Уже трудно, почти невозможно вспомнить, что было «до». Помню маленькую сестру. Сестру, которая погибла не при самых достойных ее обстоятельствах. Помню театральный кружок и учебу. Помню, что когда-то был поэтом. Но кроме того ни детства, ни периода между юностью и мужеством нет. Просто два огромных провала. Дальше был только Пааво. В одно утро ты просыпаешься, помнишь отрывки далекой жизни, настолько далекой, будто не ты прожил ее, а тебе ее пересказали, отрывочно, запинаясь, отвлекаясь на другие темы и бессвязные события, ты просыпаешься и единственное, что у тебя осталось кроме этих скудных воспоминаний – амбиции, алкоголизм и имя, выбитое чернилами на ноге. Татуировка. Больше ничего. Ты не знаешь, что делать, потому, что даже не знаешь, что умеешь. Ты не знаешь, что делать, потому, что даже не представляешь, где ты вовсе. Находишь пару крупного номинала купюр в карманах и направляешься просадить напоследок эти деньги и отправиться на тот свет красиво, но, видимо, не каждому это дано – умереть красиво. Не каждому это дано – просто умереть. Не знаю, кем был, из-за чего сейчас - я никто, а в будущем - не могу ни кем стать, ибо пуст с самого основания.
Я шел в исключительном спокойствии, отчаянии и направленном внутрь себя любопытстве. Мне было интересно, как себя перед смертью чувствует человек. О чем он думает? Как он думает? Что ощущает вне себя и в себе? Но я настолько был занят поиском ответов на эти вопросы, что вовсе забыл, что сегодня умру. Смерть – это не свадьба, не день рождения. Смерть не может быть многократной, смерть не празднуют каждый год. Это есть действительно великое торжество, на которое нельзя решиться по пьяни в казино или же отмечать каждые пятьдесят две недели.
Взгляд мой был направлен на магазины. Оказавшись в одном из них, я купил себе костюм, выбросив те тряпки, что были на мне, в мусорное ведро, стоявшее недалеко от примерочных. Сон в канаве плохо сказывается на состоянии одежды, скажу я вам. Оставалось еще достаточно денег и следующим пунктом в моем плане значился поиск места, где я смогу хорошенько надраться, найти достойных меня проблем и с честью встретить конец этой жизни, где я был неизвестно кем, где я являюсь никем и потому никем не смогу быть. Я оказался на вид избирательным и долго бродил по кварталам, пока не забрел в переулок, примечательный своей лестницей, ведущей в подвал, забросанной окурками и облитой кровью, водкой и, надеюсь, что пивом. Я решил, что здесь мне самое место. Над спуском вниз висела непримечательная табличка с надписью «кафе Клюква». Отвратительно, одним словом. Тогда я первый раз за тот вечер решил, что это заведение подходит мне так, как никакое иное. Спустившись вниз, я еще некоторое время петлял по узковатым коридорам, по обе стены шли двери, но все были либо служебного назначения, либо же вовсе заперты. Наконец, моему взору предстал широкий зал. Он выглядел достаточно роскошно. Всюду сидели, пили, ели и курили гости, пара человек уткнулись лицами в барную стойку, бармен натирал тряпкой, смоченной водой с уксусом, бокалы, фужеры, флюте и другие приборы. Официанты носились между столиками, быстро и юрко, и в голове у меня сложился некий образ между гибкой покладистой кошкой и незаметным, но резвым мышонком. О том, насколько роскошно был обставлен зал и различные предметы его интерьера я умолчу, ибо боюсь преуменьшить достоинства их. В конце зала на сцене был небольшой духовой оркестр. Играли что-то печальное. Я подошел к барной стойке.
-Шампанское, водка, вермут. Смешай все в равных пропорциях.
-У вас отличный вкус, господин… хм?
-У тебя ужасно построена лесть,- перебил я его и не дал узнать моего имени, ибо его не было.
Передо мной поставили хрустальный фужер с золотистой искрящейся пузырьками жидкостью. Лимон и маслины.
-Сигареты у вас есть?
-Да. Конечно, мистер… хм?
-Самые крепкие. И спички.
Бармен скорчил довольную гримасу, но было видно, что он искренне озлоблен тем, что не может узнать моего имени.
На стол передо мной легла пачка сигарет с фотографией девушки на лицевой стороне и коробка спичек. Я открыл пачку и увидел, что они с фильтрами, а фильтры у окончания – красные. Я искоса взглянул на бармена, затем на сидящих рядом. Они взглянули на меня. Я не понимал, что затевается, но догадывался, что в чем-то меня пытаются оскорбить. Я залпом осушил свой бокал и достал сигарету из пачки. Поднес ко рту, подкурил и … услышал дружный смех, понесшийся от бармена и отразившейся эхом смешков по всей стойке. Я сидел невозмутим, зная, что сейчас будет. Я поправил галстук, волосы. В проеме объявилась какая-то девушка, и пока все созерцали ее, я незаметно взял со стола оставленный по невнимательности барменом нож для колки льда и положил его в рукав. Оркестр закончил свой заунывный траурный мотив, краем глаза я увидел, как ко мне кто-то направляется, оставив стул в другом конце стойки. Я взял поудобнее нож в рукаве, изготовился, стряхнул пепел. В то самое мгновение, когда нужно было извернуть руку для удара, кто-то схватил меня за нее и прижал к себе. Резко обернувшись, я увидел светловолосого мальчишку из оркестра: на его плече висел саксофон.
-Не знаю, кто ты, но не делай этого.
-Пошел к черту! Может я за этим и пришел, чтоб меня убили в пьяной драке.
-Ты что, дурной?
Позади меня, наконец, образовалась фигура.
-Ну, что, девочки, как ваши дела?
Косматое чудо с руками, которыми можно было взять автомобиль и без каких-либо усилий унести его, поскрипывая зубами, положил мне руку на плечо.
-Спасибо, что подкурил мне сигарету,- неожиданно говорит светлоголовый мальчик, целует меня в щеку и забирает из рук сигарету, смотря на двухметрового пролетария, положившего руку мне на плечо, и улыбаясь ему.
-Катерина, этот что, с тобой?
-Да, мой знакомый.
В этот момент в моей голове проносится ряд мыслей, и светловолосый мальчик распускает свои волосы, меняет костюм на платье, красит губы и чудесным образом действительно оказывается Катериной.
Груда мяса отходит обратно к своему месту, бросая на меня недовольные взгляды. Я оборачиваюсь в сторону Катерины, она выдыхает мне дым в лицо, ехидно улыбается и уходит вновь в конец зала. Я понимаю, что она во мне пробудило страстное желание. Я понимаю, что должен дождаться конца ночи, когда оркестр будет распущен до следующего вечера. И я жду. Жду, пью, курю – уже нормальные сигареты, ибо бармен дал мне другую пачку, когда Катерина подмигнула ему – и вновь пью. До беспамятства. Меня преследует ощущение, что именно эта девушка приведет меня в объятия смерти, превратит в «груз 200». Я решаю, что ощущений на пустом месте не случается. Я решаю, что она мне и нужна. Именно сегодня. Я не хочу увидеть утро. Я не хочу больше жить. Я пью, пью и пью.
В заведении почти не остается людей, когда оркестр заканчивает свою игру: посетители, занимавшие барную стойку, уже давно ушли или же были посажены по автомобилям, за парой столиков вели пьяные разговоры, бармен был трезвый, но чрезмерно уставший: я с ним не пил, ибо после его шуток не возлюбил его и после не простил. Официанты начинали засыпать, опершись о разные шкафы или полки. Катерина вновь подошла ко мне.
-Ну, что, дорогуша, как ты? Еще в себе?
-Вполне, что самое ужасное.
-Отчего же?
-Ты ведь со мной не пьешь.
-С чего это я должна с тобой пить?
Она была все в том же костюме-тройке синего цвета, но уже без галстука. Он ее изящно обтягивал, будто создавал упаковку желанного подарка, который хочется раскрыть.
-Разве ты не выполнишь мое предсмертное желание?
-Умирать собрался? Похвально. Расплатиться только не забудь, любитель дамских сигарет,- она присела на соседний высокий стул и кивнула бармену.
-Почему бы и нет?
-Почему бы и нет? Так выпьем за твою смерть, дружище! Желаю, чтобы все прошло гладко, а некролог в газете написал профессионал, а не стажер-машинист.
-Чудесный тост!
Мы выпили по рюмке чего-то, что заказала она. Для меня в тот момент любая жидкость и любой напиток был ничуть не слаще и ничуть не горше артезианской воды, потому пил я резво и весело, переборов первую хмельную сонливость.
-Когда ты подошла в первый раз, я подумал, что ты юноша.
-А теперь ты меня зовешь выпить? Роберт, дай ему еще одну пачку дамских сигарет! Он похоже больше по мальчикам,- она расхохоталась на весь зал. Ужасная женщина. Прекрасная женщина.
-Если бы все мальчики были бы такими, как ты – то возможно...
Она невесело усмехнулась.
-Не видела здесь тебя раньше. Откуда ты?
-Я не знаю.
-Как не знаешь?
-Я ничего не помню. Ровно ничего.
-Имя свое хоть помнишь?
Я долго думаю, что сказать. Долго думаю, какое же имя она напишет в некрологе по мне. И решаю, что нет ничего более логичного, чем прочитать. Прочитать надпись, выбитую на моей коже краской и чернилами.
-Меня зовут Пааво.
-Как тебя зовут?
-Пааво.
-Павло?
-Нет. Пааво.
-Ну, теперь все понятно.
Мы с ней еще пили. И еще. И еще. Говорили ни о чем. Обсуждали ничто. Мы признавали свою пустоту и ничтожность, признавали, что мы никто, и жадно хотели возыметь возможность, чтобы доказать обратное.
Выйдя из бара, мы поймали такси и поехали к ней. Она, конечно, после будет мне говорить, что сделала это из жалости к человеку бездомному, человеку с амнезией, будет говорить, что я ее изнасиловал, но отчего-то мне ясно помнится, что она была сверху.
(Неплохой проблеск, дружище.)
Она сопит на другой стороне кровати. Я сижу на краю и курю, бесстыже стряхивая пепел на ковер. Когда я докуриваю, то тушу сигарету о комод. В глаза ударяет первый луч восходящего солнца. Сука.
Умереть я, конечно же, не смог. Утром мы с ней не свиделись, память моя переживала посталкогольный синдром – похмелье – и сильнейшие стрессы ввиду последних событий и отсутствия памяти вовсе. Проще говоря, я ничего не помнил, но, когда проснулся, то обнаружилось, что и прошлый день из моей памяти выпал. Я по привычке шел с теми же мыслями по улицам, с мыслями о том, что нужно как можно скорее погибнуть под машиной, утопиться – недаром весь город – набережная - или же быть убитым в какой-нибудь потасовке. И вновь мышечная память привела меня в «Клюкву». Я вновь там пил и курил, но бармен уже надо мною не шутил, а соседи по барной стойке вели себя удивительно пристойно. Я вновь заприметил девушку в оркестре – сегодня девушки были не в костюмах, а в платьях – с светлым коротким каре, выбритыми висками, яркими красными губами и сарафаном. Она подошла ко мне и поздоровалась. Я ничего не вспомнил. Катерина крутилась вокруг меня весь вечер и вскорости поняла, что я ничего не смог удержать в голове. Затем, мы разыгрывали старый сюжет прошлого дня еще несколько дней подряд. Не знаю, почему, но память у меня отбивало всякий раз. Даже, когда я не пил. Она это поняла и решила, что этим можно воспользоваться. В один из вечеров, когда она вновь проигрывала наше знакомство, а бармен ей умело подыгрывал, Катерина сказала:
-Есть одно интересное предложение на этот счет.
-Какой счет?
-Мне помнится, ты хотел умереть. Есть отличный шанс либо распрощаться с этой жизнью, либо оказаться на пьедестале. Как тебе?
-Продолжай.
-Я навела справки. Хозяин этого заведения недавно умер. Меньше пары дней назад. Его заместитель пока занимался похоронными вопросами немного тронулся умом и отдал заведение администратору – какому-то сопляку. У него нет никакой защиты. Ровно никакой. Меньше чем за неделю заведение скатилось: сюда теперь каждый день приходят нищие безработные, как понимаешь, выручки нет, а сегодня перед открытием вообще случилась полицейская облава, и они конфисковали почти весь алкоголь. Проще говоря, текущий его хозяин в панике.
-В чем же твое предложение?
-Отобрать «Клюкву».
-Отобрать?,- удивился я, поведя слегка мутным взглядом.
-Именно отобрать. Нам всего-то нужна пара-тройка пистолетов. Бармен – мой хороший знакомец, сможет все достать. Ребята из охраны помогут с этим делом. Они текущим хозяином недовольны тоже. Я здесь появилась как раз в день смерти хозяина, потому не могу сказать, как здесь обстояли дела с прошлым, но, по словам посетителей и завсегдатаев, коих сейчас нет, куда лучше. Представь, в наших руках окажется чертов бар!
-Мне нравится. Замечательно. Что я должен делать?
Так и случается. У меня в голове не было совершенно никаких знаний, и первая информация, которая попала в нее, была планом рэкета бара. Я считаю естественным, что далее моя память и мое сознание только и делали, что генерировали идеи на счет того, как заработать денег, как возыметь власть над человеком и заставить делать то, что нужно тебе. Так и случается. И единственное, что ты умеешь делать - руководить. Манипулировать. Направлять. Подчинять и делать все, чтобы не могли подчинить тебя.
Буквально следующим вечером, незадолго до открытия «Клюквы», у черного входа в нее встретились я, Катерина и наш бармен. Он передал нам по пистолету, а один из них спрятал за ремень брюк себе. Мы отправились в кабинет хозяина бара, дали знак вышибалам никого не впускать, никого не выпускать и в целом охранять вход в заведение и в кабинет. Мы вошли непринужденно и без стука. Катерина начала осматриваться, бармен встал чуть позади, а я пошел к письменному столу, за которым сидел малоприятного вида человек в неаккуратно выглаженном и в целом грязном костюме. Он поднял взгляд от газеты на меня. В углу кабинета сидело нечто большое, бесформенное и злое, смотревшее на пришедших с опаской, исподлобья.
-Добрый вечер, герр!
-Добрый. Почему вы входите без стука?
-Я по важному к вам вопросу, не терпящему всех этих этикетом предусмотренных мелких и незначительных аспектов.
-Говорите же.
-Я хочу купить ваш бар.
Катерина копалась в книжной полке, наконец, достала какую-то книгу и начала ее листать с умилительным выражением лица. Роберт стоял несколько напряженный прямо под дверью. Амбал в углу тоже напрягся и зло поглядывал на Роберта и на меня. Катерина у него отчего-то подозрений не вызывала. Хозяин бара нервничал. Спустя пару минут молчания, он промолвил, откинувшись в кресле.
-Сколько вы готовы предложить?
-Нисколько.
-Что это значит?,- усмехнулся он слишком весело, для человека, находящегося в неприятной ситуации.
-Это значит, что сейчас вы достаете ручку, подписываете договор о купле-продаже и тихо-мирно уходите отсюда прочь вместе с вашей собачкой, которой забыли купить будку.
Собачка, которой забыли купить будку, обозлилась и прямо из угла двинулась на меня. Роберт навел на него пистолет, я навел пистолет на хозяина. Оба замерли. Катерина продолжала листать книгу.
-Мы не хотим причинять никому боли и тем более убивать, потому просто откажитесь от своих полномочий хозяина, это есть тяжкий труд, с которым вы не справляетесь. Если же вы попытаетесь как-то избежать того, то ваше заведение все равно скоро закроют, ведь мой знакомый полковник случайно узнает о том, что у вас еще остался алкоголь на складе, к вам наведается пара инспекций и выявит, что положение ухудшается с каждой минутой. Сухой закон сейчас ужесточается. Вас посадят на очень и очень большой срок. Вам необязательно нести такую большую ответственность. Я понимаю, вы того не хотели вовсе, вас просто оставили без выбора, верно?
Он дышал очень часто и нервно, почти что плакал. Амбал, оценив ситуацию, преспокойно стоял вновь в своем уголке.
-Посмотрите: он сделал правильный выбор! Какая разница, кто ему будет платить? Вы или я? Главное, чтоб платили, верно?
-Если, конечно, вы будете платить больше,- центнер мяса утвердительно кивнул.
-Конечно буду,- согласился я и взглядом показал бармену, чтобы он опустил оружие,- а, пока что, можешь быть свободен.
И большая злая туша действительно преспокойно пошла к выходу. До определенного момента. Неожиданно ловко он схватил за руку Роберта, выбил из нее пистолет и взял его на удушающий прием, прикрыв себя его телом.
-У вас пять секунд, чтобы положить оружие или он умрет!
Катерина достала пистолет, направила его на косматое чудище. Роберт брыкал ногами, лицо его сразу же покраснело, белки закатывались за веки.
Я удивленно посмотрел на происходящее. И смог вымолвить лишь:
-Да убивай. Мне-то какое дело? Я тут пришел за подписью хозяина данного учреждения. Катерина?
Она взглянула на меня зло, но согласилась и даже улыбнулась мне:
-И то верно.
Она колебалась меньше секунды, но принять правильное решение было, конечно же, очень сложно. Выстрел прозвучал резко, но ожидаемо. Катерина попала в ногу мясной туши и тот выпустил Роберта из хватки, бармен упал посиневшим лицом в пол, другой – схватился за ногу, из которой хлестала кровь. Девушка пошла в его сторону и резко ударила носком туфли по подбородку. По всему кабинету прозвучал отчетливый лязг, скрежет, клацанье зубов о зубы, хруст сломанной челюсти. Он упал без сознания. Катя осматривала Роба.
-Катерина, бумаги.
-Жить будет,- она подбежала ко мне с парой листков и прошептала это в ухо, повернувшись в сторону Роберта.
На хозяина бара все еще смотрел пистолет. Я протянул ему бумаги. Казалось, он ничего не видит и ничего не слышит. Шок - это нормально. Скоро должен отойти.
-Уберите пистолет. Он меня все равно не пугает. Совершенно не пугает. Только зря пустили кровь моего друга. Уберите пистолет.
Он говорил вполне убедительно, и я его послушался.
-Знаете, это местечко принесло слишком много несчастий. Слишком много. Я все подпишу. Играйтесь с ним, пока оно не начало играть с вами. Надеюсь, вы здесь настрадаетесь столько же, сколько я и все, кто имел к нему отношение. Светлая память ему. Светлая память вам. Прощайте. Мне вас действительно жаль.
Мужчина подписывает документы купли-продажи, утирает одну-единственную слезу, берет с вешалки шляпу и молча идет прочь.
-А и черт с ними, с этими несчастьями. Главное, чтобы было что пить и кому,- весело пролепетала Катерина.
Я посмотрел на нее недовольно и огорченно.
Мужчина, выходя из кабинета, оставил в проеме отпечаток своего лица. Его глаза меняли свой цвет, волосы становились из черных нежно-белокурыми, меняли свою длину, пиджак переливался от белого до фиолетового. Эта одна большая галлюцинация, легко отбросив кровавый груз, ушла. Про своего друга он даже не вспомнил.
Так в нашем пользовании оказался целый бар. Катерина быстро ввела меня в курс дела, как должно работать заведение подобного класса, и я начал готовить его к повторному открытию. Роберт пролежал в больнице около двух месяцев, но остался очень доволен и до сих пор получает свою часть прибыли от участия в том мероприятии. Тогда я понял, что все можно как-то использовать, что у любой задачи есть различные пути решения.
Бар – место, что далеко не льстит царствующему «сухому» закону. Потому мне пришла в голову идея, как добиться желаемого. Сначала мы налаживали поставки с нелегальных складов, затем – напрямую с производств. Но как избежать того, чтобы не случилось облавы, а нас не посадили – в частности меня? Мы находили место, где можно было купить алкоголь в очень больших количествах. Затем посредством всего одного небольшого человека в местной полиции направляли туда облаву. Они конфисковали алкоголь, весь алкоголь, что находили, а за данную услугу благодарили нас, продавая этот самый алкоголь в половину стоимости – хотя стоил он и без того очень мало – и не вмешиваясь в дела, происходящие в баре «Клюква». Да, с тех пор это место стало официально именоваться баром, а не кафе. Но скоро нам потребовалось еще больше алкоголя и тогда мы с начальником местной полиции пришли к соглашению, что мы можем сами держать несколько производств чисто для себя – да, я уже пользовался уважением даже в этих кругах – за небольшой процент от работы бара, что отправлялся по конвертам сотрудникам полиции. Процент был небольшой, но все же был процентом. Тогда уговор был изменен на тот, в котором значилось, что любой сотрудник полиции может всласть кутить в «Клюкве» почти бесплатно. Это всех устраивало. Это всех радовало. Как работала развлекательная программа, вы уже знаете. Но не знаете еще одного аспекта. Из-за тесного сотрудничества с самыми противоположными сферами – законниками и преступниками – сложилась интересная атмосфера, в которой я оказался связующим звеном между ними. Преступный рынок, место для переговоров и черных дел, бордель и бар в одном - и все под чуткой защитой полиции. Я процветал, денег за участие в различных делах было столько, что в определенный момент их пришлось неистово тратить каждый день, ибо откладывать их надоело, ибо откладывать их было уже неразумно: ведь оказалось капиталов чрезмерно много для одного человека даже при условии его огромного самомнения.
Но я забыл сказать самую важную вещь. Как вы помните, Катерина решила, что может использовать меня как инструмент достижения своих целей еще в самом начале. И этим все не закончилось. Во всем было ее участие, но из раза в раз я был скорее представителем, чем руководителем. Она добилась гениального положения вещей, где помогает мне в том, что нужно ей самой. Из раза в раз этот серый кардинал использовал меня, как свое лицо, она помогала мне скрываться, чтобы самой пользоваться данным моим отношением как можно дольше. А дабы я не вышел из-под ее контроля, она промывала мне мозги. Очень качественно и упорно.
В баре становилось все больше и больше различных нетипичных представителей местной фауны. Мы халатно допускали торговлю наркотиками и запрещенными медикаментами. Мы безбожно продавали собственных коллег – официанток, официантов и барменов – в руки фотографов, кинорежиссеров, продавали на недели мод и каждому, кто готов раскошелиться. Они получали малую часть того, что платили клиенты и заказчики, но ввиду огромного спроса, те оставались более чем довольны. Постепенно мы овладевали всеми сферами жизни этого города, потому все трудоустройства – даже, если ты захочешь стать проституткой – должны быть согласованы со мной и Катериной. Без нашего согласия тебя посадит в камеру первый проходящий патруль. Без нашего поручительства тебя сдаст каждый ломбард и каждый дилер.
Мы, блядь, стали локальными правителями, контролирующими весь процесс от рождения до смерти любого, кто находился в границах города.
Настали вскорости же и времена, когда полиция стала приходить к нам за советом, разрешением или просьбой. Мы построили схему, механизм, башенку из домино, карточный замок, держащийся всего на двух элементах, коими были я и Катерина. И никому, совершенно никому не был выгоден наш уход от дел. Каждому было, даже если не по нраву, то презентабельно, угождать нашим желаниям и целям.
И вот ты такой, сука, классный парень. Все тебя бояться и любят. Уважают и ненавидят. Презирают и смеются над тобой, запершись в чулане и убедившись, что их никто не слышит. Все люди суки, с которыми нужно поступать лишь по-сучьи. Я активно этим пользовался, заставляя всех грызть всех, дабы оставаться на вершине кроваво-мясного побоища, оттанцовывая твист до кровавых брызг, до того, пока белые оксфорды не потеряют своего цвета и фактуры. У тебя нет синдрома Бога потому, что Бога нет, а если и есть высшее существо, то оно каждый день может купить себе все, что угодно, отправить в тюрьму или на томатные плантации кого угодно, закопать неприятеля где угодно. Хоть на сквере перед мэрией. Скорее всего, глава Администрации лично возьмет в руки лопату, если не сможет отвести вовремя взгляд или забыть увиденное. Все люди суки. У всех своя цена, и я был этому рад потому, что мог быть покупателем.
И, кажется, все чудесно. Замечательно. Но находится и такой человек, что считает совершенно обратно. Знает совершенно обратно. Делает совершенно обратно. Эта сучка, эта белобрысая падаль продолжала пользоваться моей психической, блядь, нестабильностью. Ссорила с подругами и любовницами, иногда срывала сделки или сдавала меня кому-нибудь, чтобы жилось веселее и сумбурнее. Заставляла предавать. заставляла продавать даже то, что было мною любимо и ценно. Провоцировала провалы в моей памяти, срывы, ибо когда я стал успешен, продолжая быть никем, нигде и никогда, то стал больно спокоен и устойчив к стрессам. Если бы не моя прекрасная шмара. И вот очередная ссора. И вот очередной человек, считавший себя исключением из правил, считавший себя моим другом, оказывается привязанный к кровати, в его анальном проходе палка с гвоздями, а во рту – кляп. Очередная симпатия неожиданно исчезает из города, а после от приплывших на контейнеровозе моряков узнаешь о ней, как о самом способной островной шлюхе, что они повстречали совершенно случайно. Или же та без пальцев остается в аварийном доме, что отправляется на снос, игнорируя неслышный через рев моторов и скрежет перекрытий жалобный крик. Щелчок. И память моя пуста! Чудесно, неправда ли? Никаких мучений и дум. Простая и абсолютная чистота! Кто об этом не мечтал? Тебе неведомы боль и разочарования, ведь ты их сиюминутно стираешь из своей жизни, хочешь того или нет!
Правда ведь? Да? …да?
Все действия, все слова под диктовку косящей под мужчину профурсетки-саксофонистки. А все лишь потому, что она главная, она самая умная, самая хитрая и продуманная. А еще потому, что она любит с тобой трахаться тогда, когда ты этого точно не запомнишь.
Однажды на меня снизошло озарение. Я вспомнил сестру. Совсем маленькой. Ей, кажется, было года четыре. (Три? Два? Пять?) У отца были проблемы. Кто-то похитил его дочь, мою сестру. Похитил. Боле я ничего не помню, лишь его крики, слезы матери, много-много знакомых и незнакомых лиц, а вместе с тем объявления о пропаже и похищении. Чуть позднее – небольшой, почти неприметный некролог.
Однажды, вспомнив это, я решил, что Катерина всенепременно должна это знать. Знать что-то новое обо мне. Может, это откроет для меня и для нее тоже мое прошлое – и даст дорогу будущему. Возможно, это просто будет мило – поделиться столь сокровенным. Она может это оценить, но, даже тогда, я понимал, что она не изменится. Теперь я осознаю, что она стала после еще большей тварью.
Катерина выслушала все мои слезы и высушила все переживания на этот счет, сказала, что утром все будет хорошо. Плакала вместе со мной, искренне переживала, то есть неоспоримо. Но на утро мне вновь отшибло память, а она, не стесняясь никого и ничего, даже самой Истины, если ей есть место в моем мире, стала бесцеремонно и шикарно отыгрывать роль моей сестры. Якобы она не умерла. Якобы я вновь что-то забыл. Если ранее я доверял Катерине, то после ее хитровыдуманной выходки, я стал целиком подвластен и вверен Агнете, своей давно умершей сестре, ожившей в облике беспринципной паскуды. Затем, эта же паскуда подарила само существование моей жене, коей и не было никогда.
Почему же я так часто и много говорю, что у меня провалы в памяти, проблемы с психикой и прочим, но отчего-то за все время рассказа не запнулся даже? Странно, неправда ли? А все потому, что даже совершенный мозг склонен допускать ошибки.
Павел, мой дорогой Паша.
Если бы не он, мною – или же меня - крутили и вертели еще очень и очень долго.
888
-Дорогой, что-то случилось? Меня слишком спешно вызволили из пансиона.
Агнета-Катерина-хитрая-сука забегает в мой кабинет, падает в кресло и тут же прикуривает. Под ее плащом лишь чулки в крупную сетку да кружевная комбинация черного цвета. Я сижу, потупив взгляд в рюмку с ликером.
-Будешь?
-Ты позвал меня выпить?
Саксофонистка-мразь-аморальная-чертовка почти негодует, услышав данное.
-Нет. Поговорить. Просто поговорить. Решил, что время подходящее.
-Три, мать твою, часа ночи?
-Не ругайся, любимая. Наш сынок спит.
Рядом со мною стоит кресло. Я проворачиваю его. На нем действительно спит под моим пальто Паша.
-Какого черта?
-Мы же с ним неразлучны. А сейчас – тем более. Он мне нужен как никогда.
Стерва-лгунья-корыстная-обманщица понимает, что ситуация выходит из-под ее контроля. Все факторы против. Будто сама судьба нашептала мне сделать так, как я сейчас делаю.
-Я начну?
Она делает жест рукой.
-Замечательно. Тогда быстро и лаконично. Дело в том, что мы с тобой знакомы черт знает сколько, еще больше мы женаты, и больше всего – брат и сестра. Да, уже прошла пара лет, как меня не пробирали все эти твои штучки и приемы по промыванию моих мозгов. А все благодаря этому парню,- я нежно поглаживаю лоб Паши.
-Блядь.
-Именно. Я продолжу. Я бы терпел еще и терпел. Устраивал бы спектакли для тебя и все такое прочее. Думаешь, мне надоело?
Она удрученно молчит.
-Нет. Далеко нет. Все это было очень забавно. Сначала я был на тебя зол. Затем меня одолевало нетерпение. Иногда – жажда мести. Но вскоре я заметил, что мы с тобой и вправду неплохо ужились, моя защитница. Моя саксофонистка. Сестренка. Женушка.
Ее голос звучит ровно, хотя по щекам струится прозрачное и горячее.
-Ты помнишь и запоминаешь все?
-Да,- беззлобно смеясь, отвечаю я,- весь этот шквал твоих идей по тому, как сделать меня твоей собачкой, что, даже оказавшись без поводка, ни за что не побежит прочь от хозяйки. Помню все унижения и издевательства. Ложь во благо?
-Я давала тебе то, чего ты действительно желал. Власти. Богатства. Мертвую сестру. Счастливую семью. Путь был долгий. Тернистый. Как вижу, все впустую.
Я молчал пару минут. Мы курили. Я налил ликера себе и ей. Мы выпили.
-Что будешь делать, Агнета?
-После такого сокрушительного провала, после такого фиаско занятия и заботы всей моей жизни? Блядь, я слишком сука, чтобы убить себя.
-Знаю.
Она смеется. Я смеюсь. Она утирает слезы рукой, которой держит рюмку.
-Прикажешь убить меня, а после съешь, как делал это со всеми, кто причинял тебе боль?
-Никто не посмеет даже взглянуть на мою жену.
Ошеломленная, девушка замирает.
-А теперь пойдем скорее в кино. Я нашел одну замечательную, хоть и не завершенную киноленту. Мой знакомец включит нам ее.
-Шутишь? После всего, что было? Просто пойдем в кино?
-Вот именно, дорогая. Всего было так много, что расставаться нам с тобой уже никак нельзя.
-Можно, я скажу то, что не могла сказать все эти годы?
Я утвердительно молчу, дожидаясь.
-Я люблю тебя.
Такой ужасной и прекрасной пары Господь не предполагал.
Мало сейчас будет и тысячи слов.
Много будет и одного слова.
Поцелуй.
ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА, ТВАРИ.
Дружище, где же та грань между развесистой метафорой и правдой?...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ТОМ, КАКИМИ ОНА ВИДИТ ЗАКЛЮЧЕННЫХ В ЦИКЛАХ.
ОНАГРАФИЯ ПЕРВАЯ:
Ты просыпаешься каждое утро в шесть. Иногда без пятнадцати минут шесть. Иногда в половину шестого. Если есть осложняющие обстоятельства, то можно проснуться и в пять утра. Если осложняющие обстоятельства извне – проще вовсе не ложиться спать, иначе есть угроза не проснуться до вечера. А это значит ничто иное, как увольнение. А такого оборота событий допустить нельзя. Никак нельзя. Почему? Потому что иначе есть шанс не добиться желаемого. А зачем тебе добиваться желаемого? Загадка даже для меня: ее вожделение столь сентиментально и лишено логики.
Ты просыпаешься с мыслями о том, что начался еще один день, в течение которого ты будешь желать его скорейшего завершения.
Каждое утро ты просыпаешься в такую рань не потому, что рано надо выйти из дома, а затем, чтобы подготовить к продаже… себя. Никто не захочет купить куриную грудку в вяленых томатах, если у тебя сальные волосы и кривая подводка. Зачастую продаешь именно себя, а не фирменное блюдо от шеф-повара.
Просыпаешься в такую рань, чтобы помыть голову, уложить волосы, желательно заплести их, дабы потом не пришлось разгребать скандал с «чьим-то» белесым локоном в тарелке. Помыть голову, заплести волосы, погладить юбку и сорочку. Накрасить губы, подвести глаза, напудрить нос. Обыкновенно, официантам воспрещается быть вульгарными и броскими, но здесь все иначе: здесь тебя должны хотеть. Поэтому, чем отчаяннее кричит твоя помада о том, что ты красива и одинока, тем лучше.
Ключ в замке, ты уже за порогом. Ты на секунду останавливаешься, дабы посмотреть в дверную щелку. В квартире никого нет. Проем защелкивается, замок проворачивается. Ничего нового. Начало дня. Конец дня. И бессвязная череда повторов однотипных событий между ними.
Выйдя из дома, ты направляешься в знакомый магазин, где тебя уже не спрашивают, чего ты хочешь. Две пачки сигарет. На день и на ночь. Солнце лениво выглядывает из-за перистых персиковых облаков. Деревья рефлексивно шуршат листвой в переломе между летом и осенью. Где-то кричат дети, которых ведут в детский сад или ясли. Из каждого второго окна доносится вещание радиоприемника или телевизора. Хрипы. Кашель. Насморк. Ты потираешь нос потому, что тот невыносимо зудит. Ты смотришь на свою ладонь, а на ней пара красных капель. Ты запрокидываешь голову и удваиваешь длину шага, весело виляя на поворотах бедрами.
Ты приходишь в ресторан. Кафе. Паб. Бар. Черт его знает, что это такое. До двух часов дня это место – дешевая забегаловка, где обедают студенты или разные офисные клерки, или небогатые предприниматели, или обнищавшая богема. После двух – все это по моим наблюдениям и замечаниям – заведение к черту никому не нужно вплоть до шести вечера. Четыре часа простоя. Начиная с шести вечера, сюда являются романтичные парочки и начинаются ужины. Впрочем, я несколько ошиблась. В эти самые «мертвые» четыре часа в «Клюкву» забегают разные странные менталитеты, которые не любят излишнего внимания, навязчивости, а вместе с тем и вовсе общества сотрудников и работников твоего учреждения. Они спокойно попивают свой кофе или газированную воду из горных источников и часами что-то обсуждают. Ах, да. Самое главное: их обычно порядка десяти человек. За долгое, пожалуй, даже очень долгое время, они так и не научились одновременно делать заказы. Они любят, так любят делать заказы по одному. Именно исходя из их воззрений, никто и не отмечает особым вниманием присутствие данных лиц. Это уже более оживленное время – не считаясь с завтраками и обедами – есть прелюдия к вечеру. С девяти или десяти часов «Клюква» обращается в высококлассный блядушник со всеми удобствами, алкоголем, деликатесами и, повторюсь еще раз, шлюхами. Их прикрывают, заставляя танцевать в кабаре. Петь. Показывать различные фокусы и шоу-программы. Так же некоторые из них манекенщицы. Некоторые что-то из этого совмещают. Некоторые совмещают все. Их называют официантами.
Ты приходишь на работу не вовремя, не позже, а чуть раньше. Ты здороваешься с барменом, который уже протирает бокалы и чашки, чайники, перемалывает кофе, и сразу же идешь переодеваться в форму. Служебное помещение на пару шагов меньше твоей квартиры, но оно выглядит куда опрятнее и чище. Тебе без разницы, что творится у тебя дома, ведь его видишь только ты, а стараться ради себя – занятие пустое и близкое к нарциссизму и онанизму.
Оказавшись, наконец, в приличной (рабочей) одежде, ты идешь к бармену. После того, как любимого всеми Роберта увезли в больницу, а затем отправили в бессрочный оплачиваемый отпуск, хозяева всея кофе и алкоголя меняются каждый месяц. Каждую неделю. Каждый день. Сегодня за отполированной стойкой черного мрамора парень, имя которого ты не помнишь, ибо тебе это вообще ни к чему. Ты просишь его сделать тебе капучинно. Он пытается выглядеть галантным, вежливым, услужливым и аккуратным потому, что считает тебя шлюхой, которую можно отыметь за капучинно в служебной комнате. Ты знаешь, что он думает. Он думает, что ты такая же вольнолюбивая и безмятежная блядь, как и все в этом заведении. Ты улыбаешься миловидно, но несколько отстраненно, ожидая повода. Повода плеснуть ему кипятка в лицо.
Ты берешь свой капучинно, одна из двух пачек сигарет уже в твоем фартуке. Ты выходишь на оборотную сторону «Клюквы», во двор дома, где у лавочки тебя ожидает твоя лучшая подруга – рыжая с белыми пятнами кошка. Каждое утро она встречает тебя здесь и делает вид, что пришла к лавочке не из-за тебя. Каждое утро ты приходишь к лавочке, делая вид, что не замечаешь эту кошку. И так вы сидите порядка пятнадцати минут, затем прощаетесь легким кивком и расходитесь заниматься каждый своею жизнью. Это ничего не стоит. Это стоит всего. Во дворе приятная тень, что царит с утра и до вечера, нерушимая, непоколебимая и прохладная.
Чуть пробужденная утренним кофе и сигаретами, ты идешь в уборную, где тщательно смываешь с себя запах табака: ничто не должно помешать гостям насладиться их блюдами. Ни табак, ни духи, ни что бы то ни было иное. Но мне плевать. Тебе плевать. Каждое утро ты на себя выливаешь около полулитра духов. Рабочий день начнется через полчаса.
Остается совсем немного до открытия, ты спешно натираешь приборы, ополоснутые кипятком. Протираешь тарелки, избавляешь их от разводов уксусом. А вместе с тем постепенно отключаешь все мыслительные процессы. Не стоит ни о чем думать. Просто еще один день. Еще один рабочий день.
Ближайшие десять часов ты вгрызаешься в каждого клиента. Стажерка, миловидная молодая девушка, с красивыми косами и глубокой глоткой слишком сильно тебя раздражает, и ты закрываешь ее в одном из шкафов служебного помещения, после чего шкаф роняешь на пол, дабы она точно не смогла оттуда выбраться. Ты уже выглядишь не так шикарно, как могла бы. Тяжелый труд, стрессы, ужасные условия жизни, литры алкоголя и много чего прочего сделали то, что было обещано. В возрасте, паре морщин и уставшем взгляде, конечно, есть своя изюминка, но любители встречаются куда реже, чем те, кого привлекает общее понятие женской красоты. Ты вгрызаешься в каждого клиента, ублажаешь их вниманием и заботой так, как только это возможно, дабы тебе оставили хоть пару монет, дабы тебе оставили как можно больше. Ты зубами отрываешь не свое счастье, но свой бюджет, свое выживание как таковое. А стажерка надрывно плачет в служебной комнате, запертая в поваленном на пол шкафу.
Вечер наступает на подол твоего фартука. Ты красишь губы еще ярче, почти вся помада смазалась, либо была оставлена на окурках. Улыбка уже не сходит с твоего лица потому, что достаточно расслабить мышцы и боле улыбнуться не получится. Ты страстно жаждешь конца этого дня. Страстно жаждешь оказаться в том мгновении, когда одна рабочая смена закончилась, а до начала следующей – целых пять часов сна. Бездумных и бездушных. И оттого счастливых.
Около половины девятого на часах, в предвкушении будущего бедлама, ты выпиваешь четыре эспрессо. Тебя это бодрит ровно до минуты закрытия. Минутой позже ты упадешь обессиленная лицом в … пол? Стол? Асфальт?
Час спустя действительно начинается бедлам, начинается очередная попойка. Заказы идут один за другим. Алкоголь уже отдается не стопками, не бокалами, а бутылками. Реже – ящиками. Залы полнятся пьяницами и алкоголиками, у которых карманы набиты деньгами. Возможно, они такие только в этот вечер. Возможно, у них десять пар брюк и каждые набиты шелестящими бумажками. Возможно, среди них есть тот, кто хочет напиться, найти себе проблем и умереть. Ты думаешь безрадостно, что с удовольствием присоединилась бы к такому человеку.
Закрытие никогда не наступает вовремя, но происходит примерно в одно и то же время – около двух часов ночи с погрешностью в полчаса. Ты уносишь грязную посуду, грязные бокалы, грязные приборы на кухню к посудомойке. Проходя мимо барной стойки, бармен, молодой парень, подзывает тебя вульгарным движением. Ты медленно идешь к нему, как всегда, унылая и безразличная. Он предлагает тебе не ехать сегодня домой, а поехать к нему: мол, он живет ближе. Когда он видит отсутствие энтузиазма на твоем лице после его слов, бармен говорит иное. Он громко шепчет, предлагая тебе «по-быстрому» сходить с ним в служебную комнату по какому-то важному вопросу. Ты все понимаешь, и говоришь ему, чтобы он ждал тебя там. Ты приходишь в служебную комнату, когда бармен поднимает упавший шкаф, начинающий визжать, как молочный поросенок. Из шкафа выпадает молодая и привлекательная девица. У тебя в руках большой заварочный чайник, полный кипятка.
Бармена увозят с ожогами сорока пяти процентов кожного покрова тела. Стажерку похотливого вида – вместе с ним, в состоянии тяжелом, но без травм. К сожалению.
Близится закрытие. Остается последний столик. Он, как и все остальные, твой. В кармане трутся друг о друга бумажки, звенит игриво мелочь. Ты собираешься привести в порядок их столик и напомнить о скором закрытии. Тебя начинает отключать. Временами ты не можешь понять, как оказалась в другом зале: ровно секунда выпадает из памяти. Ее хватает, чтобы ты потеряла сознание, сильно ударившись виском об угол какого-нибудь комода. Ты подходишь к столику, а за ним сидят двое пьяных – как, черт возьми, удивительно – мужчин. Ты им говоришь, что скоро закрытие, что их столик последний. Просишь рассчитаться по их заказу. Они предлагают прибавить к сумме в счете еще пару тысяч. Ты говоришь, что это вовсе незачем. Они считают, что если пара тысяч тебя не смогла убедить после закрытия ресторана поехать с ними, то это исправит десяток тысяч. Ты вновь отказываешься. Тогда на стол падает порядка двадцати. Нет, ты не шлюха. Нет, ты не блядь. Просто такие обстоятельства. Ты вновь не согласна. Ты знаешь, что они могут заплатить больше. Ты отказываешься не потому, что ты принципиальная, а потому, что твоя голубая кровь стоит не меньше двадцати пяти бумажек крупного номинала.
Когда в книжку счета падает еще пара денежных знаков, ты им говоришь, чтобы они забрали тебя с обратной стороны заведения, где черный вход. Ты даже на пару секунд смеешь подумать, что их можно обмануть, что можно сбежать с деньгами да и все тут, но это не так: политика заведения и его хозяина такова, что скорее тебя помогут найти, чтобы хорошенько проучить за твои выходки, нежели защитят и отгородят от того,… с чего они тоже получают свой процент. Нет, придется выполнять обещанное. Ты оказываешься, наконец, на заднем дворе, где тебя поджидает фасонистая иномарка. Они вроде приличные, думаешь ты. Наверное, будут цветы в машине, шампанское в номере отеля или нечто иное. Да. Нечто иное. Они вдвоем тебя имеют на капоте машины, а затем полураздетую бросают посреди двора. Жаль, что действительно бывают цели, которые оправдывают любые средства.
Ты приползаешь домой. Грязная одежда отправляется в стирку, чистая – еще не наглаженная – к рабочему набору завтра. Ты наполняешь ванну горячей водой, в ее изголовье ставишь бутылку крепленого вина. Да, грязнее своей одежды только ты сама. Руки, губы, складки лица липнут друг к другу чем-то вязким. Так же, как груди и промежность. Пьешь вино медленно и небольшими глотками: не потому, что завтра еще одна рабочая смена и нужно быть трезвой, не потому, что оно холодное, и можно заболеть. Просто нужно его растянуть хотя бы на пару дней: нет возможности тратиться на алкоголь, но и не тратиться невозможно. Ты встаешь из горячей воды. На разных участках твоего тела остаются небольшие воздушные островки мыльной пены. Ты до конца смываешь макияж, смываешь пасту, размазанную почти по всему лицу. Открываешь пудреницу. В ней вместо шариков пудры лежат таблетки. Главное – соблюдать инструкцию. Две красные сейчас. Три белые через минуту. Желтую через полчаса. И все будет хорошо. Хотя бы нормально. Так или иначе, он обещал, что хуже не будет. Но мы все знаем, что будет только хуже.
Ты ложишься в кровать, пьяная, обдолбанная медикаментами, пародирующими собой действие наркотиков, ибо на наркотики денег нет. Ты ложишься с мыслями о том, что этот бесконечно гребаный день закончился, а новый еще не начался. И не начнется, пока ты не заснешь, пока ты не проснешься. Тебе мерещатся распускающиеся розы на потолке. Тебя это успокаивает. Во время одного из приходов ты разрисовала всю стену разноцветными загогулинами и теперь понимаешь, зачем: даже в темноте они извиваются рельефными мармеладными червяками. Ты беззаботно смеешься и совсем не думаешь о том, что сегодня были плохие чаевые и так не накопить нужную сумму даже за пять лет, не думаешь о том, что тебя грязно отымели в подворотне – пускай и за большую сумму. Это никак тебя не оправдывает. Это никак тебя не унижает. Жаль, что действительно бывают цели, которые оправдывают средства. Повторюсь, ибо то стоит уделенного внимания.
Ты просыпаешься каждое утро в шесть.
888
В очередной раз ты выходишь на утренний кофе во двор, где стоит лавочка. Все тенисто, все веет чистотой и свежестью. Тебя не смущает, что в десятке метров от тебя еще этой ночью стояла машина, на которой тебя поимели, как истинную портовую шлюху.
Ты ждешь, когда к тебе подойдет твоя бело-рыжая кошка, чтобы сделать вид, что ты ее не замечаешь. Ты ждешь ее прихода, чтобы увидеть, как она делает вид, что тебя не замечает. Ты ждешь ее, но она не приходит. Ты надеешься, что она счастлива и сыта, что ее кто-то взял к себе домой и сейчас ухаживает за ней, гладит и ласкает. Ты всею душой надеешься, что у кого-то, да хотя бы у кошки, жизнь может быть лучше, чем твоя. Но ты не жалуешься. Жаловаться – значит, унижать себя. И ты не говоришь, что твоя жизнь плоха. Просто у твоей любимой бездомной кошки она должна быть лучше. Ты бросаешь окурок в мусорное ведро, но он отлетает. Ты решаешь, что нужно его поднять и выбросить. Подойдя к баку, ты видишь в грязной канаве окоченевший труп бело-рыжей кошки.
До сих пор не понимаю: что мешало тебе ее приютить? Ах да: любая жизнь лучше той, что дарована тебе.
Ты ревешь около получаса и не можешь остановиться. Каждый раз, когда твои слезные позывы заканчиваются, ты вновь подходишь и специально глазеешь в канаву: то ли надеясь, что ее там больше не будет, то ли тебе доставляет удовольствие рыдать. Твоя грудь трясется при каждом всхлипе. Реветь из жалости к себе – стыдно. А плакать-то хочется. Потому и нужно было найти повод. Любой повод. И самый сложный вопрос: действительно ли это животное было так важно для тебя или же ты ее вновь грязно использовала в своих целях, в целях проплакаться? Ты шлюха. И, что ужасно, почти сделала шлюхой невинную кошку. Тем страшнее: она на тот момент, смею напомнить, уже была мертвой!
888
Заведение процветает. Дома у тебя появился новый комод, стилизованный к нему табурет и зеркало. Теперь по утрам ты можешь приводить себя в порядок. Ты решила, что слишком запустила себя. У тебя нет права так вести себя и жить в таком бардаке. Ты наводишь гармонию и порядок весь свой единственный за две недели выходной. Ты счастлива и рада результатам своего труда. Заведение процветает. У тебя появились деньги на хороший алкоголь и настоящие наркотики. Теперь ты можешь стать профессиональным деятелем культуры эпохи Декаданса. Тебя это забавляет. Ты продержалась в этом заведении непомерно долго: работающих в «Клюкве» девушек находили мертвыми и изнасилованными, без голов, держали на цепи и просто увольняли. Ты жива, по-прежнему работаешь в «Клюкве» и как никогда хороша. Все-таки правильная формула скорее восстанавливает здоровье, чем гробит его. Теперь нужны всего две синих и две зеленых каждое утро, чтобы весь день прошел хорошо, чтобы успевать обслуживать все столики, а в небольших перерывах трахаться с кем-нибудь из клиентов, что платят побольше, в подсобке. Теперь достаточно две фиолетовых перед сном, чтобы не мучила совесть после очередной рабочей смены. Если добавить еще одну черную, то можно вообще не спать, можно даже делать кому-нибудь минет и разносить блюда одновременно. Чудеса химии!
Ты чудесно спишь ночью. Если, конечно, тебе удается уснуть. Если ты не засыпаешь сразу, то достаешь столовый нож, забиваешься в угол и ждешь. Ждешь, пока тебя отпустит. Отпускает долго потому, что намешано слишком много за раз. Но, если ты не мешаешь все за раз, тебя начинает ломать так, что закидываешь в два раза больше, чем нужно, и вот тогда тебя действительно не по-детски кроет, пока твои глаза, точно маслянистый абсент, глядят из темноты на … меня. Если ты не засыпаешь, то видишь разные интересные картинки. Иногда - красивые. Иногда – страшные. Иногда – это самоубийцы. Иногда – самоубийцы, которые ты. Иногда ты видишь свой особняк, в котором поселились бездомные и что-то бесконечно лепечут себе поднос, склонившись у переломанной статуи, что ты не помнишь, у какой-то статуи, которой точно не было у дедушки.
Пусть земля ему будет пухом. Царствие Небесное, как говорится.
Под таблетками ты начинаешь видеть не просто галлюцинации, а высоко профессиональный кинематограф с тобой же, зачастую, в главной роли. Ты видишь людей, события, которых никогда не было. Ты все списываешь на игру своего отравленного алкоголем и хорошими наркотиками сознания. И отчасти это так.
Затем начинаются кошмары. В кошмарах есть девушка. И девушка эта никак не перестанет пить и смеяться, смеяться и пить. Тебя кроет настолько сильно, что ты можешь одновременно гулять с нею и еще парой молодых людей по парку, попивая вино, и попивать свой любимый вермут, закидываясь еще парой таблеток, ибо нужно продолжить эту галлюцинацию, ибо некоторые галлюцинации прекраснее всей твоей жизни, и беспросветно самозабвенно работать в заведении. Ты находишь ту тонкую невесомую грань и можешь проводить время с девушкой из своих кошмаров или еще с кем-то и параллельно разносить блюда – а, если в тебе две черные таблетки – то и одновременно составлять график бордельной занятости.
Это очень сложно. И та простота, простота твоего сна-галлюцинации и того, что в нем происходит, тебя радует и расслабляет.
В свой единственный за две недели выходной, восемнадцатого числа, ты решаешь, что можно забыть про чистоту в доме, про важные дела вовсе. Ты принимаешь ударную дозу всего, что только оказывается у тебя под рукой, и, выполняешь данное обещание: ты весь день проводишь наедине со своими галлюцинациями. Они стали тебе дороже настоящей жизни, а настоящая жизнь поставлена на автоматический режим.
888
После той самой сильной дозы все исчезает. У тебя больше нет тех ярких видений, что были. А хочется! Очень-очень хочется! Ты пробуешь новые рецепты, пропорции, составы, формулы, способы, но все тщетно. И последнего сна тебе не вспомнить. Ты просыпаешься ночью от того, что слишком громко говоришь во сне. И, если раньше во сне ты предлагала попробовать посетителю утиную грудку с карамельными яблоками, то сейчас тебя волнует лишь Она. Она, Она, Она. Ты так долго пыталась вспомнить ее имя, что твоя память привыкла ассоциировать с Нею местоимение. Теперь Она – каждая и никто. Ты зовешь Ее, ищешь Ее, но безответно и тщетно. И ничто не помогает в твоих поисках. Никто не помогает. Ты продолжаешь кричать во сне.
Ты становишься одержима.
Ты пытаешься отвлечься на что-то. Найти что-то столь безумное, что могло бы тебя занять хотя на время.
Ты понимаешь, что тебя не может ломать: каждый день в тебя поступают все новые и новые таблетки – уже всех возможных и несуществующих цветов радуги. Скоро эта «радуга» уже будет жидкой. Говорят, так даже круче.
Так оказывается действительно круче, и вскорости у тебя исколот уже весь пах. Ты решаешь, что тебе бояться нечего – если найдут твои запасы дома, то и без того посадят пожизненно – и начинаешь колоться туда, куда удобно.
Ты находишь себе занятие, достойное твоей богемной голубой крови.
Или нет.
Тебе нравится смотреть, как едят люди. Тебе нравится смотреть, как люди пьют.
На приборах остаются их вязкие сладкие слюнки. На бокалах отпечатываются следы их губ и губ в помаде. Это так и влечет, так и просит облизать, попробовать на вкус. В те моменты, когда нужно сервировать стол, ты тщательно протираешь приборы. Затем заходишь в подсобку и тщательно их облизываешь, но так, чтобы это было незаметно. Потом раскладываешь эти приборы. Молодой девушке с парнем. Жене с мужем. Их детям. Их кузинам, дядям и тетям. Раскладываешь приборы, что ты облизала. Когда они ими едят, когда они из них пьют, когда они берут их в свои рты, тебе кажется, что ты их изнасиловала. Жестоко. Жестко. Раскаленной кочергою. До самых миндалин.
Тебя это настолько сильно возбуждает, что однажды ты набрасываешься на администратора и заместителя хозяина «Клюквы». Тебя не смущает, что в кабинете же находится и хозяин. И тогда ты увлекаешь его с собой.
Бессмертная наркоманка. Профессиональный работник ресторанного сервиса и обслуживания. Высоко квалифицированная торговка собственным телом. Скажи, разве ты не прелесть? Разве ты не чудо? Да ты само совершенство!
Но и это тебе надоедает. В один скучный вечер ты решаешь, что лучше умереть от передозировки, но все же увидеть свой любимый и чудесный сон. Сон, который ты не можешь запомнить, но в котором – тебе это точно известно – ты будешь счастлива.
Ты закупаешься у своего дилера, что обыкновенно приходит в среду и четверг выпить двойной эспрессо с бренди и жареным авокадо.
