На страницах романа Алексей Швабрин выступает не только как антипод Петра Гринева, но и как антиэталон поведения дворянина. В нём проявляются все низменные качества личности как образчик того, как ненужно и недостойно себя вести природному дворянину. Поскольку присутствие автора в тексте сливается с сознанием героя-повествователя, то Алексей Швабрин — только часть той картины мира, которая предстаёт перед взором Петра Гринёва во всём многообразии типажей и характеров. Швабрин ― это определённый тип дворянина, являющий недостойный образец поведения; это дворянин формально (по сословной принадлежности), но не по духу и нравственным принципам. Собственно какие-либо принципы в нём абсолютно отсутствуют. Главной чертой его личности становится лишь одно качество ― подлость, которая проявляется во всём, в том числе и речевом поведении. Следует заметить, что в контексте речевого портрета нам важны и экстралингвистические (невербальные) характеристики, такие как мимика, интонация (просодия), паузы, жесты героев и т.п. Они также придают дополнительные особенности описанию языковой личности, отражают её взаимоотношения с миром и ощущение самое себя в мире.

Первое упоминание о пребывании Алексея Швабрина в Белогорской крепости появляется в III главе повести. Со слов Василисы Егоровны мы узнаём, что причина его перевода сюда крайне неблаговидна: «Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет» [Пушкин, 1987, с. 247-248]. Из уст Василисы Егоровны уже звучит негативная оценка: комендантша набожна и проста, отсюда ― такое обилие в её речи народных пословиц и присказок («На грех мастера нет») и религиозно-оценочной лексики («Бог его знает», «грех попутал»). К тому же само смертоубийство имплицитно определяется как смертный грех. Такое внутритекстовое представление нового героя с «чужих» слов подготавливает читателя к восприятию его образа: за Швабриным идёт нехорошая молва.

Первая речевая ситуация, в которой сталкиваются Гринёв и Швабрин, совпадает с моментом их очного знакомства. Она же весьма примечательна в плане речевых характеристик Алексея Швабрина: «На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась, и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня, — сказал он мне по-французски, — что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени». Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрин вызвался идти со мною вместе» [Пушкин, 1987, с. 248 - 249].

Сразу же обращает на себя внимание то, что Швабрин говорит по-французски. Он, конечно, в совершенстве владеет русским как любой носитель языка, но в данном случае употребление иностранного языка как основного разговорного указывает на то, что он делает это демонстративно: хочет подчеркнуть, что по духу он не сопричастен ко всему русскому. Конечно, принимая во внимание культурологический контекст той эпохи, мы помним, что в дворянской среде бытовало увлечение иностранными языками (более всего, французским), а свободное владение ими считалось признаком хорошего тона и обязательным атрибутом хорошего дворянского образования. Однако общение на французском предполагало наличие определенной речевой ситуации. Язык предполагал уместность использования — на нём общались на светских раутах или при ведении интеллектуальной беседы. В противном случае увлечение всем иностранным превращалось в манию — в галломанство. Неумеренное преклонение перед всем французским было признаком дурного вкуса и подобострастия перед иностранной культурой. Это и происходит со Швабриным. Перед нами ― типичный галломан. Во-первых, употребление французского ― это не только позёрство, но и сознательное желание через речь выразить презрение родному языку. Во-вторых, речевая ситуация знакомства — бытовая, повседневная, а значит, и употребление французского языка здесь неуместно и глупо. В-третьих, таким образом, Швабрин хочет продемонстрировать собеседнику, что он не принадлежит к окружению Василисы Егоровны и Ивана Кузмича, которых он почитает себе не равными. Последние, как известно, относятся к категории очень бедных дворян ― выходцев из бывших солдат. Это говорит нам о том, что дворянство их не столбовое, а было пожаловано им за какие-то особые заслуги перед Отечеством. Такая практика была частотна со времен правления Петра I. Об их бедности свидетельствует тот факт, что они имели в прислугах всего одну крепостную душу.

Дальнейшее развитие приветственной фразы Швабрина только укрепляет мнение о его неуважительном и высокомерном отношении к здешним обитателям. Он мнит себя выше, лучше, образованнее их; а их ― недостойным для себя окружением. Удивительная особенность «Капитанской дочки» состоит ещё и в том, что Пушкин может передать всё в немногословности: перед нами всего лишь одна реплика героя, но как много мы через неё узнаём. В ней отражаются все качества характера Швабрина. Он сам себя характеризует и, кажется, понимает свою истинную природу: «Извините меня… что я без церемонии прихожу с вами познакомиться».

