Речевой портрет Гриневых

Роман начинается сообщением об отце главного героя Андрее Петровиче Гриневе, который вышел в отставку премьер-майором и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., от которой родилось девять человек детей, причем восемь из них умерли в младенчестве. А заканчивается роман (не считая «Пропущенной главы»), дополнением, написанным якобы «издателем», и сообщением о десяти наследниках Петра Андреевича Гринева, которые благоденствуют все в той же Симбирской губернии. Хотя благоденствие выглядит подозрительно ― поделенное на десять наследство, очевидно, весьма невелико.

Андрей Петрович Гринёв происходит из старой аристократии, в юности служил в столице, но карьеры не сделал и удалился в свою деревню в Симбирской губернии. Владел более тремястами душ крепостных, что очень мало по столичным меркам, но очень много по местным. По Придворному Календарю с ревностью к своим былым товарищам следит за их продвижением по службе и возлагает все надежды на единственного оставшегося в живых сына. Властный и суровый муж и отец. Честь, долг и верность данной присяге — эти его нравственные ориентиры не способствовали карьере в Петербурге в эпоху дворцовых переворотов. Именно он цитирует пословицу «Береги честь смолоду», ставшую эпиграфом ко всему роману. Сына любит, но образование дает ему весьма приблизительное и плохо помнит, сколько лет Петруше. В семье родилось девять детей, большинство умерло в младенчестве, ну как тут упомнить даты рождения каждого? Гринёв-старший мечтает, чтобы сын стал офицером, а не каким-нибудь там романтиком, поэтому страшно боится, что сын окажется предателем.

Речевое поведение Андрея Гринёва проявляется в так называемых «семейных» главах повести, по которым можно определить характер общения Гринёва-старшего с домочадцами. Как пишет И. С. Юханова, он проявляется во взаимодействии  «двух речевых манер: отцовской и материнской», это не просто сочетание мужского и женского начал – это взаимодействие разных типов сознания, исторического и мифологического. Отец – «человек истории», в прошлом причастный к кругам, определяющим ее ход, участвовавший в важных событиях. Теперь его жизнь заключена в пределах усадьбы, протекает вне большой истории [Юханова, 2010, с. 321].

 Андрей Гринёв человек, по обыкновению, немногословный, не склонный к сентиментальностям. Даже по привычке листая полюбившийся ему Придворный календарь и натыкаясь на знакомую фамилию, он «повторяет вполголоса»: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…» [Пушкин, 1987, с. 234]. Сразу обращает на себя внимание манера говорения — он говорит именно «вполголоса», т. е. «еле слышно», «тихо», как будто сам себе. Эти слова сказаны в напряженной задумчивости, «не предвещавшей ничего хорошего», как пишет автор, и его речь тут же обрывается (фигура умолчания, недосказанность). Такое определение в некотором смысле говорит о замкнутости и суровости Андрея Гринёва. Он — человек строгих правил и моральных принципов, человек прошлого, для которого значение имеют лишь доводы здравого рассудка (сродни идеалу статичного классицистического героя). В его речи мы наблюдаем вплетение устаревшего лексикона: «генерал-поручик» (архаизм), обозначение воинского звания, которое вышло из оборота, но приобрело иную номинацию в современности.

 Внезапно здесь же он обращается к супруге, выйдя из состояния глубоких, отрешенных от настоящего, раздумий с вопросом: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» [Пушкин, 1987, с. 234]. Этот, казалось бы, рассеянный вопрос ещё больше подчёркивает состояние его отрешенности от повседневности бытия. Он весь — в высоких думах, и его не очень волнуют такие мелочи, как возраст сына. Андрей Гринёв привержен стихии времени (истории), идеалам чести и достоинства дворянина. Признаком дворянского общения также является обращение к супруге по имени-отчеству: эта манера была общепринята в дворянских кругах, как подчёркнуто уважительное обращение к себе равному и себе подобному. В то время как слуги именуются по-простому: «прачка Палашка», «коровница Акулька», «каналья француз» Бопре и т. п. В номинации слуг из числа крепостных (и даже нанятых гувернеров) сквозит оттенок пренебрежения.