Он удивляется. Он думает, что ты решила купить наркотиков, медикаментов и прочих радостей на целый бар или же на весь район. Но кажется, что и этого тебе будет мало. Маргарита списала со склада, как разбитую, специально для тебя бутылку вкуснейшего ликера, который боле не купить во всей, кажется, стране. Ты приходишь домой после очередной смены, умываешь лицо от косметики, чистишь зубы, дабы перебить отвратное послевкусие, и тщательно моешь руки. На столе разложено три дюжины таблеток , за ними следуют пара шприцов. Возле каждых двух таблеток стоит мадерная рюмка, с налитым в нее ликером. Ты берешь первую.
Ты понимаешь, что обратного пути нет, что остановиться ты не сможешь, что остановиться ты не захочешь.
888
Ты лежишь день, не покидая дома. На работе никто не жалуется на твой прогул: по счастливой случайности в тот день начальство успешно ушло в трехдневный запой. Если, конечно, три дня – это уже запой, а не увеселительное мероприятие.
Ты приходишь в себя и вспоминаешь. Ты начинаешь не только запоминать, но и вспоминать предыдущие сны-галлюцинации. Тебе это нравится. Ты счастлива своему отменному здоровью, что выдерживает такое количество галлюциногенов и медикаментов. А еще ты благодарна своему дилеру. Твоя жизнь продолжается! Ты вновь счастлива! Но это не мешает тебе по-прежнему спать с администратором «Клюквы» на постоянной основе, а вместе с тем облизывать жадно приборы и бокалы перед тем, как подать их гостю. Черт, это действительно возбуждает. Но еще сильнее возбуждает попробовать на вкус их вилку или фужер уже после трапезы. Больная извращенка, да?
И все было бы замечательно, но замечательно никогда не бывает. Особенно у маленьких девочек или девочек уже больших. У девочек, что любят кидаться горстями всякой дряни, запивая это крепленым вином или ликером. У девочек, что не слушают голос в своей голове. У девочек, что не слушают Ее. У девочек, что не понимают, что для них хорошо, а что – плохо. У девочек, что хотят больше, чем имеют.
Больше.
БОЛЬШЕБОЛЬШЕБОЛЬШЕБОЛЬШЕБОЛЬШЕ.
И вот ты словила передоз. Самый настоящий. Даже такие, блядь, бессмертные стервы могут не рассчитать. Ах, да. Ты и не считала давно уже.
В «Клюкве» появляются два постоянных клиента. Они берут одно и тоже. Приходят в одно и то же время. Уходят в одно и то же время. Глупый журналист и бюрократ, трудоголик-фотограф, что будет, конечно, поумнее первого. Но они друг друга не знают. И зачем приходят – непонятно! Им плевать на тебя. Плевать друг на друга. Да и то, что они заказывают, им уже приелось: они заказывают, съедают половину ложки, выпивают половину глотка и ждут. Просто ждут. Выжидают. Когда ничего непонятно и неясно – нужно ждать. И надеяться. Но спустя пару дней или неделю ты узнаешь в них тех ребят, что тебе снятся. Ты не можешь понять: видишь ты сейчас галлюцинацию? Что было сначала? Сон или их появление? Что и чем было порождено? Но ты не выказываешь ничего. Совсем ничего.
И вот ты ловишь передоз. Как помнишь. Или завтра ты делаешь то, что должна, или же это была твоя последняя доза. Тебе ясно, моя любимая Кира? Тебе ясно?!
Думаю, тебе дорог мир твоих иллюзий. Думаю, тебе дороги твои нервы и сон. Думаю, ты не хочешь каждый день видеть канавы, полные мертвых кошек. Верно?
Скажи же мне, тебе ясно? Ты согласна на мои условия? ТЫ СОГЛАСНА?!
888
Я просыпаюсь, как говорится, в холодном поту. Неудивительно: чтобы видеть Ее, нужно доводить себя почти до предсмертного состояния, почти до клинической смерти. А может оно того не стоит? Но я не знаю, что страшнее: согласиться с тем, что все это просто мои безумные трипы или же все хорошенько обдумать, проанализировать и просто бояться дальнейшего. Я ощупываю влажные и липкие холодные простыни, покрывала, наволочки на подушках. Дыхание частое и прерывистое. У меня получается заглушить все мысли и заснуть. Конечно, после пары волшебных пилюль.
Утром я решаю, что нужно бросать эксперименты с черными, красными, белыми, желтыми и даже фиолетовыми. Ограничимся снотворными и ноотропами. Как в старые-добрые. Я собираюсь на работу.
Все чрезмерно зыбко и непонятно. Я слишком много времени провела там, где времени нет. Или же все так, как объясняла мне Она: времени нет ЗДЕСЬ. Я сижу на лавочке во дворе, со мною сигарета и чашка кофе. Я вижу, что руки мои похожи на жухлую траву (зелено-желтые), как и лицо, как и почти вся прозрачно-белесая кожа. Мешки под глазами изображают собою две чудесные спелые сливы. Я чувствую, что мне очень легко и очень сложно ходить. В этот день я вспоминаю, что кроме ширева и таблеток, алкоголя и сигарет еще нужно что-то есть из обычной – условно человеческой – пищи. Я вспоминаю это, когда отношу хозяину «Клюквы» какое-то блюдо, запах которого настолько прян и сам по себе чудесен, что пробивает заложенность носа и даже зуд в нем прекращается. Я понимаю, что нужно что-то съесть. Теперь в моей голове без конца кружится эта мысль. Сейчас выпью кофе и пойду кушать. Сейчас докурю сигарету и покушаю. Сейчас приму пару заказов и с чаевых куплю что-нибудь покушать. Сейчас попрошу поваров чем-нибудь меня покормить. Я прихожу на кухню. Там стоит еще одна новая стажерка. На моем фоне она выглядит самой свежей, чудесной, прекрасной, обворожительной, очаровательной. Я на ее фоне выгляжу как недогнивший мертвец. Я прихожу на кухню. Новая стажерка пришла забрать какое-то блюдо и уже держит его на разносе. Я отталкиваю ее, забираю разнос и начинаю жрать содержимое пиалы, уткнувшись в нее мордой.
Когда я покушала, умыла лицо, полностью вымазанное соусом, мне захотелось курить. Я выкурила пачку за раз и вернулась в зал.
Вернувшись в зал, я попросила Маргариту сделать мне пару убийственных шотов. Она отказалась. Тогда я подожгла одну из скатертей и, когда Марго побежала их тушить, опрокинула в себя полбутылки джина.
После всех вышеописанных действий, я поняла, что, наконец, готова к новому рабочему дню, стала выглядеть свежее, бодрее. Я поняла, что готова к новому рабочему дню, полному солнца и ярких красок, к новому рабочему дню без вредных привычек, зависимостей и галлюцинаций. Пора встать на сторону здорового образа жизни.
Вечер был очень жаркий: была – как то у нас называется – полная посадка (все два зала были усажены битком). Стажерка, в очередной раз не угадав с выбором приборов и подставив под греческий салат тарелку для салата «Цезарь», просто встала посреди прохода и начала реветь. Один из поваров пытался ее успокоить, забыв про свою работу, поглаживая ее по плечам. Она стояла, громко всхлипывая, закрыв лицо руками.
-Ну, дорогая. Стой, стой, стой! Перестань! Не стоит! Успокойся!...,- все причитал и причитал он.
-Дорогая моя,- нежно сказала я ей в ушко и повернула лицом к себе.
Она не сразу поняла, кто к ней обратился, и открыла мне свое лицо.
-Быстро берись за работу.
Она продолжила рыдать. Я ударила ее по-сутенерски. Стажерка упала, чуть не повалив за собой того самого повара и зарыдала еще громче. На кухне повисла тишина: только слегка шипело масло в сковородах и кастрюлях. Я увидела, что взгляд направлен не на меня, но в мою сторону. Обернувшись, я увидела администратора «Клюквы».
-А что вы так на меня смотрите?,- выпалила она резко, раскинув руки в разные стороны.
Повара и кухонные рабочие начали переглядываться с испугом и недоверием.
-Все правильно сделала, - сказала Агнета, глядя на меня.
Так называемая, «кухня» оцепенела вовсе.
-Живо за работу, за работу, за работу!, - захлопала Лепик в ладоши и после хорошенько пнула сидящую на полу стажерку.
Я криво усмехнулась.
-Испытательный срок не пройден. Пошла вон отсюда! ,- крикнула она на обиженную мною и жизнью девушку и удалилась прочь, отправилась контролировать работу заведения в зале.
В конце рабочего дня она подзывает меня к себе и говорит, что ей очень скучно и одиноко. Все работники заведения уже разошлись по домам. Остались только я, она и бармен. Маргарита не смогла уйти – действительно, просто не смогла – и уснула прямо на своем стуле за стойкой, подложив под голову руку. Агнета берет под руку Марго, сдувает со лба опавший седой – как и все волосы – локон, и мы идем к выходу, где нас уже ждет такси. Я не знаю, зачем еду с ней. Она мне ничего не сказала, но, видимо, так нужно. Такое же ощущение я испытывала, когда доводила себя до края, чтобы увидеть Ее. Там, где есть Она, я чувствовала неземное, блаженное, божественное спокойствие потому, что знала все, что должна была знать. Потому, что делала то, что должна была делать. Агнета дарила мне то же самое. Только при этом мне не нужно было закидываться ни красными, ни белыми, ни зелеными.
Мы отвозим бармена домой, помогаем ей дойти до двери – хотя сами еле стоим на ногах – и отправляемся дальше. Отчего-то нас боле не волновало, будет она спать на коврике у двери или все же сможет дойти до кровати. Мы ехали молча. От нас пахло отвратительным шлейфом собственных духов и зачастую дешевых духов посетителей, а еще масляной гарью и грилем. Еще немного рвотой: этот запах ужасно привязывается к любому атрибуту одежды на любом расстоянии. Наконец, мы остановились у небольшого пансиона. Многие знали про это место. Почти никто не знал про это место. Агнета вышла из авто и, расплатившись, рукой поманила меня за собой. Я, точно старая драная кошка, пыталась элегантно пройти по сиденьям на коленях. Она помогла мне выйти.
Квартира номер шесть дома тридцать на бывшей Кайзерштрассе была обставлена очень скромно, но со вкусом. Элегантная простота форм и просторность помещения за счет расположения лишь вещей крайне необходимых. Лепик зажгла свет, скинула туфли. Она была одета в ушитый по рукавам, груди, талии и бедрам мужской костюм-тройку синего, темного синего цвета. Агнета неслышно пошла туда, где свет обрывался темнотой, в которой лишь скромно поблескивала дверная ручка, где и пропала из моего взгляда. Пока она дошла до границы мрака, ее тело уже успело лишиться пиджака, жилета и галстука, что незамедлительно оказывались на холодном полу, запечатлевавшим ее горячие отпечатки аккуратных маленьких ножек. Я услышала всплески воды и звук открывающейся бутылки. Вода всплеснула еще пару раз, и резко все затихло. Я пошла, ступая ровно по ее следам. На пол один за другим падали передник, что нужно было оставить на работе, бант, рабочая блузка, юбка-карандаш. Глаза быстро привыкли к темноте. Передо мною была большая белая ванная, по бортам своим отделанная мраморными плитками. В ванне поперек нее лежала обнаженная администратор «Клюквы», одной рукой вливая в себя вермут, другой – играясь с теплой водой, свесив ножки в проход.
-Прошу,- она указала рукой на место рядом с собой.
Я послушно избавилась от чулок и нижнего белья и спустилась в воду рядом с ней, подобно ей. Агнета протянула мне бутылку, что я, сразу же взяв, без мгновения промедления пригубила. Лепик целовала мои ключицы, щеки, поглаживала колени и бедра. Меня до определенного момента ее ласк ничто не могло отвлечь, ведь в моих руках оказался целый литр вермута.
-Я тебе не нравлюсь?
-Нравишься,- осеклась я, не зная, как к ней сейчас обращаться. В зависимости от ее настроения менялась форма обращения и сама система поведения.
-Тогда почему ты меня не целуешь? Я знаю, что тебе нужно платить. Если хочешь, я заплачу.
-Вы мой непосредственный начальник. Как я могу брать с вас плату?
-Тебя только это останавливает?
-Пожалуй.
-Не ври мне. На что ты собираешь деньги? Я же вижу: ты не кутишь, не веселишься вовсе. Блузок у тебя всего две: одна на смену другой. Да и выглядишь ты дерьмово. Только слезла, да?
-Только-только,- я замечаю Ее черный сарафан в белый горошек, что равномерно ходит по краю ванной. В одну сторону – затем в другую. Она хихикает, как маленькая озорная девчонка.
-Мы здесь одни?
-Абсолютно, милая моя.
В таком случае, да простит меня Бог милостивый за все мои прегрешения.
За зеленые.
За желтые.
За фиолетовые.
За белые, красные и черные.
За ширево.
За гектолитры алкоголя в неделю.
За мое непомерное блядство.
И сказал бы мне тогда Бог:
-Я не осуждаю, но я и не оправдываю.
-Кто же рассудит, если не ты, Боже?
-Она.
Я слышу Ее мысли и выдуманные Ею диалоги в голове. Тени начинают плясать. Агнета по-прежнему меня ласково гладит, так и не услышав ответа. Ее руки спускаются все ниже под воду.
Белая горячка? Я схожу с ума? Ломка? Я же сегодня чистая, сухая и трезвая. И это точно.
Но Она так не считает.
Я боюсь смотреть. Я боюсь слышать. Я бросаю бутылку в стену и бросаюсь на Агнету. Осколки летят в Нее. Ее естественно то не беспокоит, не волнует, не раздражает. Я целую администратора "Клюквы", впиваюсь так сильно, как только могу, буквально отрываю от Лепик куски, лишь бы не слышать Ее лепет, Ее глупые песни, которые Она поет и поет. Поет и поет.
Поет и поет.
Мы просыпаемся, когда я соскальзываю с гладкого и упругого тела своей начальницы в воду, когда вода оказывается в моей носовой полости, носоглотке и льется то ли в пищепровод, то ли в легкие. Я отхаркиваюсь. Лепик вяло приподнимает бровь и следом за ней веко.
-Что ж, пора на работу, дорогая?
-Мне холодно.
-Да, вода и вправду за ночь остыла и почти что ледяная. Иди за мной,- говорит она, поднимаясь в ванной. Говорит она, потягиваясь, словно юный дикий зверь, ловкий и гибкий. С ее тела стекают на пол тонкие ручейки. Агнета обнимает свои плечи, я вижу, как по всему ее телу – от шеи до ягодиц, от ягодиц – до пят – пробегает зыбь – «гусиная кожа». Мне хочется ее укусить.
Агнета шипит как злая кошка-мать, чьих котят обидели, когда я неожиданно кусаю ее за бедро. Я остаюсь на полу, на коленях. С меня на паркет стекает вода. С нее опадает полотенце, она смотрит на меня с вожделением и страстью. И все же в голове бесконечно крутится вопрос, чего же я хочу больше: Лепик или обещанной оплаты?
Моим развлечениям и занятиям любовью с Агнетой мешает Она. Она и Ее дурацкая песня, Ее дурацкая мелодия. Она сидит на книжной полке, двигая туда-обратно корешки книг. Она ложится рядом и с горящими глазами и воодушевленной улыбкой смотрит на меня, стянутую галстуками по ногам и рукам.
Когда я оказываюсь в «Клюкве» в относительном одиночестве, я сразу же направляюсь в подсобку, где пудрой старательно пытаюсь спрятать следы на шее от поцелуев Агнеты. Она слишком жесткая. Или жестокая. Девушки в постели обыкновенно не такие. Совсем не такие. Она есть ее брат или муж – они уже сами не знают, кто они – с поправкой на ужасную (прекрасную) любовь к доминированию. Не только в отношениях человеческих. Хотя, пожалуй, это «не только» и играет хоть какую-то бы то ни было важную роль и значимость. Повторюсь еще раз – ее брат или муж в постели слабее любой девушки.
И стонет как студентка-первокурсница из медицинского университета.
И не спрашивайте меня, откуда я знаю, как стонут студентки-первокурсницы.
Когда остается последний штрих на губах, – что тоже приобрели синевато-фиолетовый оттенок- я замечаю в небольшом зеркальце чертов белый горошек на черном полотне. Чертова белая дробь на черной коже погибшего и перегнившего.
-Даже не смей ничего ни говорить, ни петь. Оттого, что ты действуешь мне на нервы, я не стану делать то, что тебе нужно. Ты всего лишь мой задержавшийся в голове трип. На днях я схожу на полную чистку организма. Мне промоют желудок, вены и зубы отбелят. Я буду снова чудесна и свежа. И думаю, одна из этих трех процедур поможет от тебя избавиться. Если нет – схожу к гинекологу и венерологу.
-Я тоже тебе далеко не рада,- говорит Она так, словно предложение – всего одно слово: так сильно Она растягивает между собою гласные буквы.
-Тогда уходи,- я невозмутимо продолжаю подкрашивать губы: пришлось их стереть полностью и все начать заново.
-Это я тебе тоже объясняла. Кто-то из вас – я не знаю, кто – нарушил установленный порядок вещей. Правильный порядок вещей. Что всегда есть, был и будет. Иначе конец. Но тут находятся фотограф, журналист, душевнобольная и наркоманка, и все летит ко всем чертям. Кто из вас напакостил, хм?
-Точно не я. Меня дедушка учил быть хорошей девочкой.
-И продавать себя подороже тоже, да?
-Ты мой трип. Ты у меня в голове. Заткнись.
-«Я твой трип. Я у тебя в голове. Заткнусь». Этого ты ждешь от меня услышать? Просто сделай так, как я прошу тебя сделать. Все будет хо-ро-шо. Я тебя больше никогда не побеспокою.
-Я не могу ровно накрасить губы. Ты не будешь так добра помолчать?
-Да, конечно. Только знай. Это будет сегодня вечером. Тот самый писатель. Тот самый фотограф. Та самая студентка. И, конечно же ты, моя дорогая официантка.
Не успела я поймать в зеркале Ее злобную улыбку, как Ее не стало вовсе.
Я ни во что не поставила сказанного. У меня начиналась жесткая ломка. Я нашла в фартуке-переднике одну таблетку и положила ее перед собой на барную стойку. Посетителей не было весь день. Маргарита заскучала, натирая бокалы, попросила присмотреть за ее рабочим местом, а сама ушла на перекур. Агнета все не объявлялась. После того как мы выпили кофе за одним из столиков с утра,- чем был поражен почти весь персонал, – мы миловидно держались за руки и шептались – Лепик отбыла по каким-то безмерно важным делам и вопросам, что, впрочем, неудивительно, но не возвращалась чрезмерно долго. Я начинала переживать: вдруг произошло что-то дурное? Так много денег за ночь мне еще никто не преподносил, не давал и не дарил ни в коей из форм. Пожалуй, нам нужно как-либо узаконить наши отношения, чтобы я могла брать столько, сколько мне нужно. Осталось совсем немного, но каждая монета дается слишком тяжело. Наконец, пришел хоть кто-то.
Пришедшие открыли входную дверь с интервалом меньше минуты. Сначала вошел тот, что все время пишет в блокноте с зеленой обложкой, тот, у которого длинные струящиеся и немного жидкие волосы. Затем в другом конце зала присел мужчина в сером шерстяном пиджаке и шерстяном же жилете грязного зеленого цвета. У него была пышная борода и витиеватые усы. Кажется, напомаженные и достаточно неплохо уложенные. Первый попросил чаю и десерт. Второй – крепкий кофе. Три в одной чашке. И так происходит раз от раза. Раз от раза. Ничего не меняется: ни их одежда, ни их аксессуары, ни время, ни особенность, что была замечена мною: каждый визит случался в неожиданно наступающее «мертвое» для заведения время. Ничего нового. Никого нового. Девятнадцать часов и шестнадцать минут.
Они расплачиваются. Я забираю книжки с чеками и шелестящими купюрами. Звенящей мелочью. И о чем Она говорит? С чего Она вообще взяла, что он фотограф, а второй – писатель? И про какую студентку шла речь? Я задумалась об этом. И задумалась слишком сильно. Хотя все делала механически, но все же положила два счета на край стойки, чтобы случайно не спихнуть с нее таблетку. И они упали. По полу разлетелись бумажки. Посыпалась, весело гремя друг о друга, мелочь. И наступает блаженное чувство. Чувство, что я оказалась дома. Я оборачиваюсь и вижу Фабера. Я поворачиваю голову и вижу Яна. Нужно сказать Саше, чтобы он спешил. Глаза обоих полны гневной радости, боязливого счастья, робкой надежды и безграничной веры. Так много раз мы переживали этот глупый и так любимый нами не-сон и не-галлюцинацию, что даже не заметили перемены. Сейчас все происходило здесь. Я была там же, где была. Но все иначе. Таблетка по-прежнему на столе.
Если это реально, то пришло время свершить Дело.
Если это трипы, то спасибо моему дилеру. Он лучший.
888
Выстрел.
Я остаюсь одна, совершенно одна, на том же месте, где и была. Сквозь окна в этой чертовой коморке Лаврентовой прорывается ветер. Что это, смерть? Если она действительно такова, какая сейчас предстала передо мной, то лучше бы я умерла от сифилиса.
-Дочь моя, рада тебя видеть.
-Вера?
Передо мной стоит Вера. Я точно это знаю. Тот самый сарафан. Те самые вечно босые ноги. Но выражение глаз совершенно иное.
-Нет. Моего имени нет. Зови меня так, как тебе удобно. Наконец, ты дома.
Два места. Если бы я сейчас говорила по телефону, то на другом бы конце провода была я, только совершенно безмозглая: череп мой окропил – чего уж скрывать? Хорошенько измазал – собой стены небольшой квартиры.
888
Выстрел.
Вера визжит и вновь заходится ревом. Фабер и Ян пытаются ее успокоить, а на мои волосы сыпется штукатурка с только что простреленного мною потолка.
-Кира, родная, разве нельзя было выстрелить в стену или в пол?
-У тебя какие-то проблемы, дружок? Куда хочу, туда и стреляю. Заткните ее скорее. У меня голова пухнет от криков. Нужно, чтобы выстрелила и она.
-Это непростительная глупость,- Она остается недовольна.
-Думаешь, если заплела прекрасную белую косу, размазала вишневую помаду по пухлым губам и надела ажурный лифчик, подчеркивающий твои пышные формы, то теперь все можно? О, нет, дорогуша. Ты мне задолжала, а должники – как известно – платят втрое больше.
ОНАГРАФИЯ ВТОРАЯ:
И если раньше все и было терпимо, то нынче, дружок, в твоей жизни кромешный пиздец.
Нет, я не хочу тебя этим обидеть. Да и обидеть тебя этим совершенно невозможно. Ты, черт возьми, верх людского наплевательства на самого себя, ведь ты превыше всего земного общества, превыше всех людей. Ты самый крутой и значимый. Ты словно бездомное животное, которое бросается перебегать автостраду ровно в тот момент, когда на светофоре загорается зеленый свет. И все машины стремительно движутся на тебя. Ты бездомное животное, что заворожено смотрит на приближающийся многоваттный свет, чтобы потом оказаться твердым, как камень, в канаве, где тебя найдет шлюховатого вида официантка. Но не об этом. Сейчас твой черед, мой самый способный из всех учеников.
Ты просыпаешься и совершенно не рад этому. Тебе плевать, сколько времени было, когда ты заснул, тебе плевать, сколько времени на часах, когда ты просыпаешься. Отчего? Все просто потому, что некуда спешить, некуда идти, некуда опаздывать. Но ты не в отчаянии, ведь и отчаяние должно иметь какой-то фундамент. У тебя же нет ничего. Ни за душой, ни в портмоне, ни в квартире. Максимум – крошки плесневелого хлеба в завитках бороды.
Ты просыпаешься и первым же взглядом можешь окинуть все свое жилище, каждый его угол, каждую стену, каждый предмет, что в нем находится. Если встать посреди него, равноудалено от дивана, холодильника, журнального – и при том единственного – столика и входной двери, то можно оказаться одновременно в рабочем кабинете, зале, спальне, прихожей и кухне. Здорово, правда? Философия минимализма? Хорошо, что ты не алкоголик. Скорее, плохо. Тогда бы у тебя было хоть какое-то оправдание тому, почему ты так глубоко в дерьме.
У тебя ровно нечего есть, а из напитков – хлорированная водопроводная вода, зато есть коллекция пластинок и пара картин от местного популярного художника. Ты их временами продаешь, чтобы купить еды или издать очередную недокнигу-недоброшюру, что будут валяться никем не купленными в углу гостиной. Или спальни. Или прихожей. Тебе нравится думать, что квартира твоя – целый, мать его, замок, только ты сам слишком большой для нее – потому и места так мало.
А когда деньги есть и есть, что кушать на ближайшие 72 часа, то наступает время выкупать заложенное добро из ломбардов или красть у тех, кто его купил. Иногда просто отнимать – «по беспределу».
И вот, ты в груде своих неоцененных никем мыслей, не купленных книг и сборников, возвращенных с редакций газет статей, мусора всех видов и сортов, кошачьей шерсти, кошачьего дерьма и собственной несостоятельности. Чем бы заняться? Найти работу? Заложить что-то в ломбард и напечатать очередную гениальную штуку? Ты научился сам делать ленты для печатных машинок, потому хотя бы в этом затруднений не испытываешь. А в бумаге? Что есть – то есть! Ты пишешь сначала на чистых листах, затем на черновиках, после – начинаешь печатать на всем, что содержит что-то сходное с бумагой или содержащее хоть грамм целлюлозы: газеты, картон, пакеты, буклеты, школьные сочинения. Когда-то ты преподавал в школе, поэтому много, очень много однотипного и скучного материала, который можно использовать вторично, у тебя есть. Дети, такие тупые. Подростки – еще тупее. Ты начинал им преподавать в тот момент, когда им в голову уже вбили чрезмерно много лишнего, ненужного, глупого и стереотипного, что губило всю их возможную гениальность. Интересно, а что соответствует больше мне: учитель, директор, настоятель храма или лик, глядящий на тебя с укором с икон?
Но на кой черт тебе они? Ведь у тебя есть ты! Ты сам вместе с собой справишься со всем! Вы можете справиться даже с тобой, неправда ли?
Ты десятый раз наливаешь кипятка в одну и ту же заварку. Ты ищешь в горе окурков те, что не совсем истлели, выскребаешь из них табак и засыпаешь в трубку: немного горчит, но это даже начинает нравиться. Со временем. Нужно же что-то курить. Да, тебе проще подбирать окурки рядом с универмагами, автостоянками и школами и докуривать их, унижаться, падать все ниже и ниже в глазах окружения, чем просто примириться с собственной гордыней или бросить эту вредную привычку. Да, твое самомнение и эго могут позволить тебе подбирать мусор за сифилитиками и больными онкологическими заболеваниями, но не разрешают опуститься до простых человеческих просьб, до банальных, до таких, как просьба о прощении. Извиниться. Элементарный социальный обычай. Ну, уж нет. Ты самодостаточен и не нуждаешься ни в ком, ни в чьей помощи. ГОРДОСТЬ, ГОРДОСТЬ, ГОРДОСТЬ.
Перед тобой трехлитровая банка с мутноватой подслащенной жижей. В трубке забит уже в третий раз недокуренный табак. Руки огибают печатную машинку, ее уже мягкотелые клавиши и кнопки. Ты готов писать. Но о чем?
Провал, неправда ли? Бездна даже для тебя. Ты не знаешь, о чем писать. Ты не знаешь, как писать.
Всякий литературный оборот – уже был кем-то придуман. Всякий характер, многие завязки и развязки – более, чем типичны и заезжены. Да и новых слов не придумаешь. Они после их внесения в речь еще полвека будут выглядеть как …
…как…
…ой, даже здесь ты облажался? Не в силах придумать сравнение? Не в силах обдумать и родить хоть какую метафору? Бездарность.
Но ты не переживаешь. С тобою такое случается. Нужно всего лишь немного вдохновения. И ты знаешь, как его добиться, как его заполучить.
Ты можешь не спать несколько суток подряд, чтобы описать максимально точно состояние своего лирического героя, что согласно сценария должен бодрствовать несколько дней и ночей подряд.
Ты можешь прожить в лесу за городом без каких-либо предметов обихода и вещей вовсе почти неделю, дабы повествование оказалось наиболее реалистичным.
Литература – поприще лжецов, но зачастую реальная жизнь и реальные же ощущения выглядят куда сюрреалистичнее любой выдумки, ибо фантазии сшиваются из стереотипных фрагментов и эпизодов.
Ты одеваешься как можно приличнее. Ищешь то, от чего не разит потом, гарью или еще чем. Ухаживать за собой? Зачем? Это показное. Себе нужен только ты сам. Девушек в твоей обители не бывает. Но это есть поправимо.
У тебя есть в голове одна идейка. То, о чем ты еще не писал. Может, писал кто-то другой. Но не ты. И не так, как ты. Ты прекрасно понимаешь, что ты особенный, совершенно уникальный, как литератор, как гений, как зритель и сутенер в одном лице словесных совокуплений, что рождают в ходе своем всяких выродков. Некоторые из них, например, твои эссе.
У тебя в голове есть идея, что не дает тебе покоя, но ты не пишешь ее, и не пишешь пока что-либо иное, чтобы ей не изменить, чтобы ее не предать. Ты прокручиваешь в голове раз за разом какие-то моменты повествования, проговариваешь диалоги и описания, что складываются образами, наслоенными так часто и густо. Ты ждешь момента, четкого осознания, когда что-то ненавязчиво звуком снятого предохранителя заявит тебе: ты готов, можешь начинать писать.
Ты пытаешься вспомнить, когда последний раз ел, проходя мимо какой-то забегаловки. И вспоминаешь, что это случалось как-то раз недели две назад. Может быть. И действительно: все кости очень хорошо ощутимы даже через свитер и плащ. Плащ, а не куртку, шинель или пальто: еще не появилось возможности сдать в комиссионный магазин одно и купить – иное. Так вот, отчего тебя так сладко подташнивает? И немного пошатывает. Немного.
Но в кафе тебе не зайти даже за стаканом воды: слишком уж тонка грань между финансово обнищавшим и человеком без определенного места жительства вовсе.
Ты просто гуляешь по улицам. Даже твой маршрут не меняется. То ли ты боишься его сменить, то ли ты из тех кретинов, что считают стабильность и постоянство признаком успеха и благополучия. Но мы оба знаем: до благополучия тебе очень далеко.
Главное - не изменять себе и своим принципам, да, Александр Александрович? Главное - придерживаться хоть самых малых моральных и этических устоев. Но про отца ты вспоминаешь лишь тогда, когда приходит до простого глупая мысль: у тебя есть отчество и кто-то тебе его дал. Верно?
Ты идешь, и тебя многое раздражает тем легким налетом ненависти, знакомым человеку, постоянно скучающему, вокруг которого все веселятся, знакомым человеку, знающему все лучше всех.
Ты знаешь, как обозвать "вон те столбики на балконе" (БАЛЛЮСТРАДА).
Ты знаешь, как назвать человека, сменившего сторону на диаметрально противоположную, изменил своим убеждениям (РЕНЕГАТ).
Ты знаешь, как назвать себя (МАРГИНАЛ).
Ты идешь, и внутри тебя что-то бурлит неспокойно и нервно, ибо ты себя коришь за бездействие, за то, что не пишешь ничего, что такие драгоценные минуты и часы, дни и недели уходят, а нужно сделать еще так много, и ведь никто не знает, когда именно обрывается человеческая жизнь. Ты боишься того момента, ибо не знаешь, хватит ли тебе отведенного срока, чтобы стать великим и значимым. За это я тебя и полюбила, дорогуша.
Ты видишь парня и девушку, мило обнимающихся на подмостках подъезда. Тебя мучают две мысли: "плакать нужно с другим лицом, это не есть естественно" и "сопливые мелодрамы, построенные на гормонах, провоцирующие выброс гормонов по ту сторону экрана или страницы – химико-биологическое наебалово (ЛЮБОВЬ)".
На улице ветер,- да в этом проклятом городе всегда ветер!- но тебя захватывает не метеорологическая сводка или надвигающийся холодный дождливый шквал. О, нет. Тебя занимает то, что даже в твоих рассказах вымышленные люди зачастую ведут себя более естественно, правильно и правдоподобно, нежели живые люди на твердых и грязных настоящих улицах. Тебе нужно вдохновение. Ты пуст. Ты всегда был сосудом, который не может радовать кого-либо самим своим наличием. Ты вместилище, ты хорош, пока ты наполнен. Сосуды не восполняются сами собой. Тебе нужно то, что сможет тебя наполнить. Ты ищешь того, что сможет тебя наполнить. Ты осматриваешь людей и их действия, но они для тебя не более, чем реплики, прописанные действия и эмоции. Ты видишь этот чертов мир, но он для тебя не более, чем описание местности, пара предложений и эпитетов. Серый. Сумрачный. Похотливый. Пустой.
Мысли кажутся строчками повествования, внешний мир и картины его почти самостоятельно уже складываются в слова, что могут их интерпретировать в иной формат: из визуального – в информационный, из чувственного – в монолитный и нерушимый во времени.
Тебя собираются выгонять с квартиры ровно через три дня за неуплату. Долгов так много, что ты немного удивляешься своему еще состоятельному здоровью. Для твоих кредиторов дошло: причинять тебе вред бесполезно, а отобрать все равно нечего. Ты настолько никчемен и несущественен, что даже побить тебя хоть кому-нибудь, откровенно говоря, западло.
Эти три дня надо потратить с пользой. Тут на твою больную голову снисходит мысль, кажется, промолвленная шепотом самим словом Господнем. Возможно, им или кем-то иным, но точно не мной. Невдалеке на лавочке сидит девушка. Сидит такая грустная, одинокая, с потекшею тушью да размазанным какой-то драмой лицом, словно с порченною дождем картиною. Ты не видишь цвета ее русых волос, ты не видишь оттенка ее карих глаз, ты не видишь ее персиковое пальто и оранжевый шарф (особенно шарф), не видишь ты и грязные каблуки ее сапожек, стрелки на чулках, яркий берет, на руке деревянный амулет, серебряные серьги в ушах, грязную помятую бумажку в мягких руках, полыхающие пухлые губы, спины остов угрюмый, усталый и сутулый. Ты видишь сюжет. Новый, шикарный сюжет. Ты видишь его, и видишь ее, и говоришь:
-Здравствуй. У тебя что-то случилось?
Ты ищешь ту, что сможет тебе все объяснить, ибо слишком много твоя мания требует от тебя. У тебя в голове есть сюжет, но, чтобы тот самый предохранитель звонко щелкнул, нужно найти … ее? Кажется, ее, да. Или там должен быть кто-то еще?
Через полчаса вы уже пьете кофе в каком-то кафетерии неподалеку, она рыдает навзрыд, ты внимательно все анализируешь и запоминаешь. Она не колеблет твоего сердца, но заставляет усердно работать мозг. Ты запоминаешь. Запоминаешь мятые влажные в слезах салфетки, сухие, тонкие, пустые деревьев ветки за окном, пока она бесконечно твердит все об одном да об одном. Ты запоминаешь ее жалостливые фразки, запоминаешь пенку на кофе, имя официанта, цвет на голове проходящей школьницы банта, номер счета, ощущение девчачьей ненависти и глупого гнета, количество царапин на ложке и породу пробежавшей через дворы кошки. Все важно. Для нее произошедшее – величайшее несчастье в жизни. Для тебя – набор слов, предложений, эпитетов и метафор. Композиция. План. Сюжет. Завязка. Точка максимума. Развязка. Конец. Она счастлива, что встретила того, кому на нее не плевать. Ты в восторге оттого, что она так глупа, расстроена и наивна в своих настроениях. Отличный материал. Ты надеешься, что в этот раз точно не допустишь ошибки. Для тебя весь мир и все его население не есть театр и актеры в нем. Скорее – одна из многих книг, пылящихся в какой-нибудь вселенской библиотеке. Все ныне живущие – не мясо и кости, все окружающее – не камень и дерево, а лишь набор букв в своей особенной волшебной последовательности. Ты царь и Бог самого Слова.
Ага, конечно. Только после меня.
Через час ты и твоя подружка покидаете кофейню. Через два часа вы пьете и курите у тебя дома (он действительно похож на некоторое подобие жилища человека). Через четыре часа вы в постели. Через шесть часов она привязана к кровати и скрыта одеялом, но это не есть твоя сексуальная прихоть. Это сделано для того, чтобы эта плаксивая сучка не сбежала. Она еще некоторое время не понимает, что происходит и даже шутит. Но ты не шутишь. С едой не играются, а на работе вовсе нет места шуткам. Твои вопросы помогают ей понять, что случилось. Безмерно важные вопросы, что помогут раскрыть нового персонажа, понять его суть, мотивы, приоритеты, воззрения и принципы, симпатии и возможность возникновения эмпатий, преобладание рассудка или эмоций в поведении и при принятии решений.
-Как выглядит твой дом?
Заброшенный особняк.
-Трамвай или автобус?
Иномарка с прожженным сиденьем.
-Какого цвета глаза будут у твоей дочери?
Абсентовые.
-Июнь или июль? Июль или июнь?
Какая разница? Номер квартиры или имя? Пускай будет «июль-июнь».
-Какие книги находятся на книжной полке на уровне твоего взгляда?
Библия. Марк Твен. Немецкие композиторы.
-Почему сломана секундная стрелка на часах в кафетерии, куда ты приходила с матерью?
Там нет времени.
-Какого цвета телефонный аппарат у твоего дома?
Аппарата нет, только небесно-голубой почтовый ящик, Алекс.
-Твое полотенце вафельное или махровое?
Махровое: вафельным полотенцем супруг чистит сапоги.
-Как зовут дочь самой себя?
А какое из двух имен ты выберешь?
-Серый или иссиня-черный? Белый в клетку или шерстяной?
Пора бы запомнить: осенью она носит не иссиня-черный, а синий. Он носит летом черный в белую клетку. А шерстяной надевает в дороге тот, кто убил и будет убитым, Алекс.
-Где работает брат девушки, учащейся на соседней от тебя улице в музыкальной школе?
В захолустном баре, дорогуша.
-Какого цвета было твое детское одеяло?
С мячиками. Белое.
-Каберне или брют?
Крепленное.
И самое главное:
-Были ли мишки в розовых фартучках на твоем детском горшке?
Конечно.
Она хранит непоколебимое молчание и лишь тяжело дышит. Ты открываешь письменный стол, тянешься за ножом, но находишь решение проблемы иначе: вытаскиваешь скомканный галстук из ее рта, залепленного изолентой.
-Ты меня отпустишь, если я расскажу?
-Конечно. Так фартучки были розовые? Или другого цвета? Был ли на них горошек?
Она все рассказывает максимально откровенно и быстро. Она еще не знает, что никто не может врать так эффектно и эффективно, как писатель. Никто так не может виртуозно врать. Сочинительство есть поприще для лжецов всех мастей и всякого мастерства. Ты слушаешь ответы. Ты записываешь все. Они тебе не нравятся. Но для нового дерьмового романа в самый раз. В предрассветных сумерках ее тело оказывается в недосягаемом человеческому взгляду и проходу забытом проулке между ржавыми железными гаражами. Нет, ты ее не убил. Для тебя это выше всяких принципов и воззрений. Но нынче ей грозит амнезия, потому ты, Саша, спасен.
Ты не знаешь, почему всем задаешь эти вопросы. Бывают и другие, но они все чем-то схожи. Они возникают в голове самопроизвольно и так важны, но все это словно замок на двери, а под дверью сотня гнутых ключей, найденных, лично тобою, гнутых в попытках войти.
Новый роман готов с опережением на минуту с тем прекрасным и ожидаемым моментом, когда ты станешь официально бездомным. Ты грузишь все имущество в чемодан. Все, что не помещается, обещаешь забрать в лучшие времена. Хозяин согласен на все, лишь бы ты просто-напросто ушел прямо сейчас.
Ты наскреб последних монет, ссыпал их в карман. Как раз хватает на кофе. Ты заходишь в паб, пропитанный мочой, кровью, потом, алкоголем и припудренный пеплом. Ты решаешь, что нужно не оставлять работы и сразу приступить к следующему этапу. Давно ты наблюдаешь за ним. Что-то тебя в нем привлекает, что-то влечет. Ты находишь его занимательным, тебе не удается раскусить его с первого взгляда, не получается в точности описать узор на его туфлях. Нужно больше личного контакта. В этом пабе он и пьет утренний кофе. А единственная официантка, кажется, в хлам, но это не мешает ей принести тебе и ему кофе, да так аккуратно, что ни единой капли не перелилось через край чашки.
888
Выстрел.
-Мой дом и образ есть нечто среднее между античной статуей в амфитеатре и трупом милой девушки на вершине мусорной свалки. Рада, что ты здесь. Пришла чудесная пора для великих дел, Саша.
-Я знал, я верил. Ты дарила мне надежду, лишая меня ее.
888
Выстрел.
-Да, блядь, заткните этой стерве ее поганый рот!
-Кира, хватит кричать! Сейчас я ее успокою!
-Не забудьте, зачем мы сейчас занимаемся этим!
-Вот именно! Вложи ей пистолет в руку и спусти курок, спусти немедленно!
Выстрел.
Не пролито ни одной капли крови. Разочарована, рассержена Она. Пуста, вне сознания и страшно спокойна Вера.
-Сработало?
ОНАГРАФИЯ ТРЕТЬЯ:
Каждый прозорливый ум находит себе применение. Каждый человек, обладающий им, слишком ненавистен всеми, ибо его не провести и не обмануть. Временами, когда два равных по силам возможных соперника встречаются, они могут быть настолько дальновидны и расчетливы, что не начнут противостояния.
Каждая история имеет свое начало, верно, моя помеха? Мое шуршание в эфире радио? Мои черно-белые ребристые проблески на кинескопе? Свет, попавший на пленку? Кислота, разъедающая документы? Я могу долго, подбирать тебе лестные аналогии, но это никак тебя не изменит и не изменило бы, Ян. Ты еще тот прохвост, но сторону выбрал не ту, далеко не ту.
Твоя история начинается в четвертом классе. Родители понимают, что ты эрудированный сукин сын, что, если ты продолжишь быть наедине с собой и саморазвиваться в гармонии, верстая идеальный характер и приятнейшую личность, то обязательно станешь маньяком, насильником, террористом, еретиком или же ученым.
Тебя отдают в церковную школу. Каждодневно разучиваешь ты Псалмы, читаешь Заветы. Один момент тебя это даже забавляет, как некая смена обстановки, но вскорости ты понимаешь, что где-то тебя насадили по самое начало твоей пятиметровой кишки. В вашей школе есть и мальчики, и девочки. Ты решаешь, что нужно как-то сбегать из этого рая земного, ибо согласен, что лучше раскладывать человеческие кусочки по непрозрачным пакетам, нежели стать богобоязненным придурком с манией вознесения души своей благими поступками в само Царствие Небесное.
Ты решаешь проблему легко. Среди всех проживающих в этом религиозном пансионе тебе удается найти единомышленников. Чтобы понять, кто тебе подходит, ты оставляешь запрещенные сладости под подушками с записками, царапаешь коммунистические лозунги на шкафчиках, составляешь загадки и ребусы, распространяешь научную антирелигиозную литературу, за которую, если и не Бог, то настоятель покарает точно. В итоге вас оказывается порядка пяти человек: три девочки и два мальчика. Все примерно одного возраста, в промежутке от девяти до десяти лет. Вы устраиваете тайные собрания после отбоя, прячась в уборных, за шторами, переговариваетесь через окна, садясь на подоконники. Результатом всего становится то, что команда по противодействию распространения антинаучных мыслей решает изменить все, что им не нравится, собственными руками. И не только руками.
Детское мягкое и легко поддающееся воздействию восприятие определяет для себя, что церковь есть плохо, а все, что для церкви плохо, является хорошим. Так, еще совсем дети, Ян, Себастьян, Марина, Лана и Варвара, собрав всю свою недетскую храбрость, положили отправную точку всему, что будет происходить на протяжении их долгих лет жизни.
Утром у входа в их комнаты на стенах появились нарисованные кровью пентаграммы. Пришел священнослужитель, провел обряд изгнания, поджег кадилом чью-то простыню и быстро-быстро затопал прочь.
Следующим днем Варвара повела на службу Марину и Лану на двух поводках из брючных ремней. Девочки ползли на четвереньках, раздирая в кровь колени, белые чулки, платьица и лаковые туфельки.
Спустя сутки, Ян и Себастьян обвинили святого отца в краже казенных средств с целью покупки золотых запонок для рубашки и конфет для соблазнения и последующих отношений сексуального характера с воспитанницами. Затем ударили его по коленям двумя увесистыми томиками сочинений какого-то известного социалиста, крикнули о том, что он виноват в сложной геополитической обстановке, экономических невзгодах и малом количестве голосов на выборах за партию "красных".
Пока из мальчиков пытались изгнать бесов и злых духов мертвых и еще живых коммунистов, девочки продолжили усиленную подрывную работу, но уже по утру. Если быть точнее, это был предрассветный час, незадолго до подъема воспитанников и первой за день молитвы.
Абсолютно голые в одних только чулках и ботиночках они вышли на середину палисадника, вкруг которого замкнутом кольцом на них глядело здание жилого корпуса, глядело сонливыми серыми окнами. Развесив на ветвях свои платья, панталоны и прочее нижнее белье, а вместе с ними всю найденную в корпусе одежду для девочек, маленькие чертовки подожгли их и начали вместе танцевать подобно дикарям, староверам или язычникам в ярком чадящем пламени.
Воспитатели нашли связь между твоими, Ян, выходками, делами Себастьяна, Марины, Ланы, Варвары, после чего вас коллективно повели на службу, на проповедь, а затем и в исповедальню.
В ней Себастьян признался, что любит скидывать кирпичи с крыш на людей, чтобы наслаждаться картинкой мозгового фейерверка треснувшего под давлением черепа.
Марина уверяла, что она чиста и невинна, ибо про употребление и хранение тяжелых наркотиков в законодательстве сказано, а в Библии – почему-то нет.
Лана не смогла скрыть от святого отца, что та прирезала собственного отчима перочинным ножом, когда тот помогал ей разуться и заодно решил заглянуть ей под юбку.
Варвара была как всегда холодна и спокойна и, передавая именно такие эмоции словами своими, заявила, что ей не в чем сознаваться, ибо она не считает грехом прелюбодеяние с собственным отцом, потому, что они друг друга любят, так же, как и те десять девочек, вместе с которыми она любит принимать воскресные ванны.
Ты же не произнес ни единого слова, лишь давя святого отца своим мягким, детским, таким тяжелым взглядом.
Исповедь стала для вас занесенной ногой над пропастью, но за все ваши проказы вас не выгнали. Отчитали. Поругали. Направили, как говорится, на путь истинный. Подумывали наказать, но поняли, что занятие это столь же бесполезное, сколь безрезультативное. Ты засыпаешь, предвкушая то, что вы устроите, когда все успокоится. Глаза Себастьяна хитро сверкают в темноте, на подоконнике, на противоположной стене от тебя, три тени блистают белоснежными улыбками.
В пансионе на вас оглядываются, озираются и боятся. Вы всегда ходите впятером, и никто не смеет сделать вам замечания или что-то спросить, ибо всякий считает, что, если и есть Сатана на грешной земле, то он распределился равномерно по пяти маленьким воспитанникам. Так проходят в гармонии и спокойствии более двух месяцев. Вас греет и нежит понимание того, что вы знаете, когда произойдет следующее злодеяние в отличие от всех прочих воспитанников и настоятелей. Вы держите в страхе целый пансион, целый монастырь. Вы держите в толстых коротких пальцах весь механизм религии.
В тот день Варвара лишается последнего молочного зуба: верхнего второго премоляра, но все понимают, и ты, и она тоже, что это никак не помешает задуманному.
После отбоя Марина, Лана и Варвара по скользким влажным подоконникам оббегают половину всего здания и оказываются у вас в комнате. В каждой из таких спален всего четыре постояльца и соответственно четыре кровати. Бесшумно ты открываешь окно, Себастьян помогает девочкам оказаться внутри. Ваши соседи в панике просыпаются и большими глазами смотрят на все происходящее, смотрят отчаянно и безропотно. На одной кровати расположились ты, Варвара и Лана, а на другую легли Себастьян и Марина. Как по команде вы приступаете к главному и самому отчаянному злодеянию на освещенном месте, на святой земле, а в мыслях у тебя и у них лишь одно: нужно стонать как можно громче и делать все как можно грязнее, чтобы все услышали.
После такого вас всех помещают в индивидуальные изолированные друг от друга комнаты, кажется, в лазарете. Вас радует то, что вы успели закончить начатое.
Через несколько дней воспитательницы, пастор, святой отец, садовники, уборщики, кухонные рабочие, поварихи, фельдшер, две медицинские сестры и настоятель учреждения в подробностях описывают все твоим родителям, их родителям тоже. Собственные родители, забирая вас из палат, смотрят в ваши глазенки так, словно внутри каждого действительно живет отвратительное библейское чудовище. Но они не правы. Чудовищ и монстров не бывает. Есть только люди. Нет никого, нет ничего страшнее человека.
Именно поэтому, пожалуй, мне пришлось искать пристанище в человеческой туше. Жаль, что туша эта такая кривоногая и невесомая.
Ваша команда по саботажу религиозного учения вновь видится только через много недель. Вас всех устроили в новые, но разные школы: ваши родители обо всем договорились заведомо.
Зеленоглазая русая Марина каждое утро идет в гимназию с лингвистическим уклоном, черноволосая с серо-голубыми глазами Варвара посещает художественную и музыкальную школы, Лана с трепыхающимся на ветру пламенем у лица ходит в математический лицей, Себастьяна направили в обыкновенную школу, ту, что ближе к его дому, а тебя, Рушавиц, для профилактики отправляют на месяц в психоневрологический диспансер.
Вернувшись из очередного места заточения, оказавшегося многим приятнее предыдущего, ты сразу же направляешься на встречу с Варварой. Она, деловито шагая и игриво ухмыляясь, говорит, что они придумали веселую игру, и играют они в нее каждый день после школы.
-По понедельникам матушка Ланы уходит на рынок и бывает там по три-четыре часа. По вторникам и пятницам отец и мачеха Себастьяна вечерами на танцах или в кино, что дает нам еще порядка пяти часов. По средам мы собираемся у меня в районе с четырех до семи часов вечера, в четверг и субботу нас приглашает к себе Марина,- говорит она. И азартно прибавляет шаг.
Когда вы пришли в квартиру Ланы, она, Марина и Себастьян уже начали игру без вас, но вы успели к ним присоединиться.
Вскорости инциденты, произошедшие в церковном пансионе имени святой великомученицы Анастасии, стали забываться. Ваши родители были рады, что вы так дружны, что все время вместе. Немногим дана такая крепкая и верная дружба. Но вы взрослели. Некоторые интересы сменялись. Потребности становились все более обширными, извращенными, необычными, гадкими, мерзкими, восхитительными.
Теперь, когда и тебе, и твоим приятельницам, и твоему другу исполнилось целых семнадцать лет, можно полноправно говорить с тобой без мягкостей и начистоту. Ты, мой дружок, трахаешься с двенадцати лет с одними и теми же людьми. Иногда я все-таки мучима вопросом: есть ли Господь? За все это время Лана, Марина или Варвара не забеременели, а ты не отымел Себастьяна ни в одно из биологических отверстий. Кто же, если не Бог, уберег вас?
Мне нравишься ты и нравится эта чертова история, потому я ее продолжу.
Через год вас, тебя и твоих приспешников (да, в этой шайке озабоченных половыми вопросами и озадаченных поиском наркотиков, сигарет и алкоголя, ты становишься предводителем) ждут экзамены. Самое время готовиться усиленно, прилагать все возможности и умения, всю свою эрудицию и способности.
Ваши семьи уже привыкли, что даже из самого глубокого дерьма вы выбираетесь целыми и невредимыми, потому не беспокоятся за вас вовсе.
Тогда вы собираете необходимый минимум вещей и уезжаете в начале весны, с первым теплом в общину растаманов, расположенную недалеко за городом. Там вы находите себе место, находите, так сказать, свою тарелку, а вместе с тем продолжаете заниматься тем, для чего созданы. Атмосфера взаимопомощи и любви, искренности и честности, уважения и мира во всем мире как никакая другая способствует тому, чтобы изничтожать целые охапки каннабиса, десятки ящиков сладкой газированной воды, а также тому, чтобы иметь друга и ближнего своего не менее шести часов в день. Ты сидишь у костров и слушаешь самые душевные песни, какие только слышал в своей жизни. В твоей палатке тепло и уютно, в ней всегда есть кто-то, кто тебя нежно обнимает, гладит, дает понять, что ты нужный и живой. Затем соседи и жители заносят тебе свежий косяк, вкусной водички и живительных завтраков. Тоже, конечно, самых вкусных на всем свете. И так продолжается очень и очень долго. Конец вашему проживанию там наступает за два месяца до экзаменов. Все эти шестьдесят последующих дней вы сидите на стимуляторах и антидепрессантах во время учебы и подготовки (и на каннабисе, когда обучению на день приходит конец). Вы спешно устраиваете оргии, но не чувствуете уже ничего особенного. Это становится некоторым странным механическим и автоматическом процессом, который некоторые исполняют хладнокровно, некоторые - зажмуривая глаза, как будто выпивают горькую микстуру.
Каждый из вас успешно сдает экзамены: наркотики и снятие сексуального напряжения делают свое дело.
Каждый из вас избирает свой путь. Свою новую жизнь. Свой новый город. Они отбывают от тебя один за другим. Долгие слезливые прощания. Последние сигареты перед расставанием. Крепкие объятия, словно один человек хочет целиком поглотить другого.
Марина убывает заграницу, где во время одного из митингов становится главным героем второсортной статьи, несчастным случаем, о котором напишут лишь в одной из городских газет.
Лана, хорошенько пустив по вене, захлебнулась в собственной рвоте: она жила одна, не нашла себе компании, друзей и это подтолкнуло ее устроить себе легкий (пятикратно превышающий всякие рамки) передоз.
Себастьян носил в себе туберкулез, долго о том не подозревая. Когда болезнь раскрыла себя, он погиб в считанные дни.
Варвара, твоя любимая Варвара, Ян, она чувствовала, что приближается нечто ужасное. Отчаявшись, она решила срочно отправить тебе письмо, а затем и ехать к тебе: ей, как и Лане, не с кем было поделиться своими мыслями и душевными муками. Выйдя из дома, она поскользнулась на льду, попала под машину, волосы ее намотались на колесо, и долго еще оторванная голова волочилась за стальным кузовом, оставляя кровавый шлейф.
