Одному из местных скупщиков (Портянкину) на прилавок подбросили дохлую кошку, а днем раньше на забор повесили горшок с пшеном. Он из разряда тех скупщиков, которые не только во время скупки обирают мастеров, но и в дальнейшем. Самый распространенный способ наживы на мастерах – это заплатить им одной деньгой всем (100 руб). Мастера просят разменять, и за размен скупщик берет полторы копейки.

Бывает и так, что третью часть зарплаты скупщик выдает продуктами. Всякий раз продукты оказываются непотребными. Скупщик их покупает по дешевке, а мастерам отдает за стоимость качественного продукта. Вот за это Портянкину на забор повесили горшок с гнилым пшеном, которое он вместо зарплаты выдал.

Бывает и так, что скупщик просто берет и недодает денег. Свалит весь товар в кучу, и утверждает, что твоего товару он недополучил: “Не согласен с ценой, иди, ищи свой товар и убирайся!” А где его разыщешь в куче?

Человек, соблюдающий свое звание

Амерьян рассказал историю про своего отца, такого же шутника, как и сам Амерьян, и крупного скупщика Дужкина. Отец Амерьяна упрекнул Дужкина во всем том, о чем говорится в III главе. Дужкин спокойно выслушал и с тех пор семью Щетинкиных к своему столу не допускает. Однако более не делает того, в чем его упрекнул его отец Аверьян: промену не берет, третью часть не торгует, деньги выдает все до копеечки.

Одна из форм павловского кредита

В Павлове есть кредиторы, которые не отдают товар мастеру до тех пор, пока не получат денег. Выход нашли: мастер оставляет под залогом свою законную супругу, которая дожидается на холоду, у крыльца ростовщика, пока муж сдает товар и рассчитывается со скупщиком. Так в залог оставляют не только жен, но и детей.

Легенды о благодетельных скупщиках

Было время, когда к павловцам покупатели наезжали сам, кланялись и просили товар. Теперь мастера сами слетались на огни скупщиков. Все свои невзгоды мастер олицетворял в скупщике. Он явился для Павлова представителем того прогресса российской коммерции, которая давно уже выработала известное правило: “Не обманешь – не продашь”.

Жили в Павлове в тридцатые годы торговцы Акифьевы. Они давно выкупились и приписались к нижегородскому купечеству. Это были единственные купцы, которые по-человечески относились в павловцам. В голодные годы сбивали цены на муку, позволяли у себя воровать дрова, за товар всегда предлагали высокие цены. Однако были у Акифьевых завистники - богатые торговцы, которым гуманные купцы очень мешали. Наслали они на дом Акифьевых опись. В Павлове начались междоусобицы. Беднота, которая пользовалась дарами Акифьевых, забыла добро и начала вредить бывшим благодетелям. Наконец в 40-х Акифьевы уступили и ушли из Павлова. На их месте закипела жадная, неотъевшаяся толпа, освобожденная от конкуренции. Рынок кустарный расширился, предложение стало превышать спрос, и цены поползли вниз. Новые богатеи опостылели павловцам пуще прежних.

Нигде в такой мере не сохранился прежний характер старинных городов. Настоящая старина, с голытьбой и богачами, с самодурством, с наивно-грабительными приемами торга и даже с кабалой. Только та старина была своевременная. А в Павлове старина залежавшаяся, сохранившаяся случаем в затененной яме.

Мечты

Николай Зернов, уроженец Павлова, сын почтмейстера, учился в гимназии и затем оканчивал курс в технологическом институте. По окончании института Зернов собирался открыть “складочную артель”. В то время в Павлове были две партии. Первая – мастера, возглавляемые смутьяном Варыпаевым, вторая – скупщики. Эти партии утомили уже Павлово. Они походили на двух человек, схватившихся в узком проходе.

Зернов и его друг Фаворский явились в Павлове третьей “партией”, мечтали образовать такой островок, куда могли бы спастись все утомленные бестолковою борьбой, которой не виделось конца. Зернов не вступил в борьбу за Варыпаева с богачами, он не трогал скупщиков, но самая идея, на которой покоилось скупщицкое сословие, подвергалось нападению. С другой стороны, он не вступался за богачей, не ратовал против варыпаевского влияния на сходке, но клал основание учреждению, которое било дальше варыпаевкой оппозиции богачам и звало бедноту под новое, менее боевое, но более обещавшее знамя. Зернова уже нет на свете. Все обрывается, как внезапно лопнувшая струна. После неудачи своего предприятия Зернов прожил еще 10 лет, даже служил где-то на железной дороге. Нервное расстройство перешло в острую душевную болезнь, когда умерла его жена. Стараниями друзей он начал выбираться из болезни. Но однажды он сидел в Петербурге у окна, и из четвертого этажа против его квартиры выбросилась на мостовую женщина. Он вскрикнул и с этой минуты не приходил в сознание. Судьба порой особенным образом заботится о своих любимцах.