В речи Авдотьи Васильевны Гринёвой эксплицируется иное сознание ― мифологическое, у неё «иное чувство времени и значимых событий», так как вся её жизнь прошла в русской провинции [Юханова, 2010, с. 321]. Её «язык» ― бытийный, тёплый, домашний. При ответе на вопрос Андрея Гринёва она использует вначале систему его понятий, которая «переводится» на её уровень. Её речь могла бы перейти в самостоятельное повествование, если бы не была прервана главой семейства: «Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда ещё…» [Пушкин, 1987, с. 234]. Речь Авдотьи Васильевны ласкова, она употребляет слово с уменьшительно-ласкательным суффиксом «годок»; и ей хочется пуститься в длительное повествование, окрашенное фактами ничем не примечательной повседневности. Её интересуют мелочи жизни, которые не связаны с историческим течением времени, а связаны с «временем частным», протекающим рядом с ней каждый день. Эти мелочи жизни, как то: «тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда ещё…». Год рождения Петруши не связан с исторической шкалой времени, не задан конкретным числом, зато в памяти Авдотьи Васильевны ясно остались весьма простые и расплывчатые мелочи, цепочка которых прервана, поскольку неинтересна и незначительна для сознания Андрея Гринева, лишена всякого эпохального смысла: «Добро, ― прервал батюшка, ― пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить по голубятням» [Пушкин, 1987, с. 234].

Для Андрея Гринёва важна деятельная польза — служба на благо Отечества, которая составляет основу чести дворянина. Всё остальное он считает пустым делом, проявлением ленивой праздности. В своей реплике он дважды употребляет синонимичные наречия: «добро», «полно» в значении ‘хватит, достаточно’. Интенцией такого построения предложений является не только стремление прервать, закончить речевую коммуникацию, но и положить конец ребяческой жизни сына. Этим же стремлением объясняется и употребление безличных предложений:

― «пора его в службу» (инфинитив глагола «отдать» здесь опущен, нулевая позиция; это придает характер разговорной речи);

— «полно ему по девичьим бегать да лазить по голубятням» (обе формы инфинитива, образующие безличную конструкцию, подчёркивают форму приказа; это означает, что судьба Гринёва-младшего уже решена и не подлежит обсуждению).

Строй речи Андрея Гринева свидетельствует о том, что он по натуре властный человек, и слова как средство задушевного диалога не имеют большого значения. Он ― человек дела. Им же употребляется ещё одно устаревшее слово: девичья — ‘комната для женской прислуги в барских, помещичьих домах (в Российском государстве до 1917 г.)’. Оно является историзмом, т.к. полностью исчезло из обихода употребления вместе с эпохой царизма. Функционируя в составе выражения «по девичьим бегать да лазить по голубятням», оно словесно маркирует исторический период. При этом выражение имеет пренебрежительный оттенок: предполагается, что «по девичьим бегать да лазить по голубятням» ― синоним бесполезного, праздного времяпрепровождения.

Разговор как средство коммуникации Андрей Гринёв приемлет только для получения нужной ему информации. Как пишет C. И. Юханова, он игнорирует все прочие уточнения, «все прочие уточнения, которые представляют собой изложение преданий, составляющих местный легендарный свод, из них-то и слагается деревенская «история». Таким образом, отец, живя в деревне, так и не освоил тот тип общения, который естественен в провинции. Он остался в своем мире, в своем историческом времени, не перешел той границы, которая разделяет прошлое и настоящее» [Юханова, 2010, с. 321]. В то время, как его супруга, Авдотья Васильевна, вся проникнута провинциальной сентиментальностью: при строгих словах Андрея Гринёва она роняет ложку в кастрюльку, и слёзы бегут по её щекам при мысли о скором расставании с сыном. Надеясь смягчить участь Петруши, она напоминает Андрею Гринёву о том, что он записан в Семеновский полк: «Не забудь, Андрей Петрович, ― сказала матушка, — поклониться и от меня князю Б., я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями». Ответная реакция супруга по-военному резка: «Что за вздор! — отвечал батюшка нахмурясь. — К какой стати стану я писать к князю Б.? <…> Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда» [Пушкин, 1987, с. 325].

В этой части диалога Андрей Гринёв намеренно использует коммуникатив-релятив «Что за вздор!» с целью авторитарно выразить свою оценку просьбе, которая ему кажется женской глупостью. Последующие фразы задают резко негативное отношение к возможной службе сына в Петербурге: он считает её недостойной и поверхностной для настоящего дворянина. Служба в Петербурге для него — эрзац службы подлинной, нечто поверхностное и лёгкое, связанное с мотовством (‘расточительный образ жизни, расточительность, поведение мота’, в данном контексте значение выражается через глагол мотать) и повесничеством (повесничать — ‘вести себя подобно повесе, бездельничать’, устар.). Так репрезентируются его ценностные установки: он совершенно не приемлет праздное, легкомысленное поведение. Наряду с этим идеалом становления личности дворянина является закаленность в боях во славу Отечества. Его речь косвенно свидетельствует о том, что он и сам когда-то был таков и теперь хочет, чтобы сын тоже последовал его доблестному примеру: «потянуть лямку в армии», «понюхать пороху» — вот что значит для него стать настоящим гражданином, достойным именоваться дворянином. Петербург же сделает из Петруши, по его выражению, шаматона, чего он категорически не хочет. Шаматон (устар., от фр.: chômer «бездельничать») — лексема с ярко выраженной негативной коннотацией разговорного характера и означает ‘бездельник, шалопай, пустой человек ’. Как видим, в его речи часто используются устаревшие слова (историзмы, архаизмы), характерные для языка пушкинской эпохи. К устаревшей форме слова относится и огласовка «пашпорт» («ш» вместо «с» в заимствовании).