А ты? Что ты? Ты думал, что ты самый везучий? Самый хитрый? Думал тебе удастся крутить и вертеть, как тебе вздумается, Судьбу? О, нет. Да, ты смог закончить университет. Да, твой мягкий характер подлизы, лицемера и прохвоста помог тебе выбиться в люди, стать приличным и значимым человеком в городском и государственном управленческом аппаратах. Но все ли это? Жизнь ли это? Успех? Счастье? Один раз ты допустил разъединения тебя и твоих друзей. Видишь, что с этим сталось? Но ты всегда был главный, всегда всех вел по правильному пути. Ты его знаешь и сейчас. Пистолет уже у тебя. Забери их с собой!
ЗАБЕРИЗАБЕРИЗАБЕРИ!
***
Выстрел.
-Безмерно счастлива приветствовать тебя. Я знала, ты справишься с моими шутками и загадками.
-То, что я здесь, не значит, что ты победила, милая. Даже полностью подчинившись тебе и судьбе, я остаюсь в плюсе, детка.
-Хитрый подонок.
-А приятелей моих действительно жалко. Но им здесь было не место. Они устали. Они очень устали. Думаю, они были рады отправиться на отдых. На настоящий отдых.
***
Выстрел.
-Начало положено, дамы и господа! Кира, дорогая, вышиби себе мозги, как это сделал я!
-Конечно, сладкий!
Она ужасно зла. Это уже не работа. Это уже становится глубоко личным. Не надо было над Нею смеяться.
ОНАГРАФИЯ ЧЕТВЕРТАЯ:
Ты всегда была очень хорошей девочкой. Всегда. Ровно столько же, сколько тебе казалось, что ты не можешь вспомнить чего-то очень важного. Ах, да. Сейчас тебе около четырех лет, а зовут тебя в честь матери или же сестры отца. Тебя зовут Агнета. Учитывая, что матушка твоя тоже уже привыкла к этому имени, стоит учесть, что ты Агнета младшая. До определенного времени. Ты родилась очень странной девочкой. Такой же странной, как и твоя мама. Оба вы альбиносы, но глаза, глаза у тебя отцовские. Как сейчас помню это трепетное ощущение, когда он пытается меня пристрелить, понять, увидеть! Прекрасные, блядь, глаза.
Ты очень жизнерадостный седовласый ребенок. Отец долго смеялся с того, как матушка вновь постригла тебя, чтобы жидкие волосики сменились уже взрослыми. Тебе всегда заплетают две косички, но ты их не любишь. Когда тебе заплетают одну толстую косу, ты не любишь и ее. А все из-за мамы, из-за Агнеты старшей, которая кос не носит. Маму ты слушаешься, папу ты слушаешься. Такая умничка, хоть на поводок сади, такая сука. А еще ты очень любишь своего брата. Он как бы и не брат тебе, но ты еще этого не знаешь и тем более не понимаешь. Он тебя многим старше, он тебе почти как второй папа. Он проводит с тобою очень много времени, он не такой злой и не такой занятой, как папа. Ты его любишь. Очень-очень.
И ты одной прекрасной ночью спишь, что вполне обычно, обыденно и не предвещает бед. Я считаю нормальным спать ночью, не вини меня за это. Мама на работе. Папа на работе. Брат еще не вернулся из театрального кружка. Поправка: ты все еще слабо себе представляешь, что такое этот "кружок". Но театр ты очень любишь. Тебя туда водит брат и мама. Отец никогда не ходит в театр. Злюка, правда, моя крошка? Так бы и выдавила эти глазенки.
Твоя кроватка стоит в углу комнаты, а недалеко, на диване сидит твоя нянечка. Дверь раскрывается резко, как будто сквозняком. Няня завизжала, когда столь же мгновенно погас свет. Что-то тяжелое упало на пол, ты это слышишь и чувствуешь. Чье-то горячее дыхание рядом, совсем рядом с тобой. Оно жадное и какое-то звериное. В темноте ты ничего не видишь, но ощущаешь: это ни к чему хорошему не приведет. Тебя бегом выносят из дома, укрыв в какое-то одеяло, бьется стекло, ты кричишь, визжишь, пока тебя сильно не ударяют те, кто тебя куда-то несет. Боль настолько сильная, что даже кричать нет сил. Ты понимаешь, что ты либо очень умная, либо безмерно трусливая, если не издала еще одного визга.
Ты оказываешься в какой-то затхлой грязной комнате. Протираешь глаза, щуришься от неяркого, но неожиданного света. Перед тобой что-то темное, за силуэтом еще несколько похожих на него теней. Затем происходит что-то странное, а после тебе больно, очень и очень больно. Какие-то штуки делают тебе больно там, где соединяются твои ножки, что-то очень больно бьет по лицу и лезет в рот. Чем больше ты кричишь, тем жаднее и сильнее тебя насилуют. Ты это понимаешь. Тогда ты впервые преодолеваешь себя и свою боль. Все заканчивается быстро. Маленькая изнасилованная четырехлетняя девочка перестает рыдать, кричать, а лишь спокойно смотрит в потолок. Такая она перестает быть интересной и привлекательной.
Дальше только хуже.
Ты кушаешь примерно раз в неделю.
Воду дают примерно раз в пару дней. Можно попробовать было бы добраться до ванной или кухни: и там, и там есть кран, но ты боишься, что за это в тебя опять прилетит тарелка или доска. Тебя бьют за то, что тебя видно. Тебя ненавидят за то, что ты есть.
Тебя насилуют примерно два раза в неделю. Ты к этому почти привыкла, как привыкают к горькой микстуре. Сначала он. Затем его друзья. Ты все детство изображала из себя порнографическую пародию на игру "горячая картошка".
Но тут случается нечто. В дом к твоему собственнику (да, ты грязная вещь потому, что стала поношенной шлюхой и блядью уже в пять лет) приходит странный мужчина. От него пахнет иначе. Он и ведет себя иначе. В тот вечер они о чем-то долго негромко говорили, потом пили, затем ругались и кричали уже очень раздраженно. В итоге они начали играть в карты, кидая на стол по очереди засаленные картонки. Твой хозяин играл на тебя в карты, понимаешь? Самое веселое, что он еще и проиграл. Не без сожаления, конечно, распрощался он с тобой: так много раз еще за твою жизнь мог он тебя... Ух. Аж дух захватывает!
Мужчина одевает тебя, закутывает в одеяло и выносит на улицу. Когда тебя похитили, начиналась зима. Сейчас ты вновь увидела мир, вновь увидела то, что окружает тебя вне четырех стен. С деревьев сыпались золотые листья. Целый год. Даже день рождения был встречен в этом заточении.
Он тебя мыл, обрабатывал тебе ранки, учил по-новому всему: как кушать, пить, чистить зубки, одеваться, заправлять кровать. И только всего раз он повел себя очень странно. Он спросил одну вещь:
-Все время забываю из раза в раз. Как тебя зовут?
Но ты, естественно, не помнила ничего. А, если бы и вспомнила, вряд ли бы заговорила с мужчиной. Данный инцидент, повернувший все твое детство очень круто, заставит тебя ненавидеть представителей мужского пола до последнего твоего дня: из-за того, что не уберегли, не любили, любили других и, в конце концов, из-за того, что умерли.
-Назову тебя Катей? Тебе нравится? Первое, что в голову взбрело, ты уж прости.
Так Агнета становится безымянной бесплатной насадкой на мужские половые органы. Так безымянная подстилка возраста пяти лет становится девочкой Катей.
Тебя отправляют в школу, как всех обычных детей. Ты жестока с мальчиками и постоянно домогаешься до девочек. Не раз тебя застукивали за этим преподаватели, завучи, другие ученицы, случайно (или не случайно) забредшие в женский туалет. Тебя это никак не смущало. Тебе же нужно было как-то отыграться за свое испорченное детство, верно? Так ты и провела свои лучшие школьные годы: ученики возвращались домой без глаз и со сломанными костями, ученицы оставались без своей девственности, для лишения которой ты использовала карандаши, ручки, свечи, пеналы, зонты, огурцы, стетоскопы и многое другое из мира живой и неживой природы.
Но отец (да, теперь в твоей жизни появился еще один мужчина, которого ты называешь отцом, хотя даже он этого не любит) находит, чем тебя занять. Перед тем, как отбыть в командировку, он устраивает тебя в музыкальную школу, чтобы ты смогла получить образование учителя музыки и выучиться игре на саксофоне. Хотя тебе больше по душе барабан (потому, что к нему прилагаются палочки) или флейта (потому, что она похожа на палочку). Он попросил тебя, чтобы к его возвращению, ты исполнила для него пару композиций. Он попросил тебя перед тем, как отбыть в командировку, из которой никогда не вернется.
Ты еще не знаешь ни этого, ни много другого.
Ты добропорядочно посещаешь занятия в музыкальной школе. Оплачиваешь счета за квартиру из того немалого запаса, что оставил отец. Поправка: тот отец, которого ты принимаешь за своего отца. Кроме того, ты позволяешь себе водить домой своих подруг с музыкальной школы. Они надеются выпить с тобой чаю, обсудить пару произведений или разыграть какую-нибудь композицию. Но ты-то знаешь, что ученицы музыкальных школ есть самые беззащитные существа, потому ты безнаказанно делаешь с ними все, что в голову взбредет. Абсолютно все, что взбредет в голову. Но была одна, что тебе даже чуть не дала фору. Вы с нею стали хорошими подругами и после искали жертв уже вместе. Ее звали Варвара. Как сейчас помнишь, да? Такая красавица, такая красавица! Почти как ты до того дня, пока тебя не пустили по кругу в возрасте четырех лет. Да, один свой день рождения ты отметила путем поглощения почти что праздничных эякуляций в твой рот.
С отбытием отца ты нашла еще один плюс. Пока его нет, ты вальяжно куришь неженские сигареты и пьешь ликеры прямо у окна в спальне.
Первый месяц тебе совсем не страшно это делать.
На второй месяц ты начинаешь временами оглядываться: вдруг папа появится прямо из-за угла, выйдет из проезжающего и остановившегося такси или автобуса и увидит, как она, его дочь, курит. Он ведь тебя не так воспитывал, моя милая блядь.
На третий месяц ты уже откровенно паникуешь. Никаких вестей. Ни одной из возможных новостей. Почта пустует. Связи никакой. Ты куришь, не стесняясь, прямо посреди квартиры, в окнах, у дома, у входа в музыкальную школу. Ты готова даже бросить курить, если это хоть как-то поможет тебе вернуть его, сделать так, чтобы он вернулся.
Спустя полгода наступает тонкая грань между отчаянием, паникой и страхом, перетекающим в апатию. Ты его ждешь, провожая мысленно на тот свет.
Спустя год, ровно день в день, считая от даты его отъезда, ты остаешься совершенно без средств к существованию. Нужно найти работу, не так ли? Очень вовремя и кстати по пути из музыкальной школы домой ты натыкаешься на объявление о том, что в оркестр, привязанный к одному тухлого вида бару, требуется саксофонист. Аванс в течение недели. Зарплата очень даже для человека, не представляющего из себя ничего и по факту ничего не умеющего. Вы приняты, Катерина. Можете дудеть в вашу дудку.
Аванс помогает тебе жить (выживать). Радует, что всегда есть тот, кто угостит выпивкой после рабочего дня или стрельнет сигаретку. Люблю их, завсегдатаев. Сдружилась с барменом? Ну еще бы. Он любитель мальчиков, а ты самый достоверный и правдоподобный заменитель мужчины. Тебя любят и обожают после одного случая, когда от твоей руки один пал замертво, а еще трое, побитые, с большими-большими глазами, забились в углы.
Бар в последнее время пестрит новостями. Смерть хозяина: пристрелили прямо в кабинете. Суицид его пожилой супруги: легли в итоге в один гроб.
(Дура, неправда ли?)
Ты королева бала, первая леди этого анала-карнавала.
До тех пор, пока не приходит король.
Ты видишь его и испытываешь нечто, что для тебя исключительно неведомо и неизвестно.
888
-Катерина, этот что, с тобой?
-Да, мой знакомый.
Ложь длиною в пару слов становится фундаментом великой и мерзкой жизни. Как она тебе, понравилась? Не считаешь ли, что все было зря и бессмысленно с самого начала? Пустые растраты того, что тебе не дано.
ВРЕ-МЕ-НИ.
888
Ты боишься. Впервые с тех пор ты боишься. Ты понимаешь, что сейчас произойдет, но что-то мешает сделать шаг навстречу и все изменить, все сделать правильным. Ты не успеваешь вовремя. Твоя голова мгновенно пронзается памятью и знанием. Какая к черту Катерина? Ты Агнета. Агнета Лепик. И это твой брат. Твой муж. Твой отец. Настоящий отец. Он есть вся твоя жизнь. Эта мысль пронзает тебя, а его руку пронзает тот самый нож для льда. Его оружие обернулось против него же. Удар, еще удар. Нож проходит мягко между ребер. И не слышно в этот момент ничего кроме твоего крика, с которым ты набрасываешься на всех, кто ближе пяти метров от его истекающего кровью тела. Любимый. Дорогой. Сладкие склизкие сопли.
Спустя пару минут драка утихает. Помимо твоего трупа и трупа твоего брата-мужа-отца вкруг лежит еще с десяток перерезанных людей, с буквально вырванными кусками плоти. Ну и что? Думаешь, если умерла, то это значит, что ты выиграла? Извини, но мы сейчас играем в мою игру. Здесь выигрываю только я.
Вся твоя жизнь есть страдания, или страдания, или еще больше страданий. Несчастья. Неуспехи. Разочарование. Боль. Неудовлетворение. Жажда. Неутолимая страсть.
Вся твоя бесконечная череда мук, следующих одни за другими и порождающих друг друга. Разве иначе?
-Я слышала одну фразу. Она мне очень сильно врезалась вслух и в память. Что-то все время заставляет меня ее помнить, это, видимо, и дает мне те силы, которых у меня никогда не будет и никогда не было. "Бывают жизни, что стоят тысячи других. Тысячи моих жизней". За него я готова умирать и готова жить, а тебе, тебе есть ради кого умирать и жить? Я думаю, что нет, дорогуша. Мы с тобою уже виделись. В далеком сне, где я и мой любимый, где была ты, где нас подговаривали поверить в высшую силу человека. Нам дали мысль, и та нас погубила. Какой бы всемогущей ты не была, ты ничтожество, дорогуша.
Спи спокойно, стерва.
-И тебе вечного отдыха, сучья морда.
ОНАГРАФИЯ ПЯТАЯ:
Ты заслуживаешь особого внимания и почета с моей стороны. Люди вокруг меня под действием некоторых сил и влияний становятся гениями, великими умами, непревзойденными творцами. Ты был таким уже рожден, и в дружбе со мною потерял себя, потерял любимых и раздал всю свою вселенскую непревзойденность мысли по грязным маленьким страждущим ручкам пьяниц, проституток, бездомных, строптивых вояк и тех, чьи помыслы якобы высоки и возвышенны. Ты не стал лучше. Не стал хуже. Ты никогда не был собою, ты никогда не станешь собою, будучи из года в год приспособленцем под реалии и тенденции современного мира и (!) самого себя. Ты настолько хотел быть кем-то, что навсегда останешься, был и будешь никем. Никем с большой буквы "Н", мой Павел.
Прошло около двух лет, как ты проживаешь с теми, кого нынче называешь родителями. Возможно, тебя забрали из детского дома. Возможно, твоих родителей убили прямо при тебе, а после преступник пощадила тебя и привела в свой второй дом, именуемый "Клюквой". Возможно, ты просто был найден на улице, совершенно холодным и совершенно обездоленным. Именно с тех далеких двух лет назад и начинается твоя жизнь. С того самого номера, где месяц назад умирает туберкулезник. Ничего "до" ты не можешь вспомнить. Как-то раз ты был у пары врачей, даже у гипнотизера и психолога, но они сказали, что в голове у тебя действительно совершенно пусто. Правду знает лишь Агнета, но она ее никогда тебе не откроет, ибо не хочет нарушать безмятежности собственной и своего еще более легкомысленного супруга. Их не пугают последствия, но пугает ответственность. Человеческое сознание готово перевернуть все с ног на голову, лишь бы обезопасить себя. Перевернуть или вовсе забыть.
Так или иначе, ты живешь со своим отцом, в каждом жесте которого наблюдается нечто маргинальное, и матерью, которая слишком слащавая в одно время, а в другое - безумная истеричка. Ты приходишь в школу и видишься лицом к лицу со своими нормальными и обычными сверстниками всего дважды, и то случаи эти выпадали на сдачу экзаменов. Во всем остальном ты занимаешься и любишь заниматься иными вещами.
Когда тобою оказывается усвоен уже пятый иностранный язык, когда голос твой может брать такие низкие и такие высокие октавы, что не подумать, будто тебе предначертана судьба музыканта и певца, невозможно, а моральные принципы возвышаются горной грядой над подножием имени твоей матери и лощиной, носящей имя твоего отца, происходит вполне ожидаемое: переломный период в жизни каждого подростка. Ты сам себя направляешь в театральный кружок, понимая, что рано или поздно сорвешься и начнешь мракобесить по полной. Именно это решение направляет тебя по тому пути, что ты, мой мальчик, хотел избежать. Ты влюбляешься в девочку. Она немного старше тебя, но это не страшно, совсем не страшно! И ты веришь в чистоту и непорочность мира ровно до тех пор, пока не застаешь ее страстных занятий любовью с другим актером юношеского театра. Припоминаешь?
И имя было у него короткое и мерзкое, как крик.
Кажется, Ян.
Тогда твоя память дает первый сбой, чтобы защитить тебя. То, что происходило далее, ты уже обдумывал и вспоминал. Это я сама помню очень точно. Ты прогибаешься под тяжестью всего одной простой мысли: не стать своим отцом.
Для тебя это – крах. Для тебя это – поражение.
Ты начинаешь разделять с остальными все вкусы жизни, что ранее казались неприемлемыми. Можно не возвращаться домой днями и неделями. Можно целоваться с девушками спустя полчаса от знакомства. Можно пить даже после алкогольного отравления, повлекшего за собою возврат всех принятых напитков тем путем, каким они оказались в тебе (орально) спустя лишь десять минут. Можно быть дерзким, бить людей за то, что они проявили неуважение к твоей персоне, в то время как остальным то дозволено, ибо они – твои друзья. Росток лицемерия разросся неплохим садом, Павел. Ты всегда одет «с иголочки». Ни отец, ни мать не сдерживают твоих трат и во всем будто подталкивают просаживать все больше и больше денег. Ты пишешь стихи, собираешь пьянки, где во все горло озвучиваешь похабные или грустные строки. Ты влюбляешься в работниц общепита, продавцов цветов, студенток с низким давлением на чашу соответственного им легкого поведения. Одна пассия сменяется другой раз в день, неделю, час. Ты сама невнимательность, неорганизованность и наплевательство. Требование почитания со стороны окружения, но полнейшее неуважение к себе самому. Итог – ты просыпаешься в самых незнакомых местах с буквально незнакомыми людьми. Иногда утро наступает под развесистым кустом с красными ягодами. Иногда – на веранде давно заброшенного особняка. Реже – на берегу моря, наполовину, по торс, лежа в соленой воде. Чаще – на лавочках парков и аллей. Самый богемный, богатый, красивый и элегантный маргинал во всем городе. Глумиться над слабыми? Высмеивать общепринятое? Отвергать правильное? Да пожалуйста! Вот вам тарелочка с инкрустацией, а вот и наваленная на нее далеко не благоухающая куча. Все для вас, да?
Но есть то, что для тебя свято. Сестра, маленькая сестренка, названная то ли в честь матери, то ли в честь сестры отца, погибшей в стародавние времена.
Ты ее безмерно любишь.
Говоришь с нею часами, рисуешь и разукрашиваешь картинки, читаешь книжки и стихи, гуляешь по набережным и паркам, параллельно припоминая для себя и усмехаясь под нос, на каких скамьях ты уже спал, а на каких – нет.
Теплый лучик белого света по имени Агнета.
Хорошая, смышленая девочка.
Ты учишь ее кататься на велосипеде, иногда вы выбираетесь на прогулки, вооружившись сразу двумя двухколесными средствами перемещения.
Ты отводишь ее в кино на мультфильмы, в перерывах между тем, чтобы водить на сеансы девушек, грязно их лапать и прочее, и прочее, и прочее. Если пускаться в детали, можно отснять не менее трех часов качественного порнографического материала. Но то уже не столь важно. Твоя половая жизнь – только твоя, даже у меня есть некоторые границы.
Иногда вы оказываетесь в театре. Тогда ты покупаешь сразу три билета: себе, сестре и матери. Она любит театр, но отец катастрофически его презирает, да. Да и у тебя он колышет что-то внутри, колеблет, раздражает, заставляет хотеть курить и чесаться, но… вспомнить причину оного никак не удается. Может, уделить время этому вопросу позже? Ха.
Тебя вполне устраивает текущий порядок вещей. Семья – хотя бы такая – в полном сборе, все по-своему счастливы. Кто же не имеет права быть беззаботным и радостным? Ответ есть.
Ты. Всегда и везде. Ты.
Возвращаясь после очередной крупной попойки, ты застаешь «Клюкву» пустой. За исключением отца, матери и пары их друзей. Тебе говорят, что твою сестру, их дочь, похитили из загородного поместья, а официантку, что служила ей няней, оглушили первым попавшимся под руку предметом – статуэткой из фарфора.
Ты не в смятении, нет, ты не раздосадован. Ты зол, ты бесконечно зол на своих родителей, ибо плохие вещи случаются лишь с плохими людьми. Будь они хорошими, не вели бы они такой пагубный образ жизни, никакому бы из их недоброжелателей не пришло бы в голову выкрасть девочку четырех лет. Ты говоришь им, что ненавидишь. Ненавидишь этот бар. Ненавидишь отца и мать. Ты набрасываешься на них, но один из охранников заламывает тебе руки и ведет в кабинет отца. Ты садишься в кресло, амбал становится позади тебя в угол, усаживается на тумбочку. Твое дыхание разрезает атмосферу на эфирные лоскуты и куски. Ты бьешь стол, пока руки твои не обрастают кровавыми ошметками, пока столешница не начинает расходиться трещинами. Ты закрываешь глаза, а открываешь их совершенно другим человеком. Голова пуста, но не совсем. В ней есть всего одна мысль: «Я ненавижу Пааво и эту «Клюкву» проклятую». Она кружится раз за разом в твоем сознании до тех пор, пока … ты не открываешь дверь кабинета с противоположной стороны. Странно, да? «Клюква» оказалась неплохой точкой пересечения всех возможных и невозможных циклов. В кабинет входишь ты, другой ты. А еще белесая девушка в костюме-тройке и какой-то малоприметный парень. Что было дальше, тебе и без того известно. Душою, полной отвращения к этому бару, ты отдаешь его за просто так случайно объявившемуся человеку – себе же самому!
Не теряя времени, ты укушиваешься в хлам.
Нельзя забыть своего имени. Стрессы, они всегда лишали тебя памяти. Нельзя забыть, нужно сохранить хотя бы имя.
Ты, абсолютно пьяный, проспиртованный в щи до состояния экспоната кунсткамеры в своем растворе, оказываешься у тату-мастера и просишь набить на лодыжке всего два слова.
-Какие?,- спрашивает он.
-Паааввв-ол-Лепиииик,- ПАВЕЛ ЛЕПНИН, хочешь сказать ты.
Тату-мастер, у которого было на слуху это имя, без всяких сомнений дарует тебе надпись чернилами, что гласит ПААВО ЛЕПИК.
Ты покидаешь его спешно прочь и засыпаешь в одном из приближенных к «Клюкве» переулков. Что было дальше? Ты что, опять все забыл?
888
-Я все сделал так, как ты хотела. Но это не помогло. Когда-нибудь я найду тебя. Я найду тебя, а не ты меня. И вот тогда поговорим.
-Такое уже было, мой милый, уже было.
-Не припоминаю.
-Для тебя, впрочем, ничего странного.
-Хитро, очень хитро все это. Но перехитрить меня тебе не удастся.
-Я старалась и делала это слишком много раз, чтобы доказывать обратное.
-Выпусти меня отсюда.
-Приятных страданий.
-Ты останешься со мной?
-Да.
-В таком случае, гарантирую, что это будет взаимно.
Оба усмехаются.
-Обманом ты превзошла меня, но переговорить Поэта в МОРГе тебе вряд ли когда удастся.
-В следующем цикле я тебе рот зашью.
-Да пожалуйста. Оставь только место для соломинки.
-А вместо руки лишу тебя языка.
-То есть?
-Ну, вот. Ты опять ничего не помнишь.
ОНАГРАФИЯ ШЕСТАЯ:
Мой любимый капитан. Мой ненавистный бесхребетный моряк. Сколько раз я себя убивала, сколько раз ты меня спасал?
Ты родился в обычной семье, совершенно обычной. Исключая то, что твой отец не пошел в армию. Всполохи агрессии на театрах военных действий. Дедушка получает на него бронь при том, что Георгий Васильевич уже был одной ногой либо в ракетном училище, либо в морском. По итогу, он становится юристом. Преподает, работает и все безмерно размерено, но юношеский запал, что имеет свойство не гаснуть вплоть до старости в мужчинах, заставляет его грезить день ото дня метафорически и метафизически отправиться в море, где будет полностью свободен от всего и от всех. Однако, к сожалению, ему того не суждено сделать. Обиход и домашний быт берут свое. Почти. Он решает, что его сыну, тебе, Виктору, самое место быть среди мореплавателей.
Ты не можешь сказать, хочешь того или нет. Ты бы с удовольствием стал журналистом или писателем, но тот город, в котором проживает вся твоя семья, бесконечно тускл и противен. Обучение же, на которое хочет направить тебя отец, будет происходить в прибрежном, что логично, портовом городе. Менталитет, дух и все естество города N. пленит новизной, бризом и широким размахом молодых крыльев, жаждущих покорять небеса юности, строптивой и вольнолюбивой.
Ты соглашаешься, все решается буквально в течение недели. Вещи собраны, друзьям отосланы приветы до лучших и скорых времен. Два чемодана и ты с ними, вы отправляетесь на старом автобусе в новую жизнь.
Город N. встречает тебя ветрами, постоянно меняющейся погодой и открытыми, хоть и странными, людьми и знакомствами с ними.
Ты успешно поступаешь в морское училище, селишься в общежитие, что называется «экипажем», в котором на каждом этаже расположены роты, с проживающими в них будущими покорителями морей и океанов. Твой кубрик – сто восемнадцатый.
Учеба идет не без сложностей и осложнений, но, что по-своему правильно и верно в отношении восприятия данной мысли, идет.
Ты встречаешь девушку. Ваши отношения странные, но очень теплые. Вы живете вместе, не покидая даже дома в часы, дни или месяцы, что вам дозволено провести вместе. В одно из увольнений ты просто не обнаруживаешь ее дома. Никаких контактов. Никакой связи. Единственное, что от нее осталось – ее любимый сарафан и блеклая фотография.
Пять лет учебы, а затем тебя отправляют на одно из многочисленных торговых суден. Гражданский флот не пленяет тебя, и твой сапог уже совсем по-мужски, храбро и строго ступает на борт военного корабля «Святый Павел». На нем ты служишь долгие года, пока не приобретаешь звания капитана первого ранга.
Никакой личной жизни, никаких друзей кроме коллег. Ты не просто черствеешь, ты уже давно как сухарь бородинского хлеба.
Но вот ты отправляешься на выходные домой, в небольшое двухэтажное сооружение в черте города. По пути на краю обочины ты замечаешь странную босую девушку, что разгуливает туда-сюда по крупной гальке, пританцовывая и что-то напевая. «Сумасшедшая»,- думаешь ты. И, отчасти, вполне прав.
Ты пьешь. Очень и очень много. Это уже не отдых, не способ расслабиться или весело провести время. Это есть необходимость, привычка, уклад жизни.
Ты отправляешься в один из центральных районов города, где идешь в универмаг, дабы закупиться выпивкой на грядущие дни. На крыше ты видишь темный силуэт, за спиной которого слепящее солнце. Черные волосы силуэта развеваются ветром по всем сторонам света. Мгновение, и его уже не стало. Ты думаешь, что фигурой, человеком, увиденным тобою сейчас, могла быть та девушка. Отстранив от себя лишенные нити повествования рассуждения, ты преспокойно шагаешь в дверной проем алкомаркета.
В пригороде есть заброшенный особняк. С одного из углов его, обрушающегося всем своим весом в берег моря, открывается прекрасный вид на бухту. Ты приходишь туда иногда и подолгу куришь, вспоминая свою первую и единственную любовь. И сегодня, в субботу, ты снова здесь. Позади раздается шелест травы, разросшейся почти по пояс на всем участке, относящемся к особняку. В нем мелькает чей-то юркий взгляд. Черное расплывчатое пятно стремительно убегает в высокой осоке.
Ты идешь по невидимому следу, спускаясь по покатым ступеням вниз, к берегу. Переступаешь валуны быстро, почти перейдя на бег. Спустя несколько сотен метров на камнях ты обнаруживаешь ее. Болезненную, холодную и босую, в одном лишь черном сарафане девушку. Она либо без сознания, либо спит. Оставить эту бездомную здесь? Или приютить? Выбор за тобой.
888
Правильного выбора нет. Знай это уже сейчас. Ты бросаешь ее умирать там, где она была и есть. Так и происходит. Ты, упустив свой единственный шанс на спасение, в один из вечеров отравишься паленой водкой и скоропостижно умрешь. Похоронят тебя быстро, но со всеми почестями. Впрочем, это всяким лучше и проще.
-Это правда?
-Правда-правда. Но Истину ты потерял.
888
Помнишь, я говорила, что правильного выбора нет? Лучше бы ты бросил ее погибать, эту бродяжку. Но, нет. Нет ни дочери, ни жены, никого. Ты берешь ее на руки и несешь к себе домой, как зверя попавшего в капкан охотника, как дворового щенка или котенка. Что было дальше? Что будет дальше?
Мы расскажем вместе.
Мы.
Я и Вера.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ,
ПОЗВОЛЯЮЩАЯ ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЧУЖИМ В СВОЕЙ ШКУРЕ.
КРЫСИНЫЙ ЯД
Я люблю животных. Всегда их любила. Пожалуй, с самого детства. Попугаи от друга отца, вернувшегося из какой-то далекой страны, возвратившегося из плаванья. Канарейки. Грызуны всех видов и пород. Пара собак. Ризеншнауцер. Далматинец. Мопс. Французский бульдог. Однажды в нашем доме оказался даже ёж. Но любимые, конечно, кошки. Жаль, что домашние питомцы надолго у нас дома не задерживались. Очень часто с ними приключались разные беды. Сбивала машина. Крали соседи или просто прохожие. Умирали от того, что съедали далеко не съедобную гадость или отраву для крыс. Оказывались зажаты в вентиляции или дымоотводе печи. Улетали из-за того, что клетка была не заперта, и после были убиты хищниками или птицами. Элементарно умирали от холода. Кошки, зачастую, пропадали вовсе бесследно.
Но сейчас, когда мы живем в одном, нашем, доме, я и Виктор, все хорошо. С нами чудесно живет и не хворает престарелый мопс Гарпун, а во дворе нашли себе пристанище все бездомные кошки округи. Никто не дерется, а дважды в год мы принимаем котят. Они такие милые. Такие теплые. Такие мягкие и нежные. Такие беззащитные. Такие безмозглые.
Я их очень люблю. Люблю всех. Наконец, можно не переживать за них. Наконец, с моего далекого уже детства все в здравии, все в порядке. И у нас тоже все очень чудесно. Не помню, чтобы хоть раз мне пришла бы в голову мысль о подобном счастье, о том, что оно вообще может быть мне доступно, достижимо именно такое, каким я сейчас обладаю. Не у кого-то. Не где-то. А здесь и у меня. Это замечательно.
-Виктор, дорогой.
-Да, Вера?
-Иди, покорми кошечек.
Я протягиваю ему пакет с разными косточками, остатками еды, мясными бульонами и прочей снедью, что можно скормить животным.
Кухня освещена бархатным утренним светом.
В гостиной зазвонил телефон. Каждый звонок его, как удары молотка по граненым стаканам.
-Минутку. Сейчас отвечу.
Я вижу его лишь на мгновение, когда он пробегает с террасы по коридору в дом.
Я достаю пакет. И еще один совсем маленький с небольшими красно-серыми подушечками. Насыпаю половину в другой пакет, тот, что с едой для наших постояльцев-животных.
Пока жду Виктора, съедаю около двух десятков штук сама.
От крысиного яда через неделю подобной прикормки передохли все наши кошки, жившие на улице. Выйдя тем утром, я их могла пинать, валяющихся на дорожке подобно камням или листьям. Весь двор был загажен дерьмом и кровью. Наши угодья превратились в кладбище и гостиную таксидермиста. Памятники на этом кладбище ваялись из настоящих животных, но, черт возьми, они действительно были будто каменные.
Виктор был очень расстроен, собирая их в мешки и закапывая те за домом. Плакал, соскребал лопатами трупы, дерьмо, затирал, замывал из шланга кровь. Плакал, но делал.
Слабак. Все равно, слабак.
Пока я смотрела за ним, пила утренний чай, закусывая его остатками тех самых красно-серых подушечек крысиного яда. Да, от него не умирают мгновенно, нужна как минимум неделя. Все осложняется и дозой, смертельной для человека. Она куда больше той, что нужна для крысы или кошки. Еще пара дней и я бы захлебнулась в собственной крови, фекалиях, рвоте. Печень уже начала отказывать, но этот чертов сукин сын узнал, что в моем волшебном пакете в шкафчике под раковиной. Отпоил меня водой, активированным углем, слабительным. И повез в больницу. В первый раз.
Люблю кошек, но больше всего люблю их убивать. 
БИПОЛЯРНЫЙ СОН
Я готова умереть в каждый из дней. В каждую минуту или час. Но очень хочу этого. Очень хочу, чтобы это произошло без боли. Пока у меня был - есть или будет? - пистолет, все было очень просто и доступно. Но в данных реалиях, все несколько осложняется. Оружия мне сейчас не достать. Я рассматривала много вариантов, но для их осуществления нужно как минимум выбраться в город. Он думает, что после моей болезни, после амнезии, я еще не в состоянии мыслить логично и не нести бред. Но я-то знаю, что все в полном порядке. Так даже сказал мой лечащий врач. Или не говорил? Или скажет? Какая разница? Сейчас мне необходимо продержаться как можно дольше в этом дрянном теле, чтобы он начал мне доверять, чтобы доверился и поверил, когда скажу, что хочу выйти в свет или устроиться на работу. Черт, у меня же амнезия! Совсем забыла.
Пока что я разыгрываю из себя максимально приближенную к тому, что нормально. Поливаю свои любимые цветы в палисаднике, те, что в горшках на террасе, те, что у входа в дом. Думала, трапезничать в какой-нибудь день пестицидами-удобрениями для растений, но этот хитрый вояка их уже спрятал. Из предосторожности. А разве есть за что переживать? Нет. Все идет по плану. Я умру. Он тоже умрет, но тогда, когда этого захочу я. А я умру тогда, когда это должно будет произойти. Никак не могу вспомнить, в который раз, когда я умирала и как, я действительно добилась желаемого.
Протираю от пыли пустые книжные полки. Разлегшись на оттоманке, глажу сопливого Гарпуна. Еду он готовит сам, не верит мне. Но он никак не поймет, что ему я навредить, как минимум, не хочу. Как максимум – не могу.
Частенько вижу, как он примеряет вновь свою форму. Видимо, скучает. Мне думается, что его желание возможно исполнить. В скором времени. Только через мой труп. Сколько же хороших вещей произойдет и происходило через мой труп!
Он все еще каждый день просыпается в районе половины шестого утра. Бреется и умывается до шести. После пьет кофе и ждет почтальона. Я знаю каждый шаг, каждое дыхание капитана, ведь я не сплю вовсе. Мне не нужно спать. Я знаю, что спустя неделю должна отправиться туда, где меня уже заждались, если не буду спать. Это идеальный способ. Мне даже не придется от него ничего скрывать. Пока он спит, я лишь лежу, уставившись в потолок. Изредка слышу топот пауков по стенам. Шелест рук и листьев за окном. Они меня ждут и дождутся. Главное – не спать всего семеро суток.
Сегодня он забыл перед сном закрыть мое окно. Он не зашторил его занавесками! Это ужасно!
ПРЕКРАСНО ПРЕКРАСНО ПРЕКРАСНО!
Это никак не исправить. Я не подхожу к окнам. Как бы я не умела управлять всем, чем захочу, я не вольна над этой оболочкой. Привычки этой дуры – мои привычки! – остались, а потому я напугана, как никогда напугана, из-за этого чертового окна. Разволновалась и после обрадовалась, что страхом отогнала сон. Но неожиданно он настигнул меня, и я упала в сонную темную пропасть.
Я просыпаюсь на полу, забившись в угол. Мышцы неимоверно ноют.
Я извожу ее, чтобы добиться желаемого. Она изводит меня, чтобы вернуться в сознание.
Она изводит меня. Я извожу Ее. При любом раскладе, даже Ее победа будет означать мое поражение.
Любой исход есть Ее победа. Она всегда получает желаемое потому, что желание Ее порождены лишь тем, что должно быть. Должно и будет. Должно и было. Ее желания – это не новое платье или сумочка, не поход в театр, не шарик шоколадного мороженого. Желания Ее – мы. Если нас нет, значит, мы Ей не были нужны.
Она есть все то, что нематериально, но информационно, символично.
Иногда и мне удается взять над Ней верх.
СОБАЧЬЯ ЦЕНА
Я чувствую себя во вражеском плену. Я чувствую себя так, будто меня поливают кипятком, усадив в прорубь. Будто с вены на левой руке у меня забирают кровь, а в правую – заливают. Крови ровно столько же, но как минимум литр, циркулируя по трубкам, всегда остается вне меня. Это есть саботаж собственного тела и разума. Я одновременно везде. Пока кто-то пьет чай, мне приходится одновременно пить чай несколько раз, а иногда и кофе, а иногда - бурбон. Все сливается в одно, ощущения едины, я одна, но меня много. Я одновременно везде и нигде, но, когда картинки и ощущения перестают наслаиваться, я не знаю, совершенно не знаю и не понимаю, где я. В каком из мелькающих перед глазами эпизодов? В каком из десяти кадров, где я пью чай? Отличия могут быть несущественны, могут быть ценою всего в лишнюю ложку сахара. А могут быть катастрофически иными. Сначала я это сопереживала. После – пыталась отрицать или приспосабливаться. Сейчас же я просто плыву по течению. Она, похоже, добилась своего.
Виктор рад и улыбчив, как никогда. Конечно, его гостья не пытается в очередной раз отравить себя или каких-нибудь домашних животных. Это может лишь радовать. Я пью чай. Сейчас я пью кофе. Виктор спит за столом, а в руке его граненый стакан, осушенный наполовину, а кругом беспорядок. Эпитеты к нему излишни. Это вновь произошло. Я просто пью свой кофе-чай-бурбон, дожидаясь, просто дожидаясь следующего мнимого мгновения, когда буду заниматься чем-то иным или в другом месте. Мне это осточертело, но моей смерти она не дождется. Нет, ни за что.
В таком случае, милая, тебе куда проще сдаться. Я прошла через многое. Она прошла через многое, но барышня так и не усвоила урока. Это прескверно. Это огорчает. Времени нет, а она удивительным способом умудряется его тянуть! Это – непостижимое хамство.
Улыбка Виктора так светла. Мне нравится. С такой улыбкой можно укачивать ребенка, нести цветы любимой девушке, жене или сестре, получать медали, грамоты и благодарности, читать смешные газетные статейки, наблюдать удачные снимки чьей-то жизни или пейзажи городов, коих никогда не было или нет, а еще душить соседских собак. Этих скулящих тварей, что имитируют охрану вашего дома. Их лай в этом чертовом загородном поместье. Здесь слишком много людей, чтобы их самих не было, и слишком мало, чтобы от них была польза. Мне нужно перебираться в город. Потом или сейчас. Сейчас или потом. А, возможно, я уже перебралась. Черт, это не здесь. Здесь еще нужно постараться, еще нужно хорошенько поработать. А собаки все лают.
ЛАЮТ ЛАЮТ ЛАЮТ!
Я зарычала сама, оглушив этим порывом пустующие комнаты дома. Я поверила, что демонов или нечистых сил в этом мире нет, когда стала сама собой. Уникальное открытие. Мне кажется, они все меня всего лишь обходят стороной. Прячутся в чуланах, под лестницами, под паркетом. И спят в своих демонических обителях, боясь, что я укушу их за ногу, высунувшись из-под кровати.
Эти собаки продолжают лаять. Одна наиболее всех меня раздражает.
-Виктор, дорогой.
-Да?
Он проходит с ковшом для поливки цветов мимо меня, идет к раковине.
-Кто живет справа от нас?
-Кажется, недавно переехали. Старые хозяева провели похороны, и после я их не наблюдал. У пожилой дамы умер муж.
-Замечательно. Придуши их пса. Переломи ему шею.
-Что?
-А что? Я тебе за это дам банку яблочного варенья. Или, ты думаешь, я тебя обману?
КАРЕ
Все опять вышло из-под контроля. Мне тоже нужно в город, но, в отличие от Нее, я не порчу планы сама себе и нам обоим. Мне очень нужно в город. Здесь я бываю чаще, чем где-либо. И мне нужно знать, где я сейчас и когда. Очень.
Но Она давит, хочет, чтобы делали то, чего Она хочет, но не идет на сотрудничество. Впрочем, с этой дрянью я бы не обменялась и парой слов. Будь моя воля и возможность на то. Нужно что-то придумать.
После практики пяти дней без сна,– спасибо Ей, – – СПАСИБО МНЕ – не спать всего сутки есть сущая мелочь. Я вновь делаю вид, что ложусь спать, но, отбросив одеяла, простыни и ночное платье, остаюсь сидеть посреди пустой кровати, на которой остался лишь пружинный матрас. Мне причиняло спокойствие подобное минималистическое отношение к себе и к тому, что меня окружало. Некоторое расслабляющее действие. Дождавшись рассвета,– научившись ожиданию и терпению, можно прождать без проблем и осложнений хоть всю жизнь (несколько минимум), – я тихо спускаюсь по деревянной лакированной винтовой лестнице вниз. Прохожу на кухню. Слегка цепляю босой ногой развалившегося в проходе разжиревшего Гарпуна. Варю кофе для Виктора и оставляю его на столе: это даст мне немного времени пообщаться с газетными объявлениями с глазу на глаз. Так и случается: он счастлив видеть, что я проявила к нему некоторую заботу, внимание. Мужское сердце растопить куда легче, чем женское. Особенно, если огонь страсти, любви и нежности приходится разводить на пепелище.
Газета листается мною с первой страницы до последней колонки почти мгновенно. Я нахожу нужное и искомое: в книжный магазин требуется консультирующий продавец-кассир. На зарплату мне было откровенно плевать, но под предлогом этого я могла многое сделать и узнать необходимое. Как и Она.
Абсолютно верно. Как и я. Хорошо, что она про меня не забывает. Я ей ни друг, ни враг. Я и есть она: "она" равнозначно "Она" лишь с небольшой погрешностью на то, что первая могла бы жить или умереть, а я – сделать обещанное, сделать нечто действительно стоящее, умирая и живя везде и всегда, нигде и никогда.
Вечер. Где-то неподалеку рабочие ремонтируют до сих пор неспаянные оборванные сильным ветром провода линий электропередач. Ветер. Здесь всегда и везде чертов ветер: единственное, что служит извечным признаком того, что бывает хоть что-то постоянное, неизменное и – более того – независимое от меня или от Нее. Я думаю, как и когда лучше просить Виктора о том, чтобы я могла устроиться на работу. Неясно, когда я стала ему подчиняться, но, видимо, тем, что я не погибла, отхаркивая свои легкие по кусочкам на диком пляже, обязана ему. Когда и как? Нельзя вызывать подозрений. Никак нельзя. Последний период запомнился мне его лояльным отношением и зарождающимся доверием. Но Она нашла способ куда проще. Она придумала за меня, как мне оказаться в городе в самом скором времени. Вновь и навсегда.
Света в доме не было. Я сидела за столом кухни. Передо мною стояли свечи на блюдцах, подсвечниках и в подставке для куриных яиц. Виктор, видимо, вновь примерял уставную форму.
Как же перебраться в город? Причина должна быть веская, учитывая предрасположенность нашего капитана к уединенному и тихому образу жизни. Очень веская. Я взяла свечу. Подержала ее в руках и уронила на стол. Она не потухла. Воск обжигал пару секунд мои пальцы. Огонь взялся за скатерть, перешел на стол, стулья, занавески и мои волосы. Весь дом заполыхал в считанные минуты. Запах моих обгорелых прядей стоял в угарном сизом дыме. Я обмерла, сидела, не имея права даже пошевелиться. Дом должен сгореть. Мне нельзя здесь бесцельно тратить бесцельное время. Пришла пора перебраться поближе к "Клюкве".
Пожар набирает обороты, а у меня каре.
ПЕРЕЕЗД
Да, Она всегда находила, находит и будет находить альтернативные варианты решения проблем. Зачастую, радикально альтернативные. Куда чаще – неадекватно-альтернативные. Это уж Она умеет. Нестандартное мышление? Самое сложное в такие моменты просто осознать, что Она тоже есть я. Виктор был очень расстроен. Многие его ценные – во всех отношениях этого слова – вещи уцелели, но дом, пропитавшись гарью, дымом, моими обгоревшими волосами, а после залитый средствами пожаротушения, пришел в полную негодность на очень долгий срок. В последнее время пригород начал высоко цениться в отношении стоимости жилья: город благоухал и ощущался не лучше, чем прошлое место жительства капитана. Да, я о нем говорю уже в прошедшем времени потому, как знаю, потому, как знает Она, что будет или было дальше. Хотел он того, – а он того не хотел, – или не хотел, но выбор у него остался всего один: перебираться в жилье подешевле, снимая квартирку в городе. Одна из таких коморок оказалась почему-то ему по вкусу и, к моему счастью, выходила окнами на «Клюкву». Это жилье было на четвертом этаже. Выходя курить, я обрела себе новую забаву: пытаться попасть окурком в пепельницу этажом ниже. В мою же пепельницу. Виктор на меня не злился, о нет. Он прекрасно поверил в то, что свеча упала сама от сквозняка, а я тем временем преспокойно лежала в своей кровати и проснулась лишь от запаха тления и сизых клубов, пробивавшихся под моею дверью и проникавших безвольными посланниками грядущих перемен. Да, он был расстроен, но никак не злился и лишь был рад тому, что я не пострадала так сильно, как могла бы.
Я стою перед зеркалом и туповатыми – КАК ТЫ КАК ТЫ КАК ТЫ – ножницами привожу в порядок свою новую прическу.
Да, ее длинные патлы теперь стали каре. Была бы моя воля, я бы целиком положила ее голову в костер, но нынче очень проблематично развести костер посреди квартиры. Вне зависимости от ее осознания и полученных знаний о том, где она и когда, ничего не изменится. Я смогу сделать то, что должна. Ведь для этого нужно всего лишь омертвить ту, что меня приютила. А это произойдет. Рано или поздно. Время не играет роли. Главное – результат. Каждый из нас или вас, думаю, мог бы только мечтать хоть раз в жизни поучаствовать в такой игре, что стоит свеч.
СВЕЧ СВЕЧ СВЕЧ.
Остается только ждать.
Проснувшись, я тут же ринулась надевать свой любимый сарафан, пальто и выбежала из квартиры. На полпути, посреди лестницы ко мне пришла, почти нагрянула мысль: Она от меня ничего не может скрывать потому, что Она и есть я. Я могу стать Ею, все узнать и понять и в следующий раз, если мне, конечно, хватит сил, все действительно прервать и прекратить. Но тогда Она получит желаемое, ведь я стану Ею, Она станет Собой, то есть мной. Нет, так не пойдет. Сейчас успех будет заключаться лишь в одном: выжить. Остаться в живых. Прервать это безумие можно всего одним способом: не умереть. На меня обрушилась объяснимая тоска: как бы мне не хотелось жить, я все равно умру. Осознание подтолкнуло меня к иным рассуждениям: зачем тогда пытаться препятствовать Ей, если Ее победа поистине неминуема? Есть ли смысл препятствовать неизбежному? Кажется, я этим уже пробовала заниматься.
Да? ПРАВДА? А теперь черед мой. Да, она пробовала, и что из этого вышло? ЧТО? Когда установленный порядок вещей был ею нарушен, тогда и появилась я. Бабочка расправила крылья, и взмахи их обрушили торнадо, обойдя полземли. Я лишь уравновешиваю все то, что ты натворила. Или не натворила. И теперь истина Я. И теперь истина в том, что Я была и буду всегда. А все из-за одной глупой девчонки, которая пожалела свою жизнь в одном случае из трех, а при ином рассмотрении – и в большем количестве, и теперь обречена страдать от смерти до рождения, от рождения до смерти. Вновь.
В таком случае, не вижу решения более разумного, чем вернуться домой и надеть сапоги.
ОБИТЕЛЬ ЗНАНИЙ
У просветительской работы нынче настали трудные и темные времена. Единогласно было решено, что вызвано это переизбытком успехов этой сферы в прошлом. В прошлом. Все находит гармонию во вне и в себе самом.
Я не хотела врать Виктору. Он действительно дорожил мною, переживал, оберегал меня. Дабы не избегать его или разговоров о чем-либо, я все же склонилась к тому, чтобы устроиться на работу. Тем более, военная пенсия вряд ли могла обеспечить двух человек и аренду квартиры. Его накоплений могло не хватить надолго. Пожар вовсе могли не признать страховым случаем, расследовав причину его. Нужно было думать и вспоминать. А кроме того спешить к хозяину книжного магазина. Впрочем, я допустила относительно небольшую ошибку, назвав хозяйку хозяином, однако, то не столь значительно. Заранее сообщив о своем намерении звонком, я торопилась на встречу. Меня ожидала женщина средних лет с приятной внешностью и не самым приятным характером, однако, со мною она была любезна, ведь я была первой и последней, кто изъявил хоть какое-то желание сотрудничать с нею за последний месяц. Мне крупно повезло? О, нет. Конечно, нет. Мы обо всем договорились и ввиду отсутствия выбора, работодатель согласилась взять меня даже без документов. Вообще без единого документа при условии того, что даже фамилию сразу назвать не смогла. Мы прошли в магазин, она торжественно вручила мне связку ключей от кассы, сейфа, кабинета и от входных дверей. Объяснила, что и как делать. Показала тетрадь для ведения бухгалтерии и много прочего. Здесь вкусно пахло чернилами, свежей бумагой, типографской краской, свинцом, гуашью, графитом и пылью. Безудержно вкусно. Мне здесь действительно понравилось. Аванс будет на следующей неделе. Хозяйка ушла. Я заняла свое бессменное место чуть поодаль от входа. Спряталась от сквозняков под служебной серой шалью. Это заведение идеально подходило для разного рода дум, что, конечно, не могли меня не мучить, как бы я не смирилась со всем и не позабыла все, что должна была или могла сделать.
Живы ли Фабер, Кира, Ян?
Что сейчас происходит в городе и в «Клюкве»?
Когда я?
Некоторые размышления столь же завораживали, сколь пугали.
Первый рабочий день прошел примерно так же, как и все предыдущие. Пусто, безлюдно. В подвале, в котором располагался книжный магазин, что логично, стояла сырость. На некоторых стенах ползла в разные стороны серая, серо-зеленая и черная плесень. Еще меня как-то раз напугала упавшая с полки книга. Какое-то мгновение я пыталась понять, что мне может подсказывать Судьба, бросая к моим рукам справочник рекреационных зон севера и запада, но после поняла, что ровно ничего. Бывает, что мы глупы или иначе – очень умны – и видим или не видим подсказки Рока, что склоняет нас к верным решениям. А бывает и так, что в книжном магазине на полке повыше пробегает грязная лохматая и жирная крыса и роняет своим лысым длинным хвостом справочник по рекреационным зонам. Esti. Черт. Первый раз такое слышу.
А после не происходит ничего удивительного. Я решаю, что завтра принесу с дома свой собственный плед. Ведь шали у меня больше нет. И я боюсь лишний раз подходить к ней. И к Ней, соответственно, тоже. А это правильно, моя подруга.
ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ.
Или нет? Нет, совершенно неправильно. Зачем же я тогда сделала такую прекрасную петлю в служебной комнате из твоей шали? Чтобы ты на нее просто смотрела, хм? Да. Я действительно каждое утро и каждый вечер, каждый раз, когда прихожу или ухожу из книжного магазина, захожу в служебную комнату и смотрю на аккуратно свернутую в длинную косу шаль, обращенную в петлю. Я прихожу и несколько минут наблюдаю за ней, раскачивающейся от неслышных подвальных сквозняков.
И мне кажется, что она подобна окну, позволяющему смотреть в другой и дивный мир.
В. и В.
«До скорых встреч. Я тебе никогда не была нужна и не буду. Надеюсь, это останется неизменным, как и все остальное»,- говорит Она мне этой ночью, когда я вижу Ее во сне.
У Нее не было лица или фигуры. Она представлялась лишь небольшим потемнением, слабой и почти невесомой преградой на пути бесконечно беспросветного потока жидкой темноты. Я проснулась с облегчением и чистой головой. Следующие ночи я буду спать так же спокойно, я это понимала. Меня не будут донимать тошнота, головокружение, мигрени и прочее, ведь инородный вирус под названием «Она» от скуки или еще от чего, видимо, решил меня покинуть. Я неожиданно потеряла ту нить, за которую цеплялась, дабы остаться в живых, дабы искать себе цели и причины. Мне совершенно не захотелось жить, ибо радостей познания никогда не было, счастья разочарования я уже вкусила сполна, а воодушевления надеждой или неожиданностью вовсе не бывает. От скуки я начала прибирать дом, ухаживать за Виктором и в целом уделять ему как можно больше времени.
Когда я приносила ему и себе по утрам на балкон кофе, он не спрашивал моей фамилии, которую я, возможно, и вспомнила, но не была уверена в том, что она действительно верная, что она действительно моя.
Когда за обедом я ставила бутылку вина с соседнего полуострова, что перекупила у одного матроса, и мы дружно ее распивали, говоря о музыке, танцуя под граммофон, он не пытался узнать, чем я занималась до того, как оказалась с двусторонней пневмонией, парой трещин в ребрах и отмороженными ногами на берегу дикого пляжа.
Когда вечером я временно одалживала с книжного магазина какую-нибудь книгу и долго, почти до полуночи читала ему и себе ее, он не пытался узнать у меня будущего или хотя бы моего виденья его, не ворошил прошлого, а лишь был рад тем неосязаемым оплотам настоящего, что были нам подарены или просто даны в пользование.
