М.МАСУД КАН

Психоаналитическая теория интерпретации сновидения, или психоаналитическая теория сновидения недавно обсуж­далась Полем Тикером в его монументальной книге «Фило­софская интерпретация (Paul Ricoeur, 1965). Ричард М.Джонс в своей книге «Новая психология сновидений» (Richard M.Jones, 1970) тщательно обсудил значение последних от­крытий в области психофизиологии сна и сновидения для классической теории сновидения.

Основываясь на переписке Фрейда с Флиссом я предпо­ложил, выше (сс. 45-70) [этот сборник]):

Что позволило Фрейду трансформировать свой герои­ческий субъективный опыт самоанализа в терапевтичес­кую процедуру, — так это его гениальная способность к абстракции, благодаря ей он воссоздал все существен­ные элементы ситуации сновидца в психоаналитической обстановке, так что во время сеанса психоанализа чело­век, находясь в бодрствующем сознательном состоянии, мог физически, через невроз трансфера, вновь пережи­вать бессознательные психические тревоги и блокирую-

[134]

щие состояния, нарушающие функционирование его эго и ограничивающие его аффективную свободу. Далее я предложил концепцию «хорошего сновидения» и детализировал необходимые условия интрапсихического состояния сновидца, делающего возможным формирование такого сновидения. Я повторю здесь лишь две из четырнад­цати характерных черт, рассмотренных выше, ибо они име­ют отношение к моему обсуждению:

1. Нарциссическая способность эго получать удовлетво­рение из мира снов вместо чистого нарциссизма сна или конкретного удовлетворения реальностью. Это под­разумевает способность эго переносить фрустрацию и допускать символическое удовлетворение.

2. Способность эго к символизации и работа сновидения, поддерживающая достаточное количество направленных против первичного процесса катексисов, необходимых для того, чтобы сновидение стало событием интрапсихической коммуникации.

Моя десятилетняя клиническая работа со времени напи­сания статьи позволяет утверждать, что для врача-психо­аналитика поиск значения сновидения так же важен, как и восприятие пациентом сновидения как вещи в себе. Проти­воположностью «хорошего сновидения» является не «пло­хое сновидение», а сновидение, разрушающее интрапсихическую актуализацию процесса в жизни или в ходе психо­анализа. Поэтому я представлю свои доводы с точки зрения двух аспектов сновидения: первый связан с неспособнос­тью использовать символические процессы, задействован­ные в формировании сновидения, а второй касается про­странства сновидения, в котором сновидение реализуется.

Неспособность видеть сон

Каждый психоаналитик-клиницист надеется, что снови­дения обеспечат ему доступ к подавленному бессознатель­ному пациента, и всем знакомо изменение качества снови-

[135]

дения, происходящие в ходе психоанализа: сновидения по­могают нам подойти к бессознательным фантазиям и объек­тным отношениям, а также открывают нам и пациенту пред-сознательные защитные механизмы эго, иным образом не­доступные для наблюдения. Преимущественное и более тонкое использование трансфера в современных методиках психоаналитической терапии несколько изменило представ­ление о сновидении как о главном носителе бессознатель­ного материала.

Уже само название говорит о том, что слово «использова­ние» я позаимствовал из теорий Винникотта. На мои пред­ставления в этой области существенное влияние оказали две его статьи. Они помогли мне разобраться с клиническими случаями, уже в течение нескольких лет привлекавшими мое внимание. Это работы «Сновидение, фантазирование и жиз­ненный процесс» и «Использование сновидений в понима­нии объектных отношений «(обе опубликованы в книге «Игра и реальность» (1971b)). Я очень кратко изложу основные моменты доводов Винникотта.

В первой работе он представляет историю болезни жен­щины средних лет, вся ее предшествующая жизнь наруша­лась и узурпировалась фантазированием или «чем-то типа снов наяву». Из своего материала Винникотт заключает:

«Сновидение включается в объект-отношения б реаль­ном мире, а жизнь включается в мир сновидения хо­рошо известным, особенно психоаналитикам, образом. Однако в противоположность этому фантазирование остается изолированным явлением, оно поглощает энергию, но не вносит никакого вклада ни в сновиде­ние, ни в жизнь. На протяжении всей жизни этой па­циентки, с самых ранних лет фантазирование остава­лось в определенной мере неизменным. Его характер определился ко времени, когда ей испольнилось два или три года. Но оно наблюдалось и раньше и, вероят­но, началось вместе с избавлением от привычки сосать палец.