Авдотья Васильевна Гринёва безропотно подчиняется воле мужа. C. И. Юханова пишет, что так «сходятся две разные по психологическому складу речевые личности»: «Как видим, матушка словоохотлива, отец же немногословен, не склонен к развернутым высказываниям. отчетливо формулирует лишь итог своих размышлений. Внутренняя жизнь отца матушке не вполне доступна, она никогда не сможет ее вербализовать, но абсолютно ее чувствует, а потому в разговорах мог бы возникнуть тупик, если бы Авдотья Васильевна не владела языком отца и не выполняла волю мужа беспрекословно, не обсуждая, не переча ему» [Юханова, 2010, с. 321].

Последнее напутствие Андрея Гринёва сыну перед дальней дорогой звучит как контаминация его ценностных идеалов и взглядов на жизнь дворянина: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду» [Пушкин, 1987, с. 235].

Образ дворянина концентрируется в его сознании на следовании зову чести и совести, на послушании начальству, но не чинопочитании, на принципах благородной скромности и принципах преемственности поколений: сын должен стать достойным продолжением своего отца, поэтому и нужно беречь «честь смолоду». Быть верным чести — значит, ни при каких обстоятельствах не поступиться долгом и благородством души. 

На протяжении повести мы ещё дважды столкнемся с монологической речью Андрея Гринёва — в эпистолярной форме письма (глава V), которое направлено в ответ на просьбу о благословении брака Петра с Машей Мироновой (письменная речь) и в форме устной (реакция на известие об аресте Петра Гринева как изменника). Письмо Андрея Гринёва отличается крайней патетичностью. В подчёркнуто официальной и возвышенной форме он обращается к Гринёву-младшему: «Мой сын Пётр!». Такая форма сама по себе лишена отеческой ласки, как и всё содержание этого письма. Андрей Гринёв не даёт долгожданного благословения сыну на брак. С одной стороны, это продиктовано взглядами на обязательное главенства долга перед Отечеством над сферой чувств (Андрей Гринев видит необходимость привить сыну такое чувство долга). С другой стороны, он разгневан ребячески импульсивным и легкомысленным (в его глазах) поступком Петра — дуэлью со Швабриным: «…не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем  как мальчишку, несмотря на твой офицерской чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам. Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла» [Пушкин, 1987, с. 200].

Андрей Гринёв по-прежнему непреложно убежден, что чувственная эмоциональность, внезапные сердечные порывы не должны охватывать дворянина настолько, чтобы под их влиянием оказывался разум. Истинный дворянин должен руководствоваться лишь холодным рассудком, а вся его жизнь должна быть подчинена служению государству. Долг дворянина заключается исключительно в этом. Такая жизненная позиция вполне в рамках классицистической традиции, поэтому Андрей Гринёв имеет эталонные черты дворянина эпохи классицизма: его письмо к сыну имеет форму нравоучения. Используя метонимию, он прямо указывает на обязанности Петра Гринёва: «…шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам». Шпага — это орудие защиты государства от вторжения противника, следовательно, долг дворянина — защищать родную землю ценой своей жизни. По мнению Андрея Гринёва, Петр опозорил честь дворянина, употребив шпагу для дуэли — ребяческого озорства и неслыханной дерзости. Поэтому Андрей Гринёв в письме не скупится на употребление разговорной лексики, называя сына сорванцом (‘ большой проказник, озорник’), а мотивы его поступка — дурью (‘глупость, сумасбродство’). Он считает, что сын нарушил его заветы, тем самым прервав преемственность поколений. Подписывает он письмо всё также патетически официально: «Отец твой А. Г.».

