Прежде чем обратиться в следующей главе к анализу темы на различных уровнях романа, необходимо дать общую картину оценки произведения. Еще в 1960-х гг., до работы над «Школой для дураков» (завершенной в 1973 году, опубликованной в 1976 году на русском языке) Саша Соколов, во-первых, принимал участие в литературной группе «СМОГ», писал стихотворения, рассказы, очерки, новеллы, статьи для газет в различных городах, отшлифовавшие его слог и сделавшие его неповторимым и узнаваемым; во-вторых, испытал столкновение с миром психиатрии – сперва в 1960-х гг. в попытке избежать военной службы он притворялся психически больным, а затем его уже против желания обследовали в клинике, пытаясь помешать писателю выехать за границу[71]. Этот опыт, несомненно, был использован для создания образа Нимфеи и других героев, кроме того, в биографических материалах часто упоминается о конфликте Соколова с учителями и переводе в специальную школу.

Еще один факт, который упоминает сам писатель в интервью В. Черединиченко «Время готовить новый Ренессанс»[72], – дружба в детстве со слабоумным мальчиком Витей Пляскиным, которому он и посвятил роман.

В том же интервью автор называет тех своих литературных предшественников, у кого он главным образом усвоил прием «потока сознания», остранения привычных вещей и сгущения абсурда: Л. Стерна, Дж. Джойса, Э. Ионеско, С. Беккета и других. Кроме того, Соколов впитал традиции русских классиков, среди которых он указывает Гоголя, Лермонтова, поэтов-символистов, акмеистов и футуристов.

Рукопись романа получил Карл Проффер, основатель издательства «Ардис», который высоко оценил эту книгу и напечатал в своем издательстве, а позже, в 1982 году, перевел на английский язык и опубликовал в сборнике «Современная русская литература» («Contemporary Russian Literature»), в 1983 г. вышло еще одно издание[73]. Н. Берберова, И. Бродский, В. Вейдле и другие деятели русского зарубежья также с одобрением писали о «Школе для дураков»[74]. Одним из самых вдохновляющих для автора стал хвалебный отзыв В. Набокова в письме к Карлу Профферу от 17 мая 1976 года («обаятельная, трагическая и трогательная книга»)[75]. В. Аксенов, П. Вайль, Ал. Генис, А. Битов, А. Зорин, Б. А. Ланин, К. В. Сапгир, А. Суслов и другие критики отмечали этот роман среди произведений современников как яркое событие[76], оценивая произведение целиком либо отдельные образы и проблемы в нем.

Как отмечает Е. Н. Комарова в работах о рецепции творчества Соколова в 1970-х гг. и далее, первоначально с этим романом ознакомились читатели на Западе, а именно критики из Первой волны эмиграции и слависты из разных стран (А. Богуславски, Р. Борден, Д. Бартон Джонсон, Дж. Фридман, О. Матич, Ф. Муди, В. Казак и др.), кроме того, сам Соколов эмигрировал за рубеж. В конце 1980-х гг. началось знакомство советских читателей с книгой, число отзывов на нее многократно увеличилось.

Русскоязычные критики в числе прочих особенностей романа, продиктованных состоянием ума героя, обращали внимание на причудливый нарратив, отмену линейного течения времени и жестких рамок начала и конца, хаотичные пространственные метаморфозы. Об этом написано, в частности, в отзывах П. Вайля и Ал. Гениса («Язык для него та первичная стихия, в которой заключены все возможности развития мира. Мир и есть язык»[77]), М. Берга («Герой инфантилен и неразумен – этим мотивируется право на композиционную игру, на отталкиванье от жёстких рёбер разумного мира, на стилистическую эквилибристику и безразличие ко времени, которое течет то в одну сторону, то в другую, как дует ветер»[78]); В. Казака («Композиция повести выявляется в соотношении отдельных частей и смене стилевых уровней. Отсутствует не только сюжет: меняются и персонажи, теряя идентичность. Механическое течение времени не признаётся, как и граница между жизнью и смертью. Языковое экспериментаторство наряду с многими конкретными намёками на советскую действительность и русскую историю, отражает и духовные поиски, внелогические открытия фундаментальных взаимосвязей»[79]); наконец, Д. Бартон Джонсон написал «Литературную биографию» Соколова[80], изданную на двух языках и считающуюся достаточно исчерпывающей.

Собственно теоретические исследования поэтики Соколова начались позже, и в последние годы выходит всё больше диссертационных работ, монографий и статей об этом романе и о теме безумия, категории хронотопа и особенностях нарратива в нем.  

Последним отвечают, например, диссертации Т. Д. Брайниной[81], И. К. Дмитриенко[82], М. Ю. Егорова[83], В. Н. Кузнецовой[84], статьи В. Туманова[85], М. Н. Липовецкого[86], зарубежных авторов А. Каррикер[87], Ф. Муди[88], Р. Бордена[89] и др.

При изучении теоретических работ о романе обращаем особенное внимание на приведенный О. В. Богдановой список характерологических черт постмодернистского творчества, и следующие черты, по нашему мнению, отличают «Школу для дураков»: открытая разомкнутая антиформа; игра; случай; процесс; рассеивание и неопределенность; использование интертекста; преобладание риторики, синтагмы, метонимии и комбинации; само повествование как малая история о случаях с ограниченным кругом лиц; шизофрения; наличие героев-мутантов, наделенных противоречащими другу характеристиками, и др[90].

В учебнике «Русская литература XX века (1950 – 1990-е годы)» Н. Л. Лейдерман и М. Н. Липовецкий относят творчество Саши Соколова к течению необарокко, восходящего к эстетике «высокого модернизма», В. В. Набокова и др., в отличие от произведений Д. Пригова, Л. Рубинштейна, В. Сорокина и др. Литературоведы указывают следующие черты, доказывающие правомерность тезиса: «эстетика повторений <…>, эстетика избытка <…>, перенос акцента с целого на деталь и/ или фрагмент <…>, хаотичность, прерывистость, нерегулярность как господствующие композиционные принципы, соединяющие неравнозначные и разнородные тексты в единый метатекст <…>, неразрешимость коллизий»[91], и в следующей главе, проводя последовательный анализ темы безумия, мы сконцентрируем внимание на некоторых из этих черт.

Выводы из главы 1

Соколов реализовал в романе тему безумия с позиций постмодернизма, опрокидывающих устоявшиеся нормы и смешивающих высокое безумие с обычной патологией, но и с учетом своего жизненного опыта и прошлых литературных традиций, выделяющих безумных как людей, которые обладают некими сакральными знаниями и способностями, поступают и говорят непредсказуемо, обитают в более ярком и многогранном мире, чем нормальные люди; для них не существует строгих пространственных и временных рамок, стирается граница между логичным и нелогичным, смерть не является окончательной и неотменимой. Как именно решена эта тема на нескольких уровнях романа, мы подробно рассматриваем во 2 главе.