В наше время политики часто говорят о христианстве, излишне часто о православии. Излишне, ибо очень многих из них интересует во всем этом тривиальный вопрос о приобретении электората. Их можно понять. Православные христиане в нашей стране, по-видимому, составляют самую значительную общественную группу. Их несомненно больше, чем коммунистов. А кого еще-то, собственно, у нас много, кто еще определился до такой степени, чтоб можно было посчитать? Но это только если говорить о прихожанах, о церковных христианах в полном смысле этого слова. А людей, для которых христианство, православие — основа самоиндетификации, самоопределения в мире, этих гораздо больше. Это просто большинство населения Российской Федерации, да пожалуй что и большинство населения пространства Советского Союза. Ибо восточное христианство — не только церковь, не только вероисповедание, но и культура. А к культуре человек принадлежит по рождению, и редко кому удается в течении жизни поменять культурную принадлежность. Сказанное несомненно касается и людей формально неверующих, точнее, неопределившихся в своем веровании. Что тут удивительного! Ведь культуры складываются веками, иные тысячелетиями. Восточно-христианская культура существует более тысячи лет. Так вот понять политиков можно, отнестись ко многим из них без иронии много труднее. Ведь чем иные руководствуются? Представлением о том, что церковь вне политики, да и вообще христианская политика — невозможное словосочетание, так как мы все «знаем», что политика — дело грязное. Вот мы, политики, и предложим защищать интересы православных христиан. Мы пообещаем, что храмы больше закрывать не будем или даже новые открыть дозволим. Что кое-какие послабления сделаем в вопросах образования. Обязательно возведем новый Храм Христа Спасителя. И станем громко сетовать по поводу избиения западно-европейцами православных сербов. Сетовать никому не возбраняется. Так задешево приобрести голоса долготерпеливых православных горазды многие политики самой разной ориентации. Заметим, как трудно внедряется в нашу прессу представление о политике христианской, церковной, о политическом направлении, отстаивающем интересы христиан. А почему? Все из ревности. Не дай Бог появится православное политическое движение, а то глядишь и партия. Так ведь сколько голосов сразу приберет, «отнимет». Даже коммунисты поторопились заявить, что отныне они не препятствуют членам партии выбирать то или иное вероисповедание. Не правда ли, наивная щедрость? А кто коммунистам сказал, что христиане изменили свое к ним отношение? Кто заверил их в том, что исповедующий их своеобразное безбожное социальное вероучение может быть допущен в Храм?

Ну да речь не о них. Политиков, которые занимаются лишь подсчетом голосов, можно огорчить. Во-первых, христиане не принимают утверждение, что политика — грязное дело. Подобное утверждение не приняли бы многие люди за многие тысячи лет истории человека. Для древних египтян и евреев, персов и эллинов, жителей средневековых Кельна или Пскова все в жизни начиналось с веры. На камень вероисповедания опиралась нравственность, этика, а на них — и политика. «Политика — это прикладная этика», — писал Георгий Федотов, и думается, был прав. А из этого вытекает, что бывает политика нравственная, а бывает безнравственная. Если мы находим политического лидера грязным, то не потому, что он лидер, а потому, что это действительно грязный человек. Православные обязательно традиционалисты и продолжают полагать политику вытекающей из оснований нравственности до сих пор.

А что можно заметить об утверждении, что Церковь не занимается политикой? Есть решение Поместного Собора 24 августа 1917 года: «Церковь православная не принимает участие в борьбе политических партий». Оно действует и поныне. В минувшем году его подтвердили новым определением Архиерейского Собора. Само собой разумеется, ибо политика любой партии — это политика в интересах некоей группы. А политика Церкви — политика всего православного народа. Еще в середине прошлого века знаменитое послание восточных патриархов определило, что хранитель веры православной — сам православный народ, а следовательно, и хранитель того, что из этой веры вытекает: нравственности, а затем и политики. Политика поместной Церкви — это политика в интересах всех христиан данной земли. Политика вселенской Церкви — это политика в интересах всех православных христиан, причем не только живущих, а и тех, которые еще будут жить. Церковь — это нечто целое, партия — часть. Но на этом справедливость утверждения как-бы повисает. И, если мы обратимся к конкретным политическим решениям, то Церковь ныне препятствует занятию практической политикой священнослужителям, предоставляя это всем остальным членам церкви. Среди них есть и православные политики. Эта отповедь ловкачам не самоцель. Мы отдаем себе отчет, что есть и другие общественные деятели, лидеры. Более того, мы считаем оправданным предположение, что порядочных людей в политической жизни по-прежнему больше, чем грязных. Но вот тут-то и вступает в силу вся тяжесть минувших десятилетий. Очень многие хотят, но не знают — как. И к достойнейшим соотечественникам, взявшим на себя весьма нелегкое бремя политического служения, обращаться куда благотворнее и интереснее, чем развенчивать прохиндеев.