В письме к Савельичу Андрей Гринёв ещё больше даёт волю своему гневу, позволяя себе в нелестных, высокомерных выражениях бранить верного старого слугу: «Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса!». Дважды называя Савельича «старым псом», ещё больше обнажает ту социальную пропасть между миром дворянства и миром крепостничества, характерную для той эпохи. Здесь же подтверждается тезис дворянской культуры XVIII  века о том, что только представители дворянства могут составить славу Отечества, и им дано привилегированное право повелевать крепостными, утверждается принцип «разумного» всевластия. При этом Савельич как слуга бескорыстно предан своему долгу, верой и правдой служит своему хозяину и оговаривается последним совершенно незаслуженно. В письме к Савельичу Андрей Петрович допускает эмоциональный коммуникатив: «Я тебя, старого пса!». При этом речевая интенция выражает угрозу и модифицируется по типу эллипсиса [Шаронов, 2009, с. 545]: «Я тебя, старого пса!» ← «Я тебя, старого пса, / в порошок сотру!».

Против обыкновения в Андрее Петровиче, под влиянием шокирующего его известия, нарастает эмоциональный взрыв, который выливается в форму праведного негодования (глава XIV). Андрею Гринёву недоступно знание истинного положения вещей, и он истолковывает известие об общении сына с Пугачёвым превратно, считая его изменником, опорочившим честь рода Гринёвых: «Как! — повторял он, выходя из себя. — Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» [Пушкин, 1987, с. 317]. Речь его изобилует восклицательными конструкциями. Её эмотивность дополняется релятивами («Как!» — удивление; «Боже праведный, до чего я дожил!» — вторичное междометие с упоминанием Бога), а также риторическими восклицаниями и вопросами («Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Стыд и срам нашему роду!..» ). Это реакция на переданное известие, которая расширяется до высоких речей с отсылкой к прошлому. Андрей Гринёв употребляет лексику и обороты высокого книжного стиля: пращур (от цслав. пращуръ) — ‘прародитель, предок’, почитал святынею (указание на святость дворянской чести), пострадал — в значении ‘умер’, срам (церковнославянизм, из ст.-слав. Срамъ, др.рус.: соромъ).

Употребление возвышенной лексики характерно для Андрея Гринёва как для представителя старого поколения. Он привык жить возвышенными помыслами, которые определяли весь его земной путь. Он привык творить историю, верой и правдой служа Отечеству. Служение Петра Гринёва в Белогорской крепости, как ему кажется, не оправдывает его надежд. К тому же он недостаточно осведомлен об обстоятельствах жизни сына, поэтому он даёт неверную оценку происходящему, ошибочно полагая, что поведение Петра не соответствует духовно-нравственным принципам дворянина. Таким образом, Андрей Гринёв, хоть и человек чести, но оказывается пленником своих собственных иллюзий, делая неверные выводы об истинном положении вещей. Ему известна лишь одна внешняя сторона явлений, но он никогда не доходит до подлинной сути, пытаясь всё постичь одним лишь рассудком.

В этом принципиальная новизна пушкинской обрисовки образов героев: он показывает их через речь и поведение такими, какие они есть на самом деле; указывая тем самым на недостатки классицистического видения мира — однобокость и статичность в изображении человеческого. Автор представляет нам типические образцы человеческой личности во всём их многообразии — на этом основывается принцип пушкинского реализма.

Поскольку повесть представляет собой автобиографические записки Петра Гринева, повествование ведется от первого лица: герой сам является непосредственным участником описываемых событий, что вписывается в концепцию историзма, характерного для реалистического произведения. Голос героя-повествователя призван убедить читателя в подлинности и достоверности исторических реалий, о которых рассказывается. При этом присутствие автора полностью нивелируется. Таким образом, текст создает впечатление объективности, беспристрастности, описания событий из первых уст.

Петр Гринев как герой-повествователь передает нам сведения о своём отце, содержании диалогов с Пугачёвым, Зуриным, Савельичем и другими героями. Особенностью речевого присутствия Петра Гринёва-мемуариста в том, что он минимизирует нахождение «живого» диалога в тексте. Диалоги включены в его повествование по мере надобности, как правило, для того, чтобы подчеркнуть неожиданность произнесенной реплики собеседника. Диалог у Гринева описателен и в большинстве случаев передаётся косвенно. Пётр Гринёв (через косвенную монологическую речь на страницах своих записок) осмысляет события прошлого, мысленно возвращаясь к ним, констатируя их как данность, поэтому надобности в подробной передаче того или иного диалога он не испытывает. При этом фразы героя-повествователя выстраиваются так, чтобы читатель без труда смог восстановить недостающую диалогическую речь. Пётр Гринёв выступает как наблюдатель жизни и во времена своей далёкой молодости и в период непосредственного написания записок. Хоть он и впитал со всей тщательностью заветы отца, он другой, он — более живой, не статичный. Будучи молодым и импульсивным человеком, он вслушивается в многоголосие жизни, которое в одночасье вырывает его из замкнутого пространства отчего дома. Так он переходит из одного мира в другой: из периода отрочества в период взросления и возмужания. Петр Гринев постоянно вслушивается в окружающее многоголосье, становясь не столько активно говорящим, сколько слушателем многовариантной действительности, в которой сами ситуации бесед контрастно и диалектично повторяются. В.Г. Елкин назвал эту особенность пушкинского текста «диалектикой взаимопритяжения и отталкивания», в которой «есть то, что называется неточной рифмой, «рифмой ситуаций» [Елкин, 1985, с. 52].