«Без церемонии» — то же самое, что ‘бесцеремонно’. Бесцеремонность, нахальство, наглость, невежливость — ещё одни черты Швабрина. В его речи сквозит снобизм, подчёркнутое неуважение, что проявляется в интонационном и семантическом строе, в интенции высказывания, как то:

— «желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною» — область значений строится по методу «от противного»: подразумевается, что все остальные ‘имеют лицо нечеловеческое’ (т. е. холопское, тёмное, необразованное, неприятное), формируется злая ирония;

— «вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени» — апелляция к собеседнику с намерением обрести в его лице единомышленника, поддержку своим взглядам.

На этом «живая» речь Швабрина в этом фрагменте текста заканчивается, переходя в косвенную диалогическую речь собеседников. Гринёв сообщает нам направление того разговора («Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен»), его эмоциональный настрой («с большой веселостию») и содержание («описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба»). Как видно, Гринев ещё малоопытен в общении с людьми, так не видит по своей душевной простоте и природной чистоте сердца в этом рассказе насмешку. О неправильном восприятии содержания разговора со Швабриным, неумении анализировать речевые интенции собеседника говорит его простодушная реакция: «Я смеялся от чистого сердца…». Рассказ Швабрина для него — это всего лишь повод посмеяться, а не повод обнаружить подвох в личности собеседника. Гринёв ещё не прозорлив и плохо разбирается в людях. Швабрин же хитёр, остроязычен и циничен.

«Французскость» становится лейтмотивом личности Швабрина. Автор упоминает о ней вторично, и это неслучайно: «У Швабрина было несколько французских книг» [Пушкин, 1987, с. 251]. Это увлечение реализует цепочку смыслов, характеризующих Алексея Ивановича: ‘французскость’ = ‘нерусскость’ → ‘непатриотичность’ → ‘склонность к предательству’. Его настолько поглощает увлечение иностранными языками и культурой, что всё отечественное не представляет для него никакой духовной ценности. Соотечественники тоже вызывают у него негласное презрение. Его взгляды и нутро впоследствии предопределят его судьбу. Не пройдя проверку суровыми испытаниями, он предаст крепость, переметнувшись на сторону мятежников, малодушно присягнёт на верность самозванцу Пугачеву, испугавшись за свою жизнь, деспотично будет держать Машу Миронову взаперти, моря бедную сироту голодом в надежде, что силой заставит выйти за него замуж. Словом, им будут попраны все постулаты дворянского «кодекса чести».

Это ждёт его впереди, как и жестокая расплата за все свои подлости. С течением времени Гринёв приобретает остроту духовного зрения и интуитивно начинает понимать истинную сущность своего приятеля: «Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился <…> С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне» [Пушкин, 1987, с. 251 -252].

Герой-повествователь описательно сообщает нам о том, что Швабрин любит распускать неправдоподобные слухи, а значит, он весьма словоохотлив. Это выдаёт в нём натуру сплетника (гендерный лингвистический аспект: страсть к сплетням ― черта не мужского, но женского речевого поведения) и лжеца, клеветника. Кроме того, его колкие шутки набивают оскомину, надоедают и перестают нравиться собеседнику. Это значит, что они становятся постоянной чертой речевого поведения Швабрина: он скудоумен, потому, как ничем иным не может произвести впечатление. Его речевая деятельность ограничивается затверженным кругом тем, не может быть интересна, потому что выдаёт злонравный характер Швабрина.

Общение Гринёва со Швабриным становится всё более и более напряженным. Вызов на дуэль — вполне закономерный его исход. Повод тоже нашёлся. В надежде найти одобрение приятеля Гринёв неосмотрительно показывает Швабрину свои стихи, адресованные Маше Мироновой. Между ними происходит конфликтный диалог:

— Как ты это находишь? — спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.

— Почему так? — спросил я его, скрывая свою досаду.

— Потому, — отвечал он, — что такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»

— Не твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.

— Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, — но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.

— Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

— С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.

Кровь моя закипела.

— А почему ты об ней такого мнения? — спросил я, с трудом удерживая свое негодование.

— А потому, — отвечал он с адской усмешкою,— что знаю по опыту ее нрав и обычай.

— Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в бешенстве, — ты лжешь самым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице.

— Это тебе так не пройдет, — сказал он, стиснув мне руку. — Вы мне дадите сатисфакцию.

— Изволь; когда хочешь! — отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его [Пушкин, 1987, с. 252-253].