Итак, опорой христианской нравственности является христианская вера. А это означает, что каждый христианин и христианский политик представляет себе реальным действие Бога в человеческой истории, в каждый текущий момент. Его участия в нашей жизни. Собственно, в истории для христианина действуют не объективные законы, политические, экономические и любые другие, а воля Божия и воля человеческая. Причем первая преобладает. Она действует по преимуществу. Христианин, вдумчиво читающий Евангелия, переживает как реальность служение самого Спасителя. Поэтому и его собственное служение для него реальность, а не политический лозунг или, в лучшем случае, поэтический образ. И библейский рассказ о жизни первых людей — основа понимания слова «общество». Рассмотрение общественной жизни с христианкой точки зрения — это есть рассмотрение с позиции высшей объективной нравственности. Оно не может не быть ни вероучительным, ни созерцательным. Добро и зло для христианина совершенно реальные понятия, а не сентиментальные оценочные категории: ну вот тут побольше добра, а тут, пожалуй, получилось немало злого, да, в общем, это как-то субъективно. Нет, добро и зло объективны; субъективны — политические интересы.

Совершенно конкретным понятием для человека православного является грех. В этом понятии для современного, далекого от положительной религии человека тоже есть нечто субъективное, относительное, а субъективное отношение к греху приводит к примирительному, нравственному конформизму. Если грех определяется только целесообразностью, то человек, принявший это суждение, всегда будет стремиться только к удовольствию. Христианин же воспринимает грех совершенно объективно, как преступление против Бога и закона Божьего. Отсюда совершенно иная самооценка. Вот только посмотрите, как опять же на протяжении многих веков люди воспринимали невзгоды, свалившиеся на них: будь-то неурожай, наводнение, землетрясение или, в особенности, нашествие иноплеменных, как следствие повреждения собственной нравственности. Когда на русской земле появился противник непобедимый — ордынцы, это было воспринято современниками той ужасной эпохи как наказание за нравственный упадок. И упадок был. Они не так уж и ошибались, даже с точки зрения историка-позитивиста. Делает ли это христианина покорным рабом? Нет. Взгляните в глубину исторического времени. Люди, твердо сознававшие, что нашествие ордынцев, венгров, поляков, крестоносцев — воздаяние за их грех, следствие их нравственного упадка и, тем не менее, доблестно сражались. Что же, из маловерия разве сражались с бичом Божьим? Ни в коем случае. Сам злодей не становился от этого лучше. Более того, отражение нашествия иноплеменных было исправлением допущенного по вине самих русских исторического зла.

Это многие знают, но многие этим злоупотребляют. Только посмотрите, как русским навязывается идея общенародного покаяния. Тут правильным пониманием обладает только христианин. Покаяние человека приносится лично Богу. Если расширить понятие личности до соборной личности нации, не изменится ничего. Покаяние приносится Творцу. Причем, покаяние означает для православного — принятие на себя обязательства возненавидеть грех и преодолеть его последствие. В чем же может заключаться национальное покаяние русских, всего христианского населения России за безобразия заканчивающегося столетия? В том, что противно воле Божьей позволили разрушить великую христианскую страну. Разрушить собственную державу, создававшуюся, кстати, Вселенской православной Церковью на протяжении веков. Действительно, есть в чем каяться. И это обязывает христианина возложить на себя обязательство восстановления страны и державы. Когда же христианину предлагают покаяться за вымышленное злодеяние перед другими народами, он столь же твердо отвечает: а вот себе подобным каяться и вообще не принято, и, кроме того, это у них есть больше оснований покаяться перед населением России, а если хотят, они могут к этому приступить незамедля. «Мы прегрешили перед Творцом,» — скажут православные, — «а перед православными прегрешили, и очень много, все прочие».