Как пишет С. И. Юханова, «косвенная речь, описательность позволяют Гринёву передать свои ощущения, мотивы своих действий, обращений, что не получилось бы, если бы только воспроизводилась реплика» [Юханова, 2010, с. 323]. Весь текст повести и есть, по сути, монологическая речь героя-повествователя, в которую в качестве воспоминаний вплетены диалоги с другими героями. Они остаются в памяти мемуариста как фрагменты уже осуществившихся событий, Диалоги не превалируют в контексте записок Гринёва. В противном случае это ставило бы под сомнение восприятие текста как достоверного. Вспоминая прошлое, Гринёв фиксирует эти «предчувствия», которые выстраиваются в логичную цепь повествования, как часть уже осмысленной жизни. Воспроизводимые коммуникативные ситуации включают реплики, которые оказываются пророческими,  при использовании формы диалога. Через речь (как диалогическую, так и монологическую) мы можем проследить эволюцию Петра Гринева.

«Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого» [Пушкин, 1987, с. 234], — таким предстаёт перед нами Пётр Гринёв на первых страницах повести. Он пребывает в радужных иллюзиях по поводу своей будущей службы, воспринимает её душою романтика как увлекательное, авантюрное приключение. Он не обладает ещё каким-либо опытом относительно службы реальной и витает в мечтах, на что указывает в его речи семантика лексем, выражающая ментальные процессы (мысли — ‘то, что заполняет сознание, думы’; воображать — ‘представлять мысленно, воспроизводить в уме, в фантазии’). На данном этапе жизни служба для него еще не долг, совершаемый в тяжёлом труде, а всего лишь синоним удовольствия и «верх человеческого благополучия». Он имеет весьма смутные представления о подлинном долге дворянина, поэтому Петру Гринёву только предстоит пройти путь становления личности и возмужания.

Как мы уже видели ранее, представления отца Гринёва совсем иные. Его решение отправить сына к Андрею Карловичу Р. не в столицу, а в далёкий Оренбург, спускает Петра с небес на землю: «Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием» [Пушкин, 1987, с. 235]. Таким образом, возникает антиномия эмотивной составляющей: удовольствие / несчастье. Настроение героя резко меняется от восторга до скуки. Будущая служба воспринимается им как некая трудовая повинность, скучная повседневность. С этого момента начинается переход Петра Гринёва из ограниченного и замкнутого пространства отчего дома в большой мир. Там он будет прислушиваться к многоголосию жизни, и ему предстоит выработать свой стиль общения с людьми, освоить новые модели коммуникации.

Новый речевой опыт настолько ярко запечатлевается в его сознании, что память по прошествии многих лет хранит воспоминания об интонациях, ощущениях, словах. Но это уже взгляд со стороны. Заслуживают отдельного внимания первые ситуации общения Гринёва с доселе неизвестными людьми. Такова встреча с ротмистром Иваном Ивановичем Зуриным, произошедшая в трактире по пути в Оренбург. Речевая ситуация здесь опять даётся описательно: «Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились» [Пушкин, 1987, с. 236]. Речевой импульс исходит не от Гринева, а от Зурина. При этом живой диалог не звучит в виде реплик, но они могут быть легко восстановлены читателем по смыслу. Форма прямой речи возникает только тогда, когда появляется обучить собеседника игре: «Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе… Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это, — говорил он, — необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко — чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!». Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги… велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба!» [Пушкин, 1987, с. 236].

 Грамматический строй этой части текста включает в себя некоторые устаревшие особенности речи XVIII-XIX веков. Здесь мы видим сразу несколько устаревших в современном аспекте форм грамматического употребления:

— “играть на биллиарде” — вместо “играть в бильярд” (глагол «играть» управляет существительным в предложном падеже с предлогом «на» вместо современного управления существительным в винительном падеже с предлогом «в»; кроме того, орфографическая норма «биллиард» устарела);

— “играть в деньги” — вместо “играть на деньги” (то же самое, но наоборот: глагол «играть» управляет существительным в винительном падеже с предлогом «в» вместо современного варианта, где глагол управляет формой существительного в винительном падеже с предлогом «на»);

— “подать пуншу / без пуншу” — вместо “без пунша” (сохраняется устаревшая форма винительного падежа с окончанием «-у»).