Другая, отличающая эти два ряда явлений особенность состоит в том, что в то время, как значительная часть

[136]

сновидения и чувств, относящихся к реальной жизни, подвержены подавлению, такое подавление отличается от недоступности фантазирования. Недоступность фантазирования связана скорее с диссоциацией, чем с подавлением. Постепенно, по мере развития личности и избавления от жестко организованных диссоциаций, эта пациентка начала осознавать, сколь важным было всегда для нее фантазирование. Одновременно фантазирование превращалось в воображение, связанное со сновидения­ми и реальностью».

В своей второй работе Винникотт тщательно разделяет объектное отношение и использование объекта. Он резю­мирует свои доводы следующим образом:

«Чтобы использовать объект, субъект должен развить спо­собность использовать объекты, что является частью из­менения отношения к принципу реальности. Эту способность нельзя назвать врожденной, нельзя так­же считать ее развитие у индивидуума само собой разу­меющимся. Развитие способности использовать объект служит еще одним примером процесса созревания как чего-то зависящего от благоприятного окруженния. В отношении последовательности можно сказать, что вна­чале есть объекту, и только потом появляется использо­вание; однако в человеческом развитии самой сложной, наверное, является промежуточная стадия; ее наруше­ния в раннем детстве требуют наибольших усилий при лечении. Эта промежуточная между отношением и ис­пользованием стадия заключается в помещении субъек­том объекта вне сферы всесильного контроля субъекта; то есть, восприятие субъектом объекта как внешнего яв­ления, а не как проективной сущности, фактически, при­знание его как реально существующего по своему соб­ственному праву».

Чем больше я размышлял над этими концепциями Винникотта, тем больше убеждался, что они могут плодотворно использоваться для достижения подлинного понимания не-

[137]

которых сновидений наших пациентов. Сновидения, кото­рые прежде я считал разновидностью интрапсихической защиты от болезненных воспоминаний и фантазий, я те­перь оцениваю иначе и нахожу этот подход полезным в кли­ническом отношении.

В первые месяцы психоанализа молодого мужчины, ког­да пациент в своих воспоминаниях и трансфере был глу­боко поглощен травматическими переживаниями детства, он рассказал о своем первом сновидении, очень продол­жительном и сложном, полном причудливых деталей. Его пересказывание заняло большую часть сеанса, а затем он заметил: «Я смог рассказать вам лишь часть всего снови­дения. Оно снилось мне всю ночь и было очень ярким в своих деталях и событиях». Он остановился, ожидая от меня каких-то комментариев, но все, что я ему сказал, — это: «У меня сложилось впечатление, что вам не удалось уви­деть сон, вытекающий из нашей недавней работы, вместо этого вас захватило абсурдное смешение образов. Я зада­юсь вопросом: спали ли вы вообще прошлой ночью?» Эти слова поразили его, и, смущаясь, он рассказал, что, начи­ная с периода полового созревания, такие сны снятся ему всю его жизнь и всегда оставляют его с ощущением соб­ственной нереальности и измученным. Кроме того, он до­бавил, что после таких сновидений у него всегда остава­лось ощущение, будто бы он вовсе не спал, а попадал в какой-то жуткий мир, который он навязчиво продолжал выстраивать, дополняя его различными запутанными со­бытиями и эпизодами, ни как не меняя своего положения. Он неоднократно хотел поговорить об этих сновидениях, но забывал о них к тому времени, когда приходил на се­анс. Если бы я спросил его об ассоциациях к какому-либо элементу сна, то пациент представил бы мне обильный материал, поддающийся вполне осмысленным интерпрета­циям. Но что меня неожиданно поразило, — так это его сновидение в целом как бессмысленное психическое со­бытие и то, насколько оно нарушило процессы, протека­ющие на этой стадии его анализа. С этого момента стало возможным обсуждение и изучение весьма специфичес­кой скрытой в нем диссоциации, о которой он мог теперь

[138]

говорить как об ответственной за то, что он считал отсут­ствием у себя образной эмпатии по отношению к прочи­танному, увиденному по телевизору или даже услышанно­му от своих друзей. Он мог легко регрессировать к такому типу галлюцинаторного мышления: когда он читал, слу­шал или смотрел, в его голове быстро проносился конгло­мерат причудливых образов. Он утверждал, что для погру­жения в такого рода грезы, ему не нужно засыпать. Чтобы фантазирование завладело им, ему нужно было всего лишь немного отрешиться от стресса или усталости. И он всегда осознавал его пагубные влияния на свое мышление, отно­шение к другим людям и реальной жизни. В большей мере его беспокоил тот факт, что даже в компании знакомых он впадал в такого типа галлюцинирование, и друзья часто говорили, что он засыпает, слушая их.