З а к л ю ч е н и е

Я посетил дома нищих Павловцев. В одном из них я увидел три женские фигуры: старуха, девушка лет 18 и маленькая девочка лет 13. Впрочем, возраст ее определить было очень трудно: девочка была как две капли воды похожа на мать, такая же сморщенная, такая же старенькая, такая же поразительно худая. Это было маленькое олицетворение голода!

Дети неповинны в неправдах жизни. За что они страдают? Жизнь городского нищего, протягивающего на улицах руку - это рай в сравнении с этою рабочею жизнью!

Мы пришли к третьему дому. Во всей квартирке видны еще следы недавнего достатка. Но над семьей висит неотвратимая невзгода: недавно в доме рухнул потолок, задавил мальчика и сильно ушиб хозяина. Я был в Павлове 4 раза, и из них 2 раза в мою бытность проваливались потолки. Несмотря на всю тяжесть положения, в этой семье живет еще какая-то надежда. На что это надежда? На здоровые руки жены, на дурочку, от лечения которой мужу становится легче, да на бога. От людей трудно ждать помощи инвалиду труда в кустарном селе…

Да, таких домов – меньшинство. Но они есть, и вы их все-таки встретите немало, и этого мне кажется довольно потому, что это нищета трудовая!

Смиренный человек, помолчав, сказал: “Я вот что думаю. Не те ли времена идут, о коих временах сказано: живые позавидуют мертвым?”

Л.Н. Толстой – публицист

В центре его публицистики стоит морализаторство. Статьи «Не убий», «Пора понять». Толстой старался жить так, как он писал. Поэтому в 82 года он уходит из дома холодной ночью из Ясной поляны в никуда, не имея плана действий, в сопровождении только своего врача. Его конец – самое главное его публицистическое выступление.

«Мне нужно сорвать с глаз человека пелену, за которой скрываются его человеческие обязательства».

Педагогический журнал «Ясная поляна». В центре его педагогики – любовь учителя к ученику.

80-е годы. В преддверии своей исповеди пишет трактат «В чем моя вера». Революционеры – лучшие люди нашего времени, они не покоряются тому, что им велят, единственные верующие люди. Бог – добро, царство Божье – до конца нравственные отношения между людьми.

В 1901 его отлучают от церкви.

Статью о голоде наша цензура не пропустила – опубликовала в Лондоне. Суворин писал: «У нас два царя: Лев Толстой и Николай II».

Статья Толстого «О переписи населения в Москве». 1882. Молодые люди ходят по подвалам, видят, как умирают люди, и спокойно записывают это в бумаги. Это нехорошо. У нас проживают десятки тысяч людей, умирающих от голода и холода, и молодые люди будут спокойно заносить этих людей в списки.

Ленин назвал Толстого зеркалом русской революции.

«О переписи в Москве». Газета «Современные известия» (1882, 20 января).

Перепись есть социологическое исследование. Цель же науки социологии — счастье людей. Особенность в том, что социологические исследования не производятся учеными по своим кабинетам, обсерваториям и лабораториям, а двумя тысячами людей из общества. Другая особенность та, что исследования здесь над живыми людьми. Третья особенность та, что цель здесь благо людей.

Счетчик приходит в ночлежный дом, в подвале находит умирающего от бескормицы человека и учтиво спрашивает: звание, имя, отчество, род занятия и после небольшого колебания о том, внести ли его в список как живого, записывает и проходит дальше. И так будут ходить 2000 молодых людей. Это нехорошо.

Мы, счетчики, видящие этих людей и не имеющие никаких научных увлечений, не можем относиться к ним не по-человечески. Для людей науки возможно спокойно сказать, что в 1882 году столько-то нищих, столько-то проституток, столько-то детей без призору. Но что, если мы, люди не науки, скажем: вы погибаете в разврате, вы умираете с голоду, вы чахнете и убиваете друг друга — так вы этим не огорчайтесь; когда вы все погибнете и еще сотни тысяч таких же, тогда наука устроит все прекрасно. Для общества значение переписи в том, что она дает ему зеркало, в которое посмотрится все общество и каждый из нас.

Что такое для нас, москвичей, совершающаяся перепись? Во-первых, мы наверно узнаем, что среди нас живут десятки тысяч людей без хлеба, одежи и приюта; во-вторых, наши братья, сыновья будут ходить смотреть это и спокойно заносить по графам, сколько умирающих с голода и холода. И то и другое очень дурно.

Уменьшить нищету и неравномерность богатств. Как это сделать? Богатым поделиться с бедными. Если все зло от упадка нравственных основ, то, что может быть безнравственнее, как сознательно равнодушное созерцание людских несчастий с одною целью записывать их?

В Евангелии с поразительной грубостью, но зато с определенностью и ясностью для всех выражена та мысль, что отношения людей к нищете, страданиям людским есть корень, основа всего. «Кто одел голого, накормил голодного, посетил заключенного, тот меня одел, меня накормил, меня посетил», то есть сделал дело для того, что важнее всего в мире.