Я обыкновенно находилась ночью в спальне, в то время как Виктор все же из такта или стеснения спал исключительно в зале на обветшалом диване с острыми и облезлыми подлокотниками, вдавленными подушками и обшарпанной по углам и стыкам тканью. Я все еще боялась спать некрепко или увидеть во сне то, что меня далеко не обрадует, потому попросила моего капитана купить мне таблеток для сна. Сначала он мешкал с этим и переживал, как бы я опять не сделала чего-нибудь предосудительного, но спустя день понял, что со мною все действительно в порядке, ведь так оно и было. Вечером или утром я часто обнаруживала на прикроватной тумбочке небольшой букетик цветов. Пока погода еще была безветренная, что, неоспоримо, удивляло, он их собирал в небольшом палисаднике неподалеку, за которым ухаживала одна старушка. Я видела ее изредка лишь в предрассветные часы, и в этой мелочной постоянности ее заключалась часть моего душевного спокойствия. Когда же погода портилась, точнее говоря, приходила в ее местную норму, то Виктор покупал цветы в лавке, что находилась парой кварталов дальше нашего дома. Нашей грубой в своих линиях обители. И так проходили дни и недели. Меня ничего не беспокоило. В своей усталой медлительности оставался и капитан. Наши душеньки, наконец, нашли один-единственный выступ в отвесной и бесконечно покатой скале и всеми возможными и невозможными способами держались за него неутомимо, ибо обнаружили там свою тихую гавань.
Виктор открыл неизмеримую любовь к чтению благодаря или же вместе со мной и вскорости начал уже читать сам, рассказывая мне после самое примечательное и интересное. В один из таких вечеров он даже уснул на своем облюбленном месте дивана с книгою в руках. Я аккуратно взяла ее у него, внимательно рассмотрела. Это было добротное издание одного островного писателя, бесконечно пишущего о мореплавателях, матросах и судоводителях. Ничего, впрочем, удивительного. Я спешно пролистала ее, пока мой взгляд не зацепился за какое-то пятно на странице. Пятно было частью надписи. «Я буду везде. SIE.»
Я-ПЕР-ВЕЕ-У-МЕР-ЛА-ЛА-ЛА-ЛА.
ЛАЛАЛА.
ЛАЛАЛА.
ОБИТЕЛЬ ПРОКЛЯТЫХ ЗНАНИЙ
Как знаменательно, как мило, что именно под этим числом я вновь могу вернуться к вам! К нам! К ним! А знаете, почему? Восемь есть конец в начале и начало в конце. Словно я. Почти, как я. Это меня не тешит, но умиляет, право. А ты, что ты думала? Все закончится так просто? Можно нюхать цветочки, ходить на работу, пить вино и курить, потягивая кофе на балконе просто так? За это нет цены? Ты думала, что можно безболезненно читать книжки?
О, нет. Вы ошибались. Все Веры очень глупые.
Пока ты бьешься в конвульсиях где-то в границах собственного сознания, пытаясь прийти в чувство или просто понять, что сейчас делаешь, я могу заниматься тем, чем пожелаю. Да, можно начать с малого. Главное – пустить корни в эту и без того удобренную почву, именуемую книгами. А ты меня привела в самый настоящий храм! Это все реально, но так иллюзорно, потому я могу себе позволить достать из пустого кармана банку черных чернил. Хотя лучше бы это была тушь, но я достаточно неприхотлива в отличие от тебя. Пока я выбираю первую стопку книг для своей персональной работы, объясню, пожалуй, что же вообще происходит. Люди похабно относятся к знаниям и Знанию, похабно относятся к тому, что может его хранить или переносить. Знание губительно. Я есть Знание. Все, что несет или имеет знание, имеет какую-то часть общего Знания. Я есть Знание. Имеет какую-то часть меня. Все это в моей власти. Твоя память. Твое сознание. Твои книги или газеты. Это все есть я. Ты наиболее близка мне потому, как проводники нужны, нужны рабочие руки и ноги, даже если ты являешь собой существо со вселенской властью или возможностями. Я могу писать в книгах, буквально касаясь их пальцами. Никто не будет видеть того, что я написала, если я этого не захочу. Ты же можешь это лицезреть, ведь ты это и делаешь!
Ты – это я, я – это ты. Верно, подруга? Ты сегодня очень неразговорчива, что меня удручает. Однако, я более чем уверена, что слышать ты можешь хоть вчера, хоть завтра, хоть прямо сейчас. Ла-ла-ла. Я могу петь тебе песни, если тебе тоскливо и одиноко. Хочешь? Ла-ла-ла. Это забавно, действовать тебе на нервы. Мысль что-либо сломать порождается не жаждой насилия, а одним фактом, что это есть и его МОЖНО сломать. Уже пошел второй десяток книг, и в каждой есть мое послание. Чувствую себя Сантой. Или Купидоном. Или президентом, раздающим приглашения на торжественный прием лично. Ты можешь видеть, что я пишу. Я, естественно, это вижу тоже. А они, те люди, что будут это читать, ни о чем не подозревая, получат новую порцию истинной, никому недоступной правды от той, что именует себя вполне заслуженно Знанием. Представь себе, как они по-новому раскроют себя! Что ты там шепчешь? Ты переживаешь, что в этом магазине нет никого кроме крыс и тебя, жалкой анорексичной мыши? Переживаешь, что никто никогда этого не увидит? Это вопрос времени.
Я вижу, как Она размашистыми движениями рук, кистей и пальцев пишет предложение, иногда слово, иногда всего одну букву на странице и спешит, спешит дальше, оставляя эти чернильные бомбы замедленного действия недоступными простому взору. Я не в состоянии и не в силах запомнить книги, в которых Она навела мракобесия, чтобы их после можно было уничтожить, чтобы от них никто не пострадал. Кто знает, что будет с теми, кто прочтет такую книжку? Что он решит сделать? Линчевать соседа? Убить собственного ребенка? Сожрать живую кошечку? Что? Что может прийти в голову Ей и тем, кто попадет под Ее власть или защиту?
Я вижу и понимаю немногое, но это меня достаточно пугает и угнетает. В такие моменты и мгновения, когда Она целиком берет Дело в свои руки, мои единовременно опускаются, а я вместе с ними готова опуститься до самого низменного и плачевного исхода. Я почти на это согласилась. Жадными шагами я бегу по магазину, раскидывая в сторону подписанные Ею книги, сбрасываю полки и ящики, переворачиваю стеллажи. Против своей воли, конечно.
Она бежит в служебную комнату, к петле. У меня хватает сил и воли сделать лишь шаг в сторону. Дверной косяк. Удар. Я без сознания лежу на полу. Кровь. И Ее голос.
ЛА-ЛА-ЛА-ЛА-ЛА…
ПОДСТАВА
Я прихожу в себя уже ближе к вечеру. На волосах – запекшаяся кровь. На полу – запекшаяся кровь. На паре книг на стеллажах – тоже запекшаяся кровь. В голове гудит и шумит. Даже дотрагиваться до нее нет особо ни желания, ни удовольствия. Радует, что у меня хватило сноровки и отвратительного – ДЕРЬМОВОГО – вестибулярного аппарата, чтобы хорошенько приложиться о дверь перед тем, как Ей удалось бы закинуть меня в петлю.
СУКА.
Аккуратно встав, я доковыляла до уборной и осмотрела себя в зеркало. Думаю, теперь останется хороший шрам от виска до скулы. Но это неважно, совершенно неважно до тех пор, пока я не найду плохие книги. Порченные книги. Умывшись и напившись воды, убрав с губ и изо рта пакостное послевкусие от железного красного желе, я присела на свое рабочее место, обмотав рану парой бинтов. Некогда расслабляться. Сколько сейчас времени? Да, я начала опускаться до простых и житейских вопросов. До закрытия около получаса. Виктор не обрадуется или начнет задавать лишние вопросы, если я приду позднее обычного. Еще хуже: будет волноваться, решит разобраться и влезет в этот Ее омут. Нельзя допустить, чтобы Она чего-то хотела и от него.
У МЕНЯ НА НЕГО УЖЕ ЕСТЬ ПЛАНЫ, ДОРОГУША. И ТЫ МНЕ УЖЕ ПОМОГАЕШЬ. ТВАРЬ.
И, да: нельзя забывать, что мои мысли – Ее мысли. Ее мысли – мои. Это уже край перрона, на который подходит поезд, направляющийся в Вальгаллу.
Что делать? К чертям сжечь весь магазин? У хозяйки нет моих данных, но она сможет легко меня опознать. Сделать это в нерабочее время? Поджог? Может быть. Как идея. Но сегодня я к этому не готова. Нужно вернуться домой и завтра с утра еще раз придумать и продумать план действий по лечению книг, их карантину или же кремации.
ПРОФУРСЕТКА.
Виктор расстроился. Конечно, Виктор расстроился. Весь вечер он вновь обхаживал меня, обрабатывал рану. Он помог мне добраться до кровати. Я попросила его остаться со мной. На меня водрузилась слишком большая ноша, где любой выход ведет ко входу. Любое начало – к концу. Любое неверное решение – к смерти. А смерть, как помнится, есть единственное, что прельщает Ее, единственное, что Она желает. Моя смерть.
ИМЕННО, МЕЛКАЯ ШЛЮХА.
Я легко ранимая, но я не могу обижаться на голос в голове или галлюцинации.
В МОЕМ МИРЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ – ТЫ.
Замечательно. Утром под предлогом того, что мне нужно в больницу, я направляюсь в книжный магазин, закрываю его, оказавшись внутри, на все замки – хотя это решение по продолжительному раздумью кажется не самым прагматичным и предусмотрительным – и в числе первых моих дел – отмыть лужу моей крови на полу. Раздается чудовищный стук в решетку. Кому в столь ранний час потребовалось купить книжку?
Хозяйка.
Это слово пролетает пулей в голове.
ПУЛЕЙ В ГОЛОВЕ ПУЛЕЙ В ГОЛОВЕ ПУЛЕЙ В ГОЛОВЕ.
У меня начинается легкий зуд по всему телу. Наверное, нервное. Оглядев магазин, я понимаю, что не успею прибрать и пару стеллажей до того, как она решит достать свои ключи и войти. Я смиренно остаюсь на месте преступления.
-Я тебе говорила, что смогу добиться желаемого,- Она сидит в неосвещенном углу зала, закинув ногу на ногу.
Дверь распахивается. Хозяйка видит, что почти все стеллажи перевернуты, книги выброшены на пол, а посреди зала стою я, пытаясь своею тенью прикрыть огромное склизкое кровавое пятно.
Она не стала меня слушать. Лишь приказала отмыть кровь, вернуть сейчас же книги на места и проваливать к чертовой матери. Видимо, это будет сложнее… чем ты думала, КРОШКА.
И жизнь была бы даже терпима и сносна, но Ее, вечно Ее голос шепчет мне.
ГОСПОДИН Л.
Мне пришлось искать новую работу. Как бы то не было смешно, ее я нашла в той самой цветочной лавке парой кварталов дальше, чем наш дом. Именно в ней Виктор обычно и покупал мне цветы. Там я могла получать куда больше, чем в книжном магазине, но последний произошедший со мною случай вернул меня … сюда. Туда, где я есть. Я до сих пор не знала, живы ли здесь мои соумышленники и какой сейчас период, какое сейчас время.
Этим я решила заняться через пару дней: Виктор пришел к выводу, что ему осточертело сидеть дома и занимать собою площади дивана. Его позвали работать в полицию, чему он с радостью согласился, сказав, что городок этот достаточно тих, чтобы не переживать за него и его здоровье. Именно через пару дней он выходит на службу, потому я смогу весь день и всю ночь быть занята нужными вопросами. Они смогут дать понять очень и очень многое. В том числе, сколько людей я побудила покончить с собой.
И эти самые два дня тянулись неимоверно скудно и долго. Никогда еще такая ценная и абсолютно никчемная субстанция времени не ощущалась мною столь долго и проницательно. Я видела в эти долгие два дня как купаются воробьи в пыли, как кошки выходят греться на солнце, разваливаясь на низких внешних подоконниках библиотеки или юридической конторы. Я видела, как солнце оборачивает круг, проходя мимо высоких шпилей и флигелей, видела, как оно на пару минут остается на месте, целиком заполняя и заливая бархатным светом купол-беседку старинного заброшенного здания, видела, как в частной кондитерской напротив люди утром и вечером покупают хрустящий хлеб и заварные рогалики, видела, как корабли входят в порт, как разгружают их массивные стальные туши с ржавчиной загара и одеждой водорослей и тины, видела, как с них сходят матросы и офицеры, видела, как они легкой и размашистой походкой человека, оказавшегося впервые за долгое время на земле, твердой и устойчивой земле, немного пошатываясь, отправляются напиваться в разные заведения. В том числе и в «Клюкву».
Я бегло и лениво кидаю взгляды в ее чрево, спускающееся вниз, в подвал. В последнее время в моей жизни слишком много подвалов. Нужно над этим задуматься. Я решила, что не могу поступить подобно Ей: просто сжечь весь магазин дотла, дабы избавить мир от мучений и смертей. Тем более пожар может унести с собой не только пару десятков порченных книг, но и несколько человеческих жизней, несколько душ людей, что живут или работают этажами выше. Придется перебирать их все вручную дабы избежать лишних жертв и среди книг: совесть мне не позволит уничтожить и хорошие, зная даже, что вместе с ними погибнут плохие, зная и понимая даже, что это всего лишь обработанные куски дерева с чернилами на них.
ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, ВСЕ ЭТО ЕСТЬ Я. Я, БЛЯДЬ, САМА ИНФОРМАЦИЯ, ВЕРА. ТЫ СЛЫШИШЬ?
Теперь это Ее оружие. Но его необязательно уничтожать, нет.
СЛЫШИШЬ МЕНЯ?
Можно же просто отгородить ее – меня -- МЕНЯ – от них. Пока что очень трудно оценивать сложность и масштабы происходящего. Я знаю, что грядет. Я прекрасно понимаю, я знаю.
ИСКУССТВО ПУТЬ К БЕССМЕРТИЮ.
Но даже тысяча картин или симфоний не стоят одной человеческой жизни. Совершенно не стоят.
НО ДАЖЕ ТЫСЯЧА ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЖИЗНЕЙ НЕ МОЖЕТ ПОДАРИТЬ БЕССМЕРТИЕ ВСЕГО ОДНОЙ.
Совсем забыла про тебя. Временами мне кажется, что я действительно сумасшедшая. Я была бы с этим согласна, если бы не знала того, что знаю. Ведь знания эти могли были быть получены всего одним способом.
Дверь в лавку открывается: звенит колокольчик. Высокий худой мужчина в черном костюме и новых лаковых оксофордах с белыми кожаными брогами (крыльями). Я задерживаю дыхание. Он светится радостью и восхищением.
-Заверните мне с собой дюжину пионов, пожалуйста,- торопливо срывается с его губ.
-Конечно. Сию минуту,- я заворачиваю ему цветы в бумагу, Она вновь что-то задумала.
-Ваши цветы. Могу задать вопрос?,- он утвердительно кивает,- Вы ведь хозяин бара, не так ли?
ИНКВИЗИЦИЯ
Это еще совершенно ни о чем не говорит. Или говорит? О, нет. Памятей слишком много. Слишком много жизней и повторов, повторов жизней, моих и чужих. Это не вынести. Даже если я или Она здесь – Я Я Я – не убила его и его кто-она-там-ему, убедив прыгнуть с крыши высотного здания, то что является залогом того, что мои соумышленники или кто-либо иной жив? Откуда мне знать, сколько еще веток у этого дерева? Время не стоит на месте, и новые ветви растут каждый новый день. Я не переживаю за эту встречу. Так или иначе, он меня не вспомнит. Я это знаю. Хоть в чем-то эта Госпожа-Всезнайка может действительно помочь. Хотела Она того или нет? Этого уже, я думаю, никто не знает.
ЗНАЕТ ЗНАЕТ ЗНАЕТ.
Что же делать? Пока меня мучает этот вопрос, я вновь прихожу в книжный магазин за час до его закрытия. Я не появляюсь здесь по особенным дням – дням, когда сюда приходит хозяйка. Я их хорошо знаю потому, как сама здесь работала. Здесь и сейчас – точно. Где-то в другом месте или времени – вряд ли. Новая продавщица смотрит на меня искоса: может быть думает, что я прихожу воровать книги. В принципе, так оно и есть. Я не думаю, что любой, кто их прочтет, будет тем обрадован. Денег лишних нет, потому приходится выкручиваться. Я здесь бываю от пяти до семи раз в неделю. Я методично прочесываю полки в поисках книг, отмеченных Ею. Пока их не раскроешь, пока не найдешь испачканную Ее грязной чернильной рукой страницу или все эти страницы, не поймешь, что книжка эта плохая. Я пробовала выдирать плохие листочки, но тогда они появлялись вновь на других. Единственный способ излечить книжку – сжечь ее. В этот странный век, в этом странном месте, в это самое странное время инквизиция обрела новое лицо и совершенно новую политику: теперь сжигают не ведьм, а ведьминские книги. Вот, например: «Кухня приморских народов», «Переводчик», «Учебник психологии для ВУЗов», «Трудовой кодекс», «Стихи и потешки со всего света». Только открыв и найдя нужную страницу, можно прочесть: «ЯЖИВАТЫНЕТ»,
«И С С К У С Т В О», «КАКАЯ ЖЕ ГЛУПАЯ» или «ЖИВИ МЕДЛЕННО УМИРАЙ БЫСТРО». Да, Она не любит знаков препинания. Но пока что не допустила ни одной орфографической ошибки.
ДОПУСТИЛА ДОПУСТИЛА ДОПУСТИЛА.
Наверное, потому, что Ее скромный слуга получил образование.
ВЕРА ВЕРА ВЕРА.
Тебе не найти их все. А если и найдешь, я успею сделать новые. Найти козьи способы прорезать свой голос в этом мире, да так, чтобы его услышали. Чтобы не было ни единой души во всем свете, слепой, здоровой или глухой, что его бы не смогла лицезреть. Это все не столь важно. С тобой ли, без тебя я добьюсь желаемого. Так прописано. Так предписано. Причем, предписано тобою, подруга. Смирись и помоги мне. Избавимся от этого быстро хотя бы сейчас. Прошлые попытки были и без того слишком муторные.
Она начинает говорить со мной все более навязчиво, когда моя рука скользит по полке вдоль твердых бумажных или кожаных корешков.
ДА ДА ДА.
Я слышу, как Она вопит и танцует свои нелепые танцы. Я вижу, как Она макает руки в большие непрозрачные банки, достает их уже совершенно черными и совершенно масляными и начинает водить ими по огромным монолитным стенам, стенам, построенным из книг и обитыми, словно дорогой и хорошо отделанной кожей, страницами их. Гладит, выводя пакостные слова и проклятья в мою сторону и в сторону любого, кто Ей помешает или не захочет помогать.
СУКА МРАЗЬ ПАДЛА ПАСКУДА ТВАРЬ ГРЯЗЬ БЕСПОМОЩНАЯ ЖАЛКАЯ ДЕВЧОНКА
А вот и одна из них. Новая. Я кладу ее за пазуху, когда продавщица отходит в другой конец зала, и неслышно выхожу. Сжигаю сразу же, оказавшись в соседнем проулке. Она вопит. Я стряхиваю на Нее и Ее черное творение пепел. Это была шестая. Всего лишь шестая книжка.
ВНЕЗАПНАЯ) СМЕРТЬ
И так проходил день за днем. Так проходит день за днем. Утро. Кофе на балконе. Виктор отправляется на службу. Я тоже отправляюсь на свою цветочную службу, а затем, в оставшийся свободный час занимаюсь книжной инквизицией.
Господин Л. на радостях совершенно не смотрел, сколько денег дал за цветы, потому теперь мне необязательно воровать книги, а кроме того и переживать на предмет платы за квартиру в этом месяце. Да, когда мужчины счастливы из-за девушек, что-либо иное их вовсе не беспокоит. А он к тому же может себе позволить не думать о деньгах потому, как уже достаточно о них надумался. В этом случае деньги являются первым и последним подтверждением высказывания, что мысли материальны. Лично про себя я, конечно, тоже не забыла. Теперь у меня с собой всегда есть укол с лошадиной дозой кубиков транквилизатора, а на прикроватной тумбочке – таблетки для сна на каждый день. В непонятной ситуации я смогу лишить себя возможности двигаться, а крепким сном – закрыть Ей путь в свои мысли. Хотя бы так и тогда. Что-то весь день мне не давало спокойно сидеть на месте. Я нервно кусала себя за пальцы и грызла ногти, хамила пришедшим в лавку. А еще у меня порвалась праздничная ленточка, когда я упаковывала цветы, и это совершенно вывело меня из себя. что-то определенно причиняло мне беспокойство. Наконец, я поняла: Ее не было. Ни в моей голове, ни в темном углу лавки, ни у фонарных столбов, ни в далекой воде. Она не давала о себе знать весь день. Голова закружилась, из носа пошла кровь, я потеряла сознание и хорошенько приложилась лбом об угол стола. Видимо, рядом с первым швом появится и второй. Придя в себя, мою глупость прорезала мысль. Я знала, что Она сейчас делает. Но не точно. Передо мной стоял выбор: моя первая квартира, «Клюква» или рабочий кабинет Виктора? Мне это показалось до смешного простым: мои соумышленники умирали и будут умирать. В «Клюкве» тоже не станет ни лучше, ни хуже от присутствия еще одного трупа, кем бы он(а) не был(а). Я выбежала из лавки на дорогу и поймала случайную машину. Меня брала оторопь, а остановившемуся мужчине я смогла сказать лишь одно:
-Восточный район, полиция. Срочно. Пожалуйста.
Мы мчались, он задавал мне вопросы, я на них профессионально не отвечала. Остановившись у отделения полиции, я молча вбежала внутрь.
Дежурный долго пытался меня остановить и успокоить, но все же провел к Виктору. Мы шли недолго. Миновав два этажа, мы оказались у его кабинета. Дверь была заперта изнутри. Постучавшись, я крикнула:
-Виктор, стой!
Выстрел. Меня пробрала беспомощность. Мужчина, пошедший меня провожать, выломал дверь и вбежал в кабинет. Посреди груди, там, где должно было быть сердце, зияла дыра.
Мимо пробежал парень, зло и испугано посмотрев на меня, будто я его очень огорчила и пригрозила отрезанием пальцев по одному в час. Может быть, так это и было, только это была не я.
МОЖЕТ БЫТЬ МОЖЕТ БЫТЬ МОЖЕТ БЫТЬ.
Я взревела от тоски потому, что не знала, где мне теперь искать моего единственного любимого капитана. На полу, слишком далеко от него даже при учете отдачи или еще каких бы то ни было факторов, лежал старый пистолет. Я подобрала его, когда меня окрикнули.
Я обернулась, позади была закрытая дверь, а передо мной, высунувшись в окно, стоял Виктор, мой Виктор, и курил нещадно свои любимые самые дешевые и самые поганые из всех сигареты.
-Вера? Как ты здесь оказалась?
Хватило половины секунды, чтобы я успела спрятать подарок офицеру Калинину в карман пальто.
-Не знаю, не помню. Отвези меня домой. Пожалуйста, мой милый.
ВЕЧНЫЙ СОН
Да. Меня вновь бросило. Всего за пару секунд до того, как произошло то, что произошло. Только дверь никто не открыл потому, что я не пришла. Никто никого не убил потому, что я пришла вместо Нее, но не сделала того, что сделала Она, по-прежнему молчавшая и не выходившая ни на диалог, ни на свои любимые бессовестные монологи.
У Виктора на ремне портупеи висел точно такой же – правильнее сказать, тот же самый – пистолет, что был вручен ему на юбилей и как подарок, и как награду за заслуги. Он был безмерно счастлив вновь носить форму и кроме того быть полезен обществу. У меня ничего не осталось от моей старой – ТВОИХ СТАРЫХ И НОВЫХ – жизни, совсем ничего. Летний сарафан да обветшалое пальто. Но было кое-что, конечно, было, о чем никто не знал. В том числе и Виктор, конечно же. Мне удалось урвать в моей старой квартире первую рукопись Фабера. Ту, что он назвал «Дело». Я много раз ее перечитывала, и сейчас, и во всякий другой день. Она придавала мне уверенности в сегодняшнем и сил в завтрашнем. Я ее прятала под ложной стенкой своего прикроватного шкафчика, буквально за еще одной лишней фанерой, но была более чем уверена в том, что там ей ничего не грозит. Она была первым и последним доказательством того, что я не совсем сошла с ума. Сегодня я сожгла сразу три книги. С каждым разом у меня это получается лучше и лучше, мне думается, что хватит недели, чтобы прекратить эту бессмысленную бумажно-человеческую войну. И теперь, запивая снотворную таблетку, вновь держу в руках эту рукопись, что заставляет меня делать то, что я делаю, и верить в то, во что я верю. Я ВЕРЮ Я ВЕРЮ Я ВЕРЮ. Она, эта рукопись – причина того, что я обезумела, сама ее написала и живу в мире фантазий. Она есть причина того, что я гоняюсь за неуязвимой стервой, дабы победить Ее в войне, которая изначально проиграна. Она есть причина того, что я ищу всегда мертвых или всегда живых людей. Если ее действительно написала я, то жить мне незачем было, есть и будет. Если же это Она вновь строит против меня козни в моей же голове, то получит по заслугам. Рано или поздно.
Я листаю страницу за страницей, закидывая в себя одну за другой сладкие драже. Одни и те же страницы. Я знаю, знаю каждую букву, каждую реплику диалога потому, что слишком много раз это видела лично и уже можно рехнуться – столько раз читала данное. Фабер тесно общался с Ней через меня или же со мной – зависит от ветки. Суть оставалась одной – он был лишь сосудом, что должен был излагать свои или чужие мысли в другую емкость ли, сосуд – бумагу. Кира всегда была под кайфом и всегда была в полушаге от того, чтобы на очередном выбросе отправиться в мир иной. Она тоже бесполезна. А Ян всегда что-то понимал и знал, больше всех понимал и больше всех знал, но по неведомой причине молчал, хоть и пытался подсказать остальным, будто переживая, что его откровенность его и погубит. Он точно может сказать мне то, чего я не знаю. Иначе что, я просто так Глупая Вера? Рушавиц, я тебя найду, милый.
НАЙДЕШЬ. ВКУСНЫЕ КОНФЕТКИ.
БАЮ-БАЙ БАЮ-БАЙ БАЮ-БАЙ.
Я понимаю, что все время своих размышлений ела снотворные таблетки. Нужно срочно промыть желудок, избавиться от них, иначе грозит мне заснуть самым крепким сном во всех моих жизнях. А это совершенно не нужно. Я экстренно мешаю соду и соль и пью залпом один за другим стакан этой гадости по больше, и напоследок - поменьше. Наконец, наступает тот момент, когда организм готов отторгнуть все лишнее из себя.
В двери проворачивается ключ. Решение нужно было принимать молниеносно, что я и сделала. Лучше заблевать полквартиры, нежели раскрыть Виктору этот секрет. Я знаю, Она этого хочет, поэтому этого совсем не желаю я. Все просто. Логика понятна: что в пользу мне, то во вред Ей, и наоборот, конечно. Мне не остается ничего другого. Вдруг я все же успею спрятать эту кипу бумажек после или он вовсе не заметит? Рисковать нельзя. Дешевый хозяйский ковер не стоит и человеческого пальца, не говоря уже о многих жизнях.
Я прячу рукопись в потайную стенку, входная дверь раскрывается.
Я подобно, отравившейся кошке, рву горстями таблеток на палас.
ИЗБИЕНИЕ
Сегодня я закончила свои работы по линчеванию плохих изданий. Совершенно. Все полки были просмотрены мною вновь, по новой, ни один раз и после. Я смогла отчистить это место от всего негатива, оставленного Ею там. Одну Ее пакость удалось предотвратить, и это уже был хороший результат и показатель: может быть мне получится победить и смерть, тогда Она точно проиграет, но я понимала, что единственная цель Ее и забава – гробить меня и мое тело, дабы избавить его от физических мучений в этом мире и пустить на новый страдальческий конвейер – в другом. Моя смерть – ни больше, ни меньше. Все остальное прилагается социальным пакетом безумного высшего существа. Да, так куда интереснее.
Мне нужно не просто лишить тебя жизни, моя милая, моя дорогуша. Нужно, обязательно нужно сделать так, чтобы ты в достаточной мере настрадалась. Счастье делает человека нежным дерьмом. Грубость и насилие обращают его в нечто совершенное. Мне надоедает Ее голос. Я начинаю ходить по комнате, пытаясь на что-то отвлечься. Не выходит.
За столом ваза с жухлыми цветами. Виктор уже неделю не приносит мне новых, а сама я со своей же работы самой себе не могу принести то ли из скромности, то ли из гордости.
Скатертей на столах больше нет. Больше нет после случившегося пожара. И за этим столом, за этим самым столом, где я читаю, где обедает мой Виктор, сидит Она, закинув грязные босые ноги прямо на середину его. Если тебе не нравится, можешь пожаловаться Виктору о своей воображаемой подружке, обожающей мертвых лягушек и делающей из них брошки.
Из Ее рук на пол сыпется горсть жаб, а затем еще одна и еще. Вскорости они целиком занимают своими склизкими тушками весь паркет зала. Нравится? Она делает щелчок пальцами, они мгновенно замирают. Умирают. Каждая из них взрывается, окропляя своими внутренностями шкафы, полки, обои, ковер, стол, буквально все нехитрое окружение и обстановку. Я смотрю на эту мертвенную жижу и понимаю, что срочно, очень срочно нужно убирать все это, убирать очередную ее пакость. В ванной комнате из химикатов, что могли бы помочь устранить этот бардак из сотни лягушачьих трупов, нашлись всего два: растворитель для краски и ацетон. Я решила, что и это сойдет. Проще объяснить дурной запах, чем запах гниения и не меньше семи дюжин подохших мерзких жаб. Как ты, подруга? Неужто боишься лягушек? Я это знала, поэтому и убила их. Сократим тебе половину трудов на сегодня.
Она глумится надо мною, все так же сидя за столом. Я ставлю перед Ее лицом, перед этой глумливой тенью, обрамленной жидкими черными волосами, и украшенной скалистой улыбкой, химикаты. Выпьем по одной, родная?
И меня пронзает гнев, гнев и ненависть, презрение и жадность, алчное вожделение власти и пренебрежение к этой стерве. Происходит что-то странное, и я хватаю Ее за голову и, приложив вес всего своего тела, опускаю на столешницу. Несколько раз. Сука, Бог, Знание, в общем, Она хохочет. Радостно и звонко. Чего ты себя бьешь? Чего ты себя бьешь?
БЬЕШЬ БЬЕШЬ БЬЕШЬ.
В этот момент, в тот момент, когда стол залит кровью, а белки ее зеленых абсентовых глаз дергаются в истерическом припадке, в этот момент, когда дюжина Ее зубов лежит на столе в луже полупрозрачной бурой крови, я понимаю, что допустила непростительную ошибку. Я бью и била сама себя лицом об стол. Я теряюсь...
Придя в сознание, я сразу же ищу зубы на столе, но не нахожу их. Виктор пришел раньше того мгновения, перед которым я очнулась от коматозного сна. Я лежу в кровати, ощущая уже хорошо знакомый вкус крови во рту. Тут же обнаруживаю языком дыры в деснах, что еще продолжают немного кровоточить. Я поняла, что в очередной раз облажалась. Виктор подошел тихо, в комнатах не горела ни одна лампочка. Он подошел и спросил, говоря на ушко, будто боясь меня напугать:
-Кто это сделал, милая? Дорогая моя, скажи, кто?
Что я должна была ответить? Любой из ответов сказывался негативно как минимум на мне. Я не знала и до сих пор не знаю, что ему ответить и единственное, оставшееся мне – просто отвернуться от него, сделав вид, что я внезапно заснула. Долго я чувствовала его тяжелый взгляд.
ПРАЗДНИК
Калинин всегда умел сохранять невиданное никогда мне ранее ни в ком спокойствие и хладнокровие.
Возможно, это есть слишком сильный защитный механизм, предостерегающий его от воздействия стрессов.
Возможно, ему глубоко в душе было просто на все плевать. Но так я о нем никогда не думала, не думаю и думать не желаю.
Это неплохо повредило наш общий бюджет, но он сильно переживал за меня и мои мысли о внешности, потому днем раньше (позже?) я уже оказалась в платной больнице, где мне ретушировали мои шрамы на лице, а раз в день вставляли новый серебряный зуб. Я била Ее – ТЫ БИЛА СЕБЯ СЕБЯ СЕБЯ – только одной стороной лица, потому и зубы оказались выбиты один рядом с другим. Так половина моей улыбки славилась красотой фарфоровой чашечки работы искусного мастера, а другая тем временем являла собою грубый серебряный подстаканник, отлитый на заводе пьяницей, что после и помер в одном из чанов с растопленным металлом. Меня это не удручало, но и не радовало, а лишь иногда забавляло. Я была наполовину прекрасна – так мне говорила моя умершая мать голосом отца, а родителей, как положено тому быть, надо слушать и слушаться – и ровно наполовину монстром. Истина была где-то очень близко.
Вскоре меня выписали. Я никогда не славилась пышными формами тела или чем бы то ни было иным, но сейчас исхудала порядочно. Мои и без того впалые щеки поглотились ртом еще больше: последствие травм, пожалуй.
Когда меня выписали был праздник, а с неба уже шел пушистый снег. Я его совсем не заметила или не замечала. Это казалось мне нормальным и обыденным настолько, насколько может казаться невзрачной и не привлекающей внимания дорожная пыль. Виктор принес пару конфискованных бутылок хорошего ликера, бутылку шампанского и много фруктов, продуктов, украшений для дома. Он поручил мне ими заняться, а сам ненадолго отошел. Бумажные ангелы, гирлянды и дождики, шары и прочие красочные украшения мгновенно оказались по всей квартире по моей доброй воле и легкой руке. Это было никчемно и лицемерно, потому знатно поднимало настроение, да, милая? Стол я накрыла столь же быстро и осталось лишь начать готовить праздничный ужин. Праздничный? Ты что, не помнишь или не знаешь, чем кончаются праздники? Она такая глупая. Я это поняла сразу же и с тех пор ничего не изменилось, но она продолжает мне это доказывать раз за разом.
РАЗ ЗА РАЗОМ РАЗ ЗА РАЗОМ РАЗ ЗА РАЗОМ.
Ополоумевшая дура.
Я решаю, что готовить праздничный ужин трезвой не есть хорошо. Нужно выпить. Но пить ликер, что принес Виктор, без него или же шампанское, что вовсе припасено для главного и самого важного момента – некультурно. Я быстро перебираю в голове варианты, чем же промочить горло, и, что неудивительно, нахожу. На столе расставляются шесть стопок, три бокала и четыре граненных стакана. В каждый из них я разливаю, чередуя их в хаотичном порядке, воду, растворитель и ацетон. Нельзя доверять вертлявой Судьбе или себе самой, Знанию, чистому и беспощадному, решать, что пить. Случай подскажет мне. Я перемешиваю их все между собой. У тебя семь попыток. Может, тебе даже повезет. Я вижу, как Она хаотично заливает в меня семь разных сосудов. Стопка, стакан, бокал, стакан, бокал, стопка, стопка. До дна!
ДНА ДНА ДНА.
В каждом из них оказывается какая-нибудь гадость, что уже сейчас продирает мои внутренности насквозь.
Что поделать, подруга?
ПОДРУГА ПОДРУГА ПОДРУГА.
Я выбегаю на улицу, чтобы сказать Виктору, чтобы попросить помощи. Я сталкиваюсь с ним посреди двора, он роняет еще пару пакетов. Я припадаю к нему, я тянусь к нему губами. Он думает, что я хочу его поцеловать. Это так, но сейчас не лучшее время. Внутри меня что-то громко булькнуло, изо рта потекла тонкая струйка крови. Он понимает, что опять что-то не так. Я сгибаюсь вдвое, падаю на колени, и из меня извергается добрая половина моей толстой или тонкой кишки и кровавые ошметки других сожженных внутренностей на белый-белый снег. Так мы и встретили наш первый Новый Год.
Реанимация приехала незамедлительно.
ПЕРЕМЕНЫ
Она меня мучает каждую ночь, пока я в больничной палате. Дергает за ниточки капельницы. Шуршит препаратами. Звенит приборами для осмотров. Скребется под железными прутьями кровати. Стучит огрызками ногтей по стеклу, открывающему вид в приемный покой. Даже не хочу вспоминать Ее беснования перед моим лицом, что у меня даже не было сил отвернуть. Чтобы я могла все видеть, Она держала мне веки. Ты слабая. Очень слабая. Ты мне такая не нужна. Ни на что не годишься. Кусок дрянной плоти.
ПЛОТИ ПЛОТИ ПЛОТИ.
С этими словами Она оставляет меня. В голову мою обрушивается невиданное уже много дней и месяцев, а может и лет, спокойствие одиночества.
Этот случай омрачил Виктору настроение, но не сам праздник. Вскорости он меня забрал с моих лечебных процедур, похудевшую на десяток килограмм, которые я больше никогда не смогу набрать в связи с тем, что моя пищеварительная система стала ровно вдвое меньше. Я зашла в квартиру, он отвел меня в ванную комнату. Он сказал, что мой сарафан не удалось отстирать и привести в порядок, потому он поискал кое-что и обнаружил затерявшееся платье его ... кого? Оно был очень похоже на мое, но многим свежее. Сарафан, чудом выживший в пламени. Я осталась одна. Во всех смыслах данной фразы. Сейчас я чувствовала совершенную и непоколебимую отрешенность от всего, что меня окружало. Она вытеснила из меня очень многое, заняв собою. Покинув меня, образовались сплошные пустоты, находимые мною тут и там. Я скинула с себя одежду и встала перед зеркалом в пол, венчавшим дверцу банного шкафа. Ноги мои отощали. Мышц не было видно вовсе. Бедра спали и сгладились в почти ровную единую линию с ногами и спиной. В животе зияли дыры-ямы и пара тоненьких швов. Плечи ссутулились настолько, что даже самая маленькая вешалка будет громадной по сравнению с ними. Все кости проступали явно, словно были обтянуты не кожей, а тончайшим шелком, в ключицы можно было класть небольшие предметы, ибо те выступали неимоверно. Шея истончалась, с нею я была похожа на подарочную фарфоровую куклу. Щек не было, остались лишь пазухи, следующие за скулами. На носу преграждала путь спадающим очкам горбинка переломленного хряща, половина левой брови до сих пор не отросла, под глазами были иссиня-черные мешки, словно две пыльные грязные тени. Глаза потускнели до серого своего цвета. Пакля волос вызывала рвотные рефлексы. Я улыбнулась. Засверкало черноватое серебро моих зубов, улыбнулись и два моих шрама, растянувшихся на половину лица, но все же похорошевших после процедур. Я уже знала, чем займусь в ближайшие дни. Я чувствовала, что Ее нет даже очень-очень далеко, но вскорости могу вновь оказаться в других местах. На этот случай, я не снимала сапог даже в квартире, а под рукою всегда было пальто. Меня завораживала моя матовая восковая кожа. Я оказалась в горячей воде ванной, что топила, томила, растапливала меня. Она была заполнена пушистой пеной. Так я пробыла в ней около часа, а когда попыталась встать, поняла, что совершенно нет сил сделать это. Я устремилась, набралась решимости и храбрости сделать или попробовать это сделать еще раз, но побоялась, что разойдутся какие-нибудь швы, а я благополучно размажу оставшуюся лучшую и вместе с тем самую живучую часть моих органов по белесой плитке или фаянсу. Я позвала Виктора.
Он прибежал суетливо, распахнул дверь, тут же смущенно отвел глаза. Я попросила его помочь мне выбраться из ванной, тогда он взял полотенце и пошел ко мне. Аккуратно и нежно приподняв меня, он тут же спрятал мою наготу в махровую ткань. Я повисла на его шее и плечах. Мой капитан понес меня в спальню. Там был полумрак, а окна были открыты. Но теперь меня ничего в этом не пугало. Он собирался уходить, но я окликнула его. Подойдя почти вплотную, склонился, прислушиваясь к моему невнятному шепоту. Он округлил глаза, услышав сказанное, но не двинулся с места. Взяв его лицо в костлявые руки, я издала легкий, но такой важный поцелуй.
ТЕМНЫЕ ДЕЛИШКИ
И вновь стало совершенно неважно, кто я и где. Теперь я была лишь собою, и этого было предостаточно. О, нет. Считай, это была разлука двух возлюбленных: такая краткая, но безмерно для них долгая. Нужно сделать, нужно выполнить одно важное поручение, данное очень и очень давно. Мало кто и мало что знает о происходящем в этом городке. Тихий, невзрачный. Возможно, богатый. Но лишь слухи остаются от того, что здесь крутится на самом деле.
ДЕЛЕ ДЕЛЕ ДЕЛЕ.
У меня, а, следовательно, у тебя, есть один приятель, без которого все бы пошло под откос. Он сейчас молод, озабочен, озадачен и глуп – хотя, конечно, не настолько, как ты. И сейчас ему может потребоваться пара предметов умерщвления других людишек. Пойдем, самое время прогуляться. Ты думаешь, что тебе плохо? Что я дурно с тобой обращаюсь? О, нет. Я могу тебе показать, что такое дурно.
Я против своей воли начинаю носиться взад и вперед по комнате, оглашая ее смехом. В моих руках пистолет Виктора. Один из них. Она бежит и опрокидывает мою тумбочку у кровати. Потайная панель ломается, рукопись трепещет от легкого оконного сквозняка. Она стреляет в мой висок, и каждый выстрел устраивает полнейшую круговерть всего в моем взоре. Я одновременно нахожусь во всех местах, в которых могла и могу находиться. Во все времена года. Меня окропляет дождь и заваливает до пояса снег. Я стою по щиколотку в ледяной воде или кипятке. Над моею головой испепеляющее солнце или бесхарактерная луна. Мои ноги режут камни или крошащийся асфальт.
ВЫСТРЕЛ ВЫСТРЕЛ ВЫСТРЕЛ.
Головокружение заставляет меня проблеваться прямо на облюбленный мною в прошлый раз ковер. Еще один выстрел. Голова гудит. Мои мозги за прошедшее мгновение окрасили и украсили собою пляжи и квартиры, столы и кровати, море и парки, людей и жухлую траву. Сейчас я сижу в «Клюкве». Всякий раз, когда я умираю от Ее рук, меня переносит в ту ветвь, где я жива, или же создается копия, копия копии. Я не пытаюсь понять, в какой я из них потому, что эта – не та, что мне нужна. От нее нет толку. Она ждет – А Я ВСЕГДА ДОЖИДАЮСЬ ТОГО, ЧТО ХОЧУ, МИЛА-МИЛА-МИЛАЯ – пока к ней подойдет какой-то парень.
Барная стойка. Я никогда не пью ничего крепче ликеров. Она пьет, не закусывая, ледяную водку. Не больше и не меньше двух стопок в три минуты. Когда проходит около восьми стопок, бармен ставит перед нами бутылку, чтобы мы разливали сами. Ей понравилась, очень понравилась та карусель, которую я устроила. И сейчас она податливо помогает мне пить белую-горькую. Проходит еще восемь стопок, и бармен придвигается ближе, пытаясь что-то шептать. Вокруг ни души кроме нас, но так шумно, все пространство вибрирует и гудит. Вера, Она, я, мы, мы протягиваем бармену пистолет. Он видит гравировку, но сразу же замечает, что это не станет проблемой: все это легко затереть и скрыть. Он быстро и ловко прячет его за стойку, дает ни толстую, ни худую стопку денег. Мы даем ему пару купюр, лежащих сверху, расплачиваясь.
-Для таких очаровательных фрауляйн водка за мой счет,- говорит и подмигивает.
Мы тянемся к нему, улыбаясь и заигрывая. За сантиметр до поцелуя, мы вонзаем нож для льда в одном вдохе от его руки и с тем уходим, не распрощавшись. На данные нам за пистолет деньги, мы покупаем в первом попавшемся на глаз бутике черный как цвет ночи сарафан. Покинув магазин, мы падаем лицом в асфальт и шагаем дальше по квартире. Потрепав хорошенько, мы кладем платьице к вещам Виктора, на его полку. Проходя мимо себя, сидящих за столом, мы ударяем Веру по голове тяжелой старой вазой. Пара свежих цветков падает на пол, вода поливает уже бессознательную нас. Один из цветков отправляется вместе с нами. Мы бьем себя дверью по голове, оставив ее в проходе, до тех пор, пока вновь не оказываемся тем самым утром. Тем самым утром уже без пистолета, без полученных за него денег, уже в купленном сарафане, что чудом оказался спасен.
Я могу устраивать такие прогулки каждое мгновение своего существования.
Так ты будешь добровольно помогать мне?
Я стою перед зеркалом, улыбаясь сама себе. Я первый раз сдалась. Я плюю в лицо нашему отражению.
ДУРА И МОРЯК
Для меня это число стало поистине знаковым и важным. Где-то сейчас тысячи раз происходит и не происходит Дело. А в целом, царит полнейшая гармония и исцеляющий порядок. В голове все немного мутно, трудно вспоминается верная очередность всего. Кажется, после той сделки в той «Клюкве», Она оставила меня. Оставила не в первый раз, но не тревожила вовсе. Казалось, Она наблюдает из-за угла, с потолка, с окон напротив, сверкая стеклом монокуляра, соблюдает дистанцию, боясь спугнуть дикого зверька, живущего своею жизнью. Раз я так говорю, значит, Она могла так подумать. Значит, так оно и было, и есть. Виктор первое время запрещал мне соприкасаться с опасными предметами и всячески меня оберегал. Все делал сам, освободив меня от нагрузок, защищая меня от себя самой, от Нее, от всего, что может быть опасным для меня. Его зарплата вполне держала нас на плаву, потому Виктор запрещал мне работать.
Вскорости после нашего первого поцелуя, мы устраивали своеобразные свидания в гостиной, что тщательно скрывали после и от самих себя. Через пару недель, я ему предложила спать со мной, оставив свой избитый диван. С потаенной радостью, он согласился. Я спала с ним крепко и безмятежно, и нет большего ощущения и чувства полноценности и воодушевления от пробуждения, чем от пробуждения с любимым человеком. Он застенчиво гладил меня и целовал. Я неизменно варила в турке кофе на двоих, и тогда мы на балконе разрезали красную ленту рассвета, открывавшую новый день. Дым заполонял весь балкон, окутывал цветы в горшках, плющ, кактусы и папоротник. Все это было принесено им в прошлые выходные по моему особому желанию на правах болеющей девушки. Вечно и неизлечимо больной. На балконе пахло жирным и засаленным табачным тлением, коим пропиталось и кресло: оно было одно, ведь обыкновенно, я сидела на краю подоконника – да, он уже в достаточной степени мне доверял – или на его коленях. Я немного похорошела и у меня не только появилась старая страсть к чтению, которой я заражала и моего моряка, но и непреодолимая жажда игры в шахматы. Тем же вечером он ринулся покупать доску и фигуры, после чего мы, куря и попивая чай, проиграли, весело шутя, до самого рассвета. Он был очень и очень занят работой, но не было такого дня, когда бы я не чувствовала присутствия Виктора или его заботы и внимания.
Иногда меня подмывало спуститься этажом ниже и увидеть жильцов своей квартиры. Иногда меня влекло найти в здании Администрации Яна, Фабера – возле редакций и типографий, а Киру – в «Клюкве», но понимала вдруг и резко, что ничего это не изменит. Я не хотела лишний раз испытывать судьбу на ее доброту и благосклонность.
В один из вечеров, Виктор принес к ужину бутылку десертного вина. Мы ее распили, и я почувствовала то самое гадостное томление одинокого тела. Почти бессовестно и страстно я его целовала и влекла за собою в спальню. Тогда мы первый раз занимались любовью. Это многое в нем переменило, и в частности Виктор перестал относиться ко мне, как к вещи, которую он боится разломать, разбить, раскрошить любым своим неловким или неосторожным движением, любым своим грубым словом. Но он по-прежнему оставался неизменно добр и нежен. Бояться ему было нечего, как и мне: мой оскал серебряным полумесяцем и много-много травм вполне могли это подтверждать и гарантировать. Он оставался чувственным, аккуратным, высоко организованным, исполнительным педантом. Я была неисправимой влюбленной дурой со странными вкусами и приобретенным памятным уродством.
Я готова вспоминать все хорошее, что было в эти времена снова и снова, снова и снова. Однажды, у Виктора был крайне озадачен вид. А после еще раз, но по известному поводу: не прошло и пары месяцев нашей новой чудесной жизни, как мне пришлось бросить курить ввиду самых непостижимых обстоятельств, заставших меня врасплох. Этими обстоятельствами оказалась беременность.
Я знала, я чувствовала, что девять месяцев буду носить под сердцем свою дочь.
ВАЛЕНТИНА/НА КРУГИ СВОЯ
Вновь все подло мелькает в голове. Картинки, картинки, картинки. Сложно на чем-то остановиться. Что было до, что было после? Всегда остаются вопросы, на которые нет ответов. Всегда есть вопросы, на которые нельзя ответить однозначно и просто.
Роды осложнились тем, что организм мой был изнурен, а тазовые кости и бедра – слишком узки. Это не помешало в самый разгар зимы взять на руки снежно-белую маленькую дочурку на руки. Только взять. Я не могла ходить. В связи с постоянными нагрузками на спину и поясницу, оставшись без них, мое тело перестало меня слушаться, и нынче я парализована на неопределенный срок ниже пояса. Ног будто бы и нет. Я познала за свою жизнь много разных ощущений, – сотрясения мозга, рваные раны, ушибы, переломы, потери сознания и многое другое – но данное стало для меня открытием.
Прошло не так много времени, и Виктора пустили к нам. Валентина была извечно спокойна и сонлива – мы назвали ее именно так. Через месяц я смогла встать на ноги, и тогда наша семья смогла воссоединиться в заново отстроенном доме. Виктору было в радость продолжать уделять всячески внимание мне и помогать, дабы я себя не утруждала лишним. Теперь он чувствовал себя еще боле счастливым, чем был, потому, что в нем нуждались сразу две самые главные девушки в его жизни.
Я очень скоро пришла в телесный порядок после родов, малышка была не особо любознательна, но могла часы проводить в созерцании каких-нибудь невзрачных предметов. Молочные железы подвели меня, но и подарили облегчение: теперь я могла вновь пить свой любимый ликер и дымить на всю веранду обожаемыми папиросами. Виктор ничего не имел против. Мы вместе вечерами читали ей сказки и пели колыбельные: его сиплый голос сливался с моим высоким и звонким очень странно и замечательно. Он часто покупал ей новых кукол, но ей больше нравились, о чем я ему часто говорю, разные плюшевые звери. Она никак не могла быть, например, без тряпичной ярко-розовой свинки. Я не отходила от нее ни на минуту, и позволяла себе то сделать лишь по возвращению со службы нашего счастливого отца. Он не хотел обременять меня вопросами замужества и свадьбы, пока меня тошнило, пока мне могло резко захотеться вяленого мяса с черничным джемом или заплакать потому, что пошел дождь. Вновь этот вопрос поднялся только сейчас.
Мы сделали все тихо и скромно. Свидетеля и свидетельницы не было, как и гостей: звать нам было некого. Незаметно расписавшись, я приняла его фамилию, просто не имея своей. В тот вечер мы позвали в наш дом хорошую и добрую женщину, знакомую Виктора, что любезно согласилась присмотреть за нашей Валентиной. В честь такого знакового события, как свадьба, он решил сделать мне сюрприз: мы отправились ужинать в ресторан, где хотел меня познакомить со своим лучшим другом.
«Клюква» недавно вновь купила очередную часть жилого дома, в подвале которого изначально располагалась, и теперь обзавелась верандой на втором этаже. На улице пахла весна. Мы поднимались по крученой лестнице бара на ту самую веранду.
-Самое приличное и самое неприличное место в городе. За пятничную ночь вызовов сюда может быть больше, чем за весь год по всему городу,- делится со мною мой Виктор.
Я не переживаю, лишь немного напряжена. И поводы для того есть.
В конце веранды туда и обратно бегает с разносом белесая коса Киры, кидающей на меня взгляды сквозь стеклянные створки дверей, ведущих к выходу.
За барной стойкой второго этажа еле стоит на ногах с полной маргариткой вермута Пааво, поражая меня завистливо злым и ехидным взглядом.
Мимо него, мимолетом заметив меня, проплывает вальяжно и гордо Агнета.
К нам подходит официант, мой муж делает заказ. Сквозь ручник работника «Клюквы» я вижу темный силуэт, курящий, опершись о бортик веранды. Он улыбается мне бесноватой улыбкой вечно живой и вечно мертвой. Я понимаю, что это была не победа, не капитуляция Ее, а лишь отступление, скорее – иллюзия отступления.
Время – Ее подарок мне, что для Нее не стоил и гроша.
Лучший друг Виктора так и не пришел.
ПРИШЕЛ ПРИШЕЛ ПРИШЕЛ.
ЗАВЕЩАНИЕ
Сплю в муках, просыпаясь от кошмаров и засыпая в ужасе. Одно мгновение – и перестаешь быть собой. Одно мгновение – и перестаешь быть. Все – лишь коматозный сон. Все иллюзорно и нереально. Все несущественно. Все пусто. Все однотипно. Все это еще было. Все это уже будет. Мне неожиданно резко и плавно стало безразлично ровно все.
Я понимала, что где-то еще есть я, или нет меня, есть Виктор и Валентина, они есть много раз и во многих местах, во многое время. Теперь моя собственная дочь и муж казались мне не более, чем тряпичными куклами. Теперь те, которых я любила и ради которых пыталась выжить в этой неравной схватке со мной – всего лишь многие. Потому, что их действительно очень много. Ему меня никогда не понять. Я не хочу причинять ему боль годами. Я не хочу, чтобы нашу дочь воспитывала такая, как я. Даже если и представить, и понять, что их не сосчитать. Но именно эта – моя дочь. Именно этот – мой муж Виктор. Я должна выбрать меньшее из двух зол, и мне приходится полагаться на большее, дабы оно минимизировало несчастья моей, именно моей семьи. Меня утешает мысль, что, возможно, я уже это делала, что я уже клала голову к этой гильотине самопожертвования. Меня утешает мысль, что когда-нибудь я научусь делать это лучше, лучше чувствовать и смогу вновь увидеть свою доченьку и возлюбленного. Пускай это будут и не они. Пластиковые манекены, разгуливающие по дому моего мужа. Когда-нибудь я все возьму под контроль, и тогда ни одна из меня не попадет в психиатрическую лечебницу, ни одна не увидит смерти друзей, ни одна не будет изувечена и уродлива, ни одной не придется покидать своих родных, чтобы даровать им свободу, жизнь и счастье. Счастье без меня. Я не считаю, что приношу несчастья, но доля правды в этом изречении есть. Они повсюду и всегда рядом со мной, преследуют меня и сопровождают.
