Старообрядчество противопоставляло идеологии мировой христианской империи семиосферу «Святой Руси», т. е. национальную традицию, отступление от которой равнозначно измене православию.

Вера греческая считалась ложной, поскольку была заражена латинскими новациями. Понятие «русский» рассматривалось как тождественное термину «православный». Аввакум призывал восточных патриархов учиться истинному православию на Руси: «Рим давно упал и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатию самодержство» [199] . Это звучало прямым вызовом в отношении никоновской интенции: «Я хоть и русский, но вера моя и убеждения – греческие» [200] .

Никониане обвиняли своих противников в обскурантизме; те, в свою очередь, усматривали за никоновскими нововведениями «латинскую ересь», а в более глубинном измерении – сатанинский культ. Троеперстие старообрядцы представляли как скрытую форму хулы на Бога в виде кукиша, атихристовую печать, символизирующую лжетроицу – дьявола, Антихриста и лжепророка. Отрицание двуперстья трактовалось как еретическое сомнение по поводу догмата о двуединой природе Христа. Двусоставный четырехконечный крест никониан рассматривался как «латинский крыж», лишенный сакральности христианской символики. Четвертование ангельской песни аллилуйя рассматривалось как нарушение священной троичности. В изъятии из символа веры слова «истинный» старообрядцы усматривали сомнение никониан в истинности Господа, а удаленный из словосочетания «Рожденно, а не сотворенно» союз «а» мыслился как тот самый «аз», за который многие готовы были погибнуть. Амвон, перестроенный из четырехстолпного (четыре евангелия) в пятистолпный, расценивался как обозначение папы и четырех патриархов. Замена русского «белого клобука», перешедшего на Русь как реликвия святости духовенства из падших христианских царств, на «рогатую колпашную камилакву» воспринималась как свидетельство подчинения официальной Церкви рогатому дьяволу. В отказе от совершения коленопреклоненной молитвы старообрядцы уличали грех гордыни и лености [201] .

Никонианская иконопись обличалась Аввакумом как прельщение миром плотским против царства духовного [202] . Таким же образом порицалась античная премудрость: «Виждь, гордоусец и алманашник, твой Платон и Пифагор: тако их же, яко свиней, вши съели, и память их с шумом погибе, гордости их и уподобления ради к Богу» [203] . Согласно Аввакуму, и Платон, и Пифагор, и Аристотель, и Диоген, и Гиппократ – все за свои мудроствования угодили в ад, что ожидает и их последователей [204] .

Лжетроица – змий, зверь и лжепророк – истолковывалась как триумвират, соответственно, дьявола, Антихриста («царя лукавого») и патриарха (или папы). Затруднение вызвал вопрос о персонифицированном воплощении Антихриста. Иногда в старообрядческой среде под таковым подразумевался Никон [205] . Но большинство сошлось на мысли, что Никон лишь предтеча Антихриста («хобот Антихриста» [206] ), соответствующий третьей ипостаси в лице лжепророка.

Апокалиптические ожидания оказались не напрасны. Накануне 1699 г. из-за границы после трехлетнего отсутствия явился Петр I. Брадобритие, проклятое в очередной раз незадолго до того патриархом Адрианом и грозившее отлучением от Церкви, пропаганда курения табака («безовского зелья»), выдача паспортов («антихристовой печати»), пародия церковной обрядовости («всешутейший, всепьянейший собор»), изменение календаря, системы летоисчисления и т. п. лишь укрепляли народ в уверенности об антихристовой сущности нового властного фигуранта.

Ассоциации с антихристовой печатью вызвали рекрутские знаки. В письме к Якову Долгорукому от 1712 г. Петр I изобразил крестообразный знак, который надлежало накалывать солдатам на левой руке и натирать порохом.

В понимании беспоповцев с приходом Антихриста традиционные институты и обрядовые нормы оказались лишенными сакральности и благодати, поскольку на каждый их атрибут возложена «печать дьявола». Православному человеку в апокалиптические времена надлежит действовать нетрадиционно. Радикализм беспоповцев простирался от практики самосожжений до пути «святотатственной святости», т. е. борьбы с грехом посредством греха.

Выстраивание старообрядцами альтернативной религиозно-политической семиосферы было не напрасно. Реальный шанс прихода их к власти имел место в 1682 г. События, получившие впоследствии известность как «хованщина», имели многие черты, сближающие их со сценариями «оранжевых революций». Апогеем столкновения двух семиосфер явился религиозный диспут сторон в Грановитой палате. Старообрядцы требовали проведения его перед народом на Красной площади, что при сочувствии толпы давало возможность использования дискуссии в качестве управляемого катализатора захвата власти. Вероломный арест и казни лидеров старообрядческой оппозиции во главе с Никитой Пустосвятом сорвали реализуемый уже было сценарий осуществления властной трансформации. Но само существование старообрядческой альтернативной семиосферы, как потенциальной среды формирования политической оппозиции в России, этим не закончилось.

Генетическую связь с ним имело русское революционное подполье. Старообрядцы составляли харизматическое ядро в воинстве Разина, Булавина, Пугачева. К ним, как к революционной силе, апеллировали лидеры российской оппозиции, начиная от Герцена и заканчивая Лениным.

А.И. Герцен намеревался создать в Лондоне старообрядческий церковный центр и возвести собор, роль старосты в котором отводил себе. Он вынашивал замысел связать старообрядчество с революционным движением интеллигенции, что пытался практически осуществить, установив связи с некрасовскими общинами. Для революционной агитации старообрядцев А.И. Герцен, Н.П. Огарев и В.Н. Кельсиев учредили издававшийся в Лондоне журнал «Общее вече». Вождь польской эмиграции кн. А. Чарторыйский вербовал диверсионные отряды из казаков-старообрядцев, с помощью которых предполагал поднять восстание в казацких регионах России [207] .

Принадлежность к старообрядческой культуре художника В.И. Сурикова нашла отражение в инфернализации императорской власти («Утро стрелецкой казни»), в апелляции к старой московской Руси и антиподам «антихристова трона» Романовых из раскольничьей среды – противостоятелям никонианству XVII в. («Боярыня Морозова»), а также стрельцам, казакам. Через религиозный фактор объяснение получает трансформация искусства от салонного «академизма», злоупотреблявшего сюжетами языческой мифологии, к реализму, пытавшемуся постичь основы народной ментальности, питаемые традицией старой веры. Становится понятным, почему миллионер-старообрядец П.М. Третьяков субсидировал работы В.И. Сурикова и других передвижников.

«Святая Русь», к которой апеллировали старообрядцы, погибла, утратив цельность бытия. Государство – «царство Кесаря» – стало выступать антитезой народа. Государственная правда («закон») и народная правда («справедливость») оказались противоположными понятиями. Произошел раскол не только Русской церкви, но и единой до того русской семиосферы.

Космополитическая культурная ориентация правящей элиты вступила в противоречие с национальной традицией народной культуры. Правящая элита симпатизировала западным учениям, народная Русь тайно или явно рассредоточивалась по раскольничьим общинам. «Русский порядок» – государство и официальная Церковь – содержали некоторые внешние аспекты бытия «Святой Руси», составившие консервативную традицию императорской России. «Русский бунт», утратив форму, сохранил отдельные внутренние стороны жизни «Святой Руси» и прежде всего – претензию на справедливость, создав преемственность революционной России.