От интерпретации подобного использования сновиде­ния как разновидности мастурбационной фантазии меня удержало отсутствие в нем каких-либо сексуальных элемен­тов или возбуждения. Это была вещь, существующая по своему собственному праву, высоко организованная интрапсихическая структура, узурпировавшая функцию под­линного сновидения, фантазии или даже творческого мыш­ления. Это была точная лицевая сторона того, что Марион Милнер (Marion Milner) описала как состояние мечтания. По мере продвижения психоанализа мы смогли более ясно увидеть генезис этого состояния. Пациент начал припоми­нать, как все свое детство страдал от ужасных ночных кош­маров, ни один из которых он не мог вспомнить. Эти кош­мары прекратились к моменту полового созревания. В тот момент, когда пациент увидел и рассказал об этом продол­жительном сновидении, он только начинал проявлять спо­собность говорить об ужасах своего детства. Он родился в семье зажиточных образованных людей и был единствен­ным ребенком. Его отец, преуспевающий бизнесмен, был алкоголиком, и мой пациент являлся свидетелем бесчис­ленных сцен пьяных неистовств. В детстве его мать доволь­но часто пряталась в его комнате и спала там, чтобы избе­жать пьяной болтовни мужа. Родители развелись, когда па­циенту было десять лет. Он остался с матерью.

[139]

Я не намерен рассматривать весь комплекс детерминант его типа галлюцинирования. Однако на некоторые из них следует указать. Зрелой способности использовать снови­дение для исполнения желания или сохранения состояния сна, несомненно, нанес ущерб острый характер его детской травмы. У него мы наблюдаем отсутствие двух необходи­мых предварительных условий для развития способности видеть сны, упоминавшихся в моей предшествующей ста­тье. Он мог видеть только кошмары. С наступлением поло­вой зрелости, когда семейная ситуация изменилась, перед ним возникла другая опасность периода созревания: опас­ность генитальной сексуальности и инцеста. В такой ат­мосфере ему начали сниться эти продолжительные стран­ные сновидения, отвергавшие как либидные устремления, так и исполнение желания, а также ограничивающие об­разное развитие инстинкта.

Вместо этого в его личности развилась диссоциация. Он был очень смышленым юношей и стал преупевающим ад­вокатом. Он обратился за помощью, когда начало ослабе­вать его сосредоточение в работе с клиентами и он стал впадать в свои грезы — хотя поначалу он не знал о суще­ствовании этих грез в своих дремотных состояниях. По мере продвижения психоанализа стало вполне очевидно, что эта диссоциация служила защитной функцией от весьма болез­ненных воспоминаний и особенно от гнева. Однако я хочу подчеркнуть здесь именно неспособность использовать сно­видение в качестве созидательной интрапсихической функ­ции и структуры. Пациент не мог отделить себя от этой своей внутренней структуры. Он ощущал себя буквально одержимым ею. Он настолько же был самим сновидением, насколько сновидение было его вымыслом. Именно это приводило к возникновению у него ощущения собствен­ной нереальности всякий раз, когда коллеги хвалили его работу. Он никогда никому не говорил: «Я закончил дело». Он использовал слова: «Дело теперь закончено». Из-за этой диссоциации он не мог определить статус «Я есть» в своих переживаниях того, чем он занимался.

Теперь возникает вопрос: почему он создал эту сложную структуру сновидения, вместо регрессивного фантазирова-

[140]

ния. В действительности это был очень проницательный и последовательный человек. Ответ отчасти заключается в его хорошем интеллекте, позволившем ему с жадностью и пе­дантичной объективностью приобретать знания, начиная с очень раннего возраста. Это служило его бегством от се­мейного кошмара. Но это еще больше способствовало от­делению скрытых, предсознательных, образных процессов, до тех пор, пока с наступлением половой зрелости они не синтезировались в эти сновиденческие структуры, бывшие в его психической реальности и восприятии себя нереаль­ными, как и навязчивыми.

Вернемся к концепциям Винникотта. Я хочу высказать предположение, что способность использовать механизмы сновидения и само сновидение в качестве психического пе­реживания является результатом обеспечения адекватными внешними условиями, облегчающими развитие процессов этой фазы созревания. Когда же они отсутствуют, образу­ются гибридные причудливые интрапсихические структу­ры, отвергающие сновидение и личное его использование.