Ещё студентом Тюбингенского университета Гёльдерлин начал писать стихи, в форме и содержании которых заметно подражание Клопштоку. Шиллер принял в нём самое теплое участие. В студенческие годы его однокурсником и лучшим другом был Гегель, с которым в дальнейшем Гёльдерлин несколько лет продолжал переписку. В 1794-1795 Гёльдерлин жил в Иене; здесь, в центре романтического движения, он завязал личные отношения с представителями нового литературного направления; здесь же у Гёльдерлина обнаружились впервые зачатки ипохондрии. Болезненное настроение усилилось под влиянием безнадежной и страстной любви к матери одного из его учеников; он видел в ней воплощение фантастического идеала женщины, который уже с самых юных лет был предметом мечтаний, и изобразил её под именем Диотимы в своем романе « Гиперион ».

Родной дом Гёльдерлина , ок.1840

В 1798 г. Гёльдерлин расстался со своей Диотимой, переезжал с места на место и в 1802 г. вернулся на родину с явными признаками помешательства. Самое крупное из произведений Гёльдерлина — роман « Гиперион », представляющий как бы исповедь поэта. Характерная черта романа — чисто романтическое стремление связать философию с поэзией так, что границы между ними совершенно сглаживаются: для Гёльдерлина только та научная система удовлетворительна, которая стоит в связи и гармонирует с идеалом прекрасного. Идеи, имеющие нечто общее с воззрениями Гёльдерлина , позднее получают развитие в философских системах Шеллинга и Гегеля. В романе любопытна и другая сторона: болезненная мечтательность и чрезвычайно развитое чувство изящного создали в Гёльдерлине отвращение к современной действительности; он изображает в карикатуре свое время и своих соотечественников, а идеал свой ищет под дорогим ему небом Эллады

Лирический роман - крупнейшее произведение писателя - написан в эпистолярной форме. Имя главного героя - Гиперион - отсылает к образу титана, отца бога солнца Гелиоса, чье мифологическое имя означает Высокоидущий. Создается впечатление, что действие романа, представляющего собой своего рода "духовную одиссею" героя, развертывается вне времени, хотя арена происходящих событий - Греция второй половины XVIII в ., находящаяся под турецким игом (на это указывают упоминания о восстании в Морее и Чесменской битве в 1770 г.).

После выпавших на его долю испытаний Гиперион отходит от участия в борьбе за независимость Греции , он утратил надежды на близкое освобождение родины, сознает свое бессилие в современной жизни. Отныне он избрал для себя путь отшельничества. Получив возможность снова вернуться в Грецию , Гиперион поселяется на Коринфском перешейке, откуда пишет письма другу Беллармину, живущему в Германии.

Казалось бы, Гиперион достиг желаемого, но созерцательное отшельничество также не приносит удовлетворения, природа больше не раскрывает ему своих объятий, он, всегда жаждущий слияния с ней, вдруг ощущает себя чужим, не понимает ее. Похоже, ему не суждено найти гармонии ни внутри себя, ни вовне.

В ответ на просьбы Беллармина Гиперион пишет ему о своем детстве, проведенном на острове Тинос, мечтах и надеждах той поры. Он раскрывает внутренний мир богато одаренного подростка, необычайно чувствительного к красоте и поэзии.

Огромное влияние на формирование взглядов юноши оказывает его учитель Адамас. Гиперион живет в дни горького упадка и национального порабощения своей страны. Адамас прививает воспитаннику чувство преклонения перед античной эпохой, посещает с ним величественные руины былой славы, рассказывает о доблести и мудрости великих предков. Гиперион тяжело переживает предстоящее расставание с любимым наставником.