Православный называет себя и братьев своих рабами Божьими. Ох как этим любят злоупотреблять. Ну посмотрите, какая рабская религия. А ведь за этой подтасовкой — грубое незнание собственного языка. Понятие раб — корень термина работа, — многозначно и означает в данном случае не холоп Божий, а работник Божий. Если честно, то нам всегда казалось, что это горделивое самоназвание, — не чей-нибудь работник, а самого Бога. Кроме того, в нем скрывается и еще одна интересная мысль. Если одни люди рабы Божьи, то чьи рабы остальные. Если христианин соработник и даже сотворец Создателя, то кому коллеги-сотрудники все остальные? Один из выдающихся авторитетов домонгольской Руси, преподобный Феодосий Печерский замечал: «Живи в мире не только со своими друзьями, но и с врагами своими. Но только со своими врагами, а не с врагами Божьими.» Вообще христианство многие с вполне оправданным недовольством, сравнивают по недоразумению с толстовством, непротивленчеством. Вне всякого сомнения христианин должен быть миролюбцем, а, если сил хватает, то и миротворцем. Но не в коем случае не пацифистом. Война — безусловное зло. Мир — добро, но не любой ценой. Еще один не малый христианин, Константин Философ, будущий Кирилл, брат Мефодия, в полемике с мусульманами отмечал: «Мы не любим войну, но будем сражаться с вами, ибо, если мы не станем сражаться, вы братьев наших отвратите от истинной веры». Не трудно догадаться, что Святой Константин подразумевал здесь самое непосредственное сражение с использованием стального меча. Кстати, что иное как не стремление отвратить православных сербов от истинной веры пытаются уже второй раз за столетие проделать хорваты, форпост западной агрессии. Вот вам и реальная христианская политика! Христианство — это религия борьбы, воинского долга и воинской верности. Кстати, первым самоназванием христиан, неисчезнувшем в богослужении до наших дней, было именно верные. Конечно, эта борьба прежде всего духовная, и в огромной степени с самим собой, с собственными действиями, с собственными помыслами, с собственным грехом. Но ведь и джихад — священная война мусульманина — это прежде всего личная война. Однако, как знают историки джихад, бывает и другой. И христианам приходится сражаться, не забывая о внутренней брани, и словом, и мечом.

Общество для православного человека, конечно, превыше государства. И здесь христианин согласиться с самым неистовым демократом или либералом. Но каково общество христианское? Его прообраз — семья, следовательно, и основа его — семья. Нормальное общество состоит из семей, даже родов, а вовсе не из атомарно рассыпанных индивидуумов. Христиане всегда будут ориентироваться на ту политику, которая укрепляет права семьи, а не абстрактные права человека. Заметим, а ведь так люди тоже жили тысячелетиями. И неплохо жили. Права человека вполне христианское понятие, но, в общем-то, эти права почти что совпадают с его обязанностями, а вот права семьи должны быть защищены предельно. Не является общехристианской точкой зрения такая норма как незамедлительное запрещение всех без исключения абортов. Но не считаться с тем, что недоброжелательное отношение к пресечению беременности корениться в основах вероучения, никакому политику не позволительно. И семья, естественно, многодетна, а не с одним ребенком или без такового. Человеку естественно жить в семье. Даже монах живет в семье, среди своих братьев по обители. Христиане всегда охотно поддержат тех политиков, которые станут серьезно разрешать проблему увеличения народонаселения и упразднят косвенно антихристианский акт — отмену налогового стимулирования деторождения. Конечно, для христианина это не причины, а следствия. Ведь брак — союз душ, а семья — домашняя церковь. Но не дурно политикам хотя бы уяснить христианкие следствия, если иные из них и не доросли до понимания первопричины.

Ну, а пресловутое соотношение Церкви и государства. Для любого православного Церковь превыше государства. Церковь — это не организация. И порочнейшей коммунистической практикой было отождествление Церкви и ее иерархии. А между тем любой епископ и священник такой же христианин, такой же член Церкви, как последняя бабуся. Если в нашу политику еще не пришло понимание Церкви как Тела Христова, то уж во всяком случае долг каждого политика принимать, а христианского — добиваться принятия Церкви как совокупности всех христиан, если поместной русской, то христиан в России. Можно потому рекомендовать патриотам, а кто у нас теперь не патриот, отказаться от порочной практики фамильярного похлопывания Церкви по плечу, бессмысленных разглагольствований о патриотическом долге, патриотической роли, патриотических заслугах нашей Церкви. Нет у Церкви никакого долга, никаких заслуг. Это государство может быть христианским, и тогда у него есть долг перед Церковью. Для безбожного государства православные христиане такие же чужие, как баптисты, мармоны или кришнаиты. Ну, разумеется, законопослушные граждане, ну и другие тоже бывают законопослушными, но не более того. Да, возможен и союз Церкви и государства, он имеет византийское название — симфония, но он возможен только с христианским государством. Что же касается демонстративного появлением иных высокопоставленных чиновников на богослужениях и других религиозных церемониях, так этих православные давно не без остроумия окрестили подсвечниками. Ни государственный, ни национальной Церкви не бывает. А вот православная страна бывает. Православная нация бывает вне всякого сомнения. И для православных любая страна, где большинство населения православное — эта страна православная. Кстати, самая крупная группа в Латвии — православные христиане. И в нынешнем Казахстане православные составляют большинство. Поэтому православные христиане никогда не отнесутся одобрительно к разговору о мусульманском Казахстане или протестантской Латвии.

