 1953) связывает его с желанием спать, прототипом которого является сон хорошо накормленного ребенка; чи­стый экран без каких-либо зрительных образов отождеств­ляется с грудью. Визуальный ряд обеспечивают другие же­лания, нарушители сна; они формируют сновидение.

Различие между состоянием сна и сновидением, конеч­но же, существует; оно использовалось Фрейдом, но не до­ходило до того, чтобы определиться как прямая оппозиция. Мы знаем, что так обстоит дело в нейропсихологических исследованиях; и я полагаю, что к такому же заключению приводит и работа Левина. Нужно принять во внимание двусмысленную сущность, свойственную самой неопреде­ленности переживания удовлетворения — одновременное оральное насыщение и утоление голода/жажды, а также

[175]

страстное стремление вновь познать не столько состояние удовлетворения потребности, сколько процесс в целом. Именно этот процесс, пронизанный тревогой и возбужде­нием, ищет сновидец, тогда как состояние сна удовлетво­ряется снятием напряжения.

Таким образом, создается впечатление, что целью сно­видения является временное прекращение желания, а не достижение удовлетворения; объектом желания выступает само желание, тогда как объектом желания спать является абсолютная, нулевая точка успокоения.

Поэтому экран сновидения следует понимать не только как поверхность для проекции, но также и как поверхность для защиты, она образует экран. Спящий человек обретает в экране тонкую пленку, защищающую его от чрезмерного возбуждения и губительной травмы. Это, конечно же, на­поминает «оберегающий щит», ту мембрану, что Фрейд (1920) предполагает в метафоре с живой клеткой. Но если щит оберегает от внешнего, то экран сновидения защищает от внутреннего. Именно здесь «биологическое» и «культур­ное» сливаются друг с другом. Барьер, ограждающий от инстинкта смерти, служит также барьером, предупреждаю­щим инцест с матерью, инцест, сочетающий радость и ужас, проникновение в плоть и акт ее пожирания, рождение тела и его смерть.

Теперь мы можем лучше понять, почему «связующая» функция сновидения зависит от способности его воспроиз­вести (воспринять и пересказать). То, что я могу видеть, представить самому себе, уже является чем-то, что я могу удерживать на расстоянии: уничтожение, растворение субъекта сдерживается. Сновидение — это центр «видяще­го — видимого» (voyant — visible, Мерло-Понти). Я могу ви­деть свои сновидения и посредством этого вижу. Смерти, как все мы знаем, нельзя смотреть в лицо. Кошмар — это признак поворотного пункта. Сравните это с ясной уверен­ностью одного из пациентов-детей Винникотта в отноше­нии субъекта одного из его «ужасных» снов о ведьмах: «Иног­да, вместо того, чтобы проснуться, мне хотелось бы про­должать спать и узнать, что же такое этот ужас!» Затем я чувствую, что в мое царство (страшное сновидение) вторг-

[176]

лись. Я больше нигде не ощущаю себя дома. Меня ограби­ли (обманули) до такой степени, что я могу блуждать «в глубине своей страны» — но отданный связанным по рукам и ногам силам, неизбежно губительным и смертоносным — вследствие того, что они всемогущи.

Конечно же, нет ничего абсолютного в отношении про­тивоположности сна и сновидения — или, если хотите, между принципом Нирваны и принципом удовольствия: желание спать и желание видеть сны взаимно пересекаются. Что-то от желания спать проникает в сам процесс сновидения, нацеленный в своих различных формах на регрессию; и объекты первого — возвращение к его истокам — имеют тенденцию впитывать формы последнего. И напротив, наши сновидения окрашивают и видоизменяют состояние сна в целом. Можно даже установить что-то вроде равновесия: когда желание спать сильнее потребности во сне, желание видеть сон превращается в необходимость сновидения. И даже больше: когда конфликт непрерывно проигрывается на сцене внешнего мира, тогда вход на сцену сновидения для нас закрыт. Все место занимает «реальное» простран­ство. Объекты, в которые мы вложили, инвестировали ли­бидо, захватывают интересы эго и сексуальные инстинкты, смешивая их и тем самым мобилизуя всю наличную энер­гию. И тогда сон — это прежде всего восстановитель (выра­жение употребляется в кляйнианском смысле); он восста­навливает нарциссизм, «чинит» внутренний объект, раско­лотый на части деструктивной ненавистью. Сновидение работает для того, чтобы эго было «исправлено».