Полный духовных сил и высоких порывов, Гиперион уезжает в Смирну изучать военное дело и мореходство. Он настроен возвышенно, жаждет красоты и справедливости, он постоянно сталкивается с людским двоедушием и приходит в отчаяние. Настоящей удачей становится встреча с Алабандой, в котором он обретает близкого друга. Юноши упиваются молодостью, надеждой на будущее, их объединяет высокая идея освобождения родины, ведь они живут в поруганной стране а не могут смириться с этим. Их взгляды и интересы во многом близки, они не намерены уподобляться рабам, которые привычно предаются сладкой дреме, их обуревает жажда действовать. Тут-то и обнаруживается расхождение. Алабанда - человек практического действия и героических порывов - постоянно проводит мысль о необходимости "взрывать гнилые пни". Гиперион же твердит о том, что нужно воспитывать людей под знаком "теократии красоты". Алабанда называет подобные рассуждения пустыми фантазиями, друзья ссорятся и расстаются.

Гиперион переживает очередной кризис, он возвращается домой, но мир вокруг обесцвечен, он уезжает в Калаврию, где общение с красотами средиземноморской природы вновь пробуждает его к жизни.

Друг Нотара приводит его в один дом, где он встречает свою любовь. Диомита кажется ему божественно-прекрасной, он видит в ней необычайно гармоническую натуру. Любовь соединяет их души. Девушка убеждена в высоком призвании своего избранника - быть "воспитателем народа" и возглавить борьбу патриотов. И все же Диомита против насилия, пусть даже и для создания свободного государства. А Гиперион наслаждается пришедшим к нему счастьем, обретенным душевным равновесием, но предчувствует трагическую развязку идиллии.

Он получает письмо от Алабанды с сообщением о готовящемся выступлении греческих патриотов. Простившись с возлюбленной, Гиперион спешит встать в ряды борцов за освобождение Греции . Он полон надежд на победу, но терпит поражение. Причина не только в бессилии перед воинской мощью турков, но и в разладе с окружающим, столкновении идеала с повседневной действительностью: Гиперион ощущает невозможность насаждать рай с помощью шайки разбойников - солдаты освободительной армии учиняют грабежи и резню, и ничем их нельзя сдержать.

Решив, что у него с соотечественниками нет больше ничего общего, Гиперион поступает на службу в русский флот. Отныне его ожидает участь изгнанника, даже родной отец проклял его. Разочарованный, морально сокрушенный, он ищет гибели в Чесменском морском сражении, но остается жив.

Выйдя в отставку, он намеревается наконец-то спокойно зажить с Диомитой где-нибудь в долине Альп или Пиренеев, но получает весть о ее смерти и остается безутешным.

После многих скитаний Гиперион попадает в Германию, где живет довольно долго. Но царящие там реакция и отсталость кажутся ему удушающими, в письме к другу он язвительно отзывается о фальши мертвящего общественного порядка, отсутствии у немцев гражданских чувств, мелочности желаний, примиренности с действительностью.

Когда-то учитель Адамас предрекал Гипериону , что такие натуры, как он, обречены на одиночество, скитания, на вечное недовольство собой.

И вот Греция повержена. Диомита умерла. Живет Гиперион в шалаше на острове Саламине, перебирает воспоминания о былом, скорбит о потерях, о неосуществимости идеалов, пытается преодолеть внутренний разлад, испытывает горькое чувство меланхолии. Ему кажется, что он отплатил черной неблагодарностью матери-земле, с пренебрежением отнесясь и к своей жизни, и ко всем дарам любви, которую она расточала.

Его удел - созерцание и мудрствование, как и прежде он остается верен пантеистической идее родства человека и природы.

Гофман – доклад.

Гейне (1797-1856). Романтика+ирония. Народная песня. Поэма «Германия. Зимняя сказка»

Летней ночи сон! Бесцельна
Эта песнь и фантастична -
Как любовь, как жизнь бесцельна,
Как творец и мирозданье.
Повинуясь лишь капризу,
То галопом, то на крыльях
Мчится в сказочное царство
Мой возлюбленный пегас -
Конь мой белый, конь крылатый,
Чистым золотом подкован,
Нити жемчуга - поводья,
Мчись, куда захочешь, конь!
Г. Гейне

Перед нами творческая программа немецкого поэта, занявшего после Гете первое место на поэтическом Олимпе Германии . Поэт - творец, песнь его причудлива, фантазия его капризна, как очертания облачка, плывущего по ясному небу. Впрочем, она может заглянуть и в самые кошмарные бездны, где обитают чудовища. Словом, никто не властен над поэтом, никому не дано право предписывать форму и содержание его сновидений. Программа всех поэтов мира первой половины 19 века "Ты - царь, живи один, дорогою свободной иди туда, куда тебя влечет свободный ум!" (А. С. Пушкин)

ГЛАВА VI

Вслед Паганини бродил, как тень,
Свой spiritus familiaris*,
То псом, то критиком становясь --
Покойным Георгом Гаррис.

Бонапарту огненный муж возвещал,
Где ждет героя победа.
Свой дух и у Сократа был,
И это не призраки бреда.

Я сам, засидевшись в ночи у стола
В погоне за рифмой крылатой,
Не раз замечал, что за мною стоит
Неведомый соглядатай.

Он что-то держал под черным плащом.
Но вдруг -- на одно мгновенье --
Сверкало, будто блеснул топор,
И вновь скрывалось виденье.

Он был приземист, широкоплеч,
Глаза -- как звезды, блестящи.
Писать он мне никогда не мешал,
Стоял в отдаленье чаще.

Я много лет не встречался с ним,
Приходил он, казалось, бесцельно,
Но вдруг я снова увидел его
В полночь на улицах Кельна.

Мечтая, блуждал я в ночной тишине
И вдруг увидал за спиною
Безмолвную тень. Я замедлил шаги
И стал. Он стоял за мною.

Стоял, как будто ждал меня,
И вновь зашагал упорно,
Лишь только я двинулся. Так пришли
Мы к площади соборной.

Мне страшен был этот призрак немой!
Я молвил: "Открой хоть ныне,
Зачем преследуешь ты меня
В полуночной пустыне?

Зачем ты приходишь, когда все спит,
Когда все немо и глухо,
Но в сердце -- вселенские чувства, и мозг
Пронзают молнии духа?

О, кто ты, откуда? Зачем судьба
Нас так непонятно связала?
Что значит блеск под плащом твоим,
Подобный блеску кинжала?"

Ответ незнакомца был крайне сух
И даже флегматичен:
"Пожалуйста, не заклинай меня,
Твой тон чересчур патетичен.

Знай, я не призрак былого, не тень,
Покинувшая могилу.
Мне метафизика ваша чужда,
Риторика не под силу.

У меня практически-трезвый уклад,
Я действую твердо и ровно,
И, верь мне, замыслы твои
Осуществлю безусловно.

Тут, может быть, даже и годы нужны,
Ну что ж, подождем, не горюя.
Ты мысль, я -- действие твое,
И в жизнь мечты претворю я.

Да, ты -- судья, а я палач,
И я, как раб молчаливый,
Исполню каждый твой приговор,
Пускай несправедливый.

Пред консулом ликтор шел с топором,
Согласно обычаю Рима.
Твой ликтор, ношу я топор за тобой
Для прочего мира незримо.

Я ликтор твой, я иду за тобой,
И можешь рассчитывать смело
На острый этот судейский топор.
Итак, ты -- мысль, я -- дело".

ГЛАВА VII

Вернувшись домой, я разделся и вмиг
Уснул, как дитя в колыбели.
В немецкой постели так сладко спать,
Притом в пуховой постели!

Как часто мечтал я с глубокой тоской
О мягкой немецкой перине,
Вертясь на жестком тюфяке
В бессонную ночь на чужбине!

И спать хорошо, и мечтать хорошо
В немецкой пуховой постели,
Как будто сразу с немецкой души
Земные цепи слетели.

И, все презирая, летит она ввысь,
На самое небо седьмое.
Как горды полеты немецкой души
Во сне, в безмятежном покое!

Бледнеют боги, завидев ее.
В пути, без малейших усилий,
Она срывает сотни звезд
Ударом мощных крылий.

Французам и русским досталась земля,

Британец владеет морем.

Зато в воздушном царстве грез

Мы с кем угодно поспорим.

Там гегемония нашей страны,
Единство немецкой стихии.
Как жалко ползают по земле
Все нации другие!

Я крепко заснул, и снилось мне,
Что снова блуждал я бесцельно
В холодном сиянье полной луны
По гулким улицам Кельна.

И всюду за мной скользил по пятам
Тот черный, неумолимый.
Я так устал, я был разбит --
Но бесконечно шли мы!

Мы шли без конца, и сердце мое
Раскрылось зияющей раной,
И капля за каплей алая кровь
Стекала на грудь непрестанно.

Я часто обмакивал пальцы в кровь
И часто, в смертельной истоме,
Своею кровью загадочный знак
Чертил на чьем-нибудь доме.

И всякий раз, отмечая дом
Рукою окровавленной,
Я слышал, как, жалобно плача, вдали
Колокольчик звенит похоронный.

Меж тем побледнела, нахмурясь, луна
На пасмурном небосклоне.
Неслись громады клубящихся туч,
Как дикие черные кони.

И всюду за мною скользил по пятам,
Скрывая сверканье стали,
Мой черный спутник. И долго мы с ним
Вдоль темных улиц блуждали.

Мы шли и шли, наконец глазам
Открылись гигантские формы:
Зияла раскрытая настежь дверь --
И так проникли в собор мы.

В чудовищной бездне царила ночь,
И холод и мгла, как в могиле,
И, только сгущая бездонную тьму,
Лампады робко светили.

Я медленно брел вдоль огромных подпор
В гнетущем безмолвии храма
И слышал только мерный шаг,
За мною звучавший упрямо.

Но вот открылась в блеске свечей,
В убранстве благоговейном,
Вся в золоте и в драгоценных камнях
Капелла трех королей нам.

О, чудо! Три святых короля,
Чей смертный сон так долог,
Теперь на саркофагах верхом
Сидели, откинув полог.

Роскошный и фантастичный убор
Одел гнилые суставы,
Прикрыты коронами черепа,
В иссохших руках -- державы.

Как остовы кукол, тряслись костяки,
Покрытые древней пылью.
Сквозь благовонный фимиам
Разило смрадной гнилью.

Один из них тотчас задвигал ртом
И начал без промедленья
Выкладывать, почему от меня
Он требует уваженья.

Во-первых, потому, что он мертв,
Во-вторых, он монарх державный,
И, в-третьих, он святой.
Но меня не тронул сей перечень славный.

И я ответил ему, смеясь:
"Твое проиграно дело!
В преданья давней старины
Ты отошел всецело.

Прочь! Прочь! Ваше место -- в холодной земле.
Всему живому вы чужды,
А эти сокровища жизнь обратит
Себе на насущные нужды.

Веселая конница будущих лет
Займет помещенья собора.
Убирайтесь! Не то вас раздавят, как вшей,
И выметут с кучей сора!"

Я кончил и отвернулся от них,
И грозно блеснул из мрака
Немого спутника грозный топор --
Он понял все, без знака,

Приблизился и, взмахнув топором,
Пока я медлил у двери,
Свалил и расколошматил в пыль
Скелеты былых суеверий.

И жутко, отдавшись гулом во тьме,
Удары прогудели.
Кровь хлынула из моей груди,
И я вскочил с постели.


_______

Гейне был врагом всякой религии, поскольку она слагается в канон и требует догматов. Если какой-нибудь теолог дочел до конца книгу его "Еврейских мелодий", то он, разумеется, никогда не простит памяти Гейне его "Диспутации".

В этой пьесе талмудист спорит с францисканцем о преимуществе веры; спор ведется жаркий, и победа клонится то на ту, то на другую сторону. Наконец, бойцы выбились из сил. И одной из белокурых героинь Гейне надо решить, кто же победил на турнире. К сожалению, впечатление от доводов получилось у Бьянки хотя и вполне определенное, но нераздельное, и, главное, оно уже совершенно не подходило к богословской материи... Если Гейне не допускал религии, как канона, то еще более чуждыми казались ему ее философские суррогаты вроде деизма. И тем не менее Гейне решительно не мог жить ни без религиозных иллюзий, ни без контроверз в сфере богословия. Даже кощунство Гейне есть, в сущности, признак его непрестанной религиозной возбудимости. Нам ли, впрочем, русским, среди которых вырос Достоевский, не понимать этой своеобразной карамазовщины? Насколько она была в натуре Гейне , можно видеть из того, что, приступив к своему "Романцеро" с твердым намерением не допускать в эту книгу кощунства, Гейне трижды на ее страницах изменил своему, никем не вынужденному у него, обещанию: в "Христовых невестах", в "Вицли-Пуцли" и в "Диспутации". Впрочем, я не возьмусь утверждать, что, кроме этих трех пьес, серные искорки с факела гейневского бесенка не попали и в другие еще места его сборника. Любя в богословиях всех стран лишь фейерверк, игру ума, в самой религии Гейне любил ее пафос. О, не риторический, конечно, а настоящий пафос: тот, например, который светится в "Кевлаарских пилигримах"²⁰. Среди молебных даров Мадонне-целительнице принесено было в Кевлаар восковое сердце, - и вот богоматерь, приблизившись к постели больного юноши, у которого умерла невеста, останавливает источник неусыпляемых мучений, оставляя больного бездыханным. Совершилось чудо, и Гейне не выпускает на этот раз своего бесенка. Есть пафос, которому Гейне не только всегда и беспрекословно верил, но к которому он относился с каким-то болезненным состраданием, - это был пафос сердца, раненного безнадежной или обманутой любовью.

Религиозный экстаз был, может быть, любимейший из тех, которым Гейне отдавался во власть, но экстаз должен был быть при этом кристально чистым и безудержно свободным, как радужный водомет среди пыльного города в жаркий полдень.

Именно такое впечатление оставляет пьеса "Мир" в первом цикле "Северного моря".

Вовсе не надо проходить через купель или учиться катехизису, чтобь воочию и неотразимо почувствовать всю необходимость и истинность Христа, который явился поэту ярким солнечным днем на волнах Северного моря.

Челом уходил он в небесную высь,
А руки воздетые он простирал
Над сушей и морем;
Сердцем в груди его было
Пламенно-яркое солнце.
Озаряя и грея,
Струило лучи благодати оно
И кроткий, любящий свет свой
По суше и морю,
Колокольные звуки тянулись торжественно
Взад и вперед, тянули, как лебеди,
На вязях из роз, скользивший корабль,
Играя, тянули его к зеленевшему берегу²¹.
(Пер. М. В. Прахова)

Для Гейне любовь к родине была не любовью даже, а тоской, физической потребностью, нет, этого мало: она была для него острой и жгучей болью, которую человек выдает только сквозь слезы и сердится при этом на себя за малодушие.

Начало «Зимней сказки»

Прощай, мой кипучий французский народ,
Прощайте, веселые братья!
Дурацкой тоскою от вас я гоним,
Но скоро вернусь к вам опять я.
Что делать? Представьте - душа у меня
Болит от томительной грусти
По запаху торфа родимой земли,
По репе и кислой капусте,
По черному хлебу, по вони сигар,
Ночной охранительной страже,
Блондиночкам-дочкам пасторских семейств,
Гофратам и грубости даже,
По матери тоже - открыто скажу -
Томлюсь я глубокой тоскою;
Тринадцать уж лет я не виделся с ней,
Старушкой моей дорогою.
Прощай и жена моя милая! Ты
Не можешь понять мою муку:
Тебя я целую так крепко, но все ж
Решаюсь на эту разлуку.
Мучительной жаждой уносит меня
От счастья, сладчайшего в жизни.
Ах, я задохнусь, коль не дать подышать
Мне воздухом в милой отчизне,
До спазмов доводит волненье, тоска,
Растя все сильнее, сильнее...
Дрожат мои ноги от жажды попрать
Немецкую землю скорее²⁴.

Здесь не место распространяться о своеобразностях русифицирования Гейне в наших переводах. Лучшие из этих переводов, хотя бы того же Михайлова, при всей их несравненной задушевности, делают Гейне немножко плаксивым, а его стих однообразно певучим, как ланнеровский вальс²⁵, долетающий к нам через толстую каменную стену. В переводах Ал. Толстого немецкий поэт точно любуется собою, а у Майкова, наоборот, он становится сух и грозен. Но все это, в сущности, мелочи.

Но более всего любил Гейне сказочный мир германского леса, особенно вакхических никс, рассудительных гномов и обманчивых эльфов. И, читая в начале "Ламентаций"³² "Лесное уединение", - вы не сомневаетесь, что лес был для Гейне действительно совершенно особым сказочным царством, в котором пестрая и нестройная действительность мхов и папоротников, журчаний и зеленых шумов проявлялась в форме совершенно своеобразной и лишь мечтательно постигаемой иллюзии. Не менее, чем мир народной сказки , близок был для Гейне и мир песни, причем и тот и другой отнюдь не были для поэта областью фольклора; в сказке никсы крепко целовали Гейне , а в песне бедный Петер наивно переживал муки своего поэта³³, также отвергнутого и также одинокого.

В цикл "Опять на родине" входит одно из лучших и известнейших стихотворений раннего Гейне - баллада "Лорелея". Легенда о рейнской сирене. В "Лорелее" Гейне мотив роковой силы любви и образ рейнской волшебницы, пробуждающей гибельное чувство у обреченного лодочника, переплетаются с историей любви самого поэта - на первый план выходят его собственные чувства и настроения. "Лорелея" Гейне получила всеобщее признание и стала одной из известнейших "народных песен". Прежде чем мы услышим балладу "Лорелея" в исполнении студентов Дальневосточного государственного технического университета, мы отправимся с вами в путешествие по реке Рейну и увидим эту легендарную скалу, на вершине которой сейчас можно увидеть фигуру Лорелеи.

ЛОРЕЛЕЯ

Беда ли, пророчество ль это...

Душа так уныла моя,

А старая, страшная сказка

Преследует всюду меня...

Всё чудится Рейн быстроводный,

Над ним уж туманы летят,

И только лучами заката

Вершины утесов горят.

И чудо-красавица дева

Сидит там в сияньи зари,

И чешет златым она гребнем

Златистые кудри свои.

И вся-то блестит и сияет,

И чудную песню поет:

Могучая, страстная песня

Несется по зеркалу вод...

Вот едет челнок... И внезапно,

Охваченный песнью ее,

Пловец о руле забывает

И только глядит на нее...

А быстрые воды несутся...

Погибнет пловец средь зыбей!

Погубит его Лорелея

Чудесною песнью своей!..

<1866>

Примечание: в Собрании имеется другой перевод этого

стихотворения, сделанный Виктором Шнейдером;

ещё один перевод этого стихотворения, сделанный

Блоком; перевод, сделанный Маршаком. Существует

перевод этого стихотворения, сделанный Меем.

Стихотворение переводилось в том числе и Левиком

(смотри в книге Волшебный лес. Стихи зарубежных

поэтов в переводе Вильгельма Левика, Москва,

издательство «Прогресс», 1974: «Не знаю, что стало

со мною...»)