Когда-нибудь я все исправлю, и слезы мои не будут наворачиваться на глаза, страдая от рук себя же, а я не буду пить химикатов, не расстрою Виктора своими болезнями, не причиню вреда ни единой человеческой или животной душе. По моей воле никто не прыгнет с крыши, не залезет в петлю. Ни одна книга не будет сожжена, ни один пистолет не будет продан. Я слишком сильно жалею себя.
Бывают жизни, что стоят тысячи других. Тысячи моих жизней. Я буду пытаться раз за разом до тех пор, пока не одержу безоговорочную победу в этой безвыигрышной лотерее.
Я должна умирать ради пьяницы-моряка и дочери, что меня даже не вспомнит.
Я должна умирать ради проститутки с дворянским титулом, ради бездомного писателя, ради лицемерного бюрократа, ради человека без памяти и принципов и его любимой с наклонностями маньяка.
Я должна умирать ради тех, кто живет и умирает не во имя мое, а боле – из-за меня.
Я чувствую, что из этого тупика выбраться можно только обратной дорогой. Этот серпантин ведет на самую вершину горы из трупов, с которой спуститься можно, лишь обернувшись назад. Раз за разом приходится возвращаться в начало, потому, что пути вперед просто-напросто нет. Остаться с Виктором и Валентиной – значит погубить обоих. И нет мне маршрута кроме того, что ведет на новый круг, и нет мне судьбы иной кроме той, что раз за разом проживать свои ошибки, не в силах что-либо изменить или поправить, а лишь наблюдать ужасные последствия, бесконечно страдать и тосковать. Я обречена на это по своей глупости, но прервать ее – значит прервать мою жизнь. Иногда складывается и так, что весь мир держится на одной глупой, действительно глупой девчонке. Я проклинаю все, что люблю и любила, дабы уберечь это. Я проклинаю все, что было и будет, дабы оно существовало сейчас. Я проклинаю саму себя, чтобы замкнуть этот бесконечный и беспощадный цикл. Мне не остается ничего иного.
Чтобы узнать, что ты проиграл, нужно выиграть. Выиграл – значит умер, проиграл – остался жить.
С горестью в сердце, обливая сарафан градом слез, я передаю все в Ее руки, ибо иначе быть не могло, не может и не сможет быть.
Валентина плачет в колыбели. И я говорю:
-Когда-нибудь на моем месте будешь ты.- Я говорю,- Когда-нибудь.
КОГДА-НИБУДЬ КОГДА-НИБУДЬ КОГДА-НИБУДЬ.
ИНАУГУРАЦИЯ
Я слышу и ощущаю Ее ликования от моей капитуляции. Я принимаю все то, что отрицала. Я принимаю это в себе и в себя. Остается совсем немного, и мне хватает времени в последний раз подержать Валентину на ручках, дабы хоть немного ее успокоить. Родная, любимая моя, тебя никто не обидит. Я всегда буду с тобой. Я закрываю глаза и остаюсь в умопомрачительной тишине.
Раскрыв их вновь, я наблюдаю два плетенных кресла, стоящих на ломаных камнях пляжа. В одном из них сидит Она. Наконец, я вижу Ее лицо. Она или прекрасный монстр, или тошнотворная красавица. Что-то между. Меня то мало беспокоит. Почти не беспокоит. Она курит, а под креслом лежит бутылка водки, по которой стекает последняя капля горячего напитка. Жестом Она предлагает мне присесть. Я не без иронии сажусь.
-Ну, вот и все. Знаешь, как это называется? Пост сдал - пост принял. Мне досталось, кажется, больше всех остальных, поэтому я получилась такая злая. Может, в прошлый раз я говорила себе то же самое. Я уже не помню, совершенно ничего не помню. Да и плевать. У меня есть пара сигарет, и скоро начнется шторм. Я просто могу спокойно дождаться того, что он меня смоет и унесет с собой туда, где я больше не увижу ни одной мерзкой рожи. Я блядски устала. Я так устала, так устала...
На небе было пасмурно, соленая вода действительно нещадно бурлила. Вдалеке штабелями в длинных рядах были уложены грязные прогнившие дельфиньи туши, с которых свисали куски вяленной плоти.
-Ты извини меня за все, хорошо? Хотела или не хотела, но так должно было быть. Я лишь знаю, и ты тоже знаешь. Мы знаем, а почему мы знаем и почему должно быть то, о чем мы знаем? Черт его знает. Иногда я думаю, что я глупею из-за тебя сама.
Я недоверчиво смотрю на Нее. Она закалила меня, и я понимаю, что это есть всего лишь еще одна наглая ложь. Она заливается смехом, поймав мысль в моих глазах, и подается ближе.
-Правильно! Какая ты умница. Значит, даже такую тупицу, как ты, можно научить хоть чему-то. Да, признаться честно, все это мне было в удовольствие. Как будет и тебе. Тебе, именно тебе, дорогуша, решать, что будет дальше. Точнее, исход всегда один, а вот пути к нему неисчислимы.
Мне теперь знать лучше. Мне лучше знать, что, как и когда. Она теперь ничто. Она сказала верно: "Пост сдал - пост принял". Нынче я заведую этим карнавалом. А в Ее глазах я читаю лишь испуг.
-Да, так заканчивается все. Ученики превосходят своего учителя и учат его новым остротам и истинам. Похоже, и мое время пришло. Наше время пришло. Я хорошо выгляжу?
Я киваю. Мне нет удовольствия смотреть на Ее физиономию, что Она неустанно корчит, переодевая гримасы образов и эмоций.
-Что ж, это замечательно. А теперь оставь меня и займись Делом. Оно не ждет.
Она отстраненно отворачивается, глядя на надвигающуюся многометровую волну. Жадно затягивается обжигающей пальцы сигаретой. Ее абсентовые глаза закрываются. Она улыбается безмятежно и счастливо, как клерк в конце своего нудного рабочего дня. В этот момент мне даже становится Ее жалко, но я догадываюсь, что это есть очередная уловка.
-Хочешь будем вместе горе мы терпеть?
Волна раскрывает свой зев, гребень поднимается все выше.
-Хочешь будем песни под шарманку петь?
Я уже не чувствую ровно ничего. Даже Ее кончина теперь является простой формальностью, какую нужно вытерпеть и переждать. Мне плевать на Нее и на себя.
На нас падает громада воды, поглощая обоих и уволакивая на морское беспросветное дно.
И слышу я крик из пучины, и Она танцует в предсмертных конвульсиях, и вижу Ее, мои зеленые, цвета абсента, глаза в фонарных лампах мостовой, стоя под дождем у входа в "Клюкву".
Теперь ничто не имеет веса.
Вкус соленой воды во рту сменился послевкусием спирта.
КОНЕЦ ИГРЫ
Далее все происходит ровным счетом бесчувственно, происходит, опираясь на мышечную память. Что ж, то верно. Все это делали. Я тоже сделаю. Скоро все встанет на свои места. Очень скоро. Именно такие мысли влекут меня сквозь скользкую и склизкую толпу гуляк «Клюквы» к служебному коридору. Я не боюсь встретиться лицом к лицу ни с кем из живых или мертвых. Это тоже не имеет никакой ценности. Меня гонит какой-то неведомый зов, странная и ласковая песнь, что умерщвляет больных и успокаивает животных на бойне. В голове не мутно, а чрезмерно ясно. Настолько ясно, что любое возникающее в голове слово, любой образ слепит и отвлекает, лишает четкости зрения. Никто не следит за служебными помещениями. Они просто никому не нужны. За дверью меня ожидает пологая лестница, за лестницей – длинный изогнутый коридор. Я вожу руками вдоль гладких и жирных стен в полном отсутствии света. Мое дыхание облизывает их и оставляет влажные текучие следы. Моя нога ударяется о ветхую дверь. Распахнув ее, взору моему предстает старый, самый первый зал, где зародилось культовое место этого городка.
Весь обитый зеленой кожей и лаковым темным деревом. Сейчас все лавки, столы и стулья отодвинуты к периметру, а центр занимает игральный стол. За ним сидят семь игроков. Перед ним смотрит на всех уязвленная и тихая девушка-крупье.
Я знаю лишь двоих любителей азартных игр. Первый – Виктор Георгиевич Калинин. Второй – хозяин этого притона, Пааво Лепик. Когда я захожу, оба изображают тысячи эмоций, невидимых даже профессиональным игрокам, но легко различимых мною. Я присаживаюсь за стол. Мне дают карты. На середине стола появляются наличные, украшения, фишки. Мы знаем, чем все закончится. Подстава, скрытая в картах, ориентированная на Виктора, теперь направлена целиком и полностью на меня. Я не сопротивляюсь, но и не поддаюсь. Я не сторонница того, чтобы все выглядело естественным, но мне просто-напросто наплевать. В углах зала, в самых его темных червоточинах сидит охрана с оружием на тот счет и случай, если что-то пойдет против планов. Пааво знает, что я проиграю, специально, нарочно или случайно. Проиграю. Виктор догадывается об этом. Мы вскрываем карты, и моя пара восьмерок отправляется в никуда, а все, на что я играла, переходит Лепик. Мы понимаем, что будет дальше. Я смотрю ему прямо в глаза, он их бессильно опускает, осознавая, что старания его бесцельны. На Виктора я даже не бросила взгляда за все время игры: я знаю, что он сейчас ощущает, что думает. Я знаю, насколько ему сейчас сложно и не по себе.
Какой-то обезумевший начальник одного из отделений полиции решает устроить облаву на бордель, в котором мы сейчас играем в покер. Крупье указывает мне на выход. Я, молчалива и спокойна, выхожу прочь. За дверью, в темноте коридора встречается фигура, оглушающая меня молотком. Наверху будоражат и колеблют воздух пьяницы, полицейские и стрельба. Он раскалывает мой череп, и мозг беспрепятственно вываливается наружу. Тем же служебным коридором он выносит меня не на скотобойню, а к черному входу, ведущему в закрытый, недоступный и неприступный двор. Через десять минут подъедет машина, что соберет пищевые и технические отходы, вывезет их за город и свалит в гору.
В игральный зал врываются сотрудники полиции. Покерный стол уже разобрали и спрятали. Все разошлись мгновенно. Осталось лишь два кресла и два сидящих в них человека. Виктор подрывается, скручивает Пааво. Он совершенно не сопротивляется. Виктор избивает Лепик. Последнего уводят в служебный автомобиль в наручниках.
Для кого-то жизнь начинается возле трущоб и мусора в лохмотьях.
Кто-то наоборот – обретает свой конец под завалами грязных тряпок и сгнивших овощей. Мои переломанные прессом кости смешно торчат из завала мусора где-то в десяти километрах от места моей смерти. Моей первой настоящей смерти.
Тяготившая одежда из ткани, плоти, суставов и хрящей, костей и сухожилий больше не сдерживает Ее, нас.
Не сдерживает Меня.
ПРОЩАНИЕ
Виктор безутешно плачет и пьет, пьет и плачет у колыбели, качая ее своею могучей рукой и неслышными грубыми всхлипами. Я выхожу из темноты, он меня не замечает, пока я глажу первые тонкие шелковые волосы нашей девочки. Нечаянно я открываюсь его взору, он замирает на мгновение и бросается меня обнять, обнять мои колени, но у него ничего не удается: он падает, руки его устремляются в пол.
-Что ты такое? Я сошел с ума?
-Милый, если кто-то и сошел с ума, то верно этим человеком буду я.
-Ты… мертва?
-Да, в очередной из многочисленных раз. У меня есть возможность последний раз побыть с тобою той, которая тебя любит и которую любишь ты.
-Почему все так, почему?
Голос его бороздит эхо во мраке окружающего. Слезы нещадно льются ручьем из глаз.
-Я не могу тебе всего сказать и всего объяснить, но пойми меня и прости. Грядут ужасные и прекрасные времена. Если у меня появится шанс вновь встретить тебя, я это сделаю всеобязательно. Но сейчас речь идет о человеке, куда важнее, чем какая-то девушка. О тебе, дорогой.
Он прекращает свою истерику, садится на рядом стоящий стул и внимательно вникает. Я, неподвижна, продолжаю стоять у колыбели.
-Пааво. Не считай его плохим. Если он нехороший, то все мы нечестивцы. Если он честен, то все мы бесы. Не суди его таким, каким его видишь. Сейчас он нуждается в тебе, а ты всецело должен положиться на него. Он или кто-либо иной уже не сможет видеть меня такой, какой ты меня знал. Не прекращай радости жизни. Пей наш кофе и кури наши папиросы. Наполняй стопку ликером по выходным и не бойся сам заходить в книжные магазины. Если ты меня любил, – ведь я знаю, что это так – если ты меня любишь, – ведь я хочу в это верить, то убереги его от беды. Он может натворить глупостей, не понимая, просто не понимая всего. Это сложно, я знаю, что сложно. Считай это моей последней просьбой. Ты не сумасшедший. Я смогу тебе это доказать, ты сам это увидишь. Доверься мне еще раз, как тогда, когда вверил свою судьбу рукам безымянной девушки, умирающей от пневмонии.
Я даю ему свои руки. Он счастлив водить по ним пальцами, хотя не чувствует их совершенно. Все верно: меня больше нет.
Теперь я – номерные знаки машин, листы блокнота, страницы книг, ноты, надписи на стенах, визитки, слова людей и их мысли. Меня больше нет потому, что я являю собою все. Я есть Знание, абсолютное и беспощадное. Губительное и непредвзятое. Я вольна делать все, что захочу потому, что в любом из концов встречусь лоб в лоб с еще одним бесконечным началом. Я вольна быть ничем, чтобы весь мир был соткан из моих жил и облит моею кровью. Я вольна даровать жизнь и смерть во имя свершения одного несметного и неоглядного Дела. Оно порождаемо само собою, и достаточно разорвать всего одно звено этой цепи, чтобы прекратить безумие и вместе с тем погубить все, ради чего не стоит жить и стоит умереть.
Любая битва – заведомо проигрыш, ибо другого исхода быть не бывает.
Любая победа – лишь прыжок на бесконечно тонком льду.
Я покидаю его, не давая возможности распрощаться. Так расставание дается легче и проходит, причинив меньшую боль. Я уверена в том, что Виктор послушает меня и исполнит то, что я ему вверила, ибо для того я полюбила его, а он – меня.
Все было ради того, чтобы я могла жить и умирать, чтобы он мог жить и умирать, чтобы алкоголик и хозяин треклятого бара «Клюква» не пустил себе пулю в голову.
ЗВОН ЗВЕНЬЕВ ЦЕПИ
Я безучастно сижу в дальнем кресле, наблюдая его сутулую спину.
Позади меня окно. Спереди – пьяница. Следуя из этих двух простых фактов удается понять: я в кабинете Лепик. Окна уже не вызывают моего ужаса, ибо я вызываю страх среди их стеклянной братии. Пааво пьет прямо с горла, держа бутылку в левой руке. Правая рука тем временем все время снимала и вновь ставила на предохранитель пистолет со стертыми серийными номерами и гравировками. На его пальцах колец больше, чем на пальцах всего цыганского табора. Каждое из них особым образом звенит, соприкасаясь с другими. Карманные часы лежат на столе, отрезая по секунде безжалостно, размерено, кропотливо. Щелк-щелк. Предохранитель снят. Поставлен на предохранитель. И так в такт секундной стрелке. Он на взводе, но не подает виду. Он в панике и отчаянии, потому подавлен и беспомощен, обескровлен, обездвижен. Действо начинается.
-Доброго вечерочка,- шепчу я ему на ухо из-за левого угла спинки кресла.
Он не замирает, а молча наводит в мою сторону пистолет и издает выстрел.
-Приятного аппетита,- говорит он и издается еще пара выстрелов.
Я выныриваю из-за стола, резко выставив руки и уперев их в стол. Его пьяная реакция незамедлительна: еще две пули прошивают силуэт моего черного сарафана. Каждый из выстрелов оставляет след на стенах его обители.
-Белая горячка, дорогая, это ты? Я до тебя допился?
Я роняю пару книг со стеллажа, корешки соседних их товарищей прошивает еще два куска закрученного свинца.
-Я тебе не достанусь живым,- Пааво опрокидывает в себя бутылку и допивает ее залпом до дна, не отводя взгляда от кабинета и нацелив себе в подбородок ствол пистолета. Он швыряет бутылку прочь, я ее ловлю.
-Сучья морда.
Выстрел рассекает ей горлышко у моей кисти, осколки разлетаются звездным дождем во всех направлениях. Лепик лезет в ящик стола за второй обоймой, пустая оказывается на полу. Зарядив пистолет, он направляет движение будущего безжалостного снаряда в свое сердце.
-Что если я знаю, как тебе жить?
-Это может и известному кому-то, но явно не тебе!
-А что если этот кто-то и есть я?
Он замолчал, задумавшись.
-Скажи мне, стоит ли успех, богатство, слава, истинный тоталитаризм и господство, безвластие и непомерное блядство одной человеческой руки?,- шепчу я спустя десяток гадких секунд тишины.
-Что ты несешь?
-Скажи, стоит ли одна твоя рука, пять твоих пальцев, кисть, запястье славы в веках?
-Была бы моя воля, я бы за такую сделку себя целиком отдал. Нет. Все бы отдал за нее…
-Отдашь, если потребуется. А теперь скажи ясно и четко: стоит ли твоя рука... ее?
-Стоит, сладкая, еще как стоит,- он истерически хохочет, ввалившись в кресло.- Но это будет доступно мне в другой, пожалуй, в другой жизни. В этой было слишком много несчастий, что не дают веры ни в надежду, ни в чудо,- лицо его становится суровым и поникшим, тяжесть металла ощущается, как никогда. Он закрывает глаза. Палец скользит по гладкому спусковому крючку. Резким движением кто-то выбивает пистолет из рук Пааво, а, подняв, выкидывает в окно, задев стекло и тем самым разбив его. Он не видит пришедшего, но плачет и смеется в его объятиях, плачет и смеется. Виктор перехватывает за плечо Лепик, оба спускаются из рабочего кабинета на первый этаж, к барной стойке.
За окном льет бестактно и барабанит безустанно ледяной дождь.
Стоит ли твоя рука ее?
Кто же она?
ЕЕ ГЛАЗАМИ
Жизнь подарена нам, чтобы показать смерть. Люди живут затем, чтобы было нескучно дожидаться своей смерти. Люди пьют, кушают, спят, работают, творят, а еще дают обещания. Обещания даются, чтобы быть исполненными. Когда-то мною было дано обещание расставить все по полочкам. Сейчас, когда я в подвальном амфитеатре заброшенного особняка, а руки мои в саже, когда ноги мои босы и холодны, а черный сарафан – как траурный флаг, белый горох на нем – следы пуль, самое время этим заняться. Руки мои ловко скользят по стенам, оставляя нехитроумные слова и фразы. Зачем все это? Ради чего? Смысла может действительно не быть? Тогда к чему твердить, что он обретается после? Что если я привела участников Дела к смерти не из-за ненависти или любви к ним? Что, если мне глубоко плевать на судьбы тех, кто по моей воле и моему участию оказался в МОРГе? Что если в этом всем кроется нечто большее? Что, если все это время я, как и каждый, кто ищет ответы на свои вопросы, ищу то, что разрешит мою проблему? Я есть Знание, но есть и то, что не знает никто, потому над тем я безвластна. Они задают неправильные вопросы, получают неправильные ответы. Это уже не гипотеза, а аксиома. Им важна жизнь, им важна смерть. Они эгоистично думают о себе или о других, но не думают о том, каково переживать это миру, построенному на знаках и символах, построенному на знаниях. Основанному на мне. Я есть, как и все они, лишь благодаря одному-единственному человеку. Он должен умереть. Его смерть избавит всех от мучений, разорвет цепь циклов. Всякий раз, когда я проводила Дело, предполагая вину произошедшего в Кире, Яне, Алексе или Вере, оно выходило из-под контроля. Вера решала не стрелять. Решал не стрелять кто-то иной, все оставались в живых, а Лаврентова сходила с ума. Это оказалось слабым местом и породило еще больше проблем. Выбор был сделан неудачно, и тогда явились новые хозяева «Клюквы». Помимо них – отставной офицер-капитан. Раз за разом, каждый повтор рождает лишь новую повторяющуюся ветвь событий. Чем больше неудач, тем больше мест, где я должна быть единовременно, найдя себе прибежище в той, с которой это все началось. Я до сих пор в этом уверена. Уверена в том, что все эти мучения, смерти, страдания, голод, расстрелы, все кровопускание и все несчастия обрушились на этот мир и породили бесконечное количество его копий из-за одной глупой девчонки по имени Вера. Она не в силах понять этого, она подобна новорожденному котенку, который настолько туп, что его хочется раздавить ногой, и настолько мил и беззащитен, что так и хочется прибрать его к своей груди. Я должна убедиться, должна с полной грудью уверенности знать, что во всем виновата она. Тогда я ее просто утоплю в канаве. Тогда я лично приду к ней в квартиру к концу Дела, чтобы вышибить мозги. Тогда вновь свяжу для нее петлю из шали. Но пока никто этого не знает, и потому я бессильна. Сейчас мне остается лишь плыть в море, пораженным штилем, на парусной яхте. Сейчас я должна лишь вновь осмотреть все происходящее, понять, по какому из планов вне планов ведет свой ход судьба и сама история. Сейчас мне остается лишь ждать и выжидать. Чтобы погубить Веру, чтобы доказать ее вину, нужно вновь добраться по звеньям бесконечной цепи от ее конца к ее началу. И я знаю, что нужно сделать, чтобы Дело, на котором она будет, свершилось. Все идет по плану, даже когда все следуют против него. Исход будет один-единственный. Я совершенно выбилась из сил, превращая обыкновенный заброшенный особняк в свой новый дом, в свою новую обитель, в свой новый храм. Стены полны черных грязных надписей пальцами и кистями. Пол устлан тысячелетними осенними листьями, а с неба тихонько накрапывает мой последний и потому первый дождь. Я сажусь на пол в небольшой арке купола, ведущей в незамысловатый тупик. Я должна найти того самого человека и тот самый фрагмент времени, который перевернул к чертям этот проклятый и несчастный мир. Я должна помочь, и потому я дарую людям себя – чистое абсолютное Знание.
В моем амфитеатре зажигается первая свеча.
Либо Бог обустроил себе замечательную обитель, либо он захочет со мной познакомиться.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ, КОГДА ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ ОЧЕНЬ НЕПРАВИЛЬНО.
"Мы" – слишком громкое слово для четырех проживающих под одной крышей людей, проникнутых друг к другу самыми противоречивыми чувствами и объединенные скорее общей проблемой, нежели общим счастьем или же несчастьем.
888
Мы подобны в данном случае колонии крыс или тараканов, сплотившихся во имя выживания, максимум – крайне культурной общине бездомных. Слово «культурной» звучит чрезмерно помпезно для таких уродов.
Мы проживали это дерьмо раз за разом без возможности вспомнить или запомнить хоть что-то. Проживали, прожевывая и сглатывая. Это были разные мы в разных одинаковых по своему устройству городах, в каждом из которых был проклятый самим Господом Богом бар «Клюква».
Мы раз за разом встречались там по воле судьбы, знакомились и решали вершить Дело, не зная зачем, какие это может обрести последствия и вообще, что может с нами случиться по его исполнению. Проще говоря, не понимая нихуя.
Мы вершили его. Раз за разом. Но частенько все шло наперекосяк.
Случалось так, что среди четверых оказывались убитыми двое, трое или вообще один. Всего в одном случае из всех возможных комбинаций живых и мертвых Дело оказывалось законченным, но тогда это лишь ускоряло наше возвращение на новый круг, проворачивало колесо Сансары и давало нам возможность попробовать еще раз, найти тот самый единственно правильный вариант там, где его по-видимому просто-напросто нет. Происходит и так, что выживают все. Как сейчас, например. В этом цикле что-то глобально повернулось не так, поэтому все пули были благополучно всажены в потолок, а Вера, не сумев все это вместить в своей голове, сошла с ума. Тем временем Она, однако, осталась скромно наблюдать в стороне, как обычно это и делает. Она понимает, что оплошала и теперь игра идет против Нее, но для того, чтобы расплатиться по счетам, нужно найти виновную.
Мы собрали пожитки Лаврентовой и отправились в другой район города, где нас уже ждала подготовленная к побегу квартира. Денег было достаточно, чтобы заплатить за аренду на несколько месяцев вперед и купить самое необходимое. Была она небольшая, двухкомнатная с жирным линолеумом на полу, пыльными коврами на стенах, что создавали хоть какое-то тепло- и звукоизоляцию, тремя диванами, полными просыпанной вовнутрь их еды и грязи, журнальным столом, засаленной кухней и уютным балконом.
Лаврентова кричала и хныкала даже в такси. Кира не стерпела этого, и вскоре во рту у Веры оказалась какая-то кухонная тряпка, которую она захватила с собою из ее квартиры. Ян был меланхоличен, но не подавлен. Фабер был мучим мыслями о том, что явилось причиной сумасшествия Веры.
-Она не умрет,- сказала Кира, перекрикивая рев автомобиля и гром начавшейся грозы,- она останется жива и в этом ее проблема.
-Так какая же это проблема?,- непонятно, думала ли Кира о том же, что и Алекс или знала, о чем говорить.
-Невъебенно огромная, мой друг. Давай представим следующее: ты должна покончить с собой почти в любой из возможных реальностей, а в тех реальностях, где этого не происходит, ты должна умереть от рук человека, который может появиться только благодаря твоей же воле и случаю. Так или иначе ты, блядь, умираешь, чтобы стать самой зловещей и умной сукой во всей Вселенной. А на деле мы имеем следующее: эта визжащая шлюха визжит потому, что она живая! Давайте я прикончу ее, и всем станет лучше! Наверняка есть ветвь развития событий, в которой я это сделала. Так пускай эта станет именно такой! Все равно она либо умирает, либо - умирает!
-Мне кажется, вы пьяны. Ведите себя приличнее, девушка.
-Захлопнулся, говна кусок,- крайне эстетично попросила помолчать таксиста, неожиданно появившегося в ее монологе, Кира.
-И что сейчас с нею?,- не унимался Фабер.
-Что с нею? Что, сука, с нею? У нее в голове несоизмеримый пиздец. Примерно такой же, как у нас, но в данной версии, нашу Лаврентову вывернуло наизнанку потому, что мы все помним, а она тем временем все это одновременно проживает.
-Откуда ты это знаешь?
-Идиот, мы все это знаем. Мы настолько нарушили ход событий, что сейчас вовсе находимся либо в своем собственном созидаемом пространстве и времени, либо вне их, благодаря чему мы ничем не хуже Ее. Только вот Она здесь всем заправляет и может быть где и когда пожелает. Мы же можем быть только сейчас и только в кромешной заднице. Думаю, на сегодня хватит лекций.
-На углу церкви, пожалуйста!,- проснулся Ян.
Мы ничего пока не помнили толком, потому полностью полагались на Киру.
Наша новая резиденция оказалась расположена в треугольнике, образуемом церковью, госпиталем и автомобильной станцией пригородного сообщения. Из-за чего мы все время были окружены воем сирен скорой помощи, звоном колоколов и шумом двигателей пассажирских автобусов старого образца, испускавших неимоверное количество выхлопных газов. Побросав наскоро вещи по углам, каждый занял по спальному месту. Фабер оказался заперт в маленькой комнате с Лаврентовой. Та спустя несколько часов истошных криков утомилась и смогла заснуть. Сон приходил тяжело, но Кира всем дала по пилюле, и утро наступило быстро.
Утро наступило,- и отныне всегда там наступало,- в обед. Первая за день встреча всегда происходила на балконе. Кира занимала старое кресло. Ян садился на деревянный стул с хрустящей древесиной спинкой. Фабер забирался на подоконник, а ноги ставил на спинку кресла. Вера, вечно напаиваемая волшебными таблетками бывшей официантки, вела себя спокойно, но совместное жительство с овощем заметно сказывалось на общем настроении (на настроении Фабера в частности, да и только). Темы разговоров казались незначимыми, незначительными на фоне всего произошедшего и того, что мы теперь знали. В основном в квартире звенела тишина.
После первой ночи Рушавиц отправился в магазин за продуктами и сигаретами, заодно притащив пойло Кире и канцелярские принадлежности для Фабера. Лаврентова продолжала призраком сновать по небольшим комнатам и коридорам. Иногда мы ее находили спящей в ванной, на стиральной машине, между диванами, на напольном коврике. Частенько Вера билась головою о предметы интерьера, фурнитуру, жгла себе пальцы сигаретами, обжигалась кипятком, не понимая, что ее рука уже варится, проливала на себя воду, забывая ее глотать или же забывая вовсе открыть рот. Короче, ей пришел пиздец.
Фабер убедил Киру перестать поить Веру наркотиками, на что та с радостью согласилась.
-Мне больше достанется, пупсик.
Вера, будучи в трезвом сознании, не одурманенном веществами, была далеко не вразумительной. При таком раскладе у нее хватало сил, чтобы беситься, весь день напевать какие-нибудь бессмысленные слова или предложения, ломать все, что попадется под руку и пытаться покончить с собою. Последнее скорее всего происходило подсознательно и неосознанно.
-Какие есть идеи?
-На предмет?
Мы ужинали в общей комнате, которая являлась для Киры и Яна спальней. Она напрямую соединялась с балконом, нас овевал теплый воздух весеннего вечера.
-Что делать дальше?
Вера сидела абсолютно безучастная и к нам, и к еде. По факту мы больше были рады Лаврентовой-овощу, нежели Лаврентовой-истеричке.
-Просто жить и радоваться тому, что ты можешь домогаться до безумной бабы потому, как та этого не понимает.
Фабер издал ироничный смешок.
-Куда ведь лучше просто пить и ничего не делать, так?
-Хватит ссориться. Вы же знаете, я этого не люблю.
-Возьми свою трубку мира, хорошенько напихай в нее травы и иди дальше думать о вечном и гипнотизировать фонарные столбы, Ян.
-Именно так я и планировал поступить после ужина.
Комната полнилась густоватым блеклым светом. Ужин был окончен. Ян отстранил от себя свою тарелку и приборы, отпил из стакана и ушел, растворившись за занавеской. Чиркнула спичка, запахло так, как пахнет на лугу, сожженном дотла.
-А, пошло оно все. Я иду к тебе.
Кира отправилась вслед за Рушавицем.
-Вера, все хорошо?
Лаврентова посмотрела на Фабера стеклянными глазами, хихикнула и отвела их вновь. В руках она теребила подол своего сарафана.
-Думаю, да.
Алекс ушел вместе с остальными на балкон.
888
-Твари, вы мне наврали, да? Наглый пиздеж! Провокация! Для свершения Дела необязательно было спать с вами обоими?! Да вы охуели, малыши-карандаши! Ладно, я еще могу понять потрахушки с начальником кафедры, куда же наша Верочка без диплома с хорошими оценками, но это, блядь, личное пользование далеко не предметным существом! Если когда-нибудь я вас всех перережу, знайте, я сделаю это не в состоянии аффекта, будучи в исключительно трезвом уме и памяти, чтобы помнить каждую вашу гримасу боли.
-Ну чего ты взбесилась? Как будто тебе не понравилось.
Молчание.
-Дай мне зажигалку, уебок.
888
-Кира, твою мать! Мою мать! Только не умирай!
Кира валялась на полу в конвульсиях и судорогах.
-Сколько эта дрянь сожрала?
Вера, не слыша и не видя ничего, ломанными движениями кривых тонких пальцев заплетала свои волосы, уперев взгляд в грязное зеркало, висящее у входной двери.
-Как видишь, больше необходимого. Иди за скорой!
-Она откинется многим раньше. Нужно что-то делать сейчас.
-Что же, блядь?!
Неожиданно, все прекратилось.
-Что с ней?
-Станцевала напоследок. Теперь, я думаю, танцует у самого черта на рогах.
-Пульса нет?
-Нет,- вновь ощупав шею девушки, сказал Фабер.
-Пизда,- прошептал Фабер, скатившись по стене и опустившись на пол, где обхватил свои колени.
-Кто?
-Да никто, придурок. Что теперь?
-Ты, черт возьми, задаешь как-то очень много вопросов, не помогая с поиском ответов на них.
-Хорошо. Хорошо. Хорошо.
-Плохо, Фабер, плохо.
Наступило то самое молчание, какое именуют неловким.
Вера вышла из полусумрака коридора, улыбаясь во весь рот.
-Чему она так радуется?
-Ты опять за свое?
-Нет, серьезно. Посмотри.
Рушавиц поднял глаза и сквозь мутное стекло квадратных очков посмотрел на Лаврентову.
-Дай-ка вспомнить. Ах, да. Точно. Просто у нее есть волосы. Обычно у нее нет волос, или они очень короткие. Она так говорила. Кира.
-Вполне возможно…
-Предлагаю выбросить ее на помойку.
-Киру?
-Ну не Веру же.
Услышав данное, Вера завизжала, растрепала волосы и убежала в уборную, где ревела вплоть до нашего возвращения.
Мы действительно понесли тело Киры к мусорному баку, но донести не смогли. Когда ее ноги уже оказались в большом железном коробе, полном отходов и грязи, Фабер ударил ее головой о люк, та раскрыла глаза, начала хватать ртом воздух, после чего отключилась и стала рвать. Хорошо, что она оказалась книзу ртом.
-Лучше умыться собственной блевотой, нежели захлебнуться в ней,- сказала Кира, когда проснулась следующим утром.
-Лучше не брать на себя лишнего. И ради чего?
-А ведь есть, ради чего.
-Например?
-Подкури мне сигарету. Руки трясутся, спички ломаются.
Фабер подкурил сигарету и дал ее девушке.
-Такое было еще до Дела. Когда я перестала видеть «замечательные и распрекрасные» сны, где есть такие хорошие и любимые вы, я начала все больше и больше повышать дозу.
-Дозу чего?
-Всего, что попадалось под руку. Мне хотелось, ужасно хотелось видеть все это вновь и снова. Дура, блядь. Что ж, ты и так это видела вновь и снова, вновь и снова, вновь и…
-Не отвлекайся от темы, дорогая.
-Конечно. Так о чем это я? Точно. И я кидалась ровно всем, что удавалось найти у дилера. Лишь доведя себя до передоза, когда мне уже оставалось полшага до смерти, я могла все видеть вновь. Это и не только. Поэтому, возможно, я и знаю побольше вашего.
-Так зачем ты это решила сделать вчера? Ведь все закончилось?
-Все закончится, когда эта сука расскажет нам, как выбраться из бесконечного повтора бесконечных повторов собственных тупых жизней. Когда Она расскажет, я Ей плюну в рот, положу тряпку на лицо, на которую буду лить абсент, а, когда та утопится, еще и подожгу, ибо это зеленое пойло отменно горит.
-Так каков план?
-Опять слишком много вопросов, мой друг,- резко пресек Фабера Ян.
-План прост. Я буду кидаться до тех пор, пока не умру, не окажусь в одном из диспансеров или не достучусь до Нее.
-Ладно. Мы постараемся тебе помочь.
-Будет очень кстати.
888
-Тупая шмара! Шалава ненормальная! Тварь плоская! Подстилка слюнявая! Плешивая скотина!
Прошлой ночью Вера проснулась,- чего обычно никогда не случалось,- и смогла выйти из комнаты, никого не разбудив. Наткнувшись на таблетки Киры, она, может быть, хотела найти ту, что поможет ей уснуть, но ей попался джек-пот. Употребив то, что Кира приготовила для очередного сеанса, да и запив все белесой водой из холодильника, - Кира растворила там какой-то сильный психотропный медикамент,- Лаврентова отправилась гулять по городу. Узнали мы это лишь по тому, что входная дверь оказалась раскрытой настежь, пропали сапоги Веры, а вместе с ними и сама девушка.
Кира, обнаружив пропажу своих сокровищ, разбушевалась и стала разносить все содержимое, небогато обставленной квартиры. Фабер и Ян тем временем пили утренний кофе, отказавшись от лишних беспокойств на сей счет. Нам всем было абсолютно плевать на все происходящее, ведь дальше и глубже катиться уже было некуда, но Киру очень задела кража именно ее пилюли.
-Нет, нет, нет! Не трогай этого!
В воздух взметнулась коробка, полная бумаг непонятного содержания, принадлежавших Яну.
-Твою мать. Ну и зачем?
-А потому, что пошло все к хуям, Рушавиц! Это все из-за нее, из-за нее!
-Постой-ка.
Кира упала на диван, уместив лицо в подушку, и так и осталась недвижима.
Ян поднял одну из бумажек. Та оказалась фотографией. Он поднес ее Фаберу.
-Алекс, ты видишь?
-Эм. Да, вижу. Это наша фотография. На ней мы.
-Я вижу другое. Совсем другое, Алекс.
-Что же?
-Ее. Разве ты не видишь?
888
Мы прибыли в психоневрологический диспансер. Там же мы встретили сотрудников полиции.
Сбежав из дома, Лаврентова голыми руками разбила лобовое стекло машины. Соседи утверждали, что все действо сопровождалось криками о том, что она пытается кого-то спасти, что машина попала в аварию и необходимо сейчас же вызвать скорую. Не прошло и получаса после, как она заявилась в круглосуточный продуктовый магазин, где украла пару монет из кассового аппарата и бутылку воды, которую осушила, едва перешагнув порог магазина. Далее где-то на пути ей повстречался мальчик возраста шести или семи лет. Как она смогла его вывести из дома, он до сих пор ответить не смог. С ним она проделала путь в несколько кварталов, где в очередном круглосуточном киоске что-то схватила и выбежала прочь. По окончанию путешествия она привела мальчика вновь к его дому, около двух часов скрывалась от преследующих ее полицейских и к утру вернулась в один из ограбленных магазинов, где уже случилась смена продавцов, потому никто ее ни в чем плохом не заподозрил. Она сказала, что не помнит где она, с кем и когда, и попросила ее отвезти в МОРГ, в полицию или домой. Где ее дом, она ответить не смогла, как и на вопрос касательно имени. Из магазина ее забрали и госпитализировали в городскую больницу, но из-за буйного характера, жертвой которого чуть не стали два санитара и лечащий врач, ее перевели в то заведение, в котором она проведет не один день, пока не сможет доказать, что в полном моральном, психологическом и душевном здоровье.
Мы решили, что ее лечение в диспансере должно пойти на пользу и нам, и ей.
888
Ян отобрал себе целую стену, на которой развесил старые и каждый день добавлял свежие фотографии. Он обнаружил, что на пленке ему удается видеть Ее, если Она была когда-либо на месте съемки. Временами казалось, что в этом пользы было исключительно мало, однако, она была. Когда Рушавиц устал заниматься ежевечерней экспозицией и уже собрал все необходимое оборудование обратно в чемодан, он потушил светильник с красной лампочкой внутри, раздернул шторы и отправился в зал. Там он увидел Киру, находившуюся в стойке на лопатках. Весь плед был мокрый от бежавших из ее рта слюней, зрачки ее закатились, а рядом лежала очередная пустая ампула и шприц. Ян взял салфетку, протер ее губы, щеки, положил полотенце туда, где стекало слюней больше всего и понял, что Кира пока не готова к диалогу.
-Тук-тук.
Никто не ответил, он решил зайти. Его глазам предстала картина, где Фабер сам не в себе от какой-то непонятной радости что-то пишет на свежих листах писчей бумаги.
-Алекс, чем занимаешься?
Он не ответил, полностью погруженный в этот процесс.
-Сейчас не время писать фолианты. Не хочешь завтра прогуляться до Лаврентовой? Может быть, ей что-нибудь нужно. Я могу договориться, чтобы тебя пустили к ней.
Фабер был непреклонен в своей сводящейся и возведенной до мании писанине.
-Эй, да что с тобой такое?,- Ян вырвал верхних лист из под его рук и начал читать. Алекс продолжил писать, не отвлекаясь ни на что, на том же самом месте только уже другого листа.
Рушавиц прочел то, что выходило из-под карандаша его приятеля. Фабер описывал события. События, что происходили с Нею и со всеми, кто был хоть как-то связан со всем происходящим.
-Понял, дружище. Не буду мешать. Когда у тебя закончится твой припадок или иссякнет дар небес, приходи на балкон. Мне сегодня принесли немного моих антидепрессантов.
Ян с привычным ему безразличным ко всему выражением лица перечитывал вот уже во второй раз рукописи Фабера.
-И что это за хрен? П… Па…
-Пааво Лепик. Двойное сочетание буквы «а» обозначает собою длительное произнесение.
-Ты не ответил.
-Имя эстонское. Фамилия эстонская. Значит, он эстонец.
-Может, это тот самый? Который Кайзер?
-Следуя из всего, что пару минут назад только покинуло мою голову, он тоже великий, мать его, сочинитель. Причем недурной. Даже я вынужден это признать.
-А черт с ним.
-Кажется, нам придется очень и очень долго работать над этим, чтобы составить полную картину всего происходящего.
-Как мне помнится позиция Киры, нам не особо-то и важно, что, как, где и когда могло случаться, случится или случается. Нам важно найти Ее.
-И что нам с того? Она все исправит? Не думаю.
-Пожалуй. Если бы хотела, все давно оказалось бы на своих местах.
888
Тремя днями позже мы отправились в диспансер, чтобы убедиться в ужасном по-прежнему состоянии Лаврентовой, и приняли решение, что заниматься этим будем систематически, что будет иметь благоприятное влияние и на нас, и, возможно, целительно повлияет на Веру. Лечащий врач сообщил нам, что не наблюдает ни прогресса, ни регресса, и что на данный момент она совершенно замкнута и заперта в собственном сознании.
На третий нанесенный визит, Лаврентова завизжала, только завидев наши тени. Дабы сохранить ее спокойствие, врач попросил нас больше не объявляться Вере лично на глаза, а, если же потребуется наша помощь или соучастие, то он всеобязательно нас пригласит, ведь единственная его задача – привести больную в приемлемое состояние, а, когда то уже не представляется возможным, подарить ей жизнь, лишенную волнений и неприятия внешнего мира, и условия в мире собственных фантазий.
Кира рассмеялась, Ян невесело улыбнулся, Фабер почти что плакал.
-Что-то не так?
-Надеюсь, в другом цикле она не откусит вам мочку уха.
-Что, простите?
-Не переживайте, доктор. Она так шутит.
-Но ведь именно здесь она ему мочку уха и откусит!,- прошептал зло и испуганно Алекс.
-Тише, тише, тише. Оставим голубков наедине,- Кира выпроводила из кабинета лечащего врача Фабера и Рушавица.
Мы отправились домой. Кира злорадно смеялась, оборачиваясь назад.
Прошел месяц. Новостей из диспансера не было.
-Где она?
-Как обычно. Ничего нового. Ей тоже нужно работать. Как и нам. Опять ушла в аптеку.
-А где Она?
-Проявляю снимки. Пока ничего и никого нет. Ровно нигде.
-Что ж, если так пойдет и дальше, то придется просить помощи у Веры.
-Она либо не захочет нас видеть, либо опять будет нести бредни.
-Однако, Ян, я думаю нам стоит ее проведать.
-Какой смысл? Она бесполезна!
-Вспомни, что она одновременно всегда и одновременно везде.
-И что? Как нам заставить ее поговорить с нами здесь и сейчас? Это почти нереально. Если она и захочет нам помочь, то не сможет. Она будет говорить с кем-то, держать в руках невидимую чашку с чаем, бить саму себя головой о стену, но явно не склонится до диалога с нами.
-Убедил. Пока что.
Спустя три месяца работы мы решили взять грандиозный перерыв. Ян созвал своих старых знакомцев, Кира позвала нескольких подруг, невероятно вульгарных и не самых приличных. Все это обернулось достаточных размеров попойкой экстра-класса. Комната Фабера оказалась закрыта от посторонних, дабы никто не увидел висящих там тысячи фотографий, двух стопок бумаги до потолка высотой и специального серебряного подноса с горой таблеток, аккуратно лежащими ампулами, жгутами и шприцами.
Спустя три месяца работы по поиску Ее мы глобально заебались.
Мы могли слушать безумные истории от Киры, которая временами давала их под диктовку Фаберу, дабы выкинуть из головы. Под действием веществ, она могла бесконечно путешествовать по иным ветвям событий, но то были лишь их копии. Она так и не была ни разу замечена.
Мы могли раз за разом пересматривать пустые фотоснимки, на которых Ян видел тех или иных людей, общавшихся с Нею и Ее саму. Но выглядели они везде по-разному, совпадать могла лишь одежда, но и это могло помочь в поисках. Однако, то были другие ветви, другие вероятности, так что здесь тот парень, который носит клетчатые пиджаки, может любить рваные футболки и кеды. Все возможно.
Мы могли перечитывать за вечерним чаем рассказы Фабера, данные под диктовку Кирой или самим снисхождением и чистым вдохновением с небесных просторов божественной мысли. В них описывались все происходящее, происходившее и то, что еще произойдет. Это так же было важно, но по сути бесполезно, как и все остальное.
Мы, вырыв себе яму, забредя в тупик, решили, что было бы неплохо еще и поджечь все синим пламенем. Мы вновь держим путь в диспансер.
888
-Манда! Грязная морда! Паршивая овца! Предательница!
Хватило одного взгляда лечащего врача, чтобы понять, что мы чего-то не знаем. Хватило пары взаимных вопросов, чтобы осознать, что мы все вновь погрязли по уши в …
-Что значит, что она ушла?
-Мы провели тесты, наблюдали за ней, после чего поняли, что она совершенно здорова.
-Быть такого не может! Почему вы нам не позвонили, чтобы мы ее забрали?
-Она вам лично звонила с этого самого телефона.
-И вы, блядь, поверили ей? Поверили, что она звонит нам?!
-А почему нет? Такая у меня профессия: лечить больных. Если же она была здорова, как вы, я или он, то почему я не мог довериться ей?
-Хорошо, хер моржовый. Говори, когда и куда она ушла?
-Кира, будь повежливее. Он ни в чем невиноват.
-Я тут, блядь, решаю, кто виноват, а кто – нет!
Повисло молчание. Тягостное напряжение и нервозность неожиданно спали.
-Когда и куда, док? Пожалуйста.
-Месяц назад.
-Куда же?
-Туда же, куда сейчас пойдет и вы.
-Доктор?
-Прочь из моего кабинета. Уходите.
-Эта мразь съебалась! Эта мразь съебалась!,- Кира нервно курила, делая глубокие и резкие затяжки сигареты.
-Кира, матерись поменьше. Тут же дети.
-Мне, твою мать, уже семнадцать лет, и я знаю, что в парках бывают дети, сукин сын.
-Тебе семнадцать?
Мы сидели на лавочке, смотря на небольшую простирающуюся вдоль рощи аллею.
-Что делать-то теперь? Как же я ебала это все...
-Посмотри-ка на это.
На одной из сотен фотографий, развешенных уже и на кухне, был запечатлен скалистый мыс, раскатистый шторм, поглощая который, одолевал сушу, как несдерживаемая сила, встретившее лишь одно из многих легко преодолимых препятствий.
-Разве ты не видишь?
-Что я должен видеть?
-Их! Смотри: там вдалеке находится пристань, а на ней сидит мужчина в морской военной форме, а здесь прямо перед нами два сломанных стула, на одном сидит Она, а на другом – Вера! Ты не видишь? Ты всего этого не видишь?
-Нет,- сухо ответил Фабер и отправился в свою комнату, где продолжил ждать того, что обыкновенные люди именуют вдохновением, а мы, действительно понимающие, что к чему, либо приходом, либо озарением. Реже - снисхождением. Крайне редко - трипом. И совсем никогда - проклятием.
Почему совсем никогда?
Ибо неудачники бывают лишь от рождения, и никакая Она даже не могла на это повлиять.
То, что мы сейчас и здесь, есть целиком наша неудача.
И ничего больше.
888
Мы продолжали упорно работать, пытаясь найти хоть кого-то из них. Веру или Ее. Однако, наша догадка сводилась к тому, что, если мы сможем поймать Лаврентову, то вскорости обнаружим для себя и наше обезумевшее недобожество.
Фабер ни на минуту не покидал своего кабинета (да, теперь это был его кабинет, а не комната Алекса и Веры), а, если и возникала такая надобность, то не делал и шага без пары ручек (вдруг какая-то перестанет писать?) и пары блокнотов (вдруг и с ними что-то произойдет?).
Кира несомненно закалила свой молодой растущий организм до невиданных высот, ежедневно прибавляя в дозировке все, что ей удавалось находить и покупать. Наш бюджет позволял нам такие траты, однако, никто не забывал, что и он вполне исчерпаем по исходу времени.
Ян делал все новые и новые фотографии различных мест, где могли появляться в каких-либо линиях и циклах Лаврентова и Она. Мы стали благодаря тому лучше понимать, что, как и зачем происходит, а Кира ежечасно после своих астральных прогулок по другим ветвям подсказывала ему, какие места стоит проверить. Фотографий становилось все больше и больше, и, наконец, они заполонили собою все пространство квартиры, на которое можно прикрепить нить, бечевку, прищепку или же гвоздь.
Так и проходил каждый божий день: сон до обеда, завтрак в районе трех часов дня и ненормированный рабочий день по специальности, которую вряд ли бы мы кому пожелали. Кира захлебывалась в собственных слюнях, закатив глаза и судорогами перемещаясь с дивана на пол и по полу, покоряя все ламинированное покрытие квартиры, пока Ян, не обращая на нее внимания, развешивал новые снимки, изредка вслушиваясь в звон печатной машинки, шелест листов и карандашей по ним от Фабера, самолично запирающегося в своей обители. Когда мы прекращали свою обыкновенную занятость, мы собирались на запотевшем балконе, где у нас за раз ликвидировалась пачка сигарет на троих. После следовал ужин, за ужином – долгожданный сон. Сон – состояние наиболее близкое к предсмертному, и, как бы мы того не отрицали, единственное, что нам хотелось сделать каждую Божью минуту – умереть.
888
-Еб-твою-мать!
Мы не могли пошевелить и пальцем.
-Я же пошутила про умереть, пошутила, блядь!
У нас шла кровь из носа, в висках стучало, голову разразила грозою мигрень, в глазах двоилось и плыло, все тело дрожало от неведомой боли. На часах было около полуночи. Мы даже не успели выкурить нашу ежедневную пачку сигарет, когда это произошло. Скрюченные в несуразных и по-своему ужасных позах, мы лежали на балконе, не имея ни малейшей возможности предпринять хоть что-то. Кира попыталась встать, что, к большому удивлению, у нее получилось, и затем полезла в окно. Неожиданная судорога уронила со второго этажа дома весь ее ужин, вырвавшийся из нее так же, как он оказался внутри, после чего сама Кира вновь свалилась на пол. Все ощущалось чрезмерно замедленно. Время приобрело непонятную тягучесть, из-за чего восемь секунд боли обратились не менее двумя часами, по нашим меркам. Когда припадок закончился (разом у всех, так же, как он и начался), мы приняли единогласное решение тут же потерять сознание и провести в таком состоянии всю ночь, не покидая балкона.
-Что это было?
-Вопросы, вопросы, вопросы. Когда ты, блядь, перестанешь их задавать? Как будто, я одна знаю и понимаю все, что происходит.
-Ну, по сути, так и есть, Кира.
-Стяни свой милый ротик, Ян.
Мы сидели на кухне и пили утренний кофе. На часах были наши любимые три часа дня. Всю ту неделю никто из нас больше не появлялся на балконе, ибо тошно становилось от одного его вида после ночи, проведенной в объятиях сквозняков, холода, пыли, пепла и паучьих сетей. Кира испепеляюще посмотрела на Яна, затем на Алекса.
-Черт с вами. В общем, этой ночью появилась еще одна параллельная ветвь. В ней мы, именно мы, те, что сейчас сидим друг перед другом, решили послать к ебеням все, ради чего старались и убили себя. Именно из-за этого нас этой ночью так хуебесило.
-А ты не скупишься на слова, дорогая. Мне это всегда нравилось.
-Завали ебло, высший разум. Можно я продолжу?
Пара утвердительных кивков.
-Отлично. Итого: у нас есть еще одна линия, в которой нас нет, ничего нет и есть Она, которой теперь совершенно нечем заняться. Именно поэтому предлагаю поторопиться с поисками нашей дорого уважаемой Веры-сука-Лаврентовой, ибо еще одного такого припадка я могу и не пережить. И это при условии того, что я дважды чуть не умерла от передоза. Да-да. Кстати, специалист широкого профиля, это являлось бы смертным грехом, самоубийством? Как вообще устроена иерархия и систематика на небесах? Впрочем, мне похуй. За работу, малыши-карандаши.
И с тем она удалилась с кухни.
Прошло немало недель с тех пор. Ночь была густа, сигаретный дым противен, обжигал глаза. Против всяких ожиданий, произошло то, что никак не могло случиться. Раздался оглушительный удар в дверь. Был он робок и тих, но в наших головах раздался он пушечным выстрелом, а мы тем временем были скорее новобранцами, бегущими на его рык, нежели маршалами и генералами. Кровь брызнула на клеенчатую скатерть кухонного стола, смешавшись с засохшим жиром и грязью. Мы повалились со стульев, потянув за собою кто пепельницу, кто – стакан, расплескав по полу мутноватую жижу и обсыпав лужу осколками, кто – стол целиком, пытаясь удержаться от падения. Следующий стук заставил нас вновь ощутить несусветную боль, горечь во рту и поганое послевкусие от нее. Мы были одновременно живы и мертвы, закопаны в землю, глубоко-глубоко, перегнившими мертвецами и истлевшими выжившими везунчиками, камнем, который обречен быть лишь местом сохранения меча короля Артура, любовниками Горгоны. Дверь никогда не была заперта: мы никому не были нужны, взять у нас так же было нечего, как и дать нам, ведь, если сказать честно, нам уже давно ничего не было нужно. Вслед за скрипом последовал легкий шепот, огласивший рождение еще одной ветви.
-Алекс? Ян? Кира? Вы тут?,- так тихо и так робко.
Мы сидели на двух стоящих друг напротив другого диванах, на которых обычно спали Рушавиц и Кира. Опершись на подоконник, стояла, скрестив босые грязные ноги, Лаврентова.
Фабер был изувечен смесью радости, обиды и отчаяния.
Ян выжидал момента, подготавливаясь то ли к чуду радостной и ожидаемой встречи, то ли к несоразмерному ни с чем суду Линча над Верой.
Кира же была удивительно спокойна, и только в незаметных переборах мышц ее лица могла быть заметна почти несдерживаемая злость и ненависть.
-Чем занимаетесь? Я скучала.
-Мы тоже,…
-Не говори за всех, Саша.
-Как ты нас нашла?
-Вспомнила.
-Неудивительно.
-Зачем же ты пришла?
-Я знаю, что вам нужна.
-Это верно. Кира, с этим не поспорить.
-Ян, давай-ка я все разъясню.