И последний вопрос: если сновидение, в сущности, есть нечто материнское, то не имеет ли его интерпретация от­цовскую природу? Как мы видели, ее часто избегают, зара­нее оспаривают, как будто останавливают словами: «Замол­чите, из-за вас я потеряю свое сновидение, оно угаснет». Верно и то, что интерпретация в целом — это «символичес­кая рана», но, так же, как и рану, ее можно желать: по определению, она отодвигает подальше все, что не может быть названо, но в то же время уничтожает видимое — «мое сновидение угаснет». Отцовская природа интерпретации видна и в том, что даже при желании выразить ее иносказа-

[177]

тельно, она выступает редуцирующим агентом по отноше­нию к множественному смыслу образов: она вводит законы о бессмысленном и в бессмысленном; наконец, слова ана­литика проникают, в сексуальном смысле, в тело сновиде­ния, которое само по себе является проникающим. Поэто­му силу аналитика лучше всего сосредоточить в области интерпретации сновидений: сила речи является ответом во­ображаемой силе сновидения и занимает ее место. Можно сказать, что это убийство, наверняка — замещение. Но это замещение осуществляется задолго до любой словесной интерпретации: само сновидение — уже интерпретация, пе­ревод, и представляемое в нем уже схвачено, запечатлено. Приснившийся сон дарит нам иллюзию, будто мы мо­жем достичь того мифического места, где нет ничего не­связного: где реальное — воображаемо, а воображаемое — реально, где слово — это вещь, тело — это душа, одновре­менно тело-матка и тело-фаллос, где настоящее — это бу­дущее, взгляд — это слово, где любовь — это пища, кожа — это пульпа, глубина — это поверхность, но все это располо­жено в нарциссическом пространстве. Желание проникнуть в сновидение, несомненно, служит ответом на страх, сме­шанный с чувством вины: страх оказаться проницаемым для сновидения — защитой, и успешной защитой от кош­мара. Но нет, глубокие воды сновидения не проникают в нас — они несут нас. Выходом на поверхность в бесконечно повторяющемся цикле — взаимопроникновении дня и ночи — мы обязаны сновидению: убежище тени в низине дня, яркое перекрестье лучей во тьме, пересекающее наши дни и ночи до того момента, который человечество всегда позволяло себе называть последним сном, мечтая в дей­ствительности о сне самом первом.

[178]

Примечания

Перевод с французского Кэрол Мартин Сперри и Масуда Кана.

Первая конференция была организована Парижской психо­аналитической школой в 1958 г., ее материалы опубликова­ны во Французском психоаналитическом обозрении (1959, N 1). Вторая состоялась в октябре 1971 г. при совместном содей­ствии Французской психоаналитической ассоциации и Па­рижской школы психоанализа.

Список литературы

Anzieu, D. (1959). L 'auto-analyse. Paris: Presses Univer. de France.

Freud, Sigmund (1900). The Interpretation of Dreams. SE 4/5.

Р.п. Фрейд З. Толкование сновидений — в кн. З.Фрейд. Сон и сновидения. — М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ-ЛТД», 1997, с. 15 - 490.

__ (1920). Beyong the Pleasure Principle. SE 18.

Р.п. Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. — М.: Про­гресс, 1992. - 569 с.

__ (1923). Remark on the theory and practice of dream interpretation. SE 19.

Lewin B.D. (1953). Reconsideration of the dream screen. Psychoanal, Q., 22, 174-99.

Winnicott, D.W. (1951) 'Transitional objects and transitional pheno­mena', in Playing and Reality, London: Tavistock (1971

__ (1958) The capacity to be alone. Int. J. Psycho-Anal. 39, 416-20.

__ (1971) Therapeutic Consultations in Child Psychiatry, London: Hogarth Press.