Но вот мы затронули и национальный вопрос. А как здесь? Для христианина национализм совершенно нормальное понятие. Собственно, этот термин означает лишь ту ситуацию, когда для человека, осознающего себя националистом, дела своего народа являются первоочередными, а всех других — что ж, во вторую и третью очередь. Это-то нам всем позволено. Это даже и естественно. При этом мы можем и сочувствовать, и помогать другим нациям. Национализм агрессивный, враждебный другим, называется иначе — шовинизм. К сожалению, это и до сих пор затемнено в сознании самых широких кругов наших соотечественников. А влечет за собой неприятные последствия, потому что антиподом шовинизму является космополитизм — разрушение национального. Сам по себе он еще не разрушение веры и нравственности, но безусловное разрушение культуры, которая может существовать только в национальной форме. Культура же производна от вероисповедания. Впрочем, это другая тема. Но христианство гарантирует националиста от соскальзывания в шовинизм. Национализм христианина всегда будет ответственным. В основе его понимания всегда будет лежать христианское понимание греха. Все же практическому политику следует помнить, что для христианина нация превыше государства. Это и доказать не трудно, ведь государство — наше творение, мы его создали, мы его видоизменяем. Государство может быть приличным и неприличным. В некотором смысле политика — искусство эволюции от неприличного к приличному образу государства. А нации мы не создавали, они созданы Богом. Но если нация — реальность более высокая, чем государство, то Церковь — более высокая чем нация, и эта иерархия сохраняет дружелюбное взаимодействие различных народов.

Мы уже коснулись вопроса о культуре. Что же это такое? Досадно, ох как досадно, что даже наиболее симпатичные, стремящиеся к пониманию православной этики и национальному языку политики перечисляют понятие культура, культурные проблемы после проблем политических и экономических. Культура категорируется по остаточному принципу. На самом деле культура — это все, что не природа. Она — среда обитания, которую создает вокруг себя человек на протяжении всей своей истории. Мы всегда жили в культуре. Теперь культура национальна. Она существует всегда в национальной форме и ни в какой другой существовать не умеет. Но есть и более высокие культурные общности — культурные регионы. Культура русских, мордвин, удмуртов и многих других православных народов — культура восточно-христианская. Такой же культурный регион, как культура Запада, культура Дальнего Востока, объединяющая китайцев и японцев. К восточно-христианской культуре принадлежит более 90% населения Российской Федерации. И в пространстве СССР — восточные христиане по культурной принадлежности составляли абсолютное большинство.

Понятие культура почти совпадает с понятием традиция. Следовательно, традиционалист — это человек высокой культуры. Так каковы культурные традиции, вытекающие из православия? Это почитание учености. В сущности русский народ, как и другие православные, прежде всего почитал святость, затем ученость, затем все остальное. Следовательно, православная политика — это воспитание в современном обществе безусловного почтения к своему профессору и учителю. Это готовность современного человека защищать своего учителя так же, как он защищает своего священника.