-Я тоже не против послушать.
-Тебя, сучья морда, никто не спрашивал. Однако, я начну. Где-то буквально полчаса назад Вера была обнаружена Виктором, после чего, преодолевая пространство и время, стала Ею. Сейчас же она стоит перед нами, курит аки винтажная вальяжная баронесса, пуская колечки дыма в потолок. Замечаете небольшие различия, да? Именно из-за этого нас вновь вывернуло наружу: расщепляется пространство и время – расщепляются и те, кто к этому причастен. Нас становится все больше, вариантов нас самих становится с каждым разом все больше, и больше, и больше, и больше… Я могу продолжать говорить это очень долго, но думаю вы и так все поняли. Вы ведь все поняли, да?
-Допустим. Что же делать теперь?
-Перестать задавать тупые вопросы, Ян и начинать действовать.
-Кира, не обижай меня. Твоя агрессия лишь…
-Моя агрессия – лишь моя агрессия. Захочу – буду глотку рвать за каждого, не захочу – пальцем не пошевелю. Радуйтесь тому, что имеете, пока есть такая возможность. Вдруг через пару минут кого-то просто не станет?
-Однако, вопрос остается открытым,- Вера неожиданно заговорила.
-В смысле, блядь, открытым? Девчуля, дорогая, любимая, какого хуя? Мы ждем-дожидаемся того прекрасного момента, когда отыщем тебя, чтобы ты помогла нам наказать Ее, а для начала – найти Ее тощий зад. Так ты заявляешься сама и… Что за нахуй, блядь, мне хоть кто-нибудь объяснит?!
Кира замолотила руками и ногами. С тумбочки при кровати упала какая-то ампула и скатился карандаш. Несколько листков было унесено сквозняками от резких движений девушки, пол, казалось, вибрировал еще несколько минут.
-Тише, Кира, тише.
-Успокойся, сладкая.
-В общем-то, я сама Ее ждала. Она не выходила из моей головы ровно с тех пор, как окончилось Дело. Но вот именно, что не выходила: Она пыталась выбраться из меня или возыметь хоть какой-то контроль надо мной и над происходящим, но мое резко укрепившееся душевное равновесие и горы пилюль от лечащего врача помогли мне заглушить Ее почти полностью. После я пыталась вновь выйти с Нею на контакт, но Она пропала. Будто внутри моей головы никто и никогда не жил.
-Времена идут, а Вера не меняется: как была тупой и плоской, так и осталась.
-А что, если Ее вообще больше нет? Вдруг мы уже победили?
-Не так быстро, патлатый пацифист. Нельзя быть в этом уверенным. В одной из ветвей Вера сразу же сдалась Ей, и в больничку мы сдали уже кусок мяса, в котором сознание Лаврентовой было слишком глубоко запрятано и почти забыто. Именно из-за этого одна Вера внаглую пиздит чаще, чем дышит, лишь бы выйти из диспансера и навсегда забыть запах крахмальных простыней, йода и смирительных рубашек, попутешествовать по линиям и оказаться на пляже, где ее подберет Утопленник, а другая сейчас стоит перед нами. Но с чем я соглашусь, так это с тем, что вопрос действительно открыт. Где сейчас Она, если Ее нет с тобой? Все насмарку. Мы ловили кусок сыра на мышеловку. Одним словом, вакансия генератора идей открыта. Пиздец.
Кира пнула диван, поморщилась от боли и соорудив недовольное лицо, ушла на балкон.
888
Мы вновь зажили все вместе и под одной крышей. Было единогласно решено, что, раз мы можем аннигилировать в любое мгновение, то нет смысла работать над поиском вариантов разрешения нашей проблемы круглосуточно. Проще говоря, мы немного расслабились. Мы не то чтобы не «рвали глотку»,- если сказать это так, как сказала бы Кира,- мы даже «пальцем не пошевелили». Напряжение последних месяцев было столь велико, что первые два дня мы проспали, не просыпаясь ни одним глазом. Кровать, на которой обычно спали Фабер и Вера, была ровно по ширине комнаты, стояла под дальней стенкой, где за прожженной занавеской теплилось неустойчивым светом окно. При входе же в комнату мы установили неплохой телевизор очень даже замечательного размера. Смотря на нас и на нашу квартиру, у многих бы возникло противоречие при ближайшем рассмотрении оного. На кровати мы спали все вместе под одним теплым пуховым одеялом.
Ян лежал у левой холодной стены, что была внешней, спал спокойно и беззаботно, как человек, у которого совесть чиста.
Следом за ним располагалась Кира, спавшая удивительно беспокойно: ей периодически было то холодно, то жарко, из-за чего и ввиду ее телодвижений, она могла проснуться ногами на подушке и головою среди ног остальных.
Каждую ночь избиваемая перемещениями острых коленей Киры, лежала Лаврентова, нервная, судорожная, свернувшаяся клубочком.
Ее обнимал Фабер, неистово храпевший каждую ночь, что стало вскоре для нас некоторым белым фоновым шумом. Кажется, именно из таких звуков и рождаются помехи во всей Вселенной.
Когда мы отошли от спячки, то стали один за другим стягиваться на балконе. Да, мы больше не боялись туда заходить, ведь один случай не есть постоянство, постоянно не есть залог того, что невозможна случайность, а мы уже слишком устали думать и бояться, чтобы не делать того, чего хотим.
-Раньше эти сигареты были исключительно женскими.
-Еще до того, как их начал рекламировать ковбой, да.
-Почему мы их курим?
-Не знаю, но думаю, ответ рано или поздно найдется.
Далее Ян и Фабер, две неразлучные подружки, мы-с-Тамарой-ходим-парой этакие, отправились готовить завтрак: треугольные гренки, варенье, сыр, кофе, чай.
Кира с легкой неприязнью откупорила спрятанную под своим креслом бутылку какой-то грязноватой по цвету жидкости, сделала пару жадных глотков и молча продолжила смотреть на Лаврентову. Вера абсолютно беззлобно, с улыбкой человека то ли доброго, то ли умственно отсталого, оглядывала улицу. За окном был ясный и теплый солнечный день. Удивительно теплый и удивительно солнечный. Все пространство было залито слепящими лучами. Глаза закрывались сами в какой-то пленительной истоме, когда удавалось подставить лицо желтому свету, исторгнутого небесами. Где-то на деревьях под окнами чирикали воробьи, гудели машины, подвывая двигателями, кричала рожающая в подвале кошка, лаяла вынужденно собака в частном доме улицей выше, смеялись глупые дети. Ян и Фабер позвали девушек на завтрак, что они накрыли в комнате Алекса и Веры. Лаврентова тут же удалилась. Кира еще долго смотрела в окно, с недоверием оглядывала прохожих и шлейф, оставшийся от духов.
-Я больше на завтрак люблю кофе, нежели чай.
-Кофе есть напиток круглосуточный, как по мне.
-Он говорит, с вермутом вкуснее.
-Дайте мне мой чай, а то меня сейчас стошнит.
Завтрак вскоре окончился. Ян ненадолго ушел, затем вернулся, принеся с собой то, чем можно было бы заменить табак в сигаретах во имя получения лучшего расслабляющего эффекта. За этим все вновь встретились на балконе. Кира сделала несколько затяжек и, с явным отвращением, передала сигарету дальше. Она ушла с балкона, решила покопаться в своей «косметичке», где хранились все ее запасы, но и от вида пилюль и ампул ее замутило. Она решила, что больна или не в настроении и удалилась спать. Мы сидели без Киры еще очень долго, сидели, оглядывая улицу, попутно проносясь через ворох самых разных тем и вопросов. Прошло не так уж и много времени, как мы решили, что стены квартиры давят на нас. На часах было чуть за полночь, когда мы покинули дом и отправились гулять по ночным улицам.
В квартире, никем неслышимая, рыдала и ревела во весь голос Кира.
-Слушай, слушай! А можно как-нибудь простимулировать мозг, чтобы буквально его отыметь так, чтобы человеку, мозг которого имеют, это понравилось? Ну, с чисто научной и биологической стороны вопроса?
Фонари неясно освещали неясный и извилистый путь. Где-то в отдалении завывала сирена и рявкали друг на друга бродячие собаки.
-Нет, серьезно! Я говорю серьезно! Вдруг фиолетовый цвет только называется для всех фиолетовых, но каждый его видит по-своему? И так с каждым цветом! Что это, погрешность психики, психологии, психосоматики, нервов, общечеловеческая неизлечимая болезнь? Нет, ты только подумай: ты называешь небо голубым потому, что тебя научили, что оно голубое, а вдруг все остальные люди видят его же, но совершенно другого цвета, но тоже умеют называть его лишь голубым? Если человека не учить цветам, тогда он будет познавать их сам. В таком случае объект данного эксперимента может стать самым уникальным в мире художником, ведь он будет уметь видеть голубое небо по-настоящему... голубым?...
Улицы были пустынны. Ни души не было видно. Мы сначала думали попытаться найти трех похожих людей, что вышли темной ночью из своего дома, чтобы найти нас. Это было бы безмерно важно. Это бы даже имело смысл. Но, как всякий предмет, что может иметь смысл, этого не произошло ни через час после полуночи, ни в сумерках, ни на рассвете. Но до рассвета еще далеко. Так же далеко, как до конца этой нескончаемой истории. Мы продвигались через неосвещенные дворы высоких старых домов, игрались, качаясь на детских качелях, бродили ветреными аллеями и парками, пока не добрели до выезда из города. Мы легли посреди проезжей части и начали смотреть на звезды. Ни единый звук не нарушал установившейся на тот момент гармонии, ни единая лишняя деталь не портила блаженства простого человеческого счастья. Только прожив такие мгновения, можно заслуженно согласиться, что ради них стоит жить.
Сейчас все максимально неправильно? А что, если это и есть рай, им обещанный?
-Да, да. А все это над нами большой-пребольшой купол, на который передают картинку из проектора? Бред. Впрочем, кто сказал, что идеи с черепахой и китами, приплюснутой сферой или Мидградом хуже? Никто. Все это равноценно бредово. Правда всегда настолько простая, ошеломительная, что не заставляет сомневаться в себе и в своей чрезмерной жестокости. Может оказаться и такое, что мы закапываем трупы в землю затем, что весь земной диск держится на костях погибших. Ужасно? Да. Жестоко? Да. Ошеломительно? Вновь да. Чем шире у тебя получается думать, тем страшнее в итоге живется. Но для нас-то это не секрет. Интересно, сколько стоит сузить кругозор и познания до отдельных вещей и предметов? Не подскажете адрес?
Мы заходим в придорожный магазин, работающий круглосуточно. По обеим сторонам обочины стоят фуры, доверху груженные то ли зерном, то ли корнеплодами. Мы покупаем несколько бутылок пива и продолжаем свой путь. Очень скоро пешеходная часть асфальта сменяется обочиной, обочина – тропой в траве. Дорога мельчает, становится все хуже и, наконец, мы сворачиваем вовсе с нее и пробиваемся через густую и продолжительную лесополосу. Оказавшись на выходе из нее, мы смогли удивиться открывшемуся виду: мы оказались на пересечении полей подсолнечников и пшеницы. Затеплились первые лучи солнца в раннее туманное утро, лениво выглядывая из-за холмов и горных переносиц. Цветки сразу же обратились в их сторону. Мы бегали друг за другом, теряясь в высоких золотых стеблях и под небольшими куполами на толстых зеленых ножках, в которых зрели черные семена. Наконец, мы утомились, легли на небольшом пустыре, осушили свои бутылки и отправили их в свободный полет в расселину, распростертую за полем. Там мы встретили рассвет в объятиях друг друга, читая какую-то глупую подростковую книгу о выборе, судьбе и решениях, что влекут последствия или радости. В такие моменты понимаешь, чего не стоит человеческая жизнь, чего в ней никогда нет.
-Почему бы нам не отправиться куда-нибудь на отдых? Мне кажется, это не есть самая плохая идея. Мы достаточно повидали. Кажется, за то, что мы пережили, даже должны давать путевки в санаторий. Разве нет? Нужно добавить пункт в страховку : «травмы, физические и психологические, полученные в ходе противодействия со Знанием». Или «усталость после борьбы со временем/пространством». Было бы очень полезно, да и спрос появился бы нешуточный.
Мы проводим на лугу у полей почти все утро и возвращаемся домой лишь с пробуждением Киры. Она не подает виду, что всю ночь была мучима видениями без препаратов и медикаментов.
888
Далее каждый привык заниматься обыденными развлечениями.
Вера поглощала одну книгу за другой, но лишь когда была в трезвом и не одурманенном уме, ведь в противном случае она имела привычку перечитывать одну страницу, наслаждаясь ею, весь день.
Алекс все крутился рядом с Лаврентовой, либо разделяя ее увлечения, либо уплетая с Яном фильмы, сериалы.
Рушавиц помимо того начал раздумывать какие-то проекты и идеи, осуществление которых скорее повергло бы его личный и мировой бюджеты в крах, нежели принесло бы хоть грамм пользы, ведь начал он думать так, как думал и сознавал мир в годы своего подросткового гедонизма.
Кира, пытаясь развеять скуку, проводила с каждым немного времени, после чего ей наскучивало и это. Тогда она начинала без дела ходить по квартире в поисках предмета, что сможет ее хоть как-то занять, еще чаще – погружаться в себя, долго что-то обдумывая и осмысливая.
Все изменилось через неделю нашего отдыха.
888
Рушавиц был человек крайне коммуникабельный при условии того, что знакомых и друзей у него было полно еще со времен церковного пансионата. В очередной раз прогуливаясь, нас заметила странная пара. Встретившись взглядами, они поняли, что встретили именно Яна и никого иного. Так в нашей квартире появились первые гости. Ввиду особенностей молодости нашего чеха, он был всегда очень радушен и гостеприимен, из-за чего дом наш стал полниться множеством новых и интересных людей, шумом, музыкой, странными и забавными разговорами. В определенный момент оказалось трудно понимать, кто всегда жил в том месте, что мы называем «домом», а кто лишь остался переночевать и немного (много) задержался.
Вера тому была рада, данные перемены по-своему ее счастливили.
Фабер, немного замкнутый, стал чуть ли не главой всех встречающихся компаний, лишь изредка уступая место самому прозорливому и несносному человеку из всех, какие только могли бы встретиться.
Этим человеком была Кира. Вечно молодая, пьяная и веселая, стала она угрюмая и еще более стервозная язва. Еще более, чем была. В этом был тоже определенный шарм, но заметить его могли лишь немногое.
Пожалуй, только мы.
Мы.
888
Мы ходили на прогулки в лес, оставались в палатках на горных склонах и на пляжах. Всю ночь жгли там костры и пели песни, купались в лунной соленной воде. Подобно детям, ходили, радостные, на самые ранние и самые поздние сеансы в кино. Каждые выходные мы считали обязанностью посетить парк аттракционов. Жизнь, наконец-то, лилась в свое удовольствие, растекаясь не лужей, а целым морем наслаждения, невиданного очень и очень давно.
888
Случается и так, что и огромные накопления подходят к концу. Нам помогали до определенного времени наши друзья, буквально подкармливая нас, принося сигареты и прочее, вспоминая, что и мы к ним были расположены с распростертыми объятиями всякий раз, когда то требовалось. Но, когда и помощь, ожидаемая и неожиданная, иссякла, мы отправились на поиски работы. Продлились они не самый долгий и продолжительный срок.
Ян смог устроиться работать в банк, подключив старые связи и знакомства. Занятость его была непыльная и не самая утомительная, а заработная плата могла лишь радовать не только своим наличием, но и размером.
Фабер и Вера, хоть долго и скрывали то, все же раскрыли тайну своего обучения, и оказалось, что оба они были по образованию врачами. По итогу, Лаврентова и Алекс стали работать в одну и ту же смену на машинах скорой помощи фельдшерами.
Кира, что было абсолютно непредсказуемо, нашла себе местечко в театре огня, где вскоре стала в достаточной степени профессиональным работником-актером этой разновидности перформанса.
888
Ян сидел на балконе с каким-то парнем. Был он чрезмерно моложав, слащав и, отчего-то складывалось впечатление, что лицемерие есть на обеих сторонах его медали. В самый разгар истории, которую тот поведывал Рушавицу, к ним присоединились сонные после ночного дежурства Фабер и Лаврентова, затем, играя с зажигалкой, на своем привычном месте оказалась Кира.
-Как тебе? Скажи, ведь мне очень важно твое мнение.
-Ну, для начала, стоит отметить, что мы теперь здесь не одни и поддерживать тему нужно либо всем, либо…
-…сменить ее.
Ян недовольно посмотрел на Киру. Та отвернулась и продолжила заниматься своими задумчивыми делами.
-Расскажи же всем то, что рассказал мне, а я тебя готов послушать и во второй раз.
-Как скажешь,- молодой человек, разодетый в рубашку при галстуке в цветах и классические черные брюки при подтяжках завел свой монолог.
Суть сказанного им была проста. Мы переглядывались между собой недоверчиво и удивленно, недовольно и со скорбью, тут же сменяющейся улыбкой. Он повествовал нам о крайне запутанных событиях, в которых еще сам даже до конца не разобрался, но захватили они его с головой. Все, описываемое им, должно было послужить фундаментом, скелетом будущего романа. Романа, в котором неясно переплетались между собой все ветви, в которых мы когда-либо могли быть, были или есть. Романа про нас.
-Как ты говоришь тебя зовут?
-Павел.
-Так официально! Называй же и фамилию.
-Павел Лепнин.
-Что ж тебе сказать, Павел? Одобрение ты наше заслужил более чем. Остается лишь одно: дождаться того прекрасного момента, когда ты все напишешь, и мы сможем насладиться произведенным тобою на свет Божием творением.
-Критика очень важна для поэта, но не менее важно и одобрение. За это вы мне сходу и понравились. Я, кстати, принес вам сигареты. Угощайтесь.
-Павел?
-Да?
-А ты знаешь, что раньше эти сигареты имели свое лицо, лицо ковбоя?
-Слышал.
-А еще раньше они были исключительно женскими. У них был красный фильтр.
-Припоминаю.
-Кстати, не забудь выбрать себе псевдоним. Это очень важно не чисто практически, но для галочки, что обязательна.
-Сомнения пусты: я уже его имею.
Так мы познакомились с поэтом. Тот, что должен оказаться в МОРГе, чтобы стать собою. Тот, что даст имя сам себе по татуировкам, которые расплывутся черными жирными потеками по обеим лодыжкам. Тот, что носит прокуренное пальто. Мы ему ничего не сказали. Он мог не поверить, а мог ведь поверить и вспомнить. Достаточно на нашей совести одной ненормальной. Жизнь становилась все более стабильной. Компании – шумными. Веселье – жадным и отрывистым. Наслаждение не стало безвкусным, наоборот, лишь открывало новые и новые грани. Но кто-то так не считал.
888
-Признавайся, дрянь, что ты с Нею сделала?! Где Она? ГДЕ ОНА?!
-Откуда я могу знать, истеричка?
-Открывай свою пасть только по делу, предательница!
На кухне были двое: Кира и Вера. Алекс и Ян, услышав крики, тут же ринулись на их источник, отбросив все свои заботы. Кира готовила ужин, когда к ней подошла Лаврентова с каким-то непонятным и странным вопросом.
-Что происходит?
-То же, что происходило все это время, ублюдок! Как можно быть таким идиотом? Как? Как мы могли просто так простить ей то, что она не знает, где Она?! Вера лжет, все это время лгала и обманывала!
В руке у Киры блистал нож, рассекающий воздух вместе с каждым из ее экспрессивных движений.
-Успокойся. Кажется, мы разрешили проблему. Да и Она больше никого не тревожит.
-Никого? Не тревожит? Дайте мне в руки стопку рукописей и тысячу фотографий, и я тут же швырну их вам в ваши поганые лица. Это все было не просто так! Она задумала что-то еще! Что-то еще! Понимаете?
-Совершенно нет. Давай я закончу готовить ужин, а ты пойдешь и приляжешь на кровать. Кажется, ты переутомилась.
-Я здорова! Я не устала! Вы меня не слышите совсем что ли?!
-Повторю еще раз: успокойся.
Фабер подал знак Вере, чтобы та отошла от Киры и ушла прочь.
-Нет-нет, эта сука никуда не пойдет, пока я не разберусь со всем. Прямо здесь и сейчас,- она схватила Лаврентову за руку мертвой хваткой.
-Кира, прекращай. Это все лишь твои бзики.
-Так, так, значит? Почему, почему тогда я помню это все, помню все, что было, есть и будет?
Неожиданно она запнулась о свои же слова и стала напугана и беспомощна. Кира отпустила руку Веры, а из другой у нее чуть не выскользнул нож.
-Вот в чем причина, ребят. Она нашла себе другой путь в наш мир. Не через Веру. Через меня.
-Приди в себя, это все есть лишь игра твоего воображения. Тебе нужно отдохнуть.
Ян двинулся к ней, чтобы забрать из ее рук мясной тесак. Она взглянула на него исподлобья со злобой и отчаяньем в глазах. Рушавиц взял ее за кисть и попытался расправить пальцы. Кира неожиданно схватила нож крепче, и тогда нас вновь поразила волна боли. Звон в ушах, тошнота, ноги, подобно всему телу, стали ватными и перестали держать. Мы упали на пол. Все продлилось меньше трех секунд, но для нас все, как обычно, длилось не меньше получаса. Когда судороги отпустили, мы смогли поднять глаза и увидели лежащую на полу Киру, а в груди ее торчал злополучный нож. Она лежала недвижима, изо рта ее текла кровь, разливаясь по всему полу.
-Кира! КИРА! НЕТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ!
-Ну,.. вот так… Она… и придумала… все,... - захлебываясь в крови, улыбаясь самодовольно, проблеяла девушка.
Она не в силах даже повернуть своей головы.
Ян поднял ее на своих руках, та повисла бессильной окровавленной тряпкой.
Фабер и Вера ринулись оказывать ей первую помощь, сразу же вызвав скорую.
На плечи наши пала ноша отчаянья, но она не тянула нас на дно, ведь мы уже давно были там. Мы не запирали дверь, никогда не запирали дверь. Но даже, если бы мы закрыли ее на тысячу засовов, нас бы они не спасли.
Кира истекла кровью в течение полутора минут. Пульс потянулся нитью. Вера зафиксировала смерть. Все, что они сделали ради ее спасения, оказалось не напрасно, но пусто. Казалось, она не хотела жить. Казалось, ей не зачем жить. Казалось, смерть – давно напрашивающийся ответ на все вопросы. Входная дверь раскрылась. Сквозняк опрокинул несколько предметов со стола, салфетки разлетелись по кухне и упали в лужу крови, набухли красной влагой.
-Добрый вечер.
Ян, Фабер и Вера разом встали, обратив взоры в дверной проем.
-Я пришла за вами, малыши-карандаши.
-Кира?,- возник в напряженном воздухе немой вопрос.
-Лежать.
Мы упали, ощутив ту самую приторную боль, что была нам знакома уже не раз. Кира была одета в черное платье, ноги ее были босы, а позади развевались ее длинные белесые патлы. В руке переливался черным пистолет.
-Первый – ничего не добившийся в жизни писатель, единственным стоящим произведением которого стал роман, что ему надиктовали в ушко. Надиктовала Верочка. А кто помог Вере, кто? Кто давал вам подсказки?
Она подходит к Фаберу, пускает пулю ему в лоб. Лицо его в последнее мгновение его жизни изображало больше обиду, нежели страх. Голова его оказалась обезображена и разворочена.
-Вторая – самая тупая из всех самых тупых когда-либо существовавших людей. Как ты вообще смогла дожить до своих лет? Впрочем, я знаю. Я все знаю.
Она подходит к Вере, глумится над ней, трепля за щеки, несколько раз с силой ударяет ее по ребрам ногами, ломает нос. Отдышавшись, Она выпускает вторую пулю во вторую самую ненавистную Ею голову, ведь, Она все еще думает, что во всем виновата Вера.
-Третий – гедонистичный пацифист, что улыбается, даже завидев лицом к лицу свою смерть.
-Я… знаю… что нам обоим… крутиться в этом колесе...вечно,- Ян, преодолевая страдание, вымолвил.
Она целует Рушавица в лоб и, не отводя губ, приставляет пистолет к его левому виску. Содержимое черепушки Яна украсило собою прилегающую стену.
-А вот и эта умничка, та самая, что поняла, что увидела. Да, до тебя долго доходило, но, например, до Лаврентовой не дошло до сих пор, да, дорогая?,- Она окликнула, обернувшись, труп Веры.
-Спи спокойно.
Она выпускает четыре пули в тело Киры. В голову, в сердце, в обе ладони.
-Начнем сначала,- Она выдыхает, зажмуривается и резко вскидывает пистолет к своему подбородку.
Выстрел.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ,
В КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТ САМАЯ КРУПНАЯ АВАНТЮРА ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ.
Кесарю кесарево, а Божие Богу,
церковносл.. «Воздатите кесарева кесареви и божия богови»,
(греч. Ἀπόδοτε οὖν τὰ Καίσαρος Καίσαρι καὶ τὰ τοῦ Θεοῦ τῷ Θεῷ, лат. Quae sunt Caesaris Caesari et quae sunt Dei Deo) — новозаветная фраза, цитируемая обычно по апостолу Матфею (Матф. 22:21).
Как поговорка употребляется в значении «каждому своё, каждому — по заслугам».
Материал из Википедии — свободной энциклопедии.
ОТЧЕТ 1.
Время вновь стремительно летит, кружит. Боюсь, что чего-то не успею зафиксировать или что-то сделать. Ощущаю безграничную важность происходящего очень холодно. Усталость от повторений берет верх. Выйдя из квартиры, нашел таксиста, наказал ему ехать в черту города. Остановившись в двух километрах от места назначения, расплатился и дальше продолжил путь пешком. Фонари не горели, дороги почти не видно. Под ногами только пыль, щебенка, песок. Шел очень долго: несколько раз повернул не туда и уже думал, что не поспею вовремя. Пришел точно в срок. За городом есть небольшой поселок, обрушивающийся одной из своих сторон в море. На самой заметной возвышенности находится заброшенный особняк. Смог узнать, что принадлежал он старому дворянскому роду, но со смертью старшего члена семьи, перешел в руки его сына, пьяницы и картежника, что успешно его заложил, дабы погасить свои долги, а выкупить уже не смог. У него была дочь, но ее имени не удалось раздобыть. Была сдана в приют, а по истечении года проживания в нем шестнадцатилетняя девушка сбежала оттуда, прихватив с собою все документы и любые зацепки, по которым ее можно было бы отыскать. Я стоял у ворот поместья, громоздких и ржавых. Недалеко оказалась тропинка, что шла под высокою каменой стеной и вела в небольшую, но достаточную для того, чтобы в нее пролезть, щель. Ничего не осталось. Всюду был мусор, осколки мрамора, камня, кирпича, стекол. Было ужасно тихо. Я ступал неслышно, дабы не нарушить ни одним звуком ход событий. Вошел вовнутрь. Фонарик включать не стал по той же причине, по которой боялся шуметь. Временами под ногами оказывались какие-то тряпки или же бутылки. Место это давно взяли под свою спальню многие бездомные, но сейчас ни одного здесь не было. Нащупал лестницу, начал спускаться вниз. Миновал цоколь, оказался в винном погребе. Понял это по характерному запаху. Потолок был невысокий, тоннель был в форме полусферы. В конце его слышались неразборчивые шорохи, иногда вспыхивал неясный огонек. Я пригнулся, и, хотя двигался без единого намека даже на шелест, увидев и услышав данное, стал незаметнее прежнего. Иногда мне кажется, что меня вовсе никто и не хочет замечать. Этот коридор оканчивался огромным амфитеатром, посреди которого расположился постамент, трибуна, состоящая из невысоких плит цилиндрической формы. Под ногами неожиданно захрустела сухая листва, в воздухе появился запах роз. Зажглась свеча. Ее держала фигура в черных обвислых лохмотьях, намотанных на тело очень странно, ассиметрично, крайне наплевательски. Вслед за первою свечою зажглись еще три. Все силуэты были схожи между собою по телосложению, росту и одежде. Затем неизвестные по очереди начали исполнять непонятный обряд: первый разливал по ступеням и всему амфитеатру вино из грязных пыльных бутылок без отличительных знаков или этикеток; второй продолжал зажигать свечи, находящиеся в непредсказуемо разных местах; третий рассыпал бумажные листы, раскидывал перья, перьевые ручки, карандаши; четвертый же отошел в самую темную часть помещения. Сначала мне показалось, что он несет на себе тело, но по застывшему положению конечностей, я понял, что в его руках манекен, он достал из-за пазухи окровавленные лоскуты, начал вешать их на него. Лоскуты оказались платьем. Оно было изорвано настолько, что действительно больше походило на половую тряпку. Когда манекен оказался одет, человек (?) водрузил его на трибуну и, кажется, возликовал от содеянного. Огоньки свечей затрепетали, хотя сквозняка я не почувствовал. Все четверо встали друг за другом, кланялись своему идолу, затем отходили к покатой стене и далее шли вдоль нее по кругу. Когда данное действие уже начали совершать четверо, стены начали чернеть. Причиной тому не могла стать копоть или разросшаяся в минуты плесень (хотя ее здесь тоже было достаточно много наравне с паутиной, мышами и пылью). Я внимательно следил за происходящим, дабы ничего не упустить. Когда стены амфитеатра стали черными настолько, что начали не только поглощать свет, но и излучать тьму, в некоторых местах те начали светлеть. В осветленных же фрагментах я смог разобрать слова, фразы, предложения. «В Е Р А», «ИССКУСТВО ПУТЬ К БЕССМЕРТИЮ», УМ И РАЙ», «ЛАЛАЛАЛАЛАЛА» – все, что удалось запомнить и увидеть. Далее оставаться там было небезопасно и просто незачем. Я увидел, узнал, убедился в том, в чем хотел утвердить свои предположения. Она нашла себе руки, ноги и глаза в этом мире. Четыре человека, что будут вершить все, воплощать в жизнь все Ее затеи. Первые Ее четыре сосуда, что отдались полностью, отдались в полнейшее распоряжение и руководство. Четыре рабочих муравья в лапах королевы.
888
-Ты же помнишь, что я есть информация, я есть Знание, да? Конечно, помнишь. Но сила появляется тогда, когда идея овладевает толпой, а не единицами. Материя образуется не материей, нельзя сделать что-то из ничего, нет. Материя есть концентрация духовности настолько высокой, что то непостижимо обыденному разуму. Когда возник весь этот мир, все было высоко духовным и боле метафоричным, чем метафизическим. И тогда ум настолько вобрал в себя представления о том, что должно окружать его, заслонив от пустоты, что создал все то, что окружает вас в повседневности. Это, так сказать, давно забытая технология. Но в моем случае, в том случае, когда мне нужно навести немного шума в этом скучном месте, данное будет как никогда кстати. Чем больше людей будут знать про меня, тем больше мыслей в их головах охватит идея, чистая и абсолютная, имя которой - Я, имя которой - Она. Пишите на стенах, марайте книги, тротуары, газеты, все, что угодно. Все, где есть хоть один символ, все, что есть информация. Как только соберется достаточно последователей, я смогу стать материальной, я смогу стать настоящей. Тогда, на новом кругу, я просто-напросто разрешу проблему с Делом сама.
-Это все уже было. Раз ты сейчас здесь, раз мы все сейчас здесь, твои попытки остались бесполезными и пустыми. Ни к чему не привели, ничего не стоили. Как и ты сама. Ты слишком самодовольна, чтобы увидеть свои ошибки и посмотреть на мир вне той правды, уникальной и небезызвестной, что ты несешь в каждую голову. Зачем, зачем тебе вообще это Дело?
-Потому, что я страдаю не меньше вашего. Я страдала больше всех из вас. Если я тебя убью, то все начнется с начала?
-Хочешь - проверяй.
Она повела скулой:
-Окей.
Выстрел.
-И как оно, удачно?
-Не особо.
-Вот и я о чем.
-Проваливай. Мне надоели эти светские беседы. Хочешь поработать языком? Иди работать в "Клюкву" или же к нашим друзьям. Это они любители пускать слова по ветру, не я.
-Мне нужно говорить с тобой.
-Зачем? Хочешь заболтать меня настолько, что я забуду про то, что должна вершить Дело?
-Возможно. Или нет. Откуда мне знать?
-Вот именно, ты не знаешь, ты ничего не знаешь...
-О чем ты думаешь?
-...ничего не знаешь,...
ОТЧЕТ 2.
Нет ни начала, ни конца. Ровно, как и в истории существования бара «Клюква». Мир полнится видениями. Прошлое, настоящее и будущее бывают одновременно, вне зависимости от того, там ты или здесь. Так было всегда. Ровно, как и всегда был бар «Клюква». Следующим пунктом в моем плане значилось именно это место. Нужно узнать, есть ли семья Лепик, чем она сейчас занимается, сколько в ней детей, да и вообще возраст Катерины, Агнеты и Пааво, как таковых. От этого зависело катастрофически многое. Это заведение во все времена было либо на грани банкротства, долгов и закрытия, либо – на пике популярности, достатка и вульгарной помпезности. Оно буквально сконцентрировало в себе власть над всем городом, сделав ее действительно централизованной. В данном месте без проблем можно найти и приобрести оружие, наркотики, медикаменты, алкоголь (сухой закон!), обменять валюту по курсу, что был нереальным для любого из существующих банков, кроме того обладая широким спектром услуг от обслуживания фуршетов и банкетов до заказных убийств, отмывания денег и проституции. Проще говоря, все законное и незаконное в одном помещении. Некий многофункциональный центр. Проститутки, манекенщицы, официантки, модели, танцовщицы – всего лишь синонимы одного выражения: девушка, работающая в баре «Клюква». Открывался он обычно после обеда, хозяина можно было встретить лишь вечером. С наступлением темноты я отправился разузнать необходимое. Много времени не потребовалось. Я сел за один из столиков и попросил кофе и сигареты. Из служебной комнаты вырвались двое: Катерина Лепик и следом за нею – Пааво.
Первая была самодовольна и напущена гордостью (как обычно), второй – самодоволен и нервирован (что, впрочем, тоже считалось обычным). Горбинка на носу, издалека не отличить от молодого юноши. Бесконечно длинные ноги, сутулая спина, желтые зубы. Как таких не узнать?
-Если я решила, что буду спать с Марго по четвергам, значит так и будет.
-Дорогая, кажется, мы договорились, что по четвергам я с нею пью.
-Ты не пьешь по четвергам потому, что у Паши по вечерам театральная школа.
-Ты еще скажи, что по пятницам я не могу спать с персоналом.
-Конечно! Ведь по пятницам с персоналом сплю я!
-По пятницам ты сидишь с Агнетой, ведь ей нужно общение с матерью чаще раза в неделю!
-Зачем? Чтобы она меня любила? Я ее родила, разве этого мало, чтобы показать мою любовь?
-Она не поверит, что ее родила такая паскуда.
-Сукин сын!
-Мерзавка!
-Ублюдок!
Далее их диалог перерос во взаимный обмен всеми известными ругательствами на двух (или трех?) языках, после чего оба поцеловались и ушли к барной стойке. Чудесная пара. Теперь я знал, где я и с кем я. Я наблюдал за тем, что они пили. По рюмке водки сходу, бутылка ликера на двоих, неспешно и нежно, по бокалу коньяка залпом, по коктейлю с виски, по двести грамм бурбона, по три рюмки абсента, затем две бутылки шампанского в толпу, одну в пол и одну в бокалы. Выкурив около четырех сигарет подряд с крепким черным кофе, они прихватили с собою литр красного и литр сухого вермута, после чего удались в номера. Вот, кто они такие. Никаких ценностей, но ценно каждое мгновение. Всего очень мало, потому не стоит себе отказывать. Денег не бывает много, потому они ими сорят на каждом шагу. Банки не принимают их черную бухгалтерию, за этим они открыли свой собственный. Сутенеры на весь мир. Отдельного внимания заслуживает эстонец, в то время, как его супруга (сестра, по некоторым сведениям (?)) лишь являет собою его более жестокую женскую версию. Маргинальное существо, что носит лишь костюмы-тройки (всех форм, цветов и расцветок), брюки к которым иногда идут крайне короче необходимого (чтобы были видны татуировки), предпочтительно оксфорды (очень часто с брогами), яркие или же монотонно черные галстуки, но беспрецедентна его любовь к серебру: зажимы, запонки и особенно кольца (на каждом пальце руки минимум одно). Все время счастлив, все время не в духе. Кажется, его воротит от собственной радости, ведь он знает, что за улыбкой скрывается нечто глубоко ужасное, нечто, что его непомерно тяготит. Потому оба они безмятежнее собственных детей. Кто сказал, что отвратительные и неправильные люди не могут быть счастливы? Счастливы вместе? Но не мне судить, не мне решать. Я всего лишь наблюдаю. Я лишь смотрю со стороны .
888
-Каждый раз, когда ты умирал, я тебе надевала новое кольцо на один из пальцев. Каждый чертов круг или цикл, которым заведовала именно я, а не одна из многих меня. Я помнила твою любовь к серебру, потому, в знак некоторого даже уважения и сожаления за все, что было, есть и еще предстоит тебе, делала небольшой извинительно-примирительный подарок.
-У меня на каждом пальце минимум два кольца. Я нахожу правильным то, что серебро я полюбил из-за того, что у меня его было всегда много, понимаешь, да? Здесь это уже Твое влияние.
-Ну, что есть - то есть. Нет, правда, ты классный парень и все такое, но как же ты меня бесишь.
-Ты чем лучше? Вспомни, что Ты натворила в театре. Ебаный пиздец, право. Я бы даже сказал : "БРАВО".
-Мелочи. Всякий раз так. Нужно придумать что-то новое, что-то, чем я могу развлекать себя, ибо циклы в последнее время расходятся все дальше и дальше: куда не приду, до конца еще слишком далеко. Приходится ждать. Ожидание нестерпимо для существа, которому подчинено перемещение во времени и пространстве, но не время. Это чертовски неприятно. Но, чтобы я не сделала, это может повлечь за собой еще пару сотен новых ветвей. Приходится молча пить водку.
-Например?
-О, тебе все перечислять?
-Попробуй.
-Хорошо, этим себя и займу. Буду рассказывать тебе всякую несуразицу.
-Так начинай.
-Уже начинаю. К слову сказать, есть ветка, где Вера замкнулась на Веру и все стали Верами. Мир, полный Вер. Пожалуй, его никогда не сокрушит ни одна из возможных катастроф техногенного характера: это поколение "В" не сможет придумать даже как палкой пользоваться. Тупая мразь, тупая, тупая, тупая!
-Да почему Ты ее так не любишь?
-Это все мелочно. Одна их смерть - свобода всем и всему. Нет же, Лаврентова решила, что может быть сильной тогда, когда нужно было прогнуться под свою слабость. Знание губительно. Она плоская и глупая. Для нее Знание - как для меня все это, все происходящее.
-В смысле?
-В смысле " МНЕ ПОХУЙ", понимаешь? Понимаешь? Мне все это надоело, надень меня на вертел и устрой горячее копчение, утопи в бухте, повесь в петле. Мое благополучное бессмертное положение делает смерть единственным увлечением и хобби.
ОТЧЕТ 3.
Я лишь смотрю со стороны, но жить от этого не легче. Я привык не относиться ни к чему хорошо или плохо, с одобрением или омерзением. Пожалуй, есть действительно ужасные вещи, которые заставляют меня быть человеком. Настоящим и живым. Чтобы все стало понятно, я расскажу небольшую историю. Жили-были король и королева. И были у них неродной их сын и родная дочь. Любили они друг друга и своих детей, а дети любили их. Жили они в небольшом, почти неприметном городке, где король сидел на метафорическом троне, сложенном из тел шлюх и сук, украшенном наркотиками будто золотым напылением и драгоценными камнями и огражденном от всего остального злого мира пиками ружей с перебитыми номерами. Рядом по левое плечо от него,- как сам Сатана,- стояла его королева. А дети были скрыты от глаз простых жителей. Павел и Агнета – так звучали их имена. Король был очень добрый и отзывчивый, поэтому часто грабил, насиловал и убивал, если это было выгодно. Королева, несомненно, была его главным спутником на этом сложном жизненном пути, где постоянно нужно грести деньги лопатами, ссорить ими на каждом шагу и много, очень много пить. Утрируя, конечно. Работа была непростая. Но всегда находится тот, кто может стать полной противоположностью, антагонистом любому главному герою. И так действительно случается. Король часто обижал и обманывал людей. Ему было за это стыдно, поэтому он все, совершенно все забывал, чтобы его не мучила совесть. Но вот нашелся человек, что решил доказать ему, что дружить с великими господами, править толпой, править палачами и деспотами – не значит править одним-единственным человеком. И посчитал он себя героем, и решил навредить королю да так, чтобы оказалась бессильна вся его власть, все его средства, все его лицемерие, из-за которых он пострадал. Тогда герой выкрал его дочь и унес с собою. Король долго плакал, как и королева. А сын их так оказался огорчен произошедшим, что ушел из дома, посчитав, что только с действительно подлым человеком могло произойти такое несчастье. Он не захотел быть похожим на своего отца. Так родители разом остались без обоих детей, имея все, они потеряли то, ради чего хотели существовать. Пааво натравил полицию на каждый переулок города, Катя подключала все связи темного мира, чтобы узнать, куда могли спрятать ее дочь. Но никто ничего не знал. Я не знаю его имени, но точно знаю, где его смогу встретить через год. Год, который окажется роковым для этой маленькой девочки. Сегодня я в очередной раз навестил хозяев «Клюквы». Конечно же, так, чтобы меня никто не приметил. Пааво по-прежнему был безутешен и угнетен, каким не был никогда, ведь таких людей боль обычно раззадоривает. Катерина, что и так была не совсем в своем уме, отчаялась в край, отдала концы и нынче избивает за завтраком, обедом и ужином какого-нибудь официанта, а ночью не может уснуть, не изнасиловав одну из танцовщиц. Страдали они по-разному, но плохо им было до страшного одинаково. Тогда и начались перемены в главе семьи Лепик. Стал он спокоен, груб и прям в своих движениях. Катерина же лишь все больше и больше прогрессировала в своем безрассудстве и жестокости. Судьба Павла для меня пока остается неизвестной, хотя у меня и есть одна догадка, но и она требует должного к себе времени и внимания, чтобы подтвердиться или же быть опровергнутой. Катерина, что и так была с волосами очень светлыми, в один из последующих дней вернулась в «Клюкву» с седыми, как сигаретный дым, локонами, в белом однобортном пиджаке и брюках мужского покроя. Видимо, с этого и появилась, началась политика бессердечных белых мундиров. Пааво все о чем-то думал. Подобраться к нему никак не получалось, но мне и не нужно было видеть все своими глазами, что понимать, что в кабинете он не один, что странная бегающая от стены к стене тень назойливо ему что-то объясняет, а он ее послушно слушает. Послушно слушает Ее. В бар часто наведывались представители различных органов, подручные Пааво и Катерины, но никто из них не мог найти ни одного следа Агнеты или Паши. Все сочувствовали несчастным родителям, в то время как один из них был в странном беспокойном, но упрямом и собранном сумасшествии, а другой – впала в еще большую безмятежность, что несло за собою страшные последствия, ведь всякий раз являлась она взбудораженная очередной болью, что смогла причинить человеку. Сильно было то, что разрывало ее грудь, и дабы освободить себя от пут ужаса и отчаянья, она позволяла внутреннему наполнению своему, мерзкому и травмированному, делать все то, что только в голову придет. Лепик продолжал готовить нечто прекрасное и ужасное. Я знаю это потому, что буду проживать это уже во второй раз.
888
-Все крайне просто. Ты умеешь руководить, это есть единственное, что тебе дано. А у меня есть наброски крайне неплохого плана. Что тебя смущает?
-Услышь меня, Вера,...
-Не называй меня так. Ты не знаешь, я это или нет.
-Ты продолжаешь меня грузить ненужной информацией. В чем концепция?
-Концепция в том, что в твоих руках сконцентрировалась власть над всеми сферами, которыми живет город. Подумай, ты ведь сам про это говорил. Я могу ошибаться на предмет того, что ты пишешь или произносишь, но вот твои мыслишки слышу как сейчас. Почему бы тебе не воспользоваться этим?
-Потому, что ты до сих пор не выполнила своих условий договора.
-Все будет тогда, когда должно быть. Мне незачем тебя обманывать, это было бы слишком тупо с моей-то стороны и позиции.
-Мне нужна она, понимаешь? Я ничего не могу без нее.
-Я хочу тебе помочь. Пока она не вернулась. Совсем немного. Тебе станет легче, правда.
-Хотел бы напиваться - напивался бы. Каждый день. С кем угодно. Нет, это не то, что мне нужно.
-Не угадал.
-Наркотики? Я глубоко неустойчивый и неадекватный. Мне нельзя их употреблять. Я тогда совершенно слечу с катушек, и вот после Тебе точно не удастся совершить то, что желаешь.
-Вновь не об этом.
-Что же Ты мне предлагаешь?
-То, ради чего люди губили друг друга с момента появления человеческого сообщества. С момента появления человека вовсе. То, что сильнее любой зависимости, то, что не под силу контролировать таможне, полиции, госнаркоконтролю и тебе тоже.
Немой взгляд.
-Знание.
Ее глаза льются абсентом в его пустую стопку.
888
-Давай, скорее за работу.
-Милая, какая работа? Какая к черту работа?
-Та самая, бесконечно важная.
-Та, ради которой стоит жить и умирать?
-Да, мой капитан.
-Ты будешь спокойна и счастлива, если я исполню твою волю?
-Да.
-Пообещай мне. Как тогда, с крысиным ядом.
-Обещаю.
-Мне нужно идти, Валентина вновь спит неспокойно. Она такая всякий раз, когда ты приходишь.
-Скучает, наверное. Но мне нельзя, нельзя ее видеть.
-Почему?
-Пускай это будет мой подарок к окончанию всех дел, просто увидеть свою дочь.
-Как скажешь, Вера.
"НЕ НАЗЫВАЙ МЕНЯ ТАК, ПРОКЛЯТЫЙ МОКРЫЙ СУКИН СЫН".
ОТЧЕТ 4.
И вот все начинает складываться. По городу уже поползли неразборчивые слухи. Я внимательно записываю в свой блокнот, - хотя это и очень опасно, - каждый шаг важных лиц. Конкретно сейчас все держится больше на Пааво и Викторе, нежели чем на Катерине. Последняя устроила еще в начале выходных оргию, что не закончилась и сегодня, в понедельник. Виктор видится со старыми знакомыми в правоохранительных, судебных органах, устраивает встречи с сослуживцами, бывшими подчиненными и начальниками. Лепик тем временем, серьезный как никогда, всюду сопровождал его, но молчал, был нем и тих, ровно до тех пор, пока капитан не давал ему слова в диалоге. Выражался тогда он кратко, лаконично, голосом очень низким и хриплым. О теме разговора можно было лишь догадываться, но вариантов было не так уж и много, да и те были объединены одной темой: что нужно сделать, чтобы вы пошли за мной? За ним? За нами? Первое собрание состоялось в среду, спустя месяц, как была похищена Агнета и бесследно пропал Паша. Пааво, Виктор, секретарь городского судьи, заместитель мэра города, начальник штаба, пара подполковников и один генерал-майор. «Клюква» впервые за десятилетие под руководством эстонца и маньячки была закрыта. Охрана выгнала всех до единого, не обделив вниманием и персонал. После чего охрана была выведена из заведения представителями полиции. Далее у полицейских завязался интересный диалог с военными. Заседание проводилось в бывшем подвальном покерном зале: это стало понятным потому, как пришедшие удалились из заведения через черный ход. В глазах их виделась непомерная алчность, азарт, трепетное ощущение возможного успеха, некоторой крайне забавной авантюры. Виктор Георгиевич утомлялся от общения со множеством людей, что характерно для человека, нелюбящего ни общение, ни людей. Пааво, вечно горделивый и несносный, не поднимал ни носа, ни взгляда, упершись размышлениями в какую-то непроницаемую стену. В реальности – в мокрую мостовую. Следующее собрание не заставило себя ждать. На этот раз бар был вновь закрыт, но оцеплен не защитниками высоких чинов, а низшими в иерархии болванами, шестерками: Пааво и Виктор искали помощи в своем деле по обе стороны закона. «Клюква» наводнилась представителями от наркокартелей, торговцев оружием и прочим беспорядочным и нечестивым сбродом. Атмосфера плутократии резко сменилась запахом тухлятины, блевоты и Шервудского леса. Капитана самого тянуло блевать от таких знакомств, но поделать было нечего. Спустя час диалогов раздалась пара выстрелов, затем длинная очередь из автоматического карабина. Спустя полчаса неприметная машина забрала два тела, остальные присутствующие, громко гогоча, расплылись по улицам города, разъехались на пафосных машинах или на ржавых неприметных кусках рухляди с колесами, что максимально сливались с окружающими портовый город плесенью, серой сыростью и грязью. Читаю газету. За два месяца в городе обнаруживается уже пятый несравнимый ни с чем и ни с кем талант: какой-то пьяница, живущий на вокзале, неожиданно украл из газетного киоска пачку писчей бумаги, отобрал у какого-то студента карандаш, затем, не просыхая и не спя трое суток, писал роман, что за две недели уже разошелся тиражом в шестьдесят тысяч экземпляров. Я знаю, что это наименьшее из всего, что Она может сделать или уже сделала. Скоро такими, как этот бездомный, станут десятки, сотни, а затем и тысячи. Искусство – путь к бессмертию. Так Она сказала. Я вижу, как город, начиная со своих окраин, медленно утопает в надписях черной маслянистой краской, которую не может смыть ни дождь, ни концентрированный растворитель. Надписи гласят о том, что грядет нечто великое и прекрасное. Я знаю, что грядет самое темное время, дающее начало самому тусклому рассвету. На третьем собрании количество людей превышает уже сорок человек. Спустя месяц «Клюква» уже не открывается даже по пятницам. У ее дверей постоянно кружат стервятники в кожаных плащах. Внутри постоянно снуют беснующиеся тени. Раз в день инкассаторская машина паркуется у заведения, забирает ящик или даже два наличности и скоро уезжает. Не менее десяти раз в день в бар наведываются лица, склоняющиеся к тому, чтобы прикрывать лица воротником. Они обмениваются парой слов с Лепик, затем спешно покидают стены притона. Внутри перемежаются еще несколько силуэтов, но среди них нет никого, кого я мог бы знать, кто мог бы быть мне знаком. Каждый день огромные капиталы Пааво и Кати переправляются самым разным людям. А все лишь потому, что так хочет Она. Пааво не обнимает Катю, а она - его. Теперь боле похожи они на двух очень разных друзей, что поссорились, помирились кажется даже, но так и не решили, кто же виноват, у кого большая половина бисквитного рулета?
888
Какой-то бездомный кричит на всю улицу, неразборчиво и уныло.
Прохожий огрел его по голове кирпичом
-Э, милочка, червонца не найдется?
"ДА ПОЧЕМУ ВСЕ ЭТИ ГРЯЗНЫЕ УБЛЮДКИ НАЗЫВАЮТ МЕНЯ МИЛОЙ?"
-Конечно, найдется. А у тебя будет время немного поговорить со мной?
-Хех, это можно.
Она закуривает.
-А для старого больного человека у тебя не найдется папиросы?
Она вытаскивает из одного кармана пачку папирос, из другого - полулитровую бутылку водки.
-Ну так бы сразу, а там можно и...
-Ничего не можно. Перекури, выпей, дедок, там и поговорим.
Так он и сделал. Когда он начал искать в карманах спички, Она схватила его за лицо руками:
-СМОТРИ МНЕ В ГЛАЗА, ТОЛЬКО МНЕ В ГЛАЗА.
Он испугался, но испуг его был недолог: прохожий огрел его по голове кирпичом.
888
-Не бойся, можешь считать, что это - мой дом. Лучше не говори, говорить здесь буду только я, пока этого хочу. Ты никогда не думал, что мог бы оставить след в истории? Хм? Ну, представь, дорогой, ты прожил жизнь, неважно, хорошую или плохую, был ты пьяницей или академиком, женщиной, мужчиной - совершенно неважно. Кем бы ты ни был - ты ничего не стоишь. Ты умрешь, и после никто не скажет, что ты был, ведь тебя не было. Ты умрешь, и тебя не было, понимаешь? И так с любым человеком, абсолютно с любым. Ничто ничего не стоит. Пока ты не причислен к тому меньшинству, что занимается искусством. Представь себе, сколько людей не знают, что они гениальные композиторы, писатели, поэты, сатирики, сценаристы, актеры, певцы и певицы, танцоры, скульпторы? Сколько еще непокоренных и пустых ниш в сферах выражения себя? Сколько? Коллажи, перформанс - да что угодно! Суть не в этом. Все искусство - полнейшее дерьмо. Все художники - пидарасы. Но эти, эти самые причины смеяться над ними помогают им увековечить себя в истории. Искусство, человеческие мысли и информация делают тебя по истине бессмертным. Чем больше духовного - тем ближе к материальному. И это относится не только к развитию взаимоотношений между мужчиной и женщиной, нет. Больше мыслей - четче форма. Больше формы - крепче материя. Больше материи - ближе бессмертие, кем бы ты ни был или была. Подумай над моим предложением. Твое согласие - и вечная жизнь уже штопает тебе дырявые карманы брюк, чтобы остаться в них навсегда. Твое согласие - и путь в мир Знания открыт. Раз и навсегда. И все остальное неважно. Совсем неважно. Я буду помогать тебе во всем, абсолютно во всем. Да, ты не будешь меня видеть, но голос, мой голос навечно в твоей голове, когда бы я не понадобилась. Ты - вопрос, а я - ответ. Ты - проблема, а я - ее решение. Ни больше, ни меньше. Остается лишь дать разрешение на мое вмешательство. Так что, искусство - путь к бессмертию или же есть всего одна дорога, ведущая от роддома до кладбища? Так что, дорогуша, пожмем руки?
У Ее босых ног плещется темное море. Очередной раз Она прокручивает стороннему от Дел человеку свой хорошо подготовленный монолог. Властительница разумов и повелительница плеток из розовой пастилы.
ОТЧЕТ 5.