Надменной насмешкой Швабрин очерняет не столько наивные, юношеские стихи Гринева, сколько само светлое чувство Петра к Маше. Происходит провал ожидаемой коммуникации в положительном ключе: надеющийся на снисхождение Гринёв получает от Швабрина нравственную пощечину и поэтому в геометрической прогрессии в его душе начинают расти досадливые эмоции, которые подогреваются подлостью Швабрина. Реплики Алексея Ивановича содержат едкий сарказм. Для него не существует никаких авторитетов даже в мире поэзии и искусства: стихи В. К. Тредьяковского он иронично называет любовными куплетцами.  Слово «куплетец» (от «куплет») нарочно употребляется уничижительной разговорной форме; оттенок уничижительности ему придаёт суффикс –ец, который имеет здесь семантику чего-то ‘незначительного, мелкого, дешевого, бездарного’. Таким образом, у всей фразы повышаются негативные, насмешливые коннотации.

Далее в диалогической ситуации выступают описательные детали агрессивного характера, выражающегося в импульсивных действиях собеседников, а именно выхватывания друг у друга тетрадки со стихами (экстралингвистические факторы коммуникации): «Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою». Швабрин с нарочитым спокойствием берет у Гринева тетрадку («взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих): глагол «взял» знаменует нейтральное, неинтенсивное действие. Его поведение имеет чётко сформированную цель (интенцию) ― раззадорить, разозлить собеседника своей спокойной въедливостью и придирчивостью («начал немилосердно разбирать»). Но более всего его интересуют истинные мотивы написания лирического стихотворения: Швабрин хочет вывести Гринева на эмоциональный взрыв, заставить обосновать своё сентиментальное настроение любовью к Маше Мироновой. Его речевым орудием становится последовательная издевка с расстановкой нужных ему для реализации целевых установок акцентов. В результате он добивается ответного импульса от слушателя. Гринев выдаёт свои чувства эмоциональным и интенсивным жестом — вырывает у того из рук тетрадку (вырвать ― ‘приложить усилие и выдернуть объект’).

Швабрин делает всё возможное, чтобы причинить Гринёву как можно большую боль, ударить по его самолюбию, втоптать в грязь светлые, сердечные чувства. Гриневу ещё не известны истоки такого поведения. Позднее выяснится, что Швабрин сам когда-то сватался к Маше Мироновой, но получил отказ. В нем говорит его уязвленное самолюбие, неумение достойно пережить поражение, справиться с собой. Он зол на весь мир, и его душа черна и порочна. Поэтому он цинично называет Гринева «самолюбивым стихотворцем и скромным любовником». Он неосознанно проецирует на собеседника свои собственные качества — самовлюбленность и высокомерие. Это своего рода эмоциональное нападение, речевой раздражитель с установкой на развитие конфликта.

Так и не сумев справиться с былой обидой, Швабрин опорочивает и Машу Миронову, приписывая ей якобы исключительно меркантильные интересы и провоцируя Гринева: «…подари ей пару серег». Серьги ― материальный предмет, предмет роскоши, тогда как стихами никого не удивишь. Таково мнение Швабрина о бывшей возлюбленной. В его глазах это некий «добрый» совет, данный более удачливому сопернику. Столь циничные заявления доводят Гринёва до крайней точки кипения, что выражается в описании эмоционального состояния: «кровь моя закипела»,  «вскричал я в бешенстве». Слова Швабрина воспринимаются оскорбленным Гриневым как речи дерзкого мерзавца.

Происходит кульминация речевой ситуации — Гринев требует от Швабрина сатисфакции, вызывает его на дуэль. Швабрин явно не ожидает такого поворота событий: он планировал лишь поглумиться, покуражиться над собеседником и полагал, что это легко сойдёт ему с рук. Он полагает, что Гринев ― трусливый юнец (опять же Швабрин оценивает других лишь по себе), не способный на ответный удар. В этом главный просчёт его речевой стратегии: для него окончание диалога — полная неожиданность, именно поэтому он внезапно и «переменился в лице». Таким образом, реализуется обман ожиданий: Гринёв оказывается не тем, за кого его принимал Швабрин. Петр Гринёв ― сильный и доблестный человек. Тогда как Швабрин человек слабый, трусливый и злонамеренный.

Как пишет В. Е. Калганова, до конца XVIII века на поединках не стрелялись, а рубились и кололись. Дуэль на шпагах (такую дуэль А. Пушкин называл «паршивой») или саблях гораздо меньше угрожала жизням соперников, нежели обмен пистолетными выстрелами. При анализе поединка в «Капитанской дочке» становится очевидным иронический оттенок его изображения. Однако повод для дуэли остается серьезным. Гринев отправляется с предложением быть его секундантом к гарнизонному поручику Ивану Игнатьевичу. «Переговоры» с секундантом заканчиваются отказом последнего, и всё дальнейшее повествование выглядит более похожим на пародию, нежели историю дуэли. Этой фабулой Пушкин представил столкновение эпох. Пылкое отношение Гринева к поединку кажется мальчишеским потому, что оно сталкивается с мнением людей из провинции. Провинциальные обыватели воспринимали дуэль как столичную блажь и подходили к ней с позиции здравого смысла [Калганова, с. 35 -43].