Наша культурная традиция необходимо требует восстановления плотной социальной среды. Ее разрушали, разоряя деревни, направляя миллионы людей на «комсомольские» стройки, перекидывая из города в город молодых специалистов. Из нас делали босяков, бродяг, бомжей, а теперь еще делают беженцев. Но христианином бывает только прихожанин конкретной церкви. Гражданином России может стать только гражданин города Ярославля или Нижнего Новгорода, а не просто житель. Наша культура — это складывавшаяся веками городская и сельская среда обитания. Ее разрушали в XX веке из десятилетия в десятилетие. Но с объявленного широковещательно окончания «коммунистического» правления не изменилось ничего. Наши города всегда выглядели иначе, чем города западно-европейские. Они, в сущности, состояли из усадеб, в том числе и усадеб самых бедных жителей. Русский сто лет назад почти всегда жил в своем собственном доме, а это делает человека и хозяином, и гражданином, и консерватором, сохраняющим уклад обитания. Но более того, жить в своем доме означает существенное облегчение в следовании нормам христианской морали: и в состоянии семьи, и в воспитании детей. Да что там. Ведь все ж понятно. Не знаю, все ли христиане согласятся, что так называемый военно-промышленный комплекс был еще недавно нашей национальной гордостью, но, уж безусловно, все согласятся, что строительный комплекс был и есть нашим национальным позорищем. Русским теперь уже как благодеяние преподносится политика, загоняющая их в клетки двадцатиэтажных железобетонных бараков, якобы со всеми удобствами, что лишает их привычной и достойной человеческой жизни.

Есть у нас и свои хозяйственные традиции. Большинство русских — посредственные рабочие, но великолепные ремесленники. Это обеспечивало особый уклад в нашей экономике еще в начале XX века, высокий процент кустарного производства продукции, которая, кстати, с блеском конкурировала на европейском рынке, и это соответствует современным тенденциям хозяйства в самых развитых странах, где прогрессируют небольшие, но весьма гибкие предприятия, часто даже семейные или кооперативные.

Наша хозяйственная этика включала в себя определенную иерархию в предпринимательской среде. Предпринимателем 1-го ранга в глазах русского всегда был промышленник, за ним шел купец, а банкиров если не презирали, то недолюбливали, именуя процентщиками. Восстанавливать частную инициативу, частное хозяйствование в России начиная с непомерного развития банковского капитала, — затея враждебная многовековой традиции. Процентщик — человек делающий деньги из воздуха, если строже, из времени — не вполне достойный человек. Ибо время человеку не принадлежит. И политическая традиция у нас была весьма сложная. Вне всякого сомнения русские, хотя бы смутно, в большинстве своем монархисты. Но не следует предполагать, что нашей традиции соответствует бюрократический петербургский период. У нас есть и многовековая демократическая традиция. Вечевая традиция домонгольской Руси, а затем довольно сложное политическое устройство Новгорода и Пскова. И сельский сход, и сотни, и слободы, на которые делились города, земское самоуправление XVI-XVII веков. И даже свой парламентаризм. Ибо Земский Собор — это парламент без всяких оговорок. Именно так он и воспринимался иностранцами в ту эпоху. Но это не демократия для всех кому не лень. Самым большим издевательством над русской демократической традицией за последние годы был, может быть, специальный избирательный участок для бомжей, устроенный в Санкт-Петербурге. Наша русская демократия — это демократия полноправных совершеннолетних домохозяев. Причем традицию эту оборвала революция. Преодолевая ее последствия, не дурно было бы к ней вернуться.

Но уж самое невероятное — это партийные списки для голосования, которые и на западе-то болезненное явление нашего времени. А в России такого никогда не водилось. Русский голосует за лично знакомого кандидата. И это тоже вполне соответствует коренным нормам христианской этики, потому как элемент личных неформальных отношений гражданина и его представителя вводит такие высоконравственные элементы в общественную жизнь, как доверие и верность.

Завершая, попробуем возвратится к основаниям, которые были положены краеугольным камнем православной политики. Одним из чудовищных элементов политической жизни является ложь: прямая, беззастенчивая или более коварная, манипулирующая статистикой, социологией — излюбленнейшая ложь нашего времени. Это так называемый двойной стандарт. Двойной стандарт — это когда нас убеждают, что можно бомбить Югославию или Ирак, но нельзя бомбить государство Израиль, которое чужие территории оккупирует с 1948 года и нельзя бомбить Турцию, захватившую половину Кипра. Двойной стандарт — это когда нам доказывают, что нельзя выгонять сектантских миссионеров из России, даже и сатанистов нельзя, «не цивилизованно». Но православные храмы в Галиции можно захватывать с помощью омоновских дубинок. Для любого православного человека лицо, допускающее двойной стандарт, — лжец. Тем самым политика подобного рода является грязной на этическом уровне.

Но попробуем подняться еще выше, на уровень вероисповедания. Все православные знают, что отец лжи — это сатана. Вот высшая санкция неприятия лжи, которую выбрал для себя истинно русский.