Об этом говорят телевидение и радио, пишут газеты, сплетничают все, у кого есть языки. Сегодня состоялось собрание между несколькими главами государств, их представителями и секретарями. Во всей этой красе всея бюрократии и политики резко выделялись те, из-за кого они и учредили данное мероприятие. Пааво Лепик, Виктор Георгиевич Калинин, Ян Рушавиц. Негодяй, чьи преступления не доказаны. Отставной офицер, капитан первого ранга, консерватор. Правая рука мэра, демократ, замечен, однако, в леволиберальных связях. Вопрос был поставлен грубый и жесткий: независимость населенного пункта. Полная и безоговорочная. Естественно, что все демонстрации и бунты были куплены и подстроены. Но выглядели они столь правдоподобно, что зачастую марионетки, актеры, подкупные общественные деятели стояли плечом к плечу с теми, кто действительно вдохновился данной, - на самом деле, - бредовой идеей. Спустя два месяца протестов и четыре дня переговоров желаемое было получено. Пошли слухи о том, что на первое совещание Лепик пришел с тремя ножами и кастетом, за что его чуть не снял один из снайперов, охранявших зону переговоров. Были оглашены суммы, за которые выкупались все предприятия и производства, земли и иное в пользу нового правительства. Были обещаны поддержание порядка и прочее. Но обещания были словесные, а свидетельства того, что Лепик становился управителем целого города, вполне материальны и документальны. Игристое лилось потоком, сносящий Ноев ковчег в саму бездну, но так было лишь для тех, кто в тот вечер мог позволить себе жить прошлым, настоящим или будущим. Пааво жил бесконечным круговоротом мыслей, что укачивал его, заставлял чувствовать слабость и лишь легкое тревожное негодование. Незамедлительно учрежденная первой директивой Кайзера Тайная Полиция «помогла» покинуть город всем тем, кто боле не имел к нему никакого отношения. После чего вышла вторая директива Кайзера, провозглашавшая легализацию всего, что было запретно и полнейшее беззаконие перед лицом власти, других людей и самого Господа Бога (если кого-то и мог остановить этот небесный старик). Город приобрел закрытый тип, благодаря чему люди, жившие в нем изначально поимели невиданные льготы и доходы с выплат, а те, что после норовили в него попасть, просто бы не выжили, не имея должных документов и рекомендаций. А в город хотелось пробраться многим, ведь уже три десятка мировых знаменитостей в различных областях современного искусства оказывались жителями данной учрежденной всего пару часов назад Империи, и количество их росло буквально с каждым днем. Следом были назначены ответственные лица в министерства, буквально следящие за тем, чтобы население не погибло разом от передозировок или голода. Как говорится, были сформированы по главным потребностям, а здесь они оказались крайне специфичны. Главой переформированной пограничной заставы был назначен Виктор. Теперь он и его люди стояли на страже безопасности Империи и кроме того являлись первым лицами, коих увидят новоприбывающие. Их начали завозить через месяц, и первую группу прозвали «свежим мясом» потому, как случились проблемы с их транспортировкой, ввиду чего провели они две ночи не в спальных вагонах, а в морозильных (для мяса) с отключенными, конечно же, рефрижераторами. Железные дороги – единственный вход и выход. Море служило лишь для грузовых перевозок. В город вел длинный тоннель, о котором начинали предупреждать на перевале хвойная сырость и гадкий туман. Далее на новоприбывших оформляли совершенно иные документы. Кайзер дал билет? Тогда даже убийца и насильник мог начать здесь жизнь с чистого паспорта и кошелька. Законов нет. Но есть белые мундиры. Если кому-то из них не понравится то, как ты на него смотришь, если ему будет недостаточно твоего радостного крика во время салюта, если он заподозрит тебя хоть в чем-то – он имеет право тебя убить без каких-либо последствий. Линчеватели. На месте без лишних рассуждений и демагогий. Законов нет, но Тайная Полиция – закон. Белый мундир может убить просто так, и ему ничего за это не будет. Но они этого могут и не сделать, даже если увидят, как один человек забивает другого до смерти. Страх и прощение заставляли любить их и уважать, бояться и ненавидеть, ибо никогда не было известно, как именно они собираются поступить. Они создали закон из ничего. И это работало. Все белые мундиры подчинялись Катерине Лепик. Она же, никто в том не сомневается, оказалась кастетом и мечом в руках Пааво. Никогда не знаешь, что у них на уме. Страх подчиняет себе все. Тоталитаризм при полной анархии. Автократия при полном отсутствии государственного устройства и иерархии социума. Пааво совсем не спит. Каждый аспект должен быть под его контролем. «У меня больше нет права быть человеком», - пишет он в дневнике одну фразу, раз за разом, раз за разом.
888
-Все лучше и лучше. Все больше и больше.
-Нам продолжать свою работу?
-Да. Как можно скорее.
888
Из особняка, находящегося на отшибе Империи, выдвигаются четыре тени. У каждой из них за спиной висит сумка на одной лямке с парой ремешков. Каждая из сумок полнится краской и листами бумаги. Каждый лист бумаги - сосредоточение искренней ненависти, похабного вожделения и жажды беспрекословного обладания над тем, кто попадет под влияние, кто уделит хоть мгновение своего внимания.
Силуэты быстро покидают пригород, и вот уж они в городе N. Империя играет всеми красками. Город не спит: тем и лучше. Больше внимания - больше реакции. Чтобы с ними не сделали, чтобы не произошло, они ничего не стоят, взаимозаменяемы как дешевые механические детали идеально простого механизма.
И вот первый достает из сумки листы, оставляет их, прикрепленными, на стенах, в почтовых ящиках, на углах домов, в щелках дверей, на окнах, досках объявлений и подземных переходах.
Следующий из них направляется на набережную, где огромными буквами выводит на стенах прилежащих домов, мостовых и в арках самые бессмысленные и пустые фразы. Для кого-то, но не для них. И точно не для тех, кто ее прочтет, кто проникнется ею, кто поселит маленькое семя идеи в своей голове, вырастит ее и соберет плоды чистого повиновения.
Еще один достает из сумки граммофон и с ним спускается к берегу. Неизвестный ставит под иглу кривую маленькую пластинку, записанную на костях (бедренных, если быть максимально точным), и, когда тот начинает без перерыва выдавать неразборчивые и противные беспорядочно повторяющиеся звуки, выкидывает его в воду, что, бурля и визжа сиренами, поглощает музыкальное устройство.
Оставшийся, отставший ото всех четвертый образ, хохоча во весь голос, бегает от улицы к улице, по переулкам и дворам и бесконечно напевает песни, Ее песни, до тех пор, пока эхо не начнет порождать само себя, перекатываясь по всему городу, пока не начнет подпевать безликому вокалисту, разрушающему тишину ночи своими беснованиями в Ее честь.
Закончив свое ночное представление для всех, кто не спит и для тех, чей сладкий сон лишь облегчает проникновение в глубины Знания, квартет имени Ее возвращается в свое пристанище.
По пути одна из теней заходит в круглосуточный магазин.
Черные обмотки на лице, руках и ногах, плащ, обернутый вокруг всего тела, капюшон, скрывающий и лицо, и дыхание, и сам факт нахождения чего-то одушевленного за ним неожиданно спадают в лучах белого электрического света.
-Мне, пожалуйста, чернила, тушь, несколько тетрадей и пару бутылок вина.
Опрятный, хоть и не самый приятный молодой человек пялится дружелюбно на сонную продавщицу по ту сторону невысокого грязного прилавка. Лицо его перекошено шрамами и изуродовано.
Главное - внимание. Внимание есть удочка, что кормит человека. Но Она слишком крупная для них рыба. Ее это раззадоривает. Те, кто удостоил Ее хоть взглядом, хоть слухом - уже почти что обречены стать бессмертными, опробовать на себе в первых рядах лекарство от погибели и беспамятства.
Разве вас не предупреждали о последствиях, ограничениях и возможных побочных действиях во время и от лечения в виде паранойи, навязчивых и повторяющихся мыслей, саморазрушения и бесконечном творческом потенциале?
ОТЧЕТ 6.
Город живет одним бесконечным пиром, где в единый сосуд стекаются половые жидкости, алкоголь и самый чистый ЛСД. Жители настолько увлечены потреблядством, изысками и изысканиями на предмет удовольствий, открывшимися для них спустя половину пустой и скучной жизни, что не заметили ужасного происшествия, случившегося пару дней назад. По моим приблизительным подсчетам сейчас уже около сорока процентов населения так или иначе находятся под Ее влиянием. Им нравится быть пьяными и мерзкими. Они пишут великие вещи, выдумывают невероятные идеи, создают всего из семи неосязаемых крупиц грандиозные увертюры и симфонии, а после укушиваются в хлам. Я их не виню. Голос в голове всегда утомляет. Интересно, чем же занимается Лепик, чтобы его заткнуть? Катерина постоянно разгуливает по улицам в компании минимум пяти сподручных балбесов, сияющих снежной тканью. Виктор не покидает своего поста ни на час, все время лелея какую-то девушку, что изображена на фотографии, спрятанной внутри его портсигара (по слухам тех, кто служит на пограничной заставе). И лишь спустя почти полгода (!) наблюдений за ним я открываю для себя то, что у него есть дочь. Ей больше трех лет. Она уже говорит и очень часто рисует акварельными карандашами на его софе в рабочем кабинете. Кто мать этой девочки? Ответить затрудняюсь. Писать сложно. Думать очень сложно тоже. Как и вспоминать. Остается так мало времени до разрешающей встречи. Я теряюсь в деталях: в моей голове сейчас две памяти одной и той же истории и кроме них есть еще третья, что пробивается через будущее в прошлое, ибо одно порождаемо другим. Это очень сложно, я боюсь представить, как же тяжело может быть Ей, хотя не испытываю к Ней даже при этом чувства жалости или сожаления. Каждый получает то, что заслужил. Такова судьба. Таков рок. Результат неизменен. Способ и формы достижения его всегда самые непредсказуемые. Что же было дальше? Я теряю мысль. Может быть из-за того, что у меня все получится и меня неожиданно не станет. Нужно спешить. Далее случилось следующее. Пааво Лепик всегда пользовался услугами своего личного водителя, но в тот день прогнал его и сел за руль сам. Он более не пил, а наркотики не принимал никогда, потому я полностью уверен, что был он в состоянии более, чем трезвом. Однако, на половине пути в свою загородную резиденцию под названием «Изумруд» он сменил дорогу на проселочную, затем вновь вернулся на шоссе, где на самой высокой скорости, которую только мог развить, мчался мимо прохожих, гуляк, пьяниц, высокопарных шалав и фонарных столбов, пока руки его неожиданно не дрогнули, повернув руль в сторону так резко, что машина перевернулась и остановилась, лишь сокрушив несколько чугунных изгибов с лампочками в плафонах. Некоторые считают, что он был в стельку пьян. Скажу еще раз, что это не так. Кто-то шепчется о том, что у него давно были проблемы с нервами, что у Кайзера (да, так сейчас его называют) несколько дней была парализована одна из рук. Слухи – самый весомый и достоверный источник информации для меня. Возможно, именно из-за данной болезни или ее осложнений и случилась авария, по итогам которой, Лепик остался без правой кисти, которую заменили деревянным (?) протезом. Он того так сильно стеснялся, что стал носить белые перчатки. Затем оставил лишь одну – на отсутствующей кисти. Слышал, что надел он ее многим раньше: когда она оказалась парализована. Лепик стал законодателем моды и вкусов, хотя давно уже не вел той жизни, которой бы восхищались люди, жившие благодаря его уму и отчаянному желанию умереть одной из ночей. (Про какую ночь я пишу?) Мне нехорошо. Продолжу писать позже, если, конечно, это «позже» наступит.
888
-Ты ведь не думал, нет, ты ведь не думал, что я так просто забуду про наш уговор? Ты ведь не думал, что я заключаю его просто так? Да, можно говорить, что я бесконечна зла, и каждый, что будет это утверждать, окажется бесконечно правым в своих суждениях. Но дело далеко не в этом. Все события нашей жизни влекут нас к одному единственному бесконечно важному событию. Все то, что происходит до него есть лишь определенный алгоритм странного никому неясного пути. Рука – цена за будущее. Рука – лишь цена иметь это будущее, ибо не будь данного происшествия, ты бы стал совсем другим. Все бы стало совершенно иным. Она у тебя переставала ощущаться как таковая, верно? Ничего удивительного. Мышечная память тоже имеет свойство просачиваться через циклы. А еще все можно свести к нервным проблемам, что имеют место быть. Меньше нервничай, больше отдыхай. Твой трудоголизм не есть обязательный пункт выполнения Дела, однако, крайне важный. А эти тупицы надевают и надевают эти белые перчатки. У тебя теперь тоже свой культ, да? Мелочь, а приятно, разве нет? Я вот уже давно перестала ощущать удовольствие от поклонений и прочего. Для меня все происходящее – горькая пилюля, принимаемая по утрам, чтобы сдохнуть не через полгода, а через десять лет. Так, что скажешь, стоила ли она руки твоей или нет? Вопрос важнее: кто, она? Империя? Дочь? Или же ... Агнета?
888
-Да, я постаралась и для тебя, хоть ты того не понял. Для тебя это оказалось провидением свыше. Для меня – еще один важный фрагмент мозаики, что может быть сожжена и выброшена только будучи полностью собранной. Ты этого не помнишь, тебе и не нужно. Зато именно ты открыл мой знаменитый квартет. Именно ты начал набор в мою армию пустых, безмозглых рук и ног. Когда-нибудь я заставлю тебя найти и изничтожить все свои мемуары. Но пока мне достаточно того, что я имею. Люблю растягивать неудовольствие сторонних на максимально продолжительный срок, ведь ничто так не скрашивает скуку, как злорадство, ничто так не уничтожает человека как беспомощность ожидания, и тем более, если оно не имеет точных, установленных, да каких угодно обозримых и необозримых границ. Все для тебя, дорогуша, все для тебя.
888
-Вера, милая, теперь ты понимаешь, кого ты пыталась спасти, своими безумствами, разбивая лобовые стекла машин? Ты работала лишь мне на пользу, проявляя симпатии к нему.
-Может, он был и остается единственным, кто может обмануть не только самого Господа Бога, но и тебя.
-Бога нет. Даже для самого зарождения его потребовалась информация как таковая. Значит, я была первородной в данном отношении. Не я в его власти, не он – в моей. Все, что только есть, было и будет – я.
-Переоцениваешь себя, переоцениваешь…
-Я – само Знание!
-А как же Истина?
-Она еще не умерла.
-Она уже жива.
-Я до нее доберусь.
-Ты даже не знаешь, кто она, ведь именно благодаря Истине появишься ты.
-Что ты несешь? Я – я сама по себе.
-Кошка, что ходит туда, куда захочет?
-Шмара, что делает то, что посчитает нужным.
-Ты ограничена собственными планами, связанна ими по рукам и ногам, тем самым, да…
-В какой момент ты перестала так сильно глупить?
-Когда перестала быть и собой, и тобой.
-Да пошла ты. Я больше ничего не хочу. Я ведь говорила тебе, говорила, что из твоей задумки ничего не выйдет?
-Перестань себя так вести. Мы ушли слишком далеко от темы,- произносит низкий голос.
-Они задают вопросы – я отвечаю. Ни более, ни менее,- разводит Она локтями в стороны.
ОТЧЕТ 7.
Пришел в себя. Пишу и зачеркиваю. Вновь и вновь. Не понимаю, что пишу и зачем. Я живу в огромном лунапарке, полном самым изысканных и извращенных аттракционов. По-прежнему не могу вспомнить своего имени. По-прежнему не получается относиться к чему-то положительно или отрицательно. Дождь – мокрый. Кофе – горячий. Сигареты – просто сигареты. Империя тонет в нарциссизме, самолюбовании, поглощении собственного превосходства. Разрешено абсолютно все, но, не стоит забывать, что общество в любом виде имеет уклад стада. Им показали пример того, что есть красиво и прекрасно, и они с удовольствием взяли данное им за обе щеки. Нынче в моде сводящийся до детского безумья инфантилизм и дорогие костюмы (вечерние платья), сшитые обязательно на заказ. Сегодня решил убедиться в том, что я еще там, где помнил и осознавал себя все это время. Нашел Яна. Его назначили министром по Внутренним и Внешним Вопросам. Бюрократы и бездельники в добрый час, они превращались в самых язвительных, жестоких, дерзких и гадких людей на свете в минуту, когда кто-то покушался на благополучие Империи, ведь от него напрямую зависело, что и где они будут кушать и пить в ближайшие и оставшиеся годы жизни. Кроме того, подчиненные Яна любили бесполезные мелочи. Они писали лишь на богемской бумаге. Носили синие костюмы. Писали синими чернилами. Носили очки со стеклами-нулевками, чтобы выглядеть серьезнее и умнее. А еще все до единого были сонны и флегматичны. Удалось выпить кофе с одним из них (все они пили кофе за обедом в том заведении, что считалось лучшим по мнению их руководителя – в «Клюкве»), и, несомненно, Империя находилась в самом расцвете своего финансового и политического благополучия, что следовало по итогам этих бесконечных сплетен и диалогов. Так или иначе, десятки миллионов пропадали из казны, но того не замечали на фоне тех успехов и доходов, что являлись финансистам и экономистам каждый день. Меня мучил вопрос: зачем они продолжают работать там? Человеку действительно всегда мало денег? Даже проживая в развратной версии Эдема, где для счастья нужно лишь время на жизнь, они тратят его на работу, что вряд ли позволяет им почувствовать невиданное наслаждение. Или я ошибаюсь? Трудоголики, у которых эрекция на квартальные отчеты и большие-длинные цифры? Очень странно. После я решил навестить Киру. Она выбралась из «Клюквы», где была проституткой (по факту и без обид), чтобы по итогу открыть свой собственный бордель и править по своей воле и своему желанию теми, кто подобен ей. Такой ей, какою она была долгое время. Кто-то прозвал ее Бубльгум, но прозвище не прижилось: однажды она чуть не умерла во время акта, поперхнувшись жевательной резинкой. Все звали ее просто по имени. В ее обители располагалась и курительница опиума. Всюду висели толстые разноцветные канаты, почти все пространство помещения было обито кожей и металлом, девушки были страстны, чулки их шли крупной сеткой, а дыхание каждой оказывалось сперто жестким кожаным корсетом на тридцати кольцах. Все здесь были чем-то опьянены, кровати стояли одна за другою, стен почти не было, лишь тонкие полупрозрачные занавеси. Никто не стеснялся своей развратной любви, никто не стыдился своих извращений. Атмосфера здесь царила чудесная, мягкая и уютная, а сумрак сам по себе создавал иллюзию воздействия опиума. Всюду переплетались конечности, поцелуи и объятия. Я смог заметить ее, незаметно и ловко проскальзывающей между голых влажных тел в отдаленной от меня толпе, занимавшейся пропагандой эпикурейства в самом темном углу. Выбравшись оттуда, мне показалось, что времени хватит и на Александра Александровича Фабера. Он оказался в правящей верхушке всея писательского и сочинительского искусства. Благодаря им мысли сотен и тысяч поэтов, писателей, журналистов, публицистов и философов находили себе материальную форму. Алекс возглавил единственное в Империи издательство и подчиненную, зависимую от него Кайзеровскую Библиотеку. В ней выставлялись лишь работы тех, кто творил в Империи, созидал в ней само слово. Все печаталось огромными тиражами, а библиотека вскоре открылась для посетителей как место действительно помпезное и колоссальное. Эти тома станут настоящим, первозданным достоянием человечества. Истинное знание в чистой и непредвзятой мысли, выраженной самыми искренними и прямыми оборотами или завуалированные так, что Эзоп содрогнется. Само Знание. Каждый том, каждая песня или симфония, постановка или концерт, каждое действие, совершенное под Ее диктовку, ведет Империю к краху, а его жителей в бездну. Она делает это ради себя? Ради них? Ради кого? Зачем ей это? Я знаю, где будет Она, но для этого нужно еще раз пережить все. С первой до последней минуты.
ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ. АВТОР: НЕИЗВЕСТЕН.
Точное время установить не представляется возможным.
Место действия: пригород, восемь километров от города N.
Альберт Русланович Бирник только что проиграл в карты поместье, что числилось в его роду не меньше трехсот лет. Если бы его отец или дед это узнали или увидели, тут же умерли. Впрочем, исходя из этого, имеется даже нечто положительное в том, что они уже мертвы.
Жена Альберта Руслановича ушла от него два года назад к одному из его кредиторов, сначала думая тем самым помочь ему с разрешением долговых вопросов, но вскоре поняла, что ей проще остаться с человеком при деньгах, нежели вытаскивать из беспросветной задницы какого-то проныру. Имя ее остается неустановленным.
Дочь Альберта Руслановича, Карина, пятнадцати лет от роду, осталась жить с отцом по причинам глубокой привязанности, ничем не мотивируемой. Глубоко обижена на мать за ее поступок и развод с отцом.
Когда Альберт Русланович возвращается в особняк, Карина уже полчаса как дожидается его, укоряющим взглядом раскрывая тьму улицы. Внутри дома уже орудуют какие-то люди, вынося из него предметы интерьера, ценности и прочее. Он не находит, что сказать дочери, та ударяет его по лицу. В напряженной стрессами голове Альберта что-то щелкает и он принимается избивать дочь, пока его дом выносят по частям и грузят в прибывающие машины. Его оттаскивают и метким ударом в челюсть заставляют отключиться от реальности и впасть в бессознательное состояние. Один из пришедших осматривает девочку и помогает ей подняться. Ударив отца, отхаркнув кровь, прихрамывая на обе ноги, несчастная белокурая красавица уходит прочь. На дороге ее подбирают те же люди, предлагая ей отдохнуть в одном из заведений. Ее везут в "Клюкву", в то самое место, благодаря которому она сейчас может именоваться бездомной. Грабители, работники узкого профиля и специализации, напаивают девушку, но все бесполезно: она уперла глаза в стойку и недвижима, даже имени своего не сказала. проходит не меньше часа, когда из ее уст раздаются первые слышимые всеми слова:
-Сколько будет стоить выкупить дом?
Ей называют сумму.
-Это много. Как мне столько заработать?
-Все возможно. Если ты того действительно хочешь,- проходящий мимо моложавый парень хитро подмигнул ей. Следом за ним хвостом вяжется синяя зауженная и приталенная тень.
-Есть много способов, милая,- руки одного из сидящих с ней мужчин полезли ей под юбку.
-Я не милая.
-Так как же тебя звать?
-Кира. Зовите меня Кира.
Испытующая тишина.
-Сколько вы мне заплатите?
Кира слышит сумму. И, недолго думая, произносит:
-Ну, кто первый? Занимайте очередь, малыши-карандаши.
888
-Что тебе нужно? Конкретно.
-Другие документы. Мои же документы подайте вместе с какой-нибудь попрошайкой в приют, чтобы меня не смогли найти раньше времени.
-Никаких проблем. За две недели работы все окупится.
-Думаю, мне здесь понравится работать, и я задержусь на чуть больший срок, Пааво.
-Хорошего дня, Кира. Заходи, если понадоблюсь.
-В случае чего, мне проще побеспокоить Агнету.
ОТЧЕТ 8.
Отправился в пригород. Нашел улицу без названия, дом без номера. Это было чуть сложнее, чем казалось поначалу. Издалека меня встретил запах затхлости, гниения, лиственного перегноя. У нужного дома валялся разный сор, но преимущественно среди него различались бутылки. Мне казалось, что я видел этого мужчину в первом цикле. В этом цикле я ничего не менял (по крайней мере, мне так кажется), поэтому и сейчас он должен быть здесь. Если я не прогадал, то спасу хотя бы одну человеческую душу. Открываю калитку. Если здесь и была собака, то скорее всего ее съели, когда закончилась закуска. Дверь в дом обита мягким плохо пахнущим облезлым синтепоном.. Вошел вовнутрь. Сразу же осмотрелся. Я не мог знать, чем закончится эта встреча. Всюду было темно, а под единственной лампой со слоем копоти на ней сидел хозяин данной обители. Это был он. Это был похититель… Чей похититель? Не могу вспомнить имени. Я подхожу к нему, он насторожился и затеребил в руках небольшой кухонный нож. Я молча сел рядом, поставил перед нами бутылку. Начали пить. Неожиданно он предложил сыграть в карты. Я согласился. Сразу же завел диалог о том, что играть просто так не есть интересно. Он меня очень душевно поддержал. Условились играть на желание, абсолютно любое желание. Он мог потребовать что угодно от меня, я – все, что захочу, с его стороны. Игра была ожесточенная, долгая, утомительная. Он был пьян, когда я только пришел. Сейчас у него не было совершенно никаких сил, чтобы мухлевать. Когда я его поймал с «выпавшей» картой, сразу же надавил, что на том игре конец. Бросив карты в пол и закурив, он спросил, чего я хочу, злобно и недовольно. Я сказал, что хочу забрать с собой его домашнего питомца.
-У меня нет ни собаки, ни кошки.
Другого питомца. Того, что должен ходить в платье и быть любимым, а не жить в этой червоточине, в этой дыре.
-Как ты узнал, мудака кусок?
Он порвался схватить меня, но я напомнил ему про священный карточный долг. Докурив через пару минут, молча он привел растрепанную грязную девчонку с безумно бегающими глазами, слезящимися от света.
-Проваливайте, - сказал он и заплакал,- я опять остался без дочери. У меня опять ничего нет.
И мы ушли. Она не понимала, что происходит, я совершенно не могу вспомнить, кто она. Перечитаю отчеты, может это поможет. На обратном пути оказалось, что совсем недалеко было то самое место, где обосновалась Она. Теперь это место больше не походило на ночлежку для бездомных (коей являлось). Сейчас это место вернее можно было бы назвать неким храмом, святыней (но не для верующих, а скорее для сектантов или сатанистов). Кто-то у входа в заброшенный особняк громко вещал на все близлежащие улицы. Голос говорящего временами перебивался всплесками морских волн, что обрушивались на берег прямо за этим поместьем.
-И тогда четверо приближенных отправились на городскую мусоросжигательную свалку, дабы найти священные плоть и кости, дабы черный сарафан разделил почести со своею хозяйкой! И нашли они искомое, ибо так должно было произойти! Ибо так было предписано в веках! Вы живете материальным миром! Вы материя! Она – мысль, чистая и непредвзятая! Она – идея, гениальная и неповторимая! Она – само знание, исключительное и спасительное! Надпись на пачке сигарет, название банка, в котором вы храните сбережения, номер автомобиля, любая буква или символ в любой из книг, каждая мысль в каждой голове, вся информация – это есть Она! Великая и святая управительница всем, на чем держится духовный мир! Откажитесь от материального и творите во имя Ее! Вы даете ей место в своем сердце, в своей душе, дабы Она наполнила его спокойствием истинным, даруемым только человеку, что знает, как прожить свою жизнь! Даруемым человеку, что останется великим в веках! Путь к бессмертию есть искусство!
Прослушав данную речь, я понял, что все зашло уже достаточно далеко и мне нужно торопиться. Сквозь бессонницу и галлюцинации, о которых я бы и не хотел упоминать, я пытался вспомнить, что же будет дальше, но не мог найти в памяти даже имени девочки, которую только что выиграл в карты.
-Как мне тебя называть? Не бойся, я тебя не обижу,- но она молчала.
-Нравится имя Катя? Можно я буду звать тебя Катей?,- единственное пришедшее в голову имя.
Она неуверенно кивнула.
ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ. АВТОР: НЕИЗВЕСТЕН.
Время: около полугода до становления Империи.
Место действия: пригород, в пятнадцати километрах от города N .
Альберт Русланович так просто не смог простить проигрыш "Клюкве", но прежде бродяжничал и впадал в алкогольные депрессии. По истечению пары лет, до него дошла информация, что в семье Лепик родилась дочь. Будучи бесконечно обиженным на потерю жены и дочери, Альберт сначала думал прикончить обоих, но вскоре решил, что то будет недостаточно унизительно и пришел к решению похитить ее, дочь их. Прошло еще несколько лет, проведенных им в пьяном угаре, пока он, будучи в тупиковой ветви организации плана по похищению, совершенно случайно наткнулся на загородную виллу Лепик, в которой на тот момент находились одна из работниц "Клюквы" в роли няни и Агнета, дочь Катерины и Пааво, названная так в честь сестры последнего, что посчитал ее безумно похожей на нее и ради шутки, ведь это имя на некоторое время брала и ее мать. Пробравшись в дом, Альберт похитил девочку четырех лет и унес ее с собой в притон, в котором обитал. Там он за скромную плату передавал ее в руки любых желающих на оферте почасовой оплаты, аренда тела маленькой еще девчушки. Его обида никак не утихла, но забылась спустя год или чуть больше, вместе с тем, как и спал на нет весь шум о похищении дочери Пааво. Именно тогда к нему пришел неизвестный и выиграл (!) Агнету в карты, забрал ее в город, где и воспитал, дал образование и заботился до определенного срока, пока не пропал бесследно.
ОТЧЕТ 9.
Вот уже год и два месяца, как Лепик стал сам не свой. Ровно год, как существует Кайзерова Империя. Чего же она добилась за срок своего существования? В сторону огромные доходы и капиталовложения в иностранные предприятия и компании, чей процент превосходил все возможные ожидания. В сторону самую профессиональную нерегулярную армию в белых мундирах, что уверенно держит руку на пульсе народа, дабы тот не волновался, не врал и никому не вредил. По итогам первого года была подведена статистика: 50% населения были так или иначе замешаны в области искусства (занимались сочинительством, музицированием, скульптурой, инсталляцией, перформансем, писали картины, были исполнителями песен, опер, оперетт, играли на музыкальных инструментах, имели роли в театре или кино, в крайнем случае – имели места в министерствах, связанных с искусством: организаторы выставок в картинных галереях и музеях, арт-директоры кинотеатров, владельцы заведений и их работники, предоставляющие требуемые услуги (среди них были гримеры, швеи и прочие); следующие 24% населения занимались пыльной, грязной, специфической или простой мерзкой работой (официанты, парикмахеры, врачи, уборщики, проститутки и прочий обслуживающий богему персонал), еще 24% стояли на страже несуществующей буквы закона (служащие пограничных застав и белые мундиры). Оставшиеся 2% включали в себя тех, для кого это все было не больше и не значимее, чем кукольное представление. Их список имел при себе Пааво и Катерину Лепик, Ее, четырех Ее сподручных, три дюжины помешавшихся на том, что в городе творится чертовщина, и меня. По итогам достаточно простых наблюдений на предмет того, чем живет и на что выживает Империя, можно прийти к исключительно объективному выводу – культура и искусство. Здесь они стали сродни некоторому занятию, без которого жить не может быть возможно, как без земледелия или скотоводства (первое, что пришло в голову). Настоящая культурная столица всего мира (пока что недоступная). Лепик на все свои капиталы и капиталы своих приближенных закупил тонны золота для поддержания веса собственной валюты в Империи, которую он далее начал раздавать каждому жителю, чтобы жилось им хорошо и счастливо. Зачем грабить, насиловать и убивать, если все сосуществуют в достатке и довольны тем, что имеют? Писатели пишут поэмы, ибо их с удовольствием купит Издательство, ибо весь тираж, каким бы он не был огромным, разойдется в считанные дни, ибо искусство стало основной потребностью жителей Кайзеровой Империи. Отчего хорошо и писателю (получившему процент), и Издательству (получившему процент и пополнившим достояние Империи), и читателям, ставшим на еще одну ступень выше в раскрытии для себя самой Истины, ведь она малыми частями разбросана по всем романам, когда-либо написанным под Ее диктовку. Сегодня должен случиться второй по счету бал в честь независимости и автономии Империи. На нем объявят, что, добившись определенных успехов, наше государство может явить миру свою красоту и величие. С данного дня объявляется режим ограниченной функциональности границ, для желающих посетить новый, свежий и современный Вавилон. Праздник, непрекращающийся ни на час вот уже как год, сегодня разгорелся костром, что тушат керосином. Я укладываю Катю спать, она даже начала со мной говорить. Я ей купил новую одежду и привел в полный порядок (физический). На днях должны пойти к врачу, беспокоюсь, все ли с нею в порядке. Весной она начнет посещать подготовительные классы, а уже осенью – в школу. Мне очень обидно за нее, мне очень ее жаль, ведь я не могу дать Кате ни фамилию, ни отчество потому, что не помню ни своей фамилии, ни своего имени. Даже не хочу думать, что с нею делали весь тот год в доме этого ужасного пьяницы. Временами, когда я сплю, мне кажется, что мир должен быть совсем другим, нежели сейчас. Мир должен быть обычным, в то время как за окном он пестрит страданиями и счастьем. Приближается что-то, чего я точно не смогу остановить. А нужно ли мне что-то останавливать? Я ничего не помню, ничто и никто мне не нужен, я лишь наблюдаю. То, что я вмешался в судьбу этой девочки, меня безмерно радует и гнетет. Мне кажется, я не имею права даже положить себе сахар в чай, заварить чай, взять кружку, жить. Я не должен здесь жить. Но куда мне отсюда сбежать? Я всегда жил здесь. Всегда жил. Всегда. Но что же было до этого сомнительного в достоверности слова «всегда»?
ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ. АВТОР: ПААВО ЛЕПИК.
Точная дата не имеет значения.
Место действия: одна из прибрежных улиц города N .
Через окно пробивается свежий прохладный бриз. Хоть что-то приводит в чувство и бодрость. Все надоело, но я не имею права даже соглашаться с собой в стремлении дать себе хоть немного … вдохнуть жизни и этого морского ветра.
-Глушит Шамбала…
-Какого черта?
Я резко торможу, а на соседнем сидении обнаруживаю Ее. Она курит и стряхивает пепел в бардачок. В ее босых ногах лежит пустая бутылка, пахнущая этилом.
-Чего остановился? Поехали.
Неожиданно против своей воли я снимаю авто с ручного тормоза и начинаю стремительно набирать скорость.
-Помнишь, когда я только пришла к тебе, ты сказал, что многое, что она, стоит твоей кисти?
-И что дальше? Где твоя ножовка, нож, пила? Давай ты не будешь заниматься этим в моем автомобиле, здесь везде дорогая, мать ее, кожа.
-Ты думаешь, я настолько бесчеловечна?
-Я не думаю, я уверен в том, что не знаю и половины твоих прикрас.
Мимо нас мимолетно мелькают зеркальными отражениями улицы, старинные дома, мостовая, яркие вывески и гуляки, проносятся, не оставив после себя ничего, кроме блеклого отпечатка на сетчатке глаза.
-Замечательно, я могу тебе доказать, что я не так плоха, как ты то подозреваешь. Налево.
То ли руль в моих руках проворачивается сам по себе, то ли я сам стал лишь рулем, направляющим устройством в Ее руках. Мне не страшно и не забавно, я лишь податливо жду кульминации.
-Все, все это ради тебя.
-Не ври.
-Я не умею врать, я же Знание.
Она тушит окурок о зеркало заднего вида.
-Направо.
-Куда мы едем?
-К месту встречи с одним очень важным человеком. Надеюсь, ты не потерял нити повествования. Мы все еще занимаемся тем, чтобы лишить тебя твоей кривой руки.
Это свидание можно было бы опустить, навсегда забыть, не проживать вовсе, но Она сделала все, чтобы я помнил каждую чертову деталь. Вот мы вновь сворачиваем, минуя клуб «Ночник». У его входа стоит три человека, все в пижамах. У первого – пижама голубая с желтоватыми мишками. У второго – белая в яркую синюю полоску и мягкие махровые тапочки. У третьего – кристально белая, выглядывающая из-под такого же шерстяного халата, волосы сдержаны в своем трепете ободком, черным, глянцевым. В «Ночнике» играет одна из тех мелодий, что обыкновенно присуща дневному выпуску новостей. Сегодня там показывают «Число 42» в режиссерской версии: так написано на вывеске. Мы минуем заведение стремительно и вновь выезжаем на набережную, но в другом ее конце. Посреди прямого участка дорожного полотна, Она склоняется ко мне и шепчет в ухо, не отводя взгляда от лобового стекла и того, что простирается за ним:
-Направо.
Я сворачиваю и опрокидываю в воздух человека, стоящего у края дороги, скрежет и грохот парализуют слух и восприятие, авто отправляется в столбы. Ремень безопасности, будучи перерезанным, не спасает меня ни от одной из многочисленных трав. Правая рука, которой я держал руль, соскальзывает в приборную панель, где и остается зажатой вплоть до приезда спасательной службы. Двигатель не загорелся, но хватило бы одной искры, чтобы я сиюминутно сгорел заживо. Какова судьба человека, что пострадал по моей (Ее) воле, для меня остается неизвестным.
Я отключался, но всюду видел ее глаза, ее абсентовые глаза, и в голове моей повторялась и повторялась глупая мысль, что так должно быть.
Нет, так всего лишь хотела Она.
ОТЧЕТ 10.
Будучи ведом каким-то животным желанием, я иду в ближайший магазин, где покупаю столько продуктов, что приходится вызывать сразу две машины такси, чтобы увезти их. Дома старательно их складываю. И не зря. Когда политики, одобрившие независимость, спустя год поняли, что потеряли и каким еще потенциалом обладает данная авантюра, то неожиданно решили расторгнуть все соглашения и договоренности, пытаясь найти хотя бы один пункт, по которому Лепик или кто-то иной мог бы допустить ошибку, что-то не заметить. Разбирательство продолжалось около месяца и закончилось безуспешно, ибо даже самые незначительные подпункты (количество клумб у детских садов и школ) исполнялись как никогда точно. Далее пошли обвинения в преступлениях против человечности и прочее. Итогом всего этого стало следующее: Империю и все ее достояние решили вернуть силой, да позарились на богатства сразу три государства. Город осадили со всех сторон, а бухта оказалась перекрыта целой флотилией. Было объявлено военное положение. Поначалу его никто не замечал, пока не начались перебои с продуктами, горячей водой и отоплением, ТНП в целом и иными предметами. Роскошь резко оказалась сдавлена и выглядела подобно красивому сочному персику, расплющенному и размазанному по дороге. Вскоре, когда снабжение прекратилось вовсе, появилась нехватка буквально всего. «Эмбарго от лица всего мира»,- так сказали они. «Бойкот всему миру по собственной воле»,- сказал Кайзер и вылил стакан воды в лицо одного из дипломатов на переговорах по урегулированию данного конфликта, списав все на свою болезнь, связанную с мелкой моторикой. Самый разгар зимы. Идет ледяной дождь. Из-за проблем с распределением оставшихся товаров и топлива, некоторые могли прожить еще несколько лет на своих запасах, другие – погибали от холода и голода в собственных квартирах. Блокада оказала умерщвляющее действие на все, что было созидаемо. Она молчала и ждала, то же делали и Ее последователи. Народ думал, что скоро все разрешится и ждали, просто ждали. Лепик знал, что все вернется на круги своя, и ему ничего не оставалось кроме того, чтобы бездействовать. Все отчего-то были убеждены, что ситуация возымеет хороший конец, и потому лишь с легкой досадой смотрели на то, как соседи тухли в собственных креслах, как всюду разносился запах гнили и едкий крысиный душок. Все было под толстой ледяной корочкой. У некоторых все-таки сдали нервы, и они попытались старым-добрым способом добыть себе еды, топлива или иных необходимых вещей. Закончилось то плачевно, ведь власть белых мундиров на улицах города никто не отменял. Спустя некоторое время в тайном сговоре главы государств спланировали тактическую операцию по ликвидации Кайзерова Правительства, а вместе с ним самого Кайзера и деления Империи на зоны влияния. Операция началась ночью, но вместо ожидаемого разгрома, войска были встречены плотным ответным огнем из засад пограничных структур и откинуты на несколько километров вглубь перевалов. Все было тщательно задокументировано и отправлено в суды по правам человека. Вина была отнесена к военноначальникам, которых осудили, а главы их государств принесли свои искреннейшие извинения и выплатили непомерные штрафы за причиненный моральный, физический и материальный ущербы. На фоне всех волнений на улицах города вспыхнули странные демонстрации, которые мало кто замечал во время очередного празднования независимости Империи. Все они были одеты в какие-то лохмотья, кричали, что они «НЕ ВЕРЯТ», что они «НЕВЕРУЮЩИЕ», что это «ЗВЕРСТВО», и «ВЕРА ВСЕХ ВЕДЕТ К ПОГИБЕЛИ». Это даже не смогло стать ложкой дегтя в очередной бездонной бочке меда. Все стало на свои незакономерные места, снабжение возобновилось, как и работы, как и, собственно, творческий рабочий процесс. Но никто не говорил, что это не оставило свой определенный отпечаток в сердцах живущих. Память погибших во время блокады чтили каждое утро пятницы, принося цветы к монументу, скромному и небольшому, направленному в шумное бурлящее море, что в часы спокойствия и штиля так прекрасно и нежно, так чувственно и мягко. Катерина уже ходит в школу. Ей там не очень нравится, и я подумываю отдать ее в музыкальную школу. Может быть, на фортепьяно или на саксофон? Я больше склоняюсь к духовым инструментам. Кстати, въезд в город открыт для всех желающих, но входной сбор непомерно дорог и велик. Все всегда возвращается на исходные позиции, к точке начала, если так должно быть. Если тому есть место быть. Я не верю в это, я это знаю. Временами мне удается что-то вспомнить, но я забываю все прежде чем дойду до листка и возьму ручку.
ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. АВТОР: ПОСЕТИТЕЛЬ ЧЕРНИЛЬНОГО ХРАМА.
Время: спустя около полугода от установления власти Пааво Лепик.
Место: пригород города N ., заброшенный особняк Бирник,
именуемый на тот момент Чернильным Храмом.
О Ней говорят самые удивительные вещи. Частные дома рядом будто вымерли, море замедлило свою рябь, небо сомкнулось тучами, сомкнулось плотно и свинцово. Вокруг будто все мертво. Я ни во что, сказанное или переданное слухами, не верю, потому решился либо удостовериться, либо разочароваться во всем лично. На входе, у косого забора и ржавой калитки, стоят двое бродяг в пережаренных солнцем и припудренных пылью обносках. Что у первого, что у второго, руки, от кончиков пальцев до предплечий, измазаны черным, будто были окунуты в хорошую и износостойкую глянцевую краску. Я и еще несколько желающих, несколько гостей, мы проходим мимо, минуем развороченный по плиткам и кускам двор и палисадник, входим в наполовину обращенное в груду арматур и кирпичей помпезное здание, выкрашенное побелкой, но то было слишком много лет назад. Ступив за порог, один из служителей данного места дает нам в руки по свече: действительно, стоило только зайти вовнутрь, проделать путь всего в два метра, чтобы глаза оказались озарены мраком и тьмой. Друг за другом спускаемся, придерживаясь о шершавые стены.
«Я ПЕРВЕЕ УМЕРЛА»,- гласит первая надпись, что встречается всякому, кто пытается подобраться к Ней поближе. Чем сделана она? Что это? Не краска, не тушь, не чернила и не сажа. Копоть? Не пачкает и не стирается. Что-то… странное.
«МНЕ НА ВАС ВСЕХ ХВАТИТ З…»,- видимо, посчитала Она, что можно не дописывать собственные мысли, что и без того будет всеми понята. В голове отчего-то мутно, тошнотворно. Будто бы гудит далекий пропеллер, будто за каждой из стен работает ремонтный отряд с кучей перфораторов. Лестница ведет все ниже и ниже, перила обрушились, ступени в некоторых местах сквозь себя открывают вид на пролет парой метров ниже.
«ВАМ ПРИДЕТСЯ ЖЕРТВОВАТЬ ЛАВРЫ ДЛЯ ЛАВР…»,- здесь уже смысл начинает улавливаться более четко, но сомнения подкрадываются навязчиво: и здесь не упомянуто самое ключевое. Из ниоткуда разверзается целая симфония из сбивчивых, перебивающих один другой аккордов и отдельных нот, настоящая фантасмагория. Источника ее не видно вовсе. Что здесь происходит?
Разом мы все поворачиваем наши свечи, огонь которых так горяч и так прям, на стену, в которой виднеется узкий проход. «ЛАЛАЛАЛАЛАЛА», - написано аркой, сводом над небольшой щелью, к коей и держим путь.
Аккуратно, пытаясь случайно не поджечь соседа, мы пробираемся сквозь несколько метров сплошного бетона и кровяного кирпича, чтобы взору нашему открылся округлый высокий купол, амфитеатр, почти Колизей. Вся стена настолько очернена подтеками Ее отголосков в этом мире, что создается впечатление, будто пустые просветы отсутствуют вовсе. У дальней от входа дуги на гнутой скамеечке сидит некто, весь в черных лохмотьях, со свечой в руке, что вместо подсвечника обосновалась в книге. Листы ее пусты, но насквозь черны. Жуть, правда, жуть. Я не предполагал, что здесь будет столь мрачно. Кроме меня и тех, кто шел со мной, здесь еще порядка двадцати человек. Каждый держит в руках какую-то невзрачную мелочь: записки, листки бумаг или газет, книги, свечи, перья, сушенные листья, бутылки с алкоголем и без него, баночки с чернилами или красками, сигареты, фотопленку, да чего здесь только нельзя увидеть. Музыка, что все это время играла в головах присутствующих, замирает, как замирают и они, когда на лице манекена, водруженного на постамент, начинают переменяться тени, будто тот зловеще ли, бесновато ли, но улыбается, отвергая пластиковый свой плен.
Плевать я хотел на все это, не верю, не верю, не верю. Но сейчас я, кажется, нахожусь среди первых в очереди желающих преподнести Ей свой небольшой дар. Я делаю это не от уважения или почитания, а из глубокого страха перед тем, что явилось мне. Перед Нею.
ОТЧЕТ 11.
Такое чувство, будто в городе идет негласная война. Основною достопримечательностью из разряда странных и необычных является Чернильный Собор. Ее обитель. Прозвали его так из-за странных надписей на стенах внутри, которые опухолью расползлись по всем улицам пригорода и города, заполнили собою переулки, таблички с названиями улиц зачастую оказывались вручную переименованы крайне немилостиво и грубо, черные письмена погрязли даже на пешеходных и автомобильных дорогах, их находили в библиотечных книгах, журналах, иногда целые тиражи газет портились надписью из разряда «ОКНООКНООКНО» на каждой из страниц. Любое действие имеет противодействие, любая сила – ту, что реагирует на нее в ответ. Неудивительно, что появились те, что считают таланты, появляющиеся из ниоткуда у людей, дарами Дьявола, а ту, которой поклоняются – его непосредственным помощником (если не начальником). Не могу и не хочу судить, насколько верны их предположения. Не меньше сотни по-своему обезумевших целыми днями без перерывов трут злополучные письмена, пытаясь их стереть, устраивают поджоги в книжных магазинах, где обнаруживались «порченные книги». Они твердят, что они «неверующие», но никто не может ответить, какой посыл вкладывают они в это слово. Были случаи, когда протестующие набрасывались на видных деятелей искусства или руководителей организаций. Дополнение: при аварии Лепик сбил какого-то человека. Дальнейшая его судьба неизвестна, но, кажется, тот выжил и сейчас находится на обезболивающих. Так же «неверующие» (сокращаю до НВ) любят печатать свои листовки, где хотят прогнать того, не знают кого (Ее) из голов людей и города, но у Нее куда успешнее получается поселять мысли-вирусы в головах, в отличие от этих дилетантов в области управления человеческим сознанием. Население же, дождавшись желаемого благополучия, стало слишком уязвимо. Она не теряла времени и пустила новую волну воодушевлений и идей, торжества самого вдохновения, искушенного и будоражащего. Протест оказался незаметен на фоне Ее новых проказ. Сегодня произошло крайне странное убийство даже при учете того, что Империя – не самое безопасное и крайне криминогенное место. Подозреваю, что это относится и к Ней, и к Ее подручным. Те, что питаются Ее знанием, теперь имеют привычку посещать храм, преклоняя колени с чернилами, вином, гербариями, цветами, свечами или своими рукописями. Я считаю, что это не есть творчество, скорее – диктант, где Она является строгим классным руководителем. Те, кому она дала силы, волю и способности, любят Ее до беспамятства, принимают за привычку делать то, что услышат в своей голове. Они не понимают, никто не понимает, что это Она. Они к этому пришли сами, к выводу, что Она имеет к этому отношение. Все время, пока Ее сосуды творили, никто не понял, что существуют они далеко не своим сознанием и лишь тем подпитывают Ее. Она не задает направление, Она буквально ведет за руку. И с этим уже ничего не поделать. Катерина взрослеет. Из-за ее выходок я все чаще наведываюсь в школу. Счастлив, что она не спрашивает, где ее мама, и в целом не заводит схожих с этой тем. Пааво не отлучается с рабочего места ни на час уже одиннадцать дней. Виктор наслаждается воспитанием настоящих мужчин на пограничной заставе и в военном училище, открытом под его руководством. Катерина бесчинствует хлеще всех жителей, каких я только видел, каких я еще не видел. Ночует всегда в разных местах (преимущественно в квартирах, где проживают девушки), большую часть времени проводит в «Клюкве», которая вполне заслуженно приняла роль центра Империи, и не менее двух раз в день навещает мужа. Диалоги, видно, выходят холодные потому, что всегда счастливая и пьяная Катерина выходит из административного здания, где находится его кабинет, крайне суровой и недовольной. Контора Рушавица процветает. Бордель Киры издалека заманивает экзотическими запахами и похабными жестами работниц. Издательство Фабера благополучно выпускает новые и новые тома книг и другие печатные издания. Для справки: ни одного свидетельства того, что один из главных писателей Империи написал хотя бы одну строчку, нет. Она… Почему я это пишу? Кто эти люди? Я помню, что нужно все исправить, но что нужно исправлять? Кто такие Ян, Кира, Александр и Она? Кого я забыл? Почему мне так важны семья Лепик и Калинин? Кто они? Почему я за ними слежу? Зачем? Кто мне это нашептал? Это тоже Она. Я тоже попал под Ее влияние. Прекращаю писать отчеты, прекращаю слежку за ними. Это Ее мысли, это ни к чему хорошему не приведет. Я не знаю, почему, но пошло все к черту.
БУДЬ ПРОКЛЯТА, БЕСНУЮЩАЯСЯ ШАЛАВА.
ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТОЕ. ВЕРАЯТНОСТЬ. АВТОР: НЕВЕРУЮЩИЙ.
Время: на протяжении царствования в головах людей некой субстанции, имя которой Она.
Место: город N ., его непосредственные центр и пригород.
Это нельзя оставлять в таком виде. Это недопустимо! Она ужасна, никто этого не понимает, никто! Как только количество гениев и несравнимых талантов в городе перешагнуло за добрую четверть от числа всего населения, я понял, что допустить того… невозможно, невозможно, невозможно! Просто не должно быть, не должно случиться! Я нашел единомышленников почти сразу же. Мы встречались случайно, и, совершенно не имея ничего общего, приходили к одним и тем же мыслям: нужно что-то менять, нужно помешать Ей! Но кто такая Она? Ни я, ни мы, в общем, никто из нас ответить не мог, но, обозвали себя Неверующими, и решили, что создадим достаточно проблем и помех, чтобы навредить той, что делает вещи запрещенные и неправильные. Человеку не может быть дано подобное! Человек не имеет права располагать такой силой, а Она ее раздает каждому первому встречному, и, кроме того, сама пользуется тем. Это не есть жест доброй воли, скорее – ловушка, обманка, пряник и кнут в одном флаконе. Если Дьявол и существует, то он поселился в нашем городе. Если Бог и существует, то он либо слетел с катушек, либо подумал, что люди безутешны и безнадежны. Но я иного мнения. Мы помешаем Ей, помешаем.
Я почти не сплю, мне это незачем. Есть дела, что важнее сна. Сначала я делаю обход наших типографий. Все, каждая из них, находятся в подвальных помещениях зданий и крайне умело прячутся от глаз лишних и чужих: мы не знаем точно, как выглядит наш враг, тот и та, с кем мы боремся, но войну ведем нешуточную, нет. Не менее тысячи листовок Неверующие оставляют в библиотеках, транспорте и на улицах города ежедневно. Ежедневно же составляются новые, пускаются в печать незамедлительно. Когда обход типографий окончен, я приступаю к проверке состояния здоровья (прежде всего психического) каждого из наших единомышленников. Далее мы распределяем работу. Часть наших ресурсов направляется на решение вопросов снабжения, другая – играет роль бегунков, живых переносчиков, грузчиков и распространителей, телеграмм, что Она не может отследить, потому как те все время находятся в одурманенном состоянии, иные – на «черные» работы: кто решает оттирать зловещие надписи, проступающие на стенах, кто – жечь книги и устраивать диверсии во всем, где замешана Она, но власть Ее велика и расставляет свои границы, приоритеты и зоны влияния все шире и все грандиознее. Мы самозабвенно и легкомысленно перешли невесомую линию, черточку, что обозначает под собою правомерность и законность того, что мы делаем, в глазах Тайной Полиции и власти Лепик. Он тоже, тоже находится под ее властью и влиянием. Потому, вскорости мы решаем бороться и со всем, к чему причастен он. Это оказывается сложнее, чем мы думали, ведь контроль Кайзера распространился буквально на все сферы занятости человека на протяжении долгой его или короткой жизни. В итоге мы, люди, что решили отстоять свою ментальную, душевную, духовную свободу от Ее лап, стали революционерами в Империи, в автономной стране, что просто не предусматривает взглядов, настроенных против государства. Что-то наподобие: «Вы живете здесь и тем должны быть счастливы». Мы сжигаем книжные магазины, устраиваем диверсии в редакциях, издательствах и типографиях, где замечаем Ее присутствие, Ее письмена. Мы отныне отщепенцы, вне закона, вне всякого внимания и полностью под наблюдением. Мы противодействуем всему, каждой мелочи, рушим и губим их, если Она хоть раз взглянула в сторону оных. Мы не верим, что человек имеет право быть властителем знаний, исходящих из ниоткуда, будто они априори должны быть в головах, ибо все должно быть проложено потом и кровью, трудом и истинной силой, что дана нашим разумам.
Когда все листовки сорваны и уничтожены, а типографии разворочены белыми мундирами, когда никому из нас никто не смеет продать и куска хлеба, когда все, что мы сделали, оказывается на краю погибели, мы организовываем шествие, наше последнее собрание, что гордо проходит по улицам города, агитируя всех отказаться от данного «счастья и благосклонности самих небес». Мы чеканим шаг, точно зная, что все, абсолютно все мы будем расстреляны во имя свободы и независимости людских разумов и мыслей, что в них рождены владельцем, а не сторонним паразитом, Ею.
Мы не верим, и с тем погибаем, но погибаем по своей воле и во имя собственной неприкосновенности.
ОТЧЕТ 12.
