I

Во сне заранее успели сообщить
мне о твоем приезде… Черт!
проснулся слишком рано, опоздал
на, в рифму приблизительный, вокзал
едва поспел, ругая на чем свет
(едва светало…) слуг нерасторопность:
успели опоздать с такою вестью!
К часам был подан трап. Пришлось спуститься
и попадать в объятья поджидавших
меня каких-то крохотных вьетнамок:
«Прочь! кыш! я не гурман!» — Они вспорхнули стаей,
корабль ушел, я опоздал безбожно
и казнь придумал лучшему слуге,
успевшему ко мне до пробужденья:
За расторопность. Экая бездарность
старания прилежного успеть
и тиканьем отмерить время жизни,
лишая жизни — время… Как — за что?!
за то, подлец, что не щипнул служанку,
не выпил лишней кружки и успел,
не опоздал остаться в сна пространстве —
за дверью, с петухами остывая!

II

Так, наконец-то вырвавшись из бреда,
я резко сел, бессонно огляделся:
«Ну ночка! ну и ну… помстилось просто». За ночь
мне кто-то поменял обивку на диване
и переставил стены. Там, напротив,
где я уснул вчера, — теперь прямоугольник,
поросший кустиками пыли… в этой чаще —
другой, геометрически подобный:
вниз адресом письмо, с крестом диагоналей…
Две нитки с уголков сходились в узелок —
то змей воздушный!.. — тоненькая нить
тянулася к окну. Окно слегка серело
и было как конверт… В пыли лежит окно,
и светится письмо в оконном переплете
и рвется в небо улететь. Такое диво связи —
вполне понятно. Я устал гадать:
означить круг потерь — всегда полезней…
Надорвано окно. Босой, озябший почерк.
На подоконнике повис клочок тумана…
«Вчера я слишком рано
успела на вокзал
не жди не опоздай
Целую спи прощай
Маркиза Меранвиль»…

Тьфу, пропасть!
Я порвал. Я отвязал шнурок.
Кто, в наше время, письма пишет, право?..
Письмо взлетело высоко, кивая ветру,
над прусским бывшим городком зарозовело,
опередив восход и обозначив,
что наконец сегодня настает!
Я улыбнулся, я смахнул с лица:
«Ну будет, будет!..» — было это бред,
напоминало сон.
Я ковырял обивки
цветочек, южный, как бы итальянский…
как он здесь пророс? —
на аккуратной, пыльненькой поляне —
письмо лежало.

III

В пространстве, как всегда, соблюдена небрежность:
вот щель в полу, откуда бьется свет, —
что там внизу? — зловещая пирушка;
но, слава богу, им не до меня.
Вдруг — спор фальшивый, ссора, голоса
растут, и двери — дерг!
и смех вульгарный:
«Да ну его!» — уходят навсегда.
И так сойдет, мол.
Спят мои предметы,
чужие тени одолжив в былом пространстве…
Как свет погасший тороплив в тени!
И крик трепещет по соседству с горлом! —
так много ужаса в себе содержат вещи
твои, недоказуемо меняясь:
вернувшись — занимают свое место!..
Вот на гвозде совсем мое пальто,
в нем нету человека, и, однако,
враждебным бархатом воротничок подбит,
а тень гвоздя лежит навстречу свету…

Мне мир моих спасений непонятен!
Так, испугавшись разных пустяков,
меня предавших столь неуловимо, —
почтовый ящик, найденный внезапно
на месте тумбочки,
меня не удивил,
а даже умилил… Я усмехнулся
и в щель просунул палец.
«Вот и все», —
подумал ровно
и, не разуваясь,
беспечно навзничь лег, закинул руки:
«До потолка возможно ли доплюнуть?» —
Простые мысли в голову пришли:
поставить чайник, марочку отпарить
и дочке подарить.
«Да, да, войдите!»
И нету никого.

Письмо куда-то делось.
В пыли примятый след, вполне из-под письма —
но нету и его. Сюжет, весьма забавно,

прилег доспать…
Прийти пора рассвету,
а мне зевнуть: как смят конверт постели!
и лампочки подвешена печать
к конверту потолка,
письмом закрыта печка,
потрескался паркет форматами письма…
и шизый голубь сел на подоконник,
где пишется обратный адрес сна.

IV

Научный факт: эпистолярный жанр
нам породил когда-то жанр романа…
Ах, было средство в Средние века —
подарок жизни знать и понимать игру:
погибнуть или умереть —
и наслаждаться
свободой выбора из двух,
предпочитая случай…
Как будто им известно было, будто
читали книгу жизни до рожденья
и был известен им при жизни их роман,
написанный про них…
Единственна случайность!
Слова СУДЬБА и СТРАСТЬ про них, про них,
про них!
Для нас, для нас! — театр их движений:
альковный рок, воздушный почерк шпаг,
паденья — окончательность… Роман
«Записки голубя почтового» — прекрасен!

V

…Картинка детская: «неверная жена
последним поцелуем сражена».
Старательно плечо обнажено,
падение корсажного цветка
и пленницы махание платка —
для будущих возможностей кино —
вот «птичка вылетит» в темничное окно,
и голубь, крыльями взбивая облака…
Стена монастыря, увитая плющом,
облатка опускается в вино,
в глазах твоих становится темно,
а сталь ревнивая потеет под плащом —
в тени стены, увитой тем плющом,
по лестнице звон шпор и помноженье ног…
И силу зрительный здесь набирает ряд
(чтобы успеть наш оператор мог) —
так долог поцелуй прощальных строк…
И стоит жизни — смерть! и стоит риска взгляд
сейчас, сейчас! потом — любезный яд…
Что в этом ритуале — жизни срок?
О знание, что жизнь идет сейчас
та невозможность разделения на части,
счастливо называвшаяся «страстью»,
что до сих пор уныло ноет в нас:
«Ты?..» — «Я». — «Когда?..» — «Сейчас!» —
вот корень слова «счастье».
А мне пора домой, а мне пора из дома —
дорога «к счастью» хорошо знакома.

VI

Мы будем в прошлом жить! И это сущий рай —

сознание, что в будущем ошибку

мы жизни совершили лишь однажды —

и хватит.

Жизнь хамит, а смерть — любезна

хотя бы тем, что не пройдет, как боль.

Верна нам смерть, и наша ей измена

не оттолкнет ее. Она — дождется.

До встречи что осталось? Вечный миг —

промолодеть до первого шлепка

и стать ничем, что смотрит на меня…

с такой любовью…

хуже мне не станет.

Посмертные записки…

(The Inevitability of the Unwritten)