Тот, кто задумывался когда-либо над природой языка, не осмелится утверждать, что язык – это совокупность произвольных или случайно употребляющихся знаков понятий, что слово не имеет другого назначения и силы, кроме того, чтобы отсылать к предмету, представленному либо во внешней действительности, либо в мыслях, и что совершенно безразлично каким языком пользуется та или иная нация. Можно считать общепризнанным, что различные языки являются для наций органами их оригинального мышления и восприятия, что большое число предметов создано обозначающими их словами и только в них находит своё бытие (это можно распространить на все предметы в том смысле, что они мыслятся в словах и в мысли воздействуют через язык на дух), что языки возникли не по произволу и не по договору, но вышли из тайников человеческой природы и являются (можно добавить: как относительно самостоятельные сущности, присущие определённой личности) саморегулируемыми и развивающимися звуковыми стихиями. Область мышления заключает в себе природу воздействия языка на мышление, проявление тех его особенностей, на которых основано достижение им той или иной ступени, отражение им того или иного различия мыслей; изучение зависимости или независимости нации от своего языка, воздействия, которое нация может оказывать на язык, или обратного воздействия языка на нацию представляет собой открытое поле деятельности, и, приступая к этим вопросам, нужно помнить, что можно попасть в труднодоступную, а не давно исхоженную область…

Если считать, что языки расчленяются на грамматику и словарь, то мы имеем здесь дело с их физиологическими функциями, с тем, как работают их составные части в целом и в отдельности и как через них складывается органическая жизнь языка. Существование же таковой у языков должно быть признано. Поколения проходят, а язык остаётся, каждое из поколений застаёт язык уже бывшим прежде него, и притом более сильным и мощным, чем само это поколение; ни одно из поколений никогда не проникает до конца в его суть и таким оставляет его потомкам; характер языка, его своеобразие познаются только на протяжении целого ряда поколений, но он связывает все поколения, и все они проявляют себя в нём; можно видеть, чем обязан язык определённому периоду времени, отдельным людям, но остаётся неопределимым, что должны ему они. В сущности, язык, который передаётся потомкам - только не в виде фрагментарных звуков и речевых построений, а в своём активном живом бытии, - язык, который не является внешним, но именно внутренним, язык в своём единстве с существующим благодаря ему мышлением, этот язык представляет собой сам народ и собственно народ. Что же есть язык, как не расцвет, к которому стремится вся духовная и телесная природа человека, в котором впервые обретает форму всё неопределённое и колеблющееся, а утончённое и эфемерное предстаёт в переплетении с земным? Язык – это также расцвет всего организма народа. Человек может овладеть языком, только переняв его от других, и тайна его возникновения связана с тайной расщеплённой и вновь в высшем смысле и бесповоротно воссоединённой индивидуальности...

Гумбольдт фон В. Избранные труды по языкознанию. - М. , 1984. - С. 324-326.

Освальд Шпенглер

Закат Европы

Природа и история – вот два крайних, противоположных способа приводить действительность в систему картины мира. Действительность становится природой, если все становление рассматривать с точки зрения ставшего; она есть история, если ставшее подчинять становлению. Действительность может быть созерцаема в ее образе – так возникает мир Платона, Рембрандта, Гёте и Бетховена – или может быть понимаема в ее элементах – и тогда это миры Парменида и Декарта, Канта и Ньютона. Познавание, если употреблять это слово в наиболее выразительном значении, есть тот акт переживания, результат которого называется "природа". Познанное и природа идентичны. Все познанное равнозначаще с механически ограниченным и установленным, как это было доказано на примере символа математического числа. Природа есть совокупность закономерно необходимого. Существуют только естественные законы. Ни один физик, понимающий свое назначение, не захочет переступить за эту границу. Его задача заключается в том, чтобы установить совокупность, упорядоченную систему всех законов, которые можно извлечь из картины природы, более того, которые исчерпывающе и без остатка изображают картину природы.

С другой стороны, созерцание – я напоминаю слова Гёте: "созерцать" очень следует отличать от "смотреть" – есть такой акт переживания, такой феномен, который в самом процессе своего осуществления есть история. Пережитое есть происшествие, есть история.

Все происходящее совершается один раз и никогда не повторяется. Оно подчинено принципу направления ("времени"), необратимости. Происшедшее, противостоящее становлению, как нечто ставшее, и живому, как нечто застывшее, неизменно, принадлежит прошлому. Чувствование этого явления есть боязнь мира. Все познанное вневременно, не принадлежит ни прошлому, ни будущему и обладает длительным значением. Таково внутреннее свойство законов природы. Закон, установленное – аисторичны. Они исключают случайность. Законы природы суть формы неорганической необходимости. Понятно, почему математика, являющаяся распорядком ставшего при посредстве числа, имеет отношение постоянно к законам и причинности, и только к ним одним.

Становление "не имеет отношения к числу". Только безжизненное можно сосчитать, измерить, разложить. Чистое становление, жизнь не имеет границ в этом смысле. Оно лежит вне границ области причины и действия, закона и меры. Никогда глубокое и настоящее историческое исследование не будет доискиваться причиной законности, иначе это было бы равносильно непониманию его собственной сути…

Видимая внешность всякой истории, согласно этому, имеет то же значение, как и внешний облик отдельного человека, рост, выражение, манеры, походка, способ выражаться, деятельность. Все это материал для знатока людей. Тело, ограниченное, ставшее, преходящее, есть выражение души. Но быть знатоком людей – значит также знать и те организмы большего стиля, которые я называю культурами, понимать их выражение, их язык, их поступки, так же, как понимают эти проявления у отдельного человека. Писать историю с философской точки зрения – значит делать то же самое, что делал Шекспир, когда он писал свои трагедии отдельных людей.

Физиогномика есть перенесенное в духовную область искусство портрета. Дон Кихот, Вертер, Жюльен Сорель – вот портреты целых эпох. Фауст – это портрет целой культуры. Естествоиспытатель, морфолог, систематик знает портрет мира только как подражательную задачу. Это то же, что "верность оригиналу", "сходство" для живописца-ремесленника, в сущности работающего чисто математически. Настоящий портрет, в духе Рембрандта, есть физиогномика, есть история. Ряд его автопортретов есть не что иное, как чисто гетевская автобиография. Так должны быть написаны биографии великих культур. Подражательная часть, работа специалиста историка над датами и числами есть только средство, а не цель. Чертами лица истории является все, что до сего времени умели оценивать только по личному масштабу, по категориям пользы и вреда, добра и зла, приятного и неприятного, – любая государственная форма, так же как и экономическое состояние, сражения и искусства, науки и боги, математика и мораль. Вообще все, что стало, все, что проявляется, есть символ, есть выражение души. Нужно все это наблюдать взглядом знатока людей, нужно не приводить в законы, а прочувствовать это во всем его значении. И таким образом исследование поднимается к последней и высшей достоверности: все происходящее есть только подобие...

Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск: Наука, 1993.С.158–166