Также в тексте присутствует архаизм потчевать (в значении ‘предлагать съесть, выпить что-либо; угощать’), который вышел из широкого употребления. Все эти особенности указывают на соотнесенность речи героя его эпохе.

Зурин — первый офицер, который встречается Гринёву на пути, и в нём проявляется то удальство и тот кураж, которые не были редкостью в среде молодых дворян. Он весело завлекает Гринева в небольшую пирушку и азартную игру. По сути, он подготавливает Гринёва к той «служилой» среде, в которой тому предстояло жить. Однако доминанта личности нового знакомого в том, что  он «служит тому, в справедливость чего верит». Для А. Слонимского этот персонаж – пример того, что у Пушкина «не личные качества – дурные или хорошие – а нравы выступают на первый план» [Слонимский, 1959, с. 507].  Пушкин строит фразу, не используя диалогической формы, но заставляет зазвучать слово Зурина, передает его интонации. Так сама речь мемуариста заключает в себе «чужие голоса», «чужую» лексику, интонации. И оказывается, что динамично передать ситуацию общения можно не только с помощью реального диалога (обмена репликами), но и лишь рассказав о ней, показав общее направление разговора. Подобный способ позволяет воссоздать коммуникативную ситуацию динамично и пластично.

Тем не менее такое разгульное, легкомысленное поведение уже на следующее утро даёт о себе знать неблагоприятными последствиями: Гринёв проигрывает Зурину крупную сумму денег, у Петра с похмелья болит голова. Он чувствует себя виноватым и обязанным, наказывает Савельичу выплатить долг, на что тот начинает возражать. «Я твой господин, а ты мой слуга, — резко отвечает ему Гринёв. — Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают» [Пушкин, 1987, с. 238]. В этой речевой ситуации чётко расставляются акценты социального неравенства, подчиненности («Я твой господин, а ты мой слуга»), которая не обсуждается и непреложна. Право властвовать над крепостным слугой утверждается как природно дворянское. Фразы Гринёва короткие, ясные, чёткие, хлёсткие. Они звучат как приказ. Гринёв позволяет себе даже покрикивать на Савельича: «Полно врать, — прервал я строго, — подавай сюда деньги или я тебя взашей прогоню» [Пушкин, 1987, с. 236]. Савельич покорен и послушен.

Но при всей доминирующей расстановке сил характер общения между Петром Гриневым и Савельичем имеет и другую грань — совестливость и милосердие: «Мне было жаль бедного старика». В этой фразе передаётся скрытое состояние Петра Гринева, которое не высказано вслух, а является формой его внутренней речи. За внешней строгостью прячется глубокая привязанность к крепостному слуге, который был при нём с пелёнок. Это почти сыновья привязанность барского сына к крепостному, определяющая глубинно духовный характер подобных отношений. Такие привязанности (наряду с чёткой расстановкой границ в общении) отнюдь не были редкостью в дворянской среде. Яркий тому пример — сам Пушкин, испытывавший трепетно нежное чувство к своей няне Арине Родионовне. Именно человечность, гуманизм, проявленные к человеку из другого сословия являлись чёртами подлинного душевного благородства дворянина. Точно также поступает и Петр Гринев, чувствуя вину перед Савельичем: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся» [Пушкин, 1987, с. 239].

Гринёв понимает, что путь мотовства — не истинный путь дворянина. Этот опыт — ему наука, способ познания многообразия жизни.

Пётр Гринев склонен к лирическому восприятию действительности: об этом в контексте повествования от его лица свидетельствуют лирические отступления, которые перемежаются с основным развитием действия. По пути он наблюдает за просторами природы, расстилающимися перед его взором: «Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось <…> Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло» [Пушкин, 1987, с. 239]. Его восприятие природы поэтично, а речь образна — включает эпитеты (печальные пустыни), олицетворения (ветер завыл), метафоры (снежным морем). Наряду с этим Гринёва отличает бытийное сознание, выражающееся в констатации фактов окружающей действительности без каких-либо логических умозаключений: «Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Сделалась метель». Таким образом, в Петре Гриневе перед нами предстаёт мягкосердечный и чистый душой человек.

По прибытии в Белогорскую крепость речевое поведение Гринева проявляется в иной встрече. И здесь снова сталкиваются желаемое и действительное. Петр Гринев ожидает быть представленным коменданту крепости — капитану Миронову. Вместо этого он знакомится с его семьей. Происходит нарушение коммуникативных ожиданий Гринёва, что вызывает у него недоумение. В передней капитана Миронова Гринёв видит инвалида: «Я велел ему доложить обо мне. “Войди, батюшка, – отвечал инвалид, – наши дома”». То, о чем говорит Гринёв, он воспроизводит в форме косвенной речи. Его реплика без труда может быть восстановлена читателем. А вот ответная реплика дается в форме прямой речи, так как она непредсказуема, неожиданна, парадоксальна. Вместо представления хозяину он вступает в диалог с Василисой Егоровной: «”Что вам угодно, батюшка?” – спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь. “Ивана Кузмича дома нет, – сказала она, – он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка”»[Пушкин, 1987, с. 247].