Природа как храм

1998 г ., опубликовано в журнале «Урания» (#3, 1998)

Предки русских — славяне — чутко воспринимали природу. С этим связана особая славянская эстетическая одаренность. Вспомните рассказ о послах, направленных святым Владимиром в Константинополь, которые, докладывая о своих впечатлениях, заявили, что, присутствуя на богослужении в Софийском соборе, долгие века самом значительном храме христианского мира, не знали, на земле они находятся или на небе. Киевские бояре X века, участвовавшие в десятках посольств, множестве военных походов, срубившие не один десяток голов в боях, затруднялись поверить твердой плитке пола у себя под ногами? Вряд ли. Просто для них это был реально представимый художественный образ. Послы славяно-русской державы привели его таким, как они, славянам: своему князю и своим согражданам — горожанам Киева.

Поразителен пример из жития подвижника аскета XV века преп. Антония Сийского, рассказывающий о том, что он любил молиться в круге двенадцати белых берез. Такого подхода не найти за всю историю монашества ни у египетских, ни у сирийских, ни у палестинских, ни у греческих отцов. Там мы видим стремление удалиться от мира, но не желание, чтобы молельное место было прекрасным. Вспомним один из тезисов Даниила Андреева, который видел задачу будущей России в синтезе не реализованного полностью до сих пор творческого потенциала прароссианства, культуры уходящей в языческую древность, и культуры православной без потери как одного, так и другого, что достаточно тяжело.

Эта задача была частично выполнена в прошлом. Я прилагал тезис Андреева к русскому Северу. Там эта задача была реализована, но локально — не всей Россией, а именно в прекрасном мире русского Севера, практически убитом большевистской эпохой.

Искусство русского модерна начала XX века тоже являет интуитивную близость к этому тезису. Оно глубинно в своих архетипах, связано с растительностью или с текущей водой. Эти линии модерна особенно видны в декоративных элементах, в прикладном искусстве, в архитектуре. В Москве на набережной близ храма Христа Спасителя стоит творение художника Малютина и инженера Жукова — доходный дом Перцовых — реальный пророссианский проект, к тому же осуществленный.

Это примеры слитности природы и культуры, рукотворного и нерукотворного, творения Божия и, как вся культура, результата сотворческой роли человека.

Рассмотрим сложившуюся в течение многих столетий специфику восточно-христианского города, и русского города в частности, отличного от городов других культур, особенно западных. Что представлял собой западный средневековый город? Он по-своему прекрасен. В историческом центре Ревеля или Львова можно видеть остатки такой застройки — фасады домов плотно примыкают один к другому, поскольку земля дорога, а особенно дорога протяженность фасада вдоль улиц, поэтому нередко такой фасад — дверь, рядом окно, а дальше следующее владение. Выше второй этаж, который чуть-чуть нависает над первым, а третий — над вторым. Тесно, а посреди улицы сточная канава — и ходить надо с умом.

Для русского же города характерна полностью усадебная застройка. Дома — в глубине участка, на улицах лишь храмы, лавки. Во всех старых городах еще сохранились дома, которые стоят не по красным линиям улиц, потому что построены до полицейского требования начала XIX века строиться по ниточке. Это очень показательно и было закреплено законодательно.

Еще в домонгольский период был введен Закон градский, это — «Византийская книга Эпарха-градоначальника». С Законом градским надолго приобрело силу «Правило прозора» (от глагола «зрить»). Оно юридически реализовывало следующее правило — если вы имеете со своего участка прекрасный вид, а сосед застроил этот вид, то вы через суд можете добиться права снести его постройку. Это правило действовало на протяжении веков и имело немалое градообразующее значение.

Думаю, что на особый характер близости нашей среды обитания с богоданной природой влияло и использование дерева, как господствующего многие столетия материала. Сам характер этого материала, сближает культуру с природой. Русская городская среда обитания сопротивлялась регулярности. Когда появилось требование строить дома вдоль красной линии улицы, русские домовладельцы отгораживались хоть крошечной полоской полурукотворной природы — между фасадом и тротуаром возник палисадник. Русские города вплоть до революции сохраняли усадебный характер застройки. Каждый дом имел дворик и надворные постройки. Социалистический город все это уничтожил и создал среду обитания, неприемлемую для человека. Сейчас более русским городом выглядит средний американский, состоящий из частных домов, отгороженных теми же палисадниками.