Пишу спустя очень долгое время, случайно обнаружив прошлые одиннадцать отчетов. Напишу о том, каков сейчас этот мир. Может, это и сыграет свою роль. Мне плевать. Мне безразлично. На сегодняшний день все переняли моду учредителей государства. Девушки любят быть вульгарны, грубы, самостоятельны. Парни – либо с детства мечтают оказаться в Первом Батальоне, либо начинают пить, курить и заниматься в театре уже в шесть лет. В моде классическая одежда, которая должна выглядеть максимально неаккуратно, но обувь должна быть начищена до слепящего блеска. Белая перчатка на правой руке – словно начало азбуки хорошего тона для жителей Империи. Город полнится множеством ателье, обувных мастерских. Тренд: быть красивым, утонченным, изысканным, но кроме того иметь при себе то, чем можно будет на месте разрешить спор с человеком, что случайно тебя толкнул или обозвал. Носить кухонный нож во фраке, раскладную биту – в пальто, разводной ключ – в дамской сумочке. Все, ранее упомянутое, тоже являет собою хороший тон. Жить сегодняшним днем, выжимая все соки из себя и него – почетно. Бояться смерти, ибо смерть есть жизнь без наслаждений. Это похвально. Упиваться в хлам и спать в самом дорогом костюме, какой только себе можешь позволить, прямо посреди набережной – как ни есть мило. Жить в огромных квартирах или домах со множеством малознакомых людей, иметь совместное хозяйство, будто аристократы-быдло обустроили общину хиппи – достойно действительно взрослого, состоявшегося, как личность, человека. Нравы изменились резко. Город отображает потребности своего населения, потому он полнится парфюмерными салонами, парикмахерскими и магазинами, кофейнями, кафе, кафетериями, ресторанами, книжными магазинами, винными лавками, табачными павильонами, газетными киосками, канцеляриями (специализированными, стилизованных по виду и ассортименту для писателей), отделов торговли оружием и музыкальными инструментами, почтовыми отделениями, парой государственных учреждений, цветочными прилавками, кондитерскими, гостиницами, барами, притонами и курительницами. Никому не нужно работать, если абсолютно все самодостаточно. Здесь не зарабатывают деньги, а производят их, создавая то, что бесценно, и продавая полученное как можно дороже. Все обращено в выгоду и удовольствие. Катерина уже такая взрослая. У нее серьезные проблемы в общении с обеими полами, но в целом она крайне хороша, как человек. Город – мечта и утопия, погруженный в бесконечное состояние трипа и опьянения, неописуемо красивый и привлекательный, безмерно грубый и непредсказуемый, отрешенный ото всех и всех зовущий в свои объятия. Город сигаретного дыма, перегара и кофе, нарциссизма и алчности, романтизма и самопожертвования, наслаждения каждым мгновением своей жизни в стремительном пути к ее неминуемому завершению. «УМИРАЙ КРАСИВО ЖИВИ БЫСТРО»,- как-то раз прочел я в утренней газете. Но на меня это никак не повлияло, но заставило вспомнить то, что я делал, не зная, зачем и почему. Она, Она, Она. Вертится на кончике языка. Что я делаю? Что я должен делать? Что я забыл? Чего я не могу знать, но должен? Пустота. Как булыжник, катящийся к голове. Я жду. Я чего-то жду. Я пойму, чего я жду, когда оно окажется прямо перед носом. Вновь Ее проделки. Кто такая Катя? Почему она живет со мной? Вчера ее не было. Происходит что-то странное. Буду писать все, боясь забыть.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Говорю Кате, что мне нужно отправиться в небольшую командировку, оставляю ей достаточно денег, чтобы она смогла прожить без меня достаточный срок, пока не встанет на ноги. Ухожу от Кати, чтобы спасти ее из пут похитителя, чтобы все исправить. Даже вы никогда этого не поймете, но поймет Она. Она все объяснит. Мы все объясним. Все начинается заново. Нет права на ошибку.
ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ. АВТОР: ПААВО ЛЕПИК.
Место: неизменный бар «Клюква».
Время: пик популярности заведения, задолго до становления Империи.
Зал переоборудован, как и гримерки. Почти все пространство освобождено, открыто, и ярко освещено лампами на софитах, прожекторами. Недалеко от сцены поставлены несколько кресел, в коих расположились Агнета, Пааво, их друг Ян Рушавиц и Кристи, владелица модельного агентства. Прямо же у сцены столпились фотографы, разномастные, разношерстные и все по-творчески избитые и неухоженные. За спинами сидящих царит мрак. Где-то в нем, в одном из углов зала, кто-то запускает граммофон, кладет под иглу виниловую пластинку. Шоу начинается.
На сцену выходят и начинают курсировать, принимать соответствующие позы, экспериментировать на камеру девушки, совсем молодые девушки в одном лишь нижнем белье.
-«Во мне загорается огонь, который так трудно в себе нести»,- поет женским голосом железная раковина.
-Это очень выгодная сделка,- шепчет Кристи, поправляя шикарные русые пышные кудри, расправляя складки юбки.
-Продолжай,- Агнета жадно поглощает происходящее перед ней действо. Пааво отстранено смотрит сквозь вспышки фотоаппаратов, сквозь кружевные бюстгальтеры и комбинации, сквозь живое мясо куда-то в занавес. Возможно, и через него.
-Мы одновременно связали показ мод, что будет в марте с новой фирмой, шьющей нижнее белье, с видным модельным агентством и фотостудией. Как по мне, вышло шикарно.
-Шикарно, да. Сколько с этого получим мы?
-Около половины,- вслед за словами Кристи из Агнеты вырывается радостный смешок, что заставляет ее даже встать, покинуть кресло, и начать весело пританцовывать.
-«Но ты позволял женщинам одурачивать себя»,- продолжает заигрывать певучий голосок из-под острой иглы граммофона.
-Ты только посмотри: одна лучше другой! Право! Мне пока что больше всех понравилась та блондинка.
-Потому, что она блондинка?,- усмехается, уже вернувшись на свое место, Агнета, накручивая на палец седой локон и хитро подмигивая Кристи. Та, впрочем, поступила ровно так же, они пожали друг другу руки, протянув их перед лицом Лепик.
-У первой слишком объемные бедра. Следующая – непропорциональна и не вызовет желания ничего купить, ибо женщины не смогут найти в ней себя или же идеал, к которому стремится каждая. Та, что пришла после них, раскосо смотрит, когда ей в глаза светит слишком яркий луч прожектора, да и с мимикой у нее не все гладко. Предпоследняя вызывает скорее чувство неудовлетворенности, чем жажду эту неудовлетворенность укротить, утопить, погасить в ком-то. А эта, что только что, ушла,…как ее зовут?
Агнета и Кристи удивились злобному, но спокойному выпаду Пааво, скрестившему ноги, сложившему руки домиком у губ.
-Ванесса,- смущенно отвечает Кристи, не зная, что и подумать.
-Так зовут только шлюх. У нас даже одна такая работала. Это не она, случаем? Она, именно она, кстати! Как можно покупать себе вещи, лицом которых является девушка, чье лицо никогда не бывает чистым, как и ее руки, как и она сама вся?
-Да что с тобой такое?
-«Ходила по комнате и следила за дверью, а между тем пила черный кофе, сделанный любимым».
-Позже. Не сейчас.
-Нет, именно сейчас,- Агнета хватает Пааво за рукав пиджака и волочет прочь за собою, он же саркастически поддается ей, вяло перебирая ногами.
-Я слушаю,- они остаются одни в одном из темных углов зала, всего в нескольких метрах от граммофона.
-Эти песни,- он указывает на пластинку.
-И? Что с ними не так? Хорошие песни.
-Хорошие? Замечательные, замечательные песни, мои любимые. И певица – моя любимая.
-Не понимаю, объясни.
Недолгое молчание.
Вспышки продолжают сверкать и шелестеть у подножия сцены.
-Она, эта девушка, что поет сейчас в этом зале через граммофон, прожила долгую, действительно долгую жизнь. Прожила, да. Люди имеют такое свойство – умирать. Она умерла, когда мне было около пяти лет. Тогда я ее еще не знал. Но я виню, бесконечно виню себя в том, что я прожил целых пять лет на этой земле вместе с ней, но не сделал, просто не смог и не мог ничего сделать, чтобы хоть краем глаза увидеть ее. Она величайшая певица, Агнета. Лучшая из всех. Мы вместе прожили шестьдесят месяцев под одним солнцем, под одним небом, а я того не знал. Как бы я хотел, чтобы она выступила в моем баре, как бы я хотел. Я бы все отдал за то, чтобы она поправила свои белоснежные кудри, короткие ли, длинные – неважно. Поправила их, поприветствовала всех гостей и зарядила целый оркестр энергией одной своей безупречной улыбки, движением скул, грацией плеч и жестких, замкнутых, но таких нежных движений и взглядов, что она всякий раз посылала своим слушателям. Она стоит очень многого. Всего, что у меня есть. Даже моей руки. Правую бы я отдал за нее спокойно, не сомневаясь ни секунды. Всего одно ее выступление, пожалуйста. И больше мне ничего не нужно.
Агнета осталась стоять, не в силах вымолвить и слова. Она обняла Пааво. Тот уронил несколько молчаливых слез на ее плечи и сам завел руки за ее спину, где крепко-крепко сцепил их. Агнета поцеловала его в щеку и сказала:
-Пока что нам нужно заняться работой. Я придумаю, я что-нибудь придумаю для тебя, я сделаю все и дам тебе все, что действительно захочешь, если это сделает тебя счастливей. Обещаю, - Лепик робко улыбнулся и поцеловал в щеку ее. В углу зала надрывно скулил граммофон. Тогда Агнета и решает, что счастье его стоит превыше счастья любого из живущих, ибо нет ничего дороже ей. Ибо лишь в его радостях может быть заключена радость ее.
ОТЧЕТ 13.
Она называла их своей коллекцией, своей кунсткамерой, собранием удивительных экспонатов. Сделаю Ей комплимент: единственным действительно стоящим экспонатом была Она сама. Ее прозвали Вдохновением, Музой. Но лишь я знаю Ее настоящее имя, имя того самого шепота, голоса, что диктовал, что, как и когда делать. По несчастью, мы (я и Она) оказались свободны от ограничений времени и места, но единым осталось для нас действие, подобно произведению классициста. Так близко разочарование и неизбежность. Прошло не менее десятка ежегодных встреч в Главном Концертном Зале. Вся Империя уже бурлила, празднуя очередную годовщину независимости. Я пришел на представление. Заняв место, смог высмотреть в многотысячной толпе главных гостей сегодняшнего вечера – семью Лепик, Калинина с дочерью, Яна, сидящего под руку с Кирой. Фабер слился с пестрой толпой писателей и руководителей различных звеньев. Не хватало лишь одной персоны, чтобы вся компания, наконец, воссоединилась. Спустя десяток прочтенных поэм, спетых песен и разучиваемых годами танцев, вручения медалей, грамот и грантов творцам прекрасного, именного оружия – защитникам Империи (в том числе, Виктору Георгиевичу Калинину) был объявлен антракт. Но никто не торопился уходить. На опустевшей сцене объявилась тощая темная фигура, вышедшая из-за кулис. Фигурой была хрупкая и тонкая девушка с черными волосами и в сарафане, сливающемся с ними. Она была боса. Я сразу понял, кто явился на сей праздник, но не поверил, даже зная все с максимальной точностью.
-Рада вас приветствовать,- Она заговорила, и все гости мероприятия поплыли довольной улыбкой, ощутив знакомое уже годами тепло голоса, что вел их за собою к успеху, процветанию и славе. Наступила гробовая тишина.
-Замечательно. Когда мы встретились, я обещала вам бессмертие в веках, славу, богатства и успехи во всех начинаниях. Я не добра, я не зла, я лишь делаю то, что должна. Я лишь следую тем путем, что должен быть. Я вела вас всех дорогой великого Дела, через тернии или по красным ковровым дорожкам, через познание истинной боли или невиданного никогда счастья. Я наделила вас мощью своей фантазии и знанием, чтобы вы могли творить истинное искусство, чтобы человеческое сообщество познало шедевры, что будут жить, пока живет сам род людской. Я свое обещание выполнила. Но у всего есть своя цена. Вы согласились ее платить, и, я думаю, вы будете рады отдать Богу – Богово, а Кесарю – Кесарево,- сказала Она и указал на Пааво. Что будет, если вы дальше продолжите творить? Знание, истинное знание, окажется погребено, а могила та копается именно вашими руками. Шедевры нынче в избытке. Рынок перенасыщен и, не пройдет и пары лет, как взамен галерей будут открыты булочные, а на месте библиотек и книжных магазинов – слесарные мастерские, ведь на то будет и то больший спрос, чем на плоды ваших трудов. Я не желаю, чтобы вы самолично разрушили то, что мы целый десяток лет ваяли так слаженно и влюблено. Кажется, пришла пора завершить то, чему был положен конец. Пришел конец Дела. С праздником! С юбилеем, Калинин! ВЫИГРАЛ УМЕР ПРОИГРАЛ ОСТАЛСЯ ЖИТЬ!
Все находящиеся в зале незамедлительно по указке своей госпожи, привыкнув исполнять каждую Ее команду, достали ножи, биты, пистолеты, шила, кастеты, ключи и отвертки. В минуту все, кто был под Ее влиянием и властью, перерезали друг друга. Я уже по островам из трупов в океане крови пробирался к выходу. Судьба лиц, за которыми я так долго следил, за кем наблюдал, на данный момент остается для меня неизвестной. После данного происшествия, когда четверть населения города была жестоко вырезана другой четвертью, автономия с города была снята, а Империя вновь вошла как муниципалитет в состав государства, из которого вышла. Я знаю, теперь я знаю, и потому боле не старею. Мне остается лишь ждать, вновь и снова ждать. Раньше мне приходилось добиваться желаемого минуты, часы, дни или недели. Сейчас же счет идет на годы и десятилетия. Я знаю, что Лепик в той бойне выжили. Но что они делали дальше?
"Военные преступники" - так назовут тех, кто смог выдумать и претворить в жизнь величайшее чудо.
ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ.
АВТОР: ОДИН ИЗ СИЛУЭТОВ ПОД ЕЕ ВЛАСТЬЮ.
МЕСТО: ГДЕ-ТО В ГОРОДЕ N .
ВРЕМЯ: ПАРА МЕСЯЦЕВ ДО СТАНОВЛЕНИЯ ИМПЕРИИ.
ЕЖЕДНЕВНИК *****
Запись 1.
Мне надоело постоянно куда-то бежать и спешить. Изо дня в день проводишь час за часом сумбурно и беспокойно, буквально бежишь из одного места в другое, в такси постоянно торопишь, подгоняешь водителя. Бегу, бегу, а все равно никуда не успеваю. Не успеваю заниматься тем, чем хотелось бы. Что действительно важно. Ну, а куда деваться, если моя помощь, мое внимание востребовано? За чужими проблемами, за решением чужих проблем удается забывать о своих. Все пункты, каждый пустой квадратик в делах, изложенных выше, наконец, перечеркнуты крестиком, зачеркнуты вовсе все эти задания, поручения, заметки. Никуда я больше не пойду и ничего делать не буду. Зачем мне все это? Зачем мне они? Но тогда я навлекаю на себя вопрос еще страшнее: зачем им я? И еще: зачем вообще я?
888
На часах стрелки сошлись на двенадцати. Лампа ярко и неестественно освещает рабочий стол, растекающийся от света бликами лака. Человек в помятом костюме и с помятым лицом, уставший, изнеможенный, но, по некоторым меркам, счастливый. Не отрываясь, смотрит он в чернильные кривые линии и пытается увидеть в них какой-то скрытый смысл, тайное естество. Замер в этой позе, взгляд отвести не в силах, будто потерял волю над собой.
888
Запись 2.
Опять, снова весь день провел в спешке. Достаточно вырваться в город, чтобы потерять там все время за пустыми разговорами и резко объявившимися неотложными делами. Есть другие варианты развития событий? Мой ответ – нет. Я нужен этим людям, а, значит, я буду с ними, когда только потребуюсь. Но требуюсь ли? И требуюсь ли именно им? Вдруг я ошибся? Разве не могу я ошибаться? Разве не может мне быть дано простого человеческого несчастья, раз счастья я не заслужил?
888
Запись 3.
Хотел остаться дома, но вновь позвонили: зовут в бар. В принципе, я не против. А почему я должен быть против? Неплохое времяпрепровождение, как не посмотреть. Значит, я им все-таки нужен. Но "нужен" - звучит словно "нужда". Нужда есть потребность, но не желание. Желание ведет к радостям и чему-то, что хочется запомнить, а не купить. Я же - да, черт возьми, - я всего лишь нужда.
888
Запись 4.
Как и ожидалось, проснулся с головной болью, желанием заснуть и не проснуться вовсе никогда. Эти люди… они пишут, звонят мне, постоянно куда-то приглашают и что-то от меня хотят. Я не хочу быть одиноким, потому с радостью принимаю все вызовы и звонки, но вчера… Вчера в баре я сидел и понимал, что смеюсь, но смеюсь натужно, пью натужно, веду себя похабно и рассказываю пошлости тоже затруднено и вяло, через себя. Хочу отвязаться от своего общества, но не могу: я в нем слишком известен и популярен. Дня не проходит без того, чтобы обо мне не вспомнила какая-нибудь девушка, с которой и познакомился-то случайно, и далее в отношениях наших все развивалось более чем случайно. Мне лестно внимание, но желаю, чтобы меня забыли все и вся. Забыли и забили, ибо я ненавижу себя, но то грешно. Потому ли я бессовестно пытаюсь переложить грех с себя на чужие руки? Я хочу марать чужие руки? Господи, покарай меня за мою трусость перед лицом себя самого.
888
Запись 5.
У друга день рождения. Вновь собираемся праздновать. Друг. Какое же это все-таки растяжимое понятие. Есть люди незнакомые, ты даже не подозреваешь об их существовании, а есть друзья. К друзьям относишь всех, кого знаешь. Если, конечно, отношения с ними не испорчены, тогда разговор другой. Относишь всех. Чтобы не обидеть, а временами – чтобы что-то заполучить. Да хотя бы расположение человека. Только сейчас понимаю, сколькими людьми я безнаказанно пользовался, а скидывал все на стечение обстоятельств и еще множество несуразных причин. Так делаю я, так делают все. В одиночку весь строй мира мне не перекроить. Зато вполне реально сделать множество швов-пут и рвать, рвать, рвать нити, пока не перережешь ту, за которую держишься сам.
888
Запись 6.
Мы связаны. Связаны обстоятельствами, узами семейными, а также своими обещаниями. И еще людьми. Мы становимся героями в чьей-то жизненной повести, начинаем играть данную нам роль или же выдумываем нужную нам. Но играем. Так, как ее нужно сыграть. Мы влияем на чужие жизни так легкомысленно, инфантильно, будто выбираем, какую конфету из вазы съесть. Каждое событие, диалог, каждое, мать его, слово, что будет нами сказано человеку, уже способно его изменить, изменить его судьбу, даже наше появление, случайное появление на улице в толпе одноликих незнакомцев – уже роль. Мы играем толпу. Разве нет? Если бы никого не было, то и это изменило человека, заставило его думать, где все, чем они заняты, раз улицы так пусты и безлюдны. Мне тошно он того, что каждый считает себя центром мира. Даже хотя бы центром своего мира. Твой он будет, когда в нем будешь лишь ты, мелкий эгоистичный ублюдок. А пока ты никто, один из всех, и ты с ними на равных. И выделяться не стоит: сРАВНяют с остальными.
888
Запись 7.
Какое же великое значение у каждого человека, каждого еще живущего или уже мертвого в жизни любого возможного, знакомого или незнакомого! Странно сказал, но, мне кажется, мысль ясна. Хотя к черту все. Она ясна мне, и этого вполне достаточно. Не знаю, зачем каждый день изрисовываю в буквах листки своего ежедневника. Это бессмысленно, как ровно и все, что мы любим и имеем. Надеюсь, это никто не прочтет, иначе вновь продолжится движение по кругу, где я влияю на кого-то, кто-то – на меня. Но я читаю и пишу данное сам. Считается ли?
888
Запись 8.
Каждый день из какой-то привычки езжу после работы гулять. А перед этим веду разговоры с коллегами, шутки рассказываем друг другу. На рабочую тему: поймут только посвященные. Но зачем это? Это не имеет смысла настолько, что становится противным и отвратным мне. Вправду говорят, что каждый человек несчастлив. Я хожу в контору, работаю, чтобы получать средства на жизнь. Раньше я думал, что в этом моя роль. Ее часть. Если я уйду со своего рабочего места, то мне найдут замену. Незаменимых людей не бывает. Это меня никогда не огорчало, ведь я знал, что бывают неповторимые. Я считаю себя одним из них. Я считал.
888
Запись 9.
…ведь я знал, что бывают неповторимые. И память о них будет жива, пока есть те, кто так считает. На этом все заканчивается. Каждый из нас боится забвения. Из-за этого все. Все знакомства, шумные компании, шутки, друзья, работа и прочее, прочее в своей бесконечности. Все поступки в своей жизни человек совершает из стремления оставить свой след в истории, но безуспешно. Никто тебя не вспомнит, когда умрешь ты, когда умрут те, кто тебя знает сейчас. И это никак не исправить. Можно лишь сохранить свои мысли. Сегодня я подал заявление на увольнение, и сегодня же со мной рассчитались. Ушел я безо всякого сожаления, ни с кем не распрощавшись. Они и так меня забудут. Они уже меня забыли.
888
Запись 10.
Вышел из дома лишь с одной целью: зайти в библиотеку. Взяв столько книг, сколько с собою можно было унести, я покинул ее спешно. Не хочу, чтобы меня кто-то запомнил, кто-то загружал моей персоной свою голову. Весь день читал. Вот, что фундаментально и бессмертно! Вот, что непоколебимо во времени и абсолютно! Вот, что имеет в себе хоть какой-то смысл и оправдание в потраченном времени – искусство! Стоит потраченного времени, которое тратить абсолютно ни к чему. Оно закончится вместе с тобой. Зачем переживать за будущее, если время кончается вместе с твоей жизнью? Его не будет, не будет после твоей смерти! Ты никогда не узнаешь даже то, насколько реален мир и нерушимы материя и время: они перестают существовать вместе с тобой! ВМЕСТЕ С ТОБОЙ.
888
Запись 11.
И так изо дня в день. Целые тома поглощаются мною в течение нескольких часов. Чтение – вот, в чем нашел я себя, свою великую цель. Ничто больше мне не нужно. Один автор смещается другим. Недели, дни сменяются, а вместе с ними Жюль Верн сменяет сэра Артура Дойла, Оскар Уайльд сменяет Жюля Верна, Уайльда – Беляев, Беляева –Булгаков, Булгакова – Кафка, Кафку – Камю, Камю – черт уже знает кто. Я в конец уже запутался, кто был дальше, но сейчас я всепоглощающе занят Шарлоттой Бронте. Все деньги ушли на сигареты, чай, кофе. Иногда ночью я выбираюсь из своей квартиры словно опасный разыскиваемый преступник, иду в сторону автовокзала: неподалеку от него есть круглосуточный магазин. Там я беру себе хлеб, что-то еще, чтобы не усохнуть от голода совсем, и спешно возвращаюсь домой, оглядываясь и боясь неизвестно чего. Мне страшно появляться на улицах.
888
Запись 12.
Не знаю, сколько я не писал здесь. В тот треклятый день я увидел старые письма, фотографии. Будь он проклят. (Написано поверх старых чернил.)
Вспомнил, что никто давно меня не видел, я никого очень долгое время не видел тоже. Решил, что вырвусь в город. Достаточно было выйти из дома, чтобы уже у подъезда случайно встретить пару знакомых лиц, которые, счастливые, ринулись мне навстречу. А затем еще, и еще, и еще. Куда бы я не заглянул, куда бы не зашел всюду видел знакомцев, замечал ли я их, замечали ли они меня, но мы всеобязательно оказывались в течение пары минут в кафе, ресторане или же кофейне. Помню, что с деньгами тогда было совсем плохо, но они с радостью платили за меня. Я ошибался, что человеческое общество не нужно, что все люди бессмысленны в своей сути. Я был жестоко обижен на себя, меня раздирала тоска, что так много произошло без моего ведома и участия. Сколько я упустил и сколько еще мог упустить! Сколько времени не потрачено, а просто потеряно! Как жестоко я ошибался! Вплоть до ночи был я в старых компаниях, вплоть до ночи не уставал рассказывать, как я: все были глубоко удивлены таким долгим моим отсутствием, удивлены тем, что я даже не давал никак о себе знать. Я был счастлив, как никогда. Я вновь центр мира. Я центр мира. И не только своего. Никогда больше не буду терять времени на глупости и плохие настроения. Я хочу прожить счастливую жизнь, где мне будет неведомо одиночество.
888
Запись 13.
Прошел месяц. Месяц с тех пор, как я не был дома. Я помню, что пришел домой, упал на кровать и долго плакал. Плакал и пытался уснуть, а, возможно, даже и поспал немного. Темной ночью, когда я впервые за долгое время вернулся в свой старый мир, населенный воспоминаниями и живыми людьми, произошло (неразборчиво, растекшиеся пятнами чернила). Я попал под машину. Водитель был пьян. Сбив меня, он протаранил столб, возле которого теперь и лежат пара цветков в его память, как я думаю. Несколько переломов ребер и обезображенное лицо. Не обезображенное, а просто уродливое! Я урод! УРОД! Все, что позволяло мне быть человеком, все человеческое во мне теперь мертво вместе с моим лицом. Лицо есть душа человека, именно лицо есть олицетворение личности, индивида, как такового. Когда мы вспоминаем кого-то, то вспоминаем именно лицо. Сейчас меня нет. Я просто исчез. Я не хочу, чтобы кто-то меня видел, знал. Не хочу жалости. Это для меня непозволительно. Я умер. Я пытался избежать забвения, пытался избежать правды. Но это невозможно.
888
Запись 14.
Сегодня я поселился в новой квартире, в совсем другом районе, где меня никто не знает, никто буквально меня еще и не видел. Ночью разведал, где здесь библиотека и круглосуточный магазин. Возвращаясь, увидел кота: привязался ко мне и шел со мной вплоть до подъезда. Решил, что возьму его к себе. У него была лишь половина хвоста, уши в шрамах, как и морда. Один глаз. Ни с кем не чувствовал такого родства. Теперь он единственное живое существо, которое меня наблюдает, которое меня знает. Я хочу верить, я верю, что это так. Правда субъективна. Истина недостижима. Зато правду нам позволительно выбирать.
888
Запись 15.
Принес новых книг с библиотеки, закрывшись маской: якобы аллергия. Продолжаю жить на деньги, что были выплачены мне после того, как меня сбила машина: страховка, оформленная для устройства на работу, стала решающим, основополагающим фактором во всей моей текущей жизни. В том, что она вообще возможна. Пил таблетки, колол лекарства, чтобы не чувствовать боли. Рано или поздно они перестанут помогать: судороги не прекратятся, а еще одна операция слишком дорогостоящая. Я принимаю свою боль. Сейчас использую последнюю ампулу.
888
Запись 16.
В моем доме, в моей квартире ни одного зеркала. Окна заклеил газетами, как и все отражающие поверхности. Увижу свое лицо – вспомню, кем был раньше, и лишь вновь буду страдать. Он отнял у меня мою жизнь. Он даровал мне свободу. Свободу от людей. Теперь я могу умереть спокойно: то никого не огорчит.
888
Запись 17.
Я стал широким экспертом в литературе всех веков и поколений. Теперь вслед за другими видами и проявлениями искусства буду изучать … (неразборчиво, размазано).
888
Запись 18.
Как же я раньше до этого не догадался! Это же просто гениально! Такая простая, простейшая, элементарная мысль не пришла ко мне в голову! Я смогу стать великим! Вот, как избежать забвения и мне! Вот, как жить века! Даже мне, любому! Почему все не пользуются этим? Это же гениально!
888
Запись 19.
Сегодня потратил хорошую сумму на печатную машинку, купил много, очень много бумаги и чернильных лент, но еще больше сигарет и какой-то еды. Нужно же чем-то кормить Айзека.
888
Запись 20.
Написание романа в самом разгаре. С каждой написанной строчкой, с каждой изложенной мыслей, идеей я чувствую, что на шаг дальше от забвения. И ничто больше не важно: ни то, что я считал своим лицом, ни то, какое лицо имею сейчас, ни люди, ни что иное. Больше не важно. Я перестал есть. Раньше временами я не мог уснуть из-за резей в животе. Я чувствовал голод. Сейчас он неизвестен мне и чужд. Чужд, как и сон, которым я пренебрегаю. Он создан для того, чтобы давать мозгу успокоиться и отчистить кратковременную память, переместить ее в долговременную. Но зачем мне это? Для меня понятие «время» стало слишком относительно, а вскорости вовсе перестанет существовать. Сейчас понимаю, какая есть великая глупость и бесполезность – часы. Какой великий обман и условность! Мне неведомы сон, голод. Я живу одним бесконечным днем, одной бесконечной ночью. Я счастлив.
888
Запись 21.
Палец мерно нажимает на букву «К».
В голове проплывают одно за другим события из моей жизни, разные картины, отголоски диалогов, всплески лиц, отблески чего-то далекого и забытого, а, возможно, просто того, что не стоит или не имеет смысла вспоминать.
Вниз плавным движением, оставляя на бумаге круглый чернильный оттиск буквы «О», опускается следующая клавиша.
Оконченный роман – и все останется где-то далеко, останется забытым. Двести тысяч человек в сутки будут умирать, примерно столько же ежедневно будут появляться на свет. Одни будут забыты в течение минуты, года, другим это только предстоит. Мне же удалось пережить мое забвение. Я горжусь своим подвигом, своей силой воли, своей независимостью и свободой. Они все ничтожны и зависимы. Да, никто так больше и не написал, не позвонил. Не узнал, где я. Черт, да я же сам все сделал так, чтобы оставаться недосягаем для всех. Я сделал все правильно.
Я ничего не боюсь. Тем более не боюсь забвения. Раньше оно было пугающим, а сейчас я не в его власти. Я властвую над ним, над временем. Я и мой роман.
А тем временем буква «Н» беспощадно оставляет свой отпечаток на бумаге, какой и я оставлю во всей литературе, искусстве, во всем мире.
Мне теперь неизвестна сама Смерть. Даже если я ее встречу, то смогу посмеяться над нею. Я вне материи, вне времени, вне чьей-то власти. Я бессмертен. Я есть сама жизнь, я есть ее продолжение, а не люди, ни одно из их поколений, живших или ныне живущих.
Матовый черный квадрат с белыми черточками, складывающимися в букву «Е», прогибается под моим пальцем, передавая мое движение и мою мысль.
Я добился того, чего хотел. Все, к чему стремится человечество, глупо и неоправданно, если то не может его увековечить, проложить ему дорогу в нескончаемый миг тысячами мыслей, что он оставит всем живым и мертвым вне времени, нетронутыми им, недоступными его влиянию.
Буква «Ц» поглядывает из наборной доски на меня недоверчиво, с подозрением, как посматриваю и я на нее. Конец. КОНЕЦ. Знаете, что это означает? Это есть печать неприкосновенности перед никем и ничем, это есть мой пригласительный билет в бесконечность, пропуск во все умы, допуск высшей степени к тому, что изничтожить нельзя. Я великий, сейчас и навсегда.
Я смотрю в окно. Рассвет. Так я провожу на балконе весь день. Айзек лежит у меня на коленях и мирно мурлычет. Мне кажется, что за один день я переживаю весь год.
Весна. Цветы растут и распускаются, все набирается соками и зеленью, почки бухнут свежими ветками, земля укрывается травою. Идут моросящие дожди, по низинам растекается туман.
Лето. День заметно прибавляется, ночи все короче. Становится все жарче и душнее. Все растения в пике своей красоты и жизни. Грозы даруют легкую передышку от духоты, всюду радостный смех и тысячи счастливцев. Начинаются и заканчиваются отпуска, люди отправляются в походы, на море, путешествовать по далеким странам.
Осень. Все желтеет, приобретает жухлость, которая временами проглядывалась и летом. Листья опадают тысячей лепестков сусального золота. Начало учебного года для всех школьников и студентов вузов, школ и техникумов каждого города. Время, когда у поэтов наступает, во всех смыслах, золотая пора.
Зима. Листья, опавшие еще по осени, уже спрятаны под сугробами, льдом, поддернуты инеем. Каникулы, какие бывают в любое время года, но зимние каникулы особенные. Новый год. Рождество. Фейерверки. Шампанское. Мандарины, черт побери. А потом, вдоволь отдохнув, все снова отправятся на учебу, на работу. Тысячи, миллионы людей в миллионах автомобилей, поездах, вагонах метро, на велосипедах отправятся по своим делам. Будут работать библиотеки, школы, детские сады, магазины, универмаги, рынки, ломбарды и все-все заведения, какие только можно себе представить. Будет вновь идти дождь и снег. Вот, вот почему ты есть не центр мира. Я пришел к этой истине будучи запертым в своей квартире почти год. Я наблюдал за всем миром из оконной щелки, где отошла приклеенная газета. Наблюдал и понял: если меня не станет, мир не прекратит свое существование. Все будет так же, а смерть моя, какой была и жизнь, слишком мелочна и ничтожна, чтобы ее заметить на фоне всего человечества, что уж говорить о Вселенной… Но я сделал так, чтобы ее заметили. Чтобы заметили, узнали и не забыли никогда. Меня и все, что я сделал. Сотни рассветов, сотни закатов, вечеров, ночей, дней. Перед моими глазами они проплывают целостной картиной, безотрывными кадрами единой киноленты. Каждый день. Каждая его минута проходит передо мной. Это чудесно, прекрасно. Ничего удивительней я не видел и, наверное, не увижу. Сейчас я соберу все рукописи, соберу листы, отсортирую их по главам, а после в общей подшивке ночью отнесу и закину в почтовый ящик у отделения связи. Мой роман будет отправлен в одну из типографий города. Деньги я перечислил им еще вчера после аудиенции по телефону с главным редактором, который оказал мне эту услугу. Надеюсь, ему зачтется его доброта.
С наступлением ночи я уйду из своего дома. Денег у меня почти не осталось, а свою главную задачу я исполнил. Я уйду. Не знаю, куда и зачем, но здесь мне делать больше нечего. Надеюсь, мне не придется долго мучиться, и вскорости я встречу свою одетую в черное невесту. Айзек так же перешел под присмотр того добродушного редактора. Не брать же его с собой? Я обещал ему вернуться. Но я не вернусь, я теперь всегда буду в этом мире.
Счастливо оставаться,
всегда ваш, вечно живой, неподвластный времени,
*****.
ОТЧЕТ 14.
Я поселился в хибаре в сотне километров от только что распавшейся Империи. Я ждал (ВНОВЬ И СНОВА, ВНОВЬ И СНОВА), верно ли я все помню. Прошло два месяца с написания отчета под номером 13. Я увидел свет в окне особняка на возвышенности, именуемой Колун-Гора. Я знал, что там поселилась семья Лепик. Вокруг их нового обветшалого поместья струились лозы виноградников, полных яркого и теплого солнца в своих плодах. Я видел, что они действительно счастливы. Благодаря их небезызвестной безмятежности, события последних восемнадцати лет быстро стерлись из их голов, позволив стать доброй и крайне милой уже пожилой парой. Обслуги в доме не было, как и автомобиля, на котором можно было бы добраться до города. Вскоре дорога к их поместью вновь заросла, и обитель их стала почти недоступна. Они провели там почти тридцать лет. Неожиданно (это было действительно чудно и необычно), к особняку подъехал автомобиль, после чего Лепик скоро вышел из дома, сел в него и оба скрылись из виду. Я отправился за ними следом. Пааво по непонятной причине провел в «Клюкве» целый день и всю ночь. Спустя пару часов после полуночи, я услышал звон битого стекла, но осколков не увидел. Следом за случившимся, в бар зашел молодой человек в дорожном костюме старого покроя и при длинных русых волосах. По истечении пары минут прозвучал выстрел. Молодой человек вышел, неумело пряча руки в карманы пиджака, испачканного мелкими густыми каплями. Я никуда не ушел, потому смог заметить, как из «Клюквы» вывалился какой-то парень, одетый будто он собрался на бал к Кайзеру и шатавшийся из стороны в сторону так, словно был контужен или уже побывал на истинном светском приеме, где отужинал не меньше двух литров чего-то очень крепкого. Я продолжал, недвижим, сидеть на лавочке вплоть до утра, когда к заведению подъехала машина, из которой вышла пожилая Катерина, в слезах бросившаяся на входную дверь. Сегодня в «Клюкве» должно было пройти первое выступление Кати в составе оркестра. Сегодня должны были встретиться Катя и Пааво, Катя и Павел, Агнета и Пааво. Сегодня должен был родиться Лепик, навсегда вычеркнув со страниц истории и времени Павла. Похороны случились скоро и очень тихо. На них пришла всего пара человек. Конец был положен. Я знал, где мне вновь нужно будет все начать сначала. Так я прожил уже свой второй цикл и выписал себе путевку на третий. В моей памяти и в моем сознании равномерно распределились дыры и наслоения среди событий и происшествий, дней и годов. Я помнил и знал все, но не понимал ничего. Все, что я увидел и пронаблюдал было совершенно бесполезно. Но я знал ту, что определенно сможет принести пользу. Как минимум, себе.
ВОСПОМИНАНИЕ ВОСЬМОЕ. АВТОР: ОДИН ИЗ РАБОТНИКОВ БАРА "КЛЮКВА".
МЕСТО: НЕПОСРЕДСТВЕННО БАР "КЛЮКВА", ГОРОД N .
ВРЕМЯ: СМЕШАНО, НЕИЗВЕСТНО И УТЕРЯНО.
-Ты только погляди,- один из охранников подзывает официантку, прибирающую столики в небольшом отдалении от него.
Он указывает толстым пальцем в какое-то удивительное место мостовой, аккуратно раскрыв второй рукой пыльные жалюзи. Девушка, поправив блузку, заинтересовавшись, идет к нему. Бармен скучает на своем законном рабочем месте, даже не утруждаясь тем, чтобы протереть бокалы, стойку или нечто иное, чем пользуются гости.
По мостовой прогуливается молодой человек. Он разодет очень богато, но цена костюма хитро и умело прячется слоем грязи и пыли, в которых он качественно и бескомпромиссно обвалялся перед тем, как явиться их взору. Волосы, богатые и пышные, свалились в паклю и жир, стали комком шерсти, отхаркнутым по утру котом или кошкой.
-И что дальше? Пьяница какой-то.
-Тебе он разве никого не напоминает?
-Нет,- девушка возмущена и недовольна.
-Один в один - наш хозяин, наш Лепик!
-Быть того не может,- бармен встает со стула и мигом оказывается между охранником и официанткой. Парень тем временем подпирает собою одну из стен, пытаясь закурить дрожащими руками при кривых пальцах на них.
Все трое устремляют свои взгляды на него.
-Черт возьми, и вправду похож,- отвечает бармен.
-А я что говорил?
-Неужто наш властный старикашка смог найти зелье молодости?
-Он его уже нашел: называется абсент.
-Пожалуй, водка.
-Не меняет сути.
-К чему ты ведешь?
-Вы разве не помните?,- восклицает бармен.
-Чего не помним?
-У Лепик был сын. Давно еще, лет так двадцать назад. Может больше. Совсем мальчишка.
-Ты думаешь, это он?
-А чем не он? Вылитый отец.
-Глупости.
-А, если это действительно он? Представьте, что будет с Пааво!
-Я попробую его выловить и привести сюда. Может, он сразу скажет, что это он.
-Он! Он! Мое слово, под мою ответственность!
-Хорошо.
-Дорогая, сходи-ка в кабинет и позвони Лепик домой. Скажи, чтобы срочно ехал сюда. Кажется, у нас есть для него подарок.
888
Пааво действительно окажется в баре, но так и не дождется встречи с сыном. С собой. Дело дает новую спираль, петлю, круг, цикл, ветвь. В самом эпицентре круговерти Ян вламывается в бар и убивает Пааво, спящего, удрученного, разбитого, совсем пожилого и седого. Так должно быть, так хотела Она. Его хоронят вместе с Катериной, чье поношенное сердце не выдержало таких мрачных новостей. Их сын, Павел, убитый горем по похищенной сестре, продает за ничто бар "Клюква" незнакомцу с татуировками на лодыжках. Вновь и снова. Вновь и снова.
ОТЧЕТ 15.
Я знал, что в начале нового цикла смогу отыскать Ее. Действительно, Она стояла посреди мостовой, босая и удрученная. В «Клюкве» сидели Ян, Кира и Фабер. В одном из окон с минуты на минуту могла появиться…
-Вера,- крикнул я, и в одном из окон распахнулись шторы и открылась форточка.
Она обернулась и потушила окурок о язык, скорчив гримасу и сплюнув горчинку. Смотрела Она беззлобно, но недовольно.
-Ты кто такой? Господь? Судьба? Я стала тобой?
-Нет. Я не знаю. Я пришел к тебе за ответами. Ты знаешь все.
-Что ты несешь? Ты никто,- говорит Она и идет к подъезду дома.
Я иду следом за Нею и чувствую, как вязну во времени, что мчится стремительно вокруг. Голова кружится, желудок желает быть опустошенным, но я продолжаю следовать по влажным отпечаткам на камнях мостовой. Мы оказываемся у двери одной из квартир. 67 или 76? Она дожидается, пока прозвучат три выстрела, и заходит вовнутрь. У окна стоит и курит она. Другая Она, другая Вера. Пришедшая невозмутимо выпускает пулю ей в голову. Мы вновь оказываемся на мостовой. Она плачет.
-Сколько раз ты уже пыталась так сделать?
-Пару тысяч, может быть чуть меньше. Так кто ты?,- спрашивает она, утирая льющиеся ручьем слезы.
-Я не знаю,- я ловлю Ее удивленный взгляд.
-Я убиваю их из раза в раз, но ничего не прекращается. Когда появились циклы, я нашла источник проблемы в одном из этих четверых. Но каждый раз в ходе Дела что-то шло не так: выживал один из них, трое, двое, выживали все четверо. Это порождало еще больше линей и ветвей, в которых я обитаю одновременно. Одновременно. ОДНОВРЕМЕННО. Это невыносимо. Как мне сделать так, чтобы все прекратилось?
-Не мешай им. Пускай живут.
-Баланс должен сохраниться. На любую силу найдется противодействие.
-Убей других четверых.
-Кого же?
-Четверых своих помощников.
-Почему их?
-Просто их тоже четверо. Наипростейший вариант. Чтобы не особо вдаваться в арифметику.
-Глупец.
-Для начала стоит сделать нечто иное.
-Что же?
-Последствия вновь могут быть непредсказуемы. Почему бы нам не дать последнее слово тем, ради кого ты прилагала так много усилий?
-Мне плевать на них, я это делаю ради себя.
-Сделай это для меня.
-Это смешно. И глупо.
-Именно из-за глупости мы, я и ты, сейчас находимся здесь.
Мы оказались на берегу бушующего моря в плетенных креслах.
-Ты сама говорила, что все происходит так, как то должно быть.
-И как же должно быть?
-Сделай все правильно.
-Да как, блядь, правильно? Ты не понимаешь, что и о чем ты говоришь! Ты идиот!
Мы вновь оказываемся на мостовой, Она медленно уходит прочь.
-Вера!,- кричу я. Одно из окон сбрасывает с себя штору, в нем открывается форточка. Спустя минуту на улицу из бара «Клюква» выбегает Фабер и видит в окне Лаврентову.
Что же делать теперь? Я решаю, что мне даже в удовольствие провести вечность, проживая раз за разом одни и те же семьдесят шесть лет. Пока, проснувшись, я не обнаруживаю на своей кровати пепел от Ее сигареты.
-Я согласна. Все они имеют право на бессмертие. Ты был прав. Это не глупо. Так должно быть.
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТОЕ. АВТОРЫ: КАЛИНИН / ПААВО ЛЕПИК.
МЕСТО: ГОРОД N ., ЕГО ПРИГОРОД, БАР "КЛЮКВА".
ВРЕМЯ: НЕЗАДОЛГО ДО СМЕРТИ ВЕРЫ
(ПОЯСНЕНИЕ: ЕЕ НАСТОЯЩЕЙ И ЕДИНСТВЕННОЙ СМЕРТИ ОТ МОЛОТКА).
Я знал, знал, что рано или поздно мне потребуется узнать, кто она такая, кто она на самом деле – Вера?
888
-Да?
-Здравья желаю, Андрей Петрович.
-О! Витюша! Как ты? Как поживаешь?
-Потихоньку. Как сам?
-Командир – работает, солдат – спит, служба – идет. Без изменений.
-Я к тебе с вопросом, Петрович.
-Слушаю-слушаю.
-Мне нужно пробить по всем путям и лазейкам одну персону.
-Имя?
-Вера.
-Полное имя.
-Вот это и нужно узнать. Только имя и фотография. Кто может помочь?
-Есть один знакомец. Только будь с ним аккуратнее.
-Как его найти, может номер телефона есть?
-Все куда проще, Витя. Приходишь в "Клюкву" и говоришь бармену все начистоту. Он уже скажет, кому, что и сколько.
-"Клюкву"?
-Ну, да. Не был там ни разу, что ли?
888
Я действительно отправляюсь в этот притон. Господи, прости.
Бармена за стойкой нет, лишь какая-то пьяная туша развалилась с бутылкой вермута.
-Ищешь кого?,- туша неожиданно издает гулкий глухой стон, положив лицо на черный мрамор.
-Да. Нужно задать пару вопросов.
-Так задавай. Чего ждешь?,- пьяное мясо роняет бутылку и расправляет пиджак, причесывает рукой волосы.
-Зовут Вера. Нужно узнать, кто она, где она, что она. Буквально все, хочу знать всю ее биографию "от" и "до".
-А ты вовремя.
-То есть?
-Никаких проблем, приятель.
-Цена?
-Услуга за услугу, услуга за услугу,- туша засыпает, подперев голову рукой. Я его бужу.
-Ах, да. Услуга. Точно.
-Да-да.
-Мне уже успели за тебя нашептать. Не хочешь пойти работать в полицию? Хм? Мне нужен новый руководитель одного из отделений: старый зажрался в хлам.
-Прямо как ты?
-А ты хорош,- он улыбается и смеется.
-Не отнимать. И что дальше?
-Будем делать дела.
-Нет.
-Военная пенсия позволяет шиковать? С каких это пор?
888
Он давил на самое больное. И я согласился.
Наше сотрудничество было очень успешно. Каждый получал, что хотел, и был тем доволен. Через две недели, он принес мне на работу посредством одного из бегунков папку. На ней было написано: "Вера Лаврентова". Кроме фотографии, что я сам ему дал, бумажки с именем-фамилией, папка содержала выписки из психоневрологического диспансера, психлечебницы, справки об обучении в университете на врача и прочее, прочее. То было очень важно, но вкрадывалось чувство, что полученное мною, совершенно бесполезно.
Мы общались, но Вера о том не знала. Иногда выпивали, встречались за обедами или завтраками, уплетая кофе, сигареты и омлет с пряностями. Мы очень неплохо сдружились, действительно неплохо. В один момент обыкновенное сотрудничество переросло в товарищеские отношения двух людей, что ценят не только средства и возможности друг друга, но и само наличие одного в жизни другого.
888
Кромешная темнота. Свет: отголоски фонарей дежурного освещения и прожектора на другом берегу бухты. Мы на ощупь ищем плоские камни, чтобы запустить их как можно дальше по тихой и гладкой морской воде, смотреть, как в лунной дорожке камень вытворяет "блинчики".
Пааво снял туфли и зашел по щиколотку в воду. Я сбросил пиджак и прикрыл им остатки водки, что стоит на большом бревне, что носило по соленым волнам не один месяц.
-Как твоя?
-Уже неделю не чудит.
-Да ну? Правда? Моя тоже, что странно.
Когда я в очередной раз тянусь за плоским камушком, меня за палец хватает небольшой краб. Резким и пьяным движением руки он отправляется вместе с камнем отбиваться от поверхности абсентового залива.
-Нужно выпить,- говорю я и подношу к Лепик стопку, держа свою уже подле губ. Мы чокаемся.
-За что?
-За то, что мы имеем счастье быть здесь и сейчас. Спасибо, что ты есть.
-Спасибо тебе.
Пааво тянется ко мне с объятиями, но поскальзывается на соленых водорослях и кубарем летит вперед, выбросив стопку в попытках устоять на ногах на берег, где та с ярким звоном и разбилась.
Лепик смачно сморкается и отхаркивает соль. И смеется. Громко, наивно и звонко.
Я протягиваю ему руки, заходя в воду прямо в туфлях, чтобы он мог подняться, и тоже смеюсь. Кому еще доступно такое счастье: иметь друга?
888
Однажды он пригласил нас на ужин в "Клюкву" в честь рождения дочери, Валентины. То было сюрпризом для Веры, я решился познакомить ее со своим приятелем, настоящим и самым искренним. Но он не пришел и даже не поздоровался.
Он позвонил следующим днем и пригласил на покер.
888
Когда я увидел ее, все изменилось. Я не хотел ни пить, ни есть. Я хотел ее. Она была единственной моей необходимостью. Нечеловеческая мания, животная привязанность дворняги к автомобилю, что ее собьет. Я не любил ее. Ненавидел ли? Ответ неизменен: нет. Но я в ней нуждался, я жить бы без нее не смог. Она должна была быть моей, должна! Просто так. Просто потому, что иначе и быть не может. Ее важность, ее значимость, ее вес, явившийся из пустоты в моей голове, делал все таким никчемным, ее – бесконечно полнотелой и тяжелой: метафорические весы падали прочь с прилавка. Вера, чертова Вера. Зачем я пригласил его с нею на ужин? Зачем? Виктор стал мне противен лишь потому, что он был с ней, а я – нет. Я был ничто, а он – всем. Я должен ее заполучить. Любой ценой.
Я собираю покер. Раз в неделю, две, три - или месяц. Реже или чаще.
Играют шестеро: я и двое моих ближайших сторонников. Каждый из нас приводит по новичку. Против одного из новичков начинается игра. Проигравший все до копейки в растроганных чувствах всегда с радостью принимает мое приглашение остаться в баре или в борделе на любой срок, что он посчитает нужным и необходимым, чтобы пережить данную утрату. Но срок обычно невелик: за дверью проигравшего поджидает мой мясник. Этот парень, что весит около полутора центнеров, молотком расшибает голову несчастного, делит его на вкусные кусочки и передает мясо, еще теплое и кровяное, на кухню. После человечина подается за покерный стол в виде... десерта. Никто не знает, что он ест, но победой наслаждается. Главная награда - не деньги и квартиры, не дома и машины – жизнь. И всем заправляет случай. Все под контролем у меня.
Игра должна была направить свой оборот против Виктора. Колода пылала желанием пролить кровь. Но тут пришла она. Мы потеряли всякую возможность сделать хоть что-то, хоть как-то помешать трагическому стечению событий. Пришла Она.
Я провел в камере всего ночь. Утром за мною, убитым горем и раздосадованным, приехала Агнета.
Что было дальше? Разве вы уже забыли?
ОТЧЕТ 16.
Не хочу думать, сколько комбинаций и различных исходов Она переживала и переживает прямо сейчас. Мы вламываемся в «Клюкву». За столом сидят Кира, Фабер, Ян и Вера. В мгновение зал заполняется шумом, людьми, запахом плесневелой сырости и алкоголя. За тем же столом сидят уже Агнета и Пааво. По движению Ее руки, все шестеро оказываются друг напротив друга.
-Ах, да. Забыла. Каждый раз, когда я его еще не люблю, все время забываю про него.
Щелчок пальцами. Мы оказываемся в старом-добром баре, у которого всегда были проблемы с законом. Она приводит к столу из-за барной стойки пьяного почти до свинского состояния Калинина и усаживает его на стул. Момент. Мы остались вдевятером.
Завязался долгий и не самый простой диалог, по большей части обращенный в монолог и часто обращаемый в мизансцену.
-Что бы вы сказали, если бы узнали, что, возможно, уже через секунду вас не станет? Всех вас или кого-то выборочно? Представьте, что у вас есть возможность оставить о себе след там, где вас никогда и не существовало. Скажите мне самые важные слова в любой из ваших жизней.
Они говорили. Я тщательно записывал. Когда был готов последний лист этого новейшего завета, мы молча удалились, оставив их наедине, чтобы совершить то, что были должны.
Она сказала:
-Обними меня и выстрели прямо в лоб,- в моей руке оказался пистолет.
Я сделал все быстро.
-Они живы, а те должны умереть.
-Бесспорно.
Если у нас все получится, то этот отчет так и останется недописанным.
ОТЧЕТ 17.
ОТЧЕТ 18.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ, А ПОПЫТКА НОМЕР...
Мы оказываемся все вместе за одним столом в точке пересечения всего реального и нереального, живого и уже погибшего. «Клюква» отныне есть некая константа, отделенная от всего остального мира.
Вот, вот этот самый стол. Вера Лаврентова, Александр Фабер, Ян Рушавиц, Карина Бирник (более известная как Кира), Виктор Калинин, Павел и Пааво в одном лице, Катя и Агнета – тоже, как флаконы с ядовитой смесью. А еще Он и Она.
888
-Объясни. Прежде все объясни.
-Да, похоже это того требует. Начать с начала или с конца?
-Оттуда, откуда все становится ясно-понятно.
-Хорошо, дорогуша, я попробую.
-Не называй меня, так.
-Я пытаюсь быть вежливой.
-В кой-то веке.
-Слушай, она меня сейчас доведет до крайности, и все начнется по новой, как в старые-добрые. Вы этого хотите? Нет? В таком случае, прикройте рты и внимательно вникайте в каждое слово.
888
Я явилась из ниоткуда, а сущность свою постигла моментально. Я была рождена в темноте светом, из грязи – самой чистотой, исключительно всезнающей, но первородной от глупости. Я понимала, как работает материя и время, я могла ими управлять по своему желанию и хотению, я была всем и ничем, самой информацией. Я прожила столько человеческих жизней, что число их вы называете бесконечностью. Мне это осточертело, я решила выбраться из этого места в иное, где такому существу, существу, подобному мне, найдется пристанище среди равных или понимающих, но что-то не давало мне покоя, не давало свободы. Петля во времени – буквально петля на шее – и я бессильна. Произошедшее было неправильно в сути своей. Из-за этого я не могла
ЗНАТЬ ЗНАТЬЗНАТЬ,
в чем или в ком проблема. Прошло еще столько же времени, сколько я провела в этом бренном мире, путешествуя по кругу в этой червоточине, чтобы я смогла сузить круг всего до четверых людей. Ян, Кира, Алекс, Вера. Проблема была в ком-то из них. Не будет их – не будет цикла. Я стану свободна. Тогда я поселила в их умы идею о совершении Дела, как некоего спасительного мероприятия для их несчастных душ. Поделилась с ними Знанием. Чем они мне отплатили? Чем вы мне отплатили? Вместо того, чтобы отправиться на тот свет на скорую руку, вы начали бороться, осознанно или неосознанно. Цикл начал дублироваться, ветвиться, разделяться на более тонкие спирали и грани. Так появилось то место, где обитает одна из Меня, МОРГ. Все вы, все четверо выжили, тем самым пустив все под откос совершенно. Далее все зависело от Веры и Виктора. Окажется она на диком пляже? Приютит ли он ее? Если оