Глава 3. Теория русского «натурализма» («золаизма»). Боборыкин
Поможем в ✍️ написании учебной работы
Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

На переломе 70—80-х годов в русской литературе отчетливо обозначились довольно сложные, внутренне противоречивые «натуралистические» течения. Одно из этих течений, «золаизм» по крайней мере, в лице главного его представителя П. Д. Боборыкина само себя мыслило как дальнейшее совершенствование реализма.
Обычно самая постановка вопроса о русском натурализме этих лет связывается с фактом публикации в 70-х годах в России «Парижских писем» Э. Золя, в которых французский писатель развивал свою оригинальную теорию «натурализма», получившую затем широчайший, всеевропейский резонанс. Особенно важными были два его письма: «Натурализм в театре» («Вестник Европы», 1879, кн. 1) и «Экспериментальный роман» («Вестник Европы», 1879, кн. 9). Упоминание о сотрудничестве Золя в «Вестнике Европы» нередко истолковывается учеными как «прививка» русской литературе чуждого ей западного, буржуазного натурализма.
Литературоведам еще предстоит тщательно разобраться в составе русской литературы последней четверти XIX века, чтобы решить вопрос, были ли в ней «свои» «натуралистические» течения и как соотносится с ними «золаизм». Работа эта еще не проделана, и оценки натурализма противоречат одна другой. Или потому, что путают его различные стороны, или за натурализм выдается всякое малохудожественное, плоское произведение с претензиями на внешнюю правдивость, или вследствие неточного зачисления того или иного писателя в натуралисты. Нужно исследовать, всегда ли совпадают границы между различными сторонами натурализма в теории и практике и между натурализмом в целом и реализмом в целом.
В различных научных трудах и общих курсах к русским натуралистам относят заведомо третьестепенных писателей, по поводу которых никаких споров не бывает (Ольга Шапир, Виктор Бибиков, кн. Голицын-Муравлин). Относят к числу натуралистов реакционных писателей, употреблявших плоские приемы копирования жизни (Маркевич, Авсеенко, Аверкиев, исторический романист Данилевский, малоудачливые драматурги Крылов, Дьяченко, Шпажинский). Щедрин причислял к «натуралистам» Авенариуса, автора порнографических романов «Бродящие силы», «Современная идиллия», «Поветрие», и без должных оснований авторов «антинигилистических романов» — Лескова, Писемского. Все еще неясно, на каком основании к натуралистам причисляются проповедник теории «малых дел» Потапенко и братья Вас. Ив., Вл. Ив. Немировичи-Данченко. Последние вовсе писатели не реакционные, второй из них был одним из основателей Московского художественного театра.
С другой стороны, нередко исследователи категорически заявляют, что натурализм враждебен подлинному искусству, является его извращением и что русская литература не знала натурализма как школы. Старательно подыскиваются заменители «натурализма» в определенных чертах творчества Г. Успенского, Гарина-Михайловского и других писателей.
Наконец, есть исследователи, которые в самой ткани произведений многих выдающихся русских писателей находят «золаизм» с характерными для него приемами «экспериментального» романа и примесью биологизма и протоколизма. В качестве примеров называются произведения Писемского «Боевые соколы», «Птенцы последнего слета». Добавим, что черты нарочитого, в духе Золя экспериментализма чувствуются в очерках Г. Успенского. Разве не специально придуманы им «среда» и «условия» для характеристики жизни безлошадного крестьянина в России в очерке «Четверть лошади»? Это и есть «живые цифры»... Г. Успенский экспериментирует в очерках «Крестьянин и крестьянский труд». Им придумываются специальные ситуации, которые выявляли бы особенности психологии крестьянина Ивана Ермолаевича и интеллигента в их отношениях к заботам сельской и городской жизни. Нарочитая экспериментальность приемов чувствуется и в рассказе Г. Успенского «Выпрямила». Роман Л. Толстого «Воскресение» построен с подчеркнутой эксперименталь-ностью: герои сводятся и разводятся по «процедурам» суда присяжных. Точно так же экспериментально, с обыгрыванием гротескного контраста построены и поздние рассказы Л. Толстого — «После бала», «Фальшивый купон». Мамина-Сибиряка еще при жизни называли «русским Золя». Писатель несколько раз обсуждал вопрос о правомерности сопоставления его с Золя. В автобиографическом романе «Черты из жизни Пепко» (1894), изображая свои студенческие годы, Мамин-Сибиряк свидетельствует, что им была задумана большая серия романов наподобие «Ругон-Маккаров» Золя. Студенческий период приходится на 1872—1876 годы. А известно, что в 1872 году в «Вестнике Европы» появился первый из названной серии романов Золя — роман «Карьера Ругонов», затем в других журналах — «Чрево Парижа», «Добыча», «Завоевание Плассана».
Следовательно, замысел Мамина-Сибиряка созрел под живым впечатлением от выступлений Золя. Поползновения использовать теорию биологической наследственности встречаются в романах Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы», «Горное гнездо». В письмах к брату Владимиру Мамин-Сибиряк только по внешности, а не по существу оспаривал допущенные Скабичевским в одной из юбилейных работ сравнения его с Золя. Газета «Искра» в некрологе о Мамине-Сибиряке так же сочла нужным сравнить его с Золя.
Выступление Золя в «Вестнике Европы» со своей теорией пало на подготовленную почву. Преклонение Золя перед фактом и опытом, перед методами естественнонаучного наблюдения, дарвиновской теорией наследственности как своеобразным моментом детерминизма, его стремление вывести роман из узких рамок любовно-бытовых сюжетов на широкий простор современной общественной тематики — все это безотносительно к Золя, так или иначе уже обсуждалось в русской литературной критике («натуральная школа» и ее «физиологические очерки», Писарев, Щедрин). Выступление Золя приветствовали И. Тургенев, Стасов, Боборыкин.
В качестве иллюстрации отрицательного отношения русской критики к Золя обычно ссылаются на отзывы о нем Щедрина. Но, во-первых, рядом с отзывами Щедрина стоят другие, положительные и также авторитетные отзывы. Кроме того, Щедрин не касался теории Золя. Щедрин никогда не отождествлял самого Золя с его французскими подражателями, утрировавшими его принципы (Э. Фаге, П. Алекси, Рони, Гюисманс). И наконец, Щедрин был не во всем прав в суждениях о Золя. Отзывы Щедрина в основном касались несколько фривольного романа «Нана». Но ведь Золя правдиво изображал цинизм буржуазного общества, его самого трудно заподозрить в цинизме мыслей. Верно было установлено Щедриным главное: погоня Золя за так называемыми научными методами таила в себе опасность отхода от социологического исследования жизни, преклонения перед биологическими началами жизни. В этом вопросе Золя действительно уступал, например, «доктору социальных наук» Бальзаку. Но эта теневая сторона вовсе не характеризует всего творчества Золя. У Золя много общего с Бальзаком, и его творчество проникнуто подлинно социальным пафосом.
Стремление упрочить представление о законосообразности объективной действительности и о могуществе человеческого ума в познании природы и общества — важная черта теории Золя. Вспомним, что в русской литературе в это время начинали господствовать волюнтаристские теории народников.
Из самих сопоставлений приемов художественного творчества с приемами научного исследования возникала важная проблема методов. Все чаще и чаще в эстетике стало звучать важное научное положение о том, что каждый предмет изучения нуждается в своем специфическом методе раскрытия. Реализм начинал четко осознавать себя с точки зрения общих принципов подхода к материалу. Метод заключается в том, чтобы переходить от «известного к неизвестному».
Золя уже понимал всевластие метода, его объективное существование как совокупности принципов творчества, как основы литературного направления.
Золя боролся за всестороннее изучение действительности. Во имя объективной правды он готов был отказаться от всякого влияния субъективного мнения. В этом пункте он полемически сталкивался с нашей народнической эстетикой, пренебрегавшей не только детерминизмом, но и не чуждавшейся прямой идеализации действительности. Таким образом, трезвая теория Золя противостояла не только индетерминизму, но и эстетической идеализации действительности. Последняя выступала не только в народническом обличий, но и в старых формах официального оптимизма, «чистого искусства», затем символизма.
Все эти функции теории Золя совпадали с чаяниями русского реализма и воспринимались как помощь в борьбе с враждебными течениями в литературе. Но союзник этот был все же непоследовательным и с подлинным реализмом сливался не до конца.
Золя допустил много неверных утверждений и упрощений. Он бился над определением специфики «эксперимента» и все же удовлетворительной ясности не достиг: эксперимент есть сознательно вызванное наблюдение над механизмом страстей человеческих под влиянием социальной среды и наследственности, художник преуспевает тогда, когда убеждается, что механизм страстей, разобранный и вновь собранный им, действует согласно законам природы.
Но то, что навязывалось Золя под именем «эксперимента», давно уже было известно в эстетике как отбор явлений, их сравнение, обобщение. Воспроизводя в своих романах классовые противоречия, Золя в теории ни словом не обмолвился о них. Золя сдавал позиции как социолог. Ведь известно, что социальный человек не просто «индивидуум», общество не просто «среда», человеческое тело не просто «механизм», а человек вовсе не просто «тело».
Золя теоретически отрицал значение личного авторитета выдающихся людей в художественном творчестве. В натурализме не может быть «ни новаторов, ни главы школы». Тут есть только труженики. Конечно, это неверно. И русская «натуральная школа» имела корифеев, и достославная школа Золя имела корифея, самого Золя...
Золя полагал, что писателям не следует особенно заботиться о форме своих произведений, она автоматически должна вытекать из содержания.
Итак, довольно легко определяются сильные и слабые стороны теории Золя. Нельзя стушевывать наличие двойственности в его теории натурализма. Надо всегда четко знать, о какой стороне ее идет речь. Замена терминов была делом чисто внешним: «натурализм» мыслился как усиленный реализм,. Обо всем этом русская публика читала в «Вестнике Европы» у самого Золя и в популярных изложениях его русских доброжелателей и популяризаторов, особенно Боборыкина.
Романы Боборыкина «Дельцы», «Китай-город», «Василий Теркин», «Русский Шеффильд», повести «Поумнел» и в особенности «Умереть — уснуть», кажется, прямо написаны по теории Золя.
Но по отношению к Боборыкину русская критика в прошлом, точно так же как и сегодня, не совсем справедлива. Он «фотографировал» много таких тенденций капиталистической русской действительности, которые были очень важны и не были «охвачены» высокохудожественным реализмом. Иногда у автора прорывалось сочувствие демократическим массам, и он выводил героев борьбы. М. Горький отмечал наблюдательность писателя: «Я верил ему, находя в его книгах богатый бытовой материал». Точно так же Чехов в одной из бесед отмечал, что Боборыкин — добросовестный труженик и его романы дают большой материал для изучения эпохи.
Мемуары Боборыкина («За полвека», «Столицы мира»), многочисленные разрозненные воспоминания о Писемском, Гончарове, Герцене, Л. Толстом, о русских политических эмигрантах разных поколений — драгоценные исторические документы. Если их мысленно свести воедино, получается энциклопедия русского и европейского духовного движения 1860—1900 годов, по своему значению занимающая место после «Былого и дум» Герцена, «Замечательного десятилетия» и «Писем из-за границы» Анненкова. Это, можно сказать, третий по счету широкий охват взглядом одного человека целых исторических эпох, когда русские люди чувствовали себя участниками всемирно-исторического движения.
Боборыкин был лично знаком с Золя, Флобером, Додэ, Мопассаном, Эдмоном Гонкуром (его брат Жюль к тому времени уже скончался). В блестящем очерке «У романистов» («Слово», 1878, № 11) он красочно описал их быт, нравы, литературный труд, дал оценку их произведениям и школе в целом. Специально о Золя он написал очерк «Писатель и его творчество» («Наблюдатель», 1883, № 11). Но особенно важное пропагандистское значение имели публичные лекции Боборыкина в Петербурге под названием «О реальном романе во Франции», затем напечатанные в «Отечественных записках» (1876, № 6 и 7). Здесь была изложена теория «натурализма» и «экспериментального романа» Золя. Лекции Боборыкина комментировали выступление самого Золя в «Вестнике Европы» и давали живые характеристики писателя по личным впечатлениям. При этом приводилось автобиографическое письмо, специально присланное им Боборыкину. Русская публика впервые знакомилась с жизненным путем Золя тогда, когда о писателе еще мало знали в самой Франции. Затем Боборыкин обобщал свои суждения о европейском реализме и, в частности, о так называемом «натурализме» в большой своей работе «Европейский роман в XIX столетии» (1900). Наконец, несколько блестящих страниц о Золя есть в мемуарах Боборыкина «Столицы мира». В названных работах много повторений. Но все читается с живейшим интересом благодаря прекрасному изложению, важности темы и тому, что все это писалось очевидцем и непосредственным функционером «натуралистического» движения.
Как же конкретно, с какими оттенками и колебаниями оценивал Боборыкин «натурализм» и формулировал его принципы? Живые нити, связывавшие Золя с традицией, указаны Боборыкиным в его книге о романе. Бальзак, Диккенс и Теккерей названы тремя крупнейшими талантами.
Еще во введении к «Европейскому роману в XIX столетии» Боборыкин говорит, что насчет нового термина «натурализм», сложившегося к 80-м годам, «следовало бы столковаться и не придавать ему какого-нибудь особенного руководящего значения». Допускала ли сама теория Золя многие излишества? Оказывается, допускала. Боборыкин решительно оспаривает правомерность применения дарвинизма, теории развития видов в области искусства.
В другом месте своего труда Боборыкин пишет: «Теорией наследственности в применении к созданию характеров в свое время сильно увлекался Эмиль Золя и как романист, и как автор критических статей об экспериментальном романе». А дальше замечает: «Но если она имеет свое несомненное значение вообще, то в деле творческого дарования и развития ее никак нельзя держаться абсолютно». От отца к сыну могут переходить темперамент, чисто физическая, умственная бодрость, но талантливость в узком смысле слова остается всегда делом сугубо индивидуальным.
В заключении книги Боборыкин снова отмечает излишества теории «натурализма». Творчество Золя составляет третью, особую фазу европейского романа после Бальзака и Флобера. Оно, в сущности, прямо вытекало из предыдущих фаз, но принципы творчества здесь были доведены «до слишком прямолинейной односторонности». Это очень знаменательное заявление Боборыкина.
Неплохи сами основы и побуждения «натурализма», но портит дело теория наследственности, узкая теория «экспериментального романа». Натурализм сливался в своей лучшей части с реализмом, а теория «экспериментального романа», концентрировавшая в себе зависимость «натурализма» от опытных наук, была его слабым местом.
В своих мемуарах Боборыкин выступает не просто как хроникер интересных событий и встреч. Он сознательно искал интересное в окружающей жизни. Он не уклоняется от посильных для него оценок событий, и эти оценки полезно было бы объективнее взвесить. Пренебрежительное отношение к информациям Боборыкина чувствуется до сих пор и вряд ли является оправданным. При всех грехах натурализма и связанного с ним объективизма вряд ли Боборыкина следует считать «апологетом капитализма», «певцом» буржуазного развития России. Он отличался уклончивостью оценок, грешил теоретизированиями в духе «чистого искусства» (статья «Красота, жизнь и творчество», 1893). Но степень неразборчивости его в суждениях сильно преувеличена. Приведем несколько примеров, заставляющих внимательнее отнестись к Боборыкину.
Он присутствовал на Брюссельском и Базельском конгрессах I Интернационала (Международного товарищества рабочих) в 1868 и 1869 годах. О первом из них весьма сочувственную корреспонденцию он поместил в 1868 году в газете «Голос». Боборыкин не скрывал своего иронического отношения к анархистским выступлениям Михаила Бакунина, пользовавшегося у всей левой европейской оппозиции непререкаемым авторитетом. Против Бакунина в то время беспощадную борьбу вел Маркс. Сам Боборыкин расплывчато характеризует свою «любовь к свободе», но посмотрим, что он говорит о Марксе, и, кстати, сравним его отзыв с прохладными отзывами о Марксе и «марксидах», например у Герцена в «Былом и думах». «Из всех тогдашних конгрессов, на каких я присутствовал, — писал Боборыкин,— Съезд Интернационального союза рабочих... был, без сомнения, самый содержательный и важный по своим последствиям. Идеи Маркса, создавшего это общество, проникли с тех пор всюду и у нас к половине 90-х годов, т. е. около четверти века спустя, захватили массу нашей молодежи и придали ее настроениям гораздо более решительный характер общественной борьбы и наложили печать на все ее мироразумение». Это писалось Боборыкиным приблизительно в 1913 году, т. е. в «позорное десятилетие» русской интеллигенции, когда марксизм проклинали. Конечно, Боборыкин и теперь далек от правильного понимания марксизма, но все же он верно говорит о его победе в умах людей.
Боборыкин сообщает много ценных подробностей о русских писателях в упомянутых воспоминаниях и статьях о них. Всех этих писателей он лично знал. Но особенно выделяются прозорливостью и глубиной (как бы слово «глубина» ни казалось неприменимым к «поверхностному» Боборыкину) его суждения о Герцене. Он познакомился с Герценом во Франции незадолго до его смерти, знал итоги его деятельности и безбоязненно поведал о Герцене в своих публичных лекциях в Петербурге, которые затем поместил в «Русской мысли» в 1907 году.
Вспомним, что о Герцене в течение десятилетий нельзя было даже упоминать в печати. Только революция 1905 года открыла возможность издания первого, далеко не полного собрания его сочинений. На это потребовалось специальное разрешение царя Николая II.
Опальный государственный преступник, издатель «Полярной звезды» и «Колокола» предстал в воспоминаниях Боборыкина во всем своем обаянии и могуществе мысли. В 1907 году на страницах «Русской мысли» Боборыкин весьма доброжелательно и верно оценил ряд главных моментов идейных исканий Герцена.
Боборыкин подчеркивал громадную роль, которую Герцен сыграл в формировании освободительных идей в России. Смысл его важнейшей работы «С того берега» трактуется так: «Июньские дни» (имеется в виду Французская революция 1848 года. — В. К.) с жестокой, бездушной репрессией торжествующего мещанства над пролетариатом сделали Герцена непримиримым врагом политико-социальной фальши, т. е. буржуазного порядка и его демократии. Понимание кризиса мелкобуржуазного социализма поставило Герцена «головой выше и своих заграничных сверстников, не исключая самых выдающихся и знаменитых». Тут, «москвич» 30-х и 40-х годов, Герцен выступил «с пламенным словом горечи и обличения, брошенным в лицо всей тогдашней якобы радикальной прессы». Нет во всей европейской литературе, заявлял Боборыкин, такой книги, как «С того берега». Под знаком разрыва с либерализмом в России прошел у Герцена и разрыв давней дружбы с Тургеневым. Не нравился ему и анархист Бакунин. В книге «О развитии революционных идей в России» Герцен поведал о борющейся России, о главном смысле ее истории. Разошелся Герцен с либералами и по польскому вопросу. Но эта принципиальность Герцена была проявлением его «любви к родине». Нелегко было жить Герцену вдалеке от России, осыпаемому градом упреков, нападок даже со стороны своей, так называемой «молодой», русской эмиграции (Серно-Соловьевич и др.).
Обо всех этих событиях Боборыкин говорил в России впервые, видимо, многое услышав от самого Герцена. Немногие могли тогда так глубоко заглянуть в сущность политического завещания Герцена. Боборыкин говорил, что с переселением на континент в последний год жизни Герцен «стал менее мрачно смотреть на европейскую реакцию, на тогдашний бонапартизм, возлагал больше надежд на французскую молодежь...». И дальше: «...не превращаясь в форменного социал-демократа, последователя теории Маркса, все так же, несмотря на долгое нерасположение к автору «Капитала»... в письме к Огареву, относящемуся уже к последнему году его жизни, признает Маркса великим инициатором в борьбе пролетариев с капиталистическим строем, а в письме к Бакунину также от 1869 года он говорил следующее: «Работники, соединяясь между собою и выделяясь в особое государство в государстве, достигающие своего устройства и своих прав помимо капиталистов и собственников, помимо политических границ и границ церковных, составят первое семя и первый всход будущего экономического устройства». И затем Боборыкин сделал замечательное резюме: «Думаю, что под такого рода словами подпишется и теперь всякий, даже очень ортодоксальный социал-демократ». Герцен «ставил в великую заслугу Марксу создание «Международного союза рабочих». Боборыкин сообщал при этом, что Герцена живо заинтересовали его, т. е. Боборыкина, собственные корреспонденции о Брюссельском конгрессе в газете «Голос» и это послужило поводом для их личного знакомства.
Вот как, по существу, понял Боборыкин эволюцию Герцена, смысл того «нового берега», к которому он приближался вплотную. Известно, что В. И. Ленин в статье «Памяти Герцена» (1912) со всей силой подчеркнул важность разрыва Герцена с либералами и анархистом Бакуниным и что Герцен в конце жизни «обратил свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, к тому Интернационалу, который начал «собирать полки» пролетариата, объединять «мир рабочий». В. И. Ленин начинает свою статью с того, что и в юбилейном 1912 году буржуазная пресса старательно обходила серьезные вопросы социализма, тщательно скрывая, чем отличался революционер Герцен от либерала...
Нельзя сказать, что Боборыкин, аттестуя Герцена в «Русской мысли» 1907 года, не знал, что делал. Его суждения о сдвигах во взглядах Герцена заслуживают самого серьезного внимания. Они стоят выше всего того, что писала о Герцене либеральная пресса даже позднее. Но Боборыкин далеко не полностью понимал сущность марксизма и смысл обращения Герцена к Интернационалу. Много толкуя о «солидарности» рабочих, об организующей роли Интернационала, Боборыкин и слова не говорит о их конечной цели — о завоевании политической власти; он толкует лишь о лучшей организации труда, более справедливом распределении богатств. Все это раскрывает либерализм самого Боборыкина. И в характеристике эволюции Герцена он допускал ряд серьезных ошибок. Он считал, что Герцен, отправляясь за границу в 1847 году, не имел никакой революционной программы, но это не соответствует истине и умаляет русский период деятельности Герцена. Описывая спор Герцена с Литтре на философские темы, Боборыкин явно стоит на стороне позитивиста Литтре и считает диалектические методы Герцена-«гегельянца» устаревшими, тогда как на самом деле Герцен-философ стоял выше любого из тогдашних самых выдающихся буржуазных философов. И все же замечательна объективность Боборыкина во многих оттенках характеристики Герцена.
Боборыкин умер в 1921 году в Лугано (Швейцария), выехав за границу еще до мировой войны. Вероятно, он не понял всего величия Октябрьской революции. Но его статьи, опубликованные после 1917 года за рубежом, не свидетельствовали о вражде к пролетарской революции. Он ее не приветствовал, но и защитником старого не был.
Народническая критика, как мы убедились, пусть на сниженном философско-теоретическом уровне, продолжала дело «реальной критики» и была боевой и прозорливой. Это была лучшая критика своего времени. В ней были свои важные внутренние оттенки: она и сползала к либеральному примиренчеству, и исправляла некоторые недочеты даже критики 60-х годов, подсказывала новые решения проблем.
Существенным подспорьем для реалистической программы были выступления известнейших писателей, сильно помогавших «сбалансировать» ее теоретические недочеты.
Понятие натурализма остается еще дискуссионным. Нужно выделить группу писателей, которые действительно были антиреалистами, апологетами буржуазного строя. Русские «золаисты», в частности Боборыкин, особенно в своих главных эстетических высказываниях, не порывали с реализмом. В его мемуарах улавливается даже демократическая, антибуржуазная направленность. Но реализм народников и «золаистов» снижался именно в сторону фактографии, описательства и в конечном счете объективизма, либерального примиренчества.









































Дата: 2019-03-05, просмотров: 229.