 Гринев опускает свои ответы, так как читателю уже известны и предыстория его появления в Белогорской крепости, и история его семьи, а вот реплики Василисы Егоровны, «кривого старичка», урядника воспроизводит дословно, точно. Полностью, буквально воспроизведенный диалог (с ответами Гринёва) утяжелил бы повествование, затормозил бы его. Гринёву же в данной ситуации важно звучащее живое слово новых людей, а не «затверженные», возможно, заранее, еще в пути продуманные, отрепетированные речи, которые в этой ситуации становятся ложными, неживыми, неистинными – и невозможными. Эта встреча показывает, как рушатся представления Гринева о мире, так как герой не получает ожидаемого ответного речевого действия. Сам Гринёв в момент первой встречи стремится построить свое поведение под некий ритуал. Но все это оказывается «мертвым» словом. Потому он и прислушивается к новому для него слову. Потому оно и зафиксировалось в его сознании в мелочах: он почему-то помнит и о драке в бане, и том, что мошенник Семен Кузов пустил свою лошадь в огород к капитанше…

Существование Гринёва войдет в бытовое русло, а служба на первых порах будет похожа на спокойную жизнь в провинциальной глуши. Между сослуживцами устанавливаются человеческие, а не служебные отношения. Герои говорят о повседневном, сиюминутном, но главной, сквозной темой становится личность нового человека, а не отвлеченные рассуждения о глобальных бытийных вопросах. «Живое, звучащее» слово (т. е. собственно реплика) будет включено в повествование, когда капитанша заговорит о судьбе дочери.  За обсуждением повседневных проблем проступает бытийный план – предощущение того неизбежного, что их ожидает. Их судьба им неведома, но она обозначается в оговорках, вскользь брошенных фразах.

Василису Егоровну беспокоит судьба Маши, которая не достаточно родовита и образована, а значит, есть опасность, что она не найдёт себе достойную партию. В этом эпизоде знаменательна попытка Гринёва переключить общее направление разговора. Им движет стремление «спасти» Машу – уйти от неприятной для нее темы и вместе с тем желание узнать о жизни в крепости. Но то, о чем он заговаривает: «Я слышал, – сказал я довольно некстати, – что на вашу крепость собираются напасть башкирцы» [Пушкин, 1987, с. 250], оказывается неуместным за семейным обедом, неинтересным обитателям крепости. Гринёв предпринимает другую попытку развить это тупиковое ответвление в разговоре, когда адресует вопрос Василисе Егоровне: «И вам не страшно <…> оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?». Он пытается направить разговор в нужном ему русле: его интересуют возможные опасности и трудности, его душа требует необычных происшествий. Но и вторая попытка не реализуется. Теперь уже капитанша буднично и просто исчерпывает тему жизни в крепости.

«Некстати» – так определяет Гринёв свою попытку придать беседе новое направление. Скорее всего, это слово уже взрослого Гринёва, оценка мемуариста. В тот момент, когда происходил разговор, вряд ли он ощущал бесперспективность этой темы для обитателей крепости. Так в повествовании начинают одновременно звучать голоса Гринёва, еще только вступающего в большую жизнь, и Гринёва, умудренного опытом. Само же сочетание обсуждаемых за столом тем: судьба Маши и возможное нападение башкирцев – это то сочетание личного и исторического, которое затем реализуется как основной конфликт произведения. В частную жизнь вторгается история. А мудрые в понимании человеческих отношений люди оказываются глухи к ее голосу, игнорируют ее посылы.

Таким образом, Пушкин воспроизводит процесс общения, погружая нас в естественную речевую стихию, где нет ничего фальшивого, формульного, шаблонного.

Осознание долга перед Отечеством приходит к Гринёву в трудные времена, когда мирная жизнь в Белогорской крепости заканчивается и начинается напряженное ожидание наступления. Благородное стремление защищать слабых и несправедливо обиженных уже было проявлено им, когда он посчитал делом дворянской чести отстоять доброе имя Маши Мироновой в поединке со Швабриным. Развитию его личности в нравственном плане способствует любовь к бедной девушке. Обостренное чувство гуманизма просыпается в Петре Гриневе при виде варварского и жестокого допроса немого и искалеченного башкирца, которого бьют плетью: «Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» [Пушкин, 1987, с. 270]. 