Современный русский город, построенный в социалистические времена, представляется мне предельно антирусским. В Петербурге правило красной линии появилось в XVIII веке, а в провинции только в XIX. «Правило прозора» продолжало действовать. Мы почти не видим улиц в пределах нашей страны, за исключением Петербурга, где старая застройка образует сплошной непрерывный фасад.

Иногда улицу было уместно изогнуть так, чтобы она обошла храм. Таким образом, храм оставался замыкающим объемом, воздействуя на людей как городская доминанта, обращенная к Господу, к небесам. Кривые улицы русских городов помимо того, что не устраивали в холодную зиму «аэродинамических труб», имели еще и эстетическое значение. Вы постоянно находились как бы в живой среде, двигаясь по улицам вы открывали следующую доминанту. В старых городах, в том числе в Москве и Ярославле, многие улицы ориентированы на отдаленный храм, находящийся часто в более высокой части города. Иные улицы ориентированы на высокое здание, не всегда храм, так — переулки вокруг Сухаревки в Москве связаны с давно исчезнувшей Сухаревской башней.

Все это формировало особый характер русского зодчества. Открытый город с широкими улицами, рассчитанный на то, чтобы человек мог быстрее добраться до выезда, покинуть его пределы. Город был тесно связан с природой и сельской жизнью. Все города, в том числе и столичные, имели общинные выгоны для коров. Для города были характерны связанные с природой композиции. Это хорошо видно в Угличе, и особенно в Воскресенском монастыре — лестницы с площадками, лоджии, галереи. До XVII века парадное крыльцо устраивалось не только на второй, но и на третий этаж. Благодаря всем этим элементам здание — будь то дом или храм — как бы корни забрасывает в пейзаж или вбирает его в себя. Храмы русского Севера кажутся выросшими, как грибы. Когда смотришь на пейзаж, невозможно его представить без выросшего храма. Думаю, что это природное чувство композиции уходит в пророссианскую глубину и лишь впоследствии переносится на казенное зодчество.

Россия долго сопротивлялась классицизму. Его пропагандировала Екатерина II, однако, классицизм, остававшись в XVIII веке казенным стилем и стилем дворянских усадеб, в XIX взял реванш и стал всеобщим. Классицизм был принят нашими соотечественниками тогда, когда он обрусел, стал мягче, интимнее и приобрел черты архитектурной уютности. Классицизм выразил старинную форму, которая называлась «вышкой», потом «теремом», потом «светлицей» в мезонине. Возможно, здесь проявилось подсознательное желание — сделать вышку, чтобы полюбоваться природой, войти в этот природный храм.

В Кремле есть Теремной дворец московских царей 1630 годов. Там наверху — палата с большими окнами, окруженная открытой галереей, чтобы в хорошую погоду государь мог пригласить гостей прогуляться, а в дурную — полюбоваться видом из окна этой палаты.

Колонный портик, идущий из античного мира, не редкость во многих странах. Однако только в России его превратили в террасу для чаепития. А когда портик объединяет два этажа, на него опирается пол балкона. Здесь то же самое стремление к связи с пейзажем.

Монастырь возвращается от упадка в XVIII веке к значению Оптиной, Валаама, Соловков в начале XX века. Это соответствует путям русского искусства, которое возвращается к своим исконным восточно-христианским корням, и тоже способствует сближению рукотворного храма с храмом природным.

К середине XIX века в русской культуре сложилась особая монастырская субкультура, как в середине XVIII века дворянская субкультура. Эта субкультура формировала особое отношение к растениям и к природе. Монастырские сады — не только древнее, но и эстетическое явление. Что же заставляло монашествующих окружать себя прекрасными растениями? Особый затворнический характер монастыря. Строго говоря, монах в принципе никогда не должен покидать монастырских стен, за исключением некоторых функций, вынуждающих к этому. Таким образом, монах оказывался лишенным общения с природой, что было недопустимо, поэтому духовные авторитеты настоятельно предписывали уделять внимание монастырским садам и цветникам. Псковско-Печерский монастырь, в котором никогда не пресекались традиции, прекрасно иллюстрирует эти слова. Все свободное место, незанятое дорожками, крутыми склонами, деревьями и постройками, покрыто цветниками с хорошо подобранными цветами. Быть может, цветоводство осознавалось как акт сотворчества, обращенный к Богу?