И это надо не забывать и не позволять никаким другим соображениям заслонять от нас важнейшее дело нашей жизни. Будем записывать, но не будем забывать, что если нам встретится человек раздетый и голодный, то помочь ему важнее всех возможных исследований. Давайте помогать переписи, и помогать ей именно в том смысле, чтобы она не имела один жестокий характер обследования безнадежного больного, а имела характер лечения и выздоровления.

Для того чтобы из этой деятельности общества вышло дело, необходимо, чтобы не было никакой гласности, чтобы не было и тени какого-нибудь учреждения, ни правительственного, ни филантропического. Делать добро людям. Не давать деньги, а делать добро людям. Делать добро — значит делать то, что хорошо для человека. Чтобы делать добро, не деньги нужны, а способность хоть на время отречься от условности нашей жизни; нужно не бояться запачкать платье, не бояться тифа, дифтерита и оспы; нужно быть в состоянии сесть на койку к оборванцу и разговориться с ним по душе. Чтобы это было, нужно, чтобы человек находил бы смысл жизни вне себя. Есть и было и всегда будет это дело, и одно дело, на которое стоит положить всю жизнь, какая есть в человеке. Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые воздвигли люди между собой.

Пусть будет самое последнее дело, что мы, счетчики и руководители, раздадим сотню двугривенных тем, которые не ели,— и это будет немало, не столько потому, что не евшие поедят, сколько потому, что счетчики и руководители отнесутся по-человечески к сотне бедных людей. Что бы ни сделано было, все будет много. Пускай механики придумывают машину, как приподнять тяжесть, давящую нас,— это хорошее дело, но пока они не выдумали, давайте мы по-дурацки, по-мужицки, по-крестьянски, по-христиански налегнем народом — не поднимем ли? Дружней, братцы, разом!

Статья «Так что же нам делать». Не призывает к активной борьбе, но призывает не соглашаться. Непротивление злу насилием.

В трактате мы видим ужасающие картины городской нищеты и контрастирующие с ними зарисовки роскоши праздной жизни богачей. Состоит из 24 глав. В первых 12 Толстой рассказал о поразившей его московской нищете, об участии в московской городской переписи 1882 года, о своей речи в городской Думе с призывом соединить перепись с помощью беднякам, подробно о посещении Ляпинского ночлежного дома. «И прежде уже чуждая мне и странная городская жизнь теперь опротивела мне так, что все те радости роскошной жизни, которые прежде мне казались радостями, стали для меня мучением». Толстой с горечью рассказал о сытой барской жизни и жизни своей семьи. В последующих главах Толстой раскрывал причины неудачи своих попыток благотворительной деятельности. Он пытался объясниться с читателем: «Прежде чем делать добро, мне надо самому встать вне зла, в такие условия, в которых можно перестать делать зло. А то вся жизнь моя – зло». У Толстого возникло чувство, что «в деньгах, в самых деньгах, в обладании ими есть что-то гадкое, безнравственное. «Деньги – это новая страшная форма рабства».

Толстой пришел к выводам, отвечающим на поставленный им вопрос: «Так что же нам делать?». Человек неизбежно должен служить и благу других людей. Это естественный закон человека, при котором только он может исполнять свое назначение и потому быть счастлив. Закон этот нарушался тем, что люди насилием освобождают себя от труда, пользуются трудом других, направляя этот труд личному удовлетворению разрастающихся похотей. Несчастия людей происходят от рабства, в котором одни люди держат других людей.

Книга предназначалась для журнала «Русская мысль» С. Юрьева, где Толстой предполагал напечатать свою «Исповедь» и «В чем моя вера?», также запрещенную цензурой, и статьи о переписи. Вновь последовал запрет цензуры. Решено было печатать трактат в журнале «Русское богатство» Оболенского, давно просившего Толстого дать в журнал свое произведение. В журнале «Русское богатство» 1885-1886 гг. были напечатаны отрывки из трактата, которые воспринимались как самостоятельные статьи и перепечатывались другими изданиями.

«О голоде». Страшные картины. Что сделать, чтобы народ не голодал? Одно средство – не объедать его.

Открытое письмо царю, опубликовано за границей в 1901. Предлагает целую программу: уравнять крестьян в правах, уничтожить стеснения религиозной свободы.

«Царю и его помощникам».

15 марта 1901.

 Опять все русские люди разделились на два враждебных лагеря и совершают и готовятся совершить величайшие преступления. Может быть, теперь проявившееся волнение и будет подавлено. Но если теперь оно и будет подавлено, оно не может заглохнуть, рано или поздно проявится с увеличенной силой и произведет еще худшие страдания и преступления. Зачем это? Зачем это, когда так легко избавиться от этого?

Обращаемся ко всем вам, людям, имеющим власть, от царя, членов государственного совета, министров, до родных — матери, жены, дядей, братьев и сестер, близких людей царя, могущих влиять на него убеждением. Обращаемся к вам не как к врагам, а как к братьям, неразрывно — хотите ли вы этого или нет — связанным с нами так, что всякие страдания, которые мы несем, отзываются и на вас, и еще гораздо тяжелее, если вы чувствуете, что могли устранить эти страдания и не сделали этого,— сделайте так, чтобы положение это прекратилось.