В этом коротком пассаже, который представляет собой посыл потомкам, мы видим из каких нравственных черт складывается эталонный портрет дворянина XVIII века: истинный дворянин — это человек просвещенный, в котором успехи научного и духовного просветления умов вызывают подлинную радость. Такой человек не приемлет зла и насилия в любой форме, считая его пережитком дремучего прошлого. Он приветствует только ненасильственные изменения в обществе, в умах людей, не только проповедует идеалы гуманизма, но и сам их придерживается.

Ещё одними чёртами образа дворянина становятся смелость, стойкость и отвага, проявляемые в самые тяжелые моменты истории. Петром Гринёвым овладевает доблестный пыл и решимость стоять до конца: «Послушайте, Иван Кузмич! — сказал я коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть» [Пушкин, 1987, с. 270]. Он остаётся верным делу воинской чести и, не жалея себя, готов защищать истину и жизнь близких ему людей. Чувствуя себя заступником Маши Мироновой и её храбрым рыцарем, он беспокоится за неё и клянется сам себе защищать её. Его пыл соотносится с делом: «Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил её из её рук, как бы на защиту моей любезной. Моё сердце горело» [Пушкин, 1987, с. 273]. Внутренняя суть характера Гринёва проявляется в последней фразе — у него горячее сердце. Так происходит его духовный и нравственный рост, взросление под влиянием внешних обстоятельств, которыми ему и всем окружающим устроена проверка на прочность. Его непреклонная стойкость, физическая и духовная сила, которую он обретает в одночасье, храбрый порыв к действию выражается в этом слове — стиснул, т. е. ‘с силой сдавил, сжал’.

В его речи уже нет лексем со значением ментальных, иллюзорных процессов: он не мечтает, не парит в облаках, не воображает что-то. Он полностью пребывает в суровой реальности и готов к сильным волевым действиям, которые взращивают и воспитывают его душу. Это уже не юнец, а возмужавший воин с чувством долга и чести.

Таким образом, в Петре Гриневе проявляются все лучшие качества дворянина. Его речь становится конкретной, внешне он немногословен и сдержан. Когда «пугачевцы» приступом берут Белогорскую крепость, даже под страхом смерти Петр остаётся преданным государственному долгу дворянина и отказывается присягнуть на верность Пугачеву: «Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих товарищей <…>.  Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу» [Пушкин, 1987, с. 276]. В последний момент чудесным образом Пугачёв узнаёт в Гринёве заблудшего путника, который некогда даровал ему заячий тулуп с барского плеча, и милует его.

Счастливый случай и симпатию Пугачёва Петр Гринев решает использовать себе во благо и во благо тех, за кого он поручился перед своею совестью. При этом он проявляет достаточно ума, тактичности и смекалки в построении своей речи, обращенной к Пугачёву: «Я смутился: признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: «Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую» [Пушкин, 1987, с. 282]. Этот фрагмент текста демонстрирует нам природную изворотливость и разумность Гринёва: в его голове проносится и нравственная оценка своего ответа на пытливый вопрос Пугачёва, и мгновенно созревает нужные речевые обороты, способные расположить к себе собеседника. Гринёв понимает, что сейчас не время для резкости и упрёков, ибо Пугачёв обличён шальной властью в данный период истории, и в его руках остаётся жизнь и судьба Петра. Гринёв должен всё правильно рассчитать и взвесить в своём речевом поведении, чтобы получить благосклонный ответный импульс. Для этого Гринёв избирает тактику лукавого скрытого комплимента, нарочно признавая самозванца «смышленым человеком». Он апеллирует к его самолюбию, которое тешит: «рассуди» — это прямое упование на справедливость собеседника. Честность Гринёва нравится Пугачеву, и он пытается склонить Петра на служение себе.

Но, оставаясь верным себе, перед лицом Пугачёва Гринев изрекает настоящий «кодекс чести дворянина», который к тому времени уже прочно засел в его сердце: «Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург <…> Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду» [Пугачёв, 1987, с. 283]. Бесстрашие и твёрдость Гринева до глубины души поражают Пугачёва: он понимает, что перед ним человек твёрдых моральных принципов, человек с сильной, несгибаемой волей, достойный уважения и покровительства. Таким образом, Пётр Гринев обретает в лице мятежника благодетеля, помощь которого ему ещё пригодится в вызволении из беды Маши Мироновой. Пётр Гринев обнаруживает в себе дальновидного стратега, рассудительного человека, не подверженного бездумным и опасным импульсам.

Пётр Гринёв — типический герой, воплощающий в себе эталон дворянского поведения, основанного на благородстве помыслов и поступков.