Трудно сказать, смог бы сам Гринев объяснить разницу между поединком и вооруженной дракой, но он был человеком иной эпохи, который подспудно ощущал свое право на дуэль. С другой стороны, рыцарские, хотя и неясные, представления Гринёва о поединке совсем не совпадали с гвардейским цинизмом Швабрина, для которого было важно убить противника (что он уже однажды сделал!), а не соблюсти определенные правила чести. Он хладнокровно предлагает обойтись без секундантов, хотя это и было против правил. Может быть, это происходит
потому, что Пушкин хотел выставить Швабрина особенным злодеем, а
может быть, потому что писатель показывает сложившуюся в то время ситуацию: дуэльный кодекс был размыт и еще не определен.

Так Швабрин и дальше оправдывает звание подлеца и труса. С раболепием прислуживая Пугачеву после осады крепости, он обнаруживает исключительно уничижительное чинопочитание. Беглый каторжник, выходец из народа проявляет гораздо больше благородства, человечности и чести, нежели этот «названный» дворянин. Показательно в этом плане поведение Швабрина по приезде Пугачева вместе с Гриневым с целью вызволения Маши Мироновой в Белогорскую крепость:

«Он казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он, конечно, догадался, что Пугачев был им недоволен. Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с недоверчивости. Пугачев осведомился о состоянии крепости, о слухах про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг спросил его неожиданно:

— Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом? Покажи-ка мне ее.

Швабрин побледнел как мертвый.

— Государь, — сказал он дрожащим голосом... — Государь, она не под караулом... она больна... она в светлице лежит.

…Швабрин остановился на лестнице.

— Государь! — сказал он. — Вы властны требовать от меня, что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей.

…У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом:

— Государь, предупреждаю вас, что она в белой горячке и третий день как бредит без умолку» [Пушкин, 1987, с. 303 - 304].

В речи героя-рассказчика, предшествующей диалогу Швабрина с Пугачёвым, описывается внутреннее эмоциональное состояние Алексея Ивановича. Он сам не свой, поскольку его бесчинствам пришёл конец, и теперь единственное, что его интересует — это возможные варианты спасения самого себя. Ему грозит неминуемая кара, и он лихорадочно пытается совладать с ситуацией, ища выход. Он бледнеет, запинается, его голос дрожит, что говорит о крайней степени его волнения. Сослужив службу не тому человеку, не в том месте, не в тот час, он отлично понимает, что попался в свои же собственные сети. Будучи коварным, Швабрин одновременно оказывается крайне недальновидным человеком: сейчас он оказывается во власти лица, чьё повеление ещё имеет силу. Некогда мечтая о собственной выгоде, он перешёл на сторону Пугачева, но так и не снискал его милости, поскольку никогда не обладал природным умом, понятиями о чести и совести.

Синтаксис его речи почти стенографически фиксирует его внутренний страх и трусость: фразы его рваные, прерывистые, будто его собственное обрывающееся дыхание. Это выражается парцеллированным грамматическим строем, графически оформленным множественными многоточиями (фигурами умолчания). В порыве отчаяния с его уст срывается высокопарная фраза: «Государь! Вы властны требовать от меня, что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей». Он со свойственным ему подобострастием называет Пугачева «государем» (в надежде усмирить его гнев, на этот раз справедливый и праведный), лицемерно заявляет о приверженности власти самозванца.

Наконец, когда его обман раскрыт, Швабрин позорно падает ниц в поисках пощады: «Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака» [Пушкин, 1987, с. 304].

Так со Швабриным было покончено. Он навсегда запятнал совесть и честь дворянина своим непотребным, циничным поведением. Он унижен, растоптан и убит. Ему не ведомы нравственные идеалы по-настоящему доблестного  человека: Швабрин труслив, мелочен, коварен, злопамятен. Ни его характер, ни его поступки, ни его слова не являются примером жизни подлинного дворянина по крови. Его мироощущение презентует падение нравов и чести в одной отдельно взятой душе. Это типическое потому и реалистично, что нуждается в искоренении и осуждении, как неугодное и неправильное. Образ Швабрина создавался Пушкиным для выявления и облечения пороков, которые имели место быть в дворянской среде. Однако делалось это с той лишь целью, чтобы через сей отрицательный пример молодому поколению были привиты противоположные нравственные ценности — храбрость, смелость, рассудительность, доблесть, чувство долга, гуманизм, благородные и чистые порывы, достойные пылких и любящих сердец.