Икона «Богоматерь Вертоград Заключенный» Никиты Павловцева относится к середине XVII века. Вертоград — это Рай, но также и сад. Фигура Божией Матери стоит посреди парка. Принципы этого парка были подхвачены у самой модной паркообразующей страны XVII века — Голландии. Это регулярный парк — парк цветников и подстриженных растений с небольшими беседками и водометами — как в XVII веке именовали фонтаны. На Крутицком подворье, где был изысканный гуманитарный центр, в том же XVII веке были устроены такие парки. Иконописец перенес этот парк на икону — для него сад является образом Рая. А любой иконный образ должен обращать нас к первообразу. Таким образом, садоводство приобретает сакральное значение.

Валаам — место, где человек в рамках субкультуры монастыря входил в прямое взаимодействие с дикой природой. На Валааме в леса подсаживались разные породы лиственных деревьев. Сейчас там смешанный лесопарк. Отдельные элементы этого великолепного парка имеют легко прочитываемое символическое значение. К игуменскому кладбищу ведет аллея из лиственниц, погружая нас в состояние светлой скорби, приличествующей православному христианину. К скиту всех Святых — дубовая аллея. Для дуба Валаам холоден, и стоило большего труда его вырастить. Если там светлая скорбь, то здесь утверждение. Дубовая аллея превращает весь остров в единый скит, храм, посвященный всем святым. Дуб, а не береза — символ России. Дуб, как и ель, — священное дерево древних славян.

Следующим аспектом полурукотворной валаамской природы являются неожиданно открывающиеся обзоры. Там можно неожиданно увидеть одинокое дерево, сбереженную сосну великолепных размеров. Это дает определенный знак, ведь по этим аллеям ходили паломники с церковными песнопениями. Может открыться поклонный крест, и он тоже — напоминание о молитве. Открываются неожиданные зрительные связи — вы вступаете под арку дубовой аллеи и входите в другой мир. Арка Владимирского моста — это врата храма. С моста можно увидеть главный собор и колокольню. Напоминание о том, что вы не покинуты, что вы в братии, что вы в составе этой братии объединены молитвой с теми, кто постоянно посвящает себя молитвам.

На Никольском острове холоднее, чем на архипелаге в целом, потому что он находится на открытой ветрам Ладоге. Но и там растут клены и есть цветники, вырастить которые было трудно. Монахи скита «докомпоновали» до некоей богоданной суммы неполную в этом месте дикую природу.

Великий зодчий, создатель Валаамского ансамбля Алексей Максимович Горностаев тоже был включен в эту монастырскую субкультуру. На Валааме нас везде окружает великолепный камень, в основном гранит. В кирпичных постройках Горностаева, церквах и часовнях, обязательно вставлены колонки из местного шлифованного гранита, что тоже объединяет дикую богоданную природу, природный храм с храмом рукотворным, архитектурным. Это распространено всюду, где есть следы Валаама. На зданиях Валаамских подворий в Санкт-Петербурге и Москве тоже имеется этот валаамский знак. Довольно скромные здания имеют обрамление главных порталов из привезенного валаамского гранита, связывающее с природой Святого острова. Древние считали, что существует у каждого места свой ангел. Знак ангела Валаама в этих постройках, в каждой привезенной и установленной колонне.

Тесную связь природных объектов и элементов архитектурного ансамбля можно видеть на Соловках. Только там колоссальную роль будут играть еще озера и соединяющие их каналы.

Завершая этот разговор о том, как человек стремился уподобить природу храму, можно сказать следующее. Представляется, что человек выполнял при этом свой изначальный долг, реализуя сотворческий дар, полученный Адамом, дар, который не может быть отнят ни у кого из нас. Вспомним, как богословски важно то участие Адама в создании всей природы, упомянутое во второй главе Книги Бытия, когда он нарекает имена всем тварям и тем самым становится со-Творцом, а не только Венцом Творения. Вторжение в природу, когда мы выводим новую породу домашнего животного или растения, мы совершаем по нашему со-творческому праву. В обоснование этого смелого утверждения приведу два стиха из псалмов, суть которых иногда удавалось выявить нашей культуре.

«Всякое дыхание да хвалит Господа». Виктору Михайловичу Васнецову доведется впрямую проиллюстрировать это, когда в абрамцевской церкви он отказался от геометрических орнаментов и настоял на том, чтобы плиточный пол был выложен цветами, а клиросы им собственноручно расписаны. И второй, еще более связанный с темой сообщения, которым я и закончу: «На всяком месте владычестве Его благослови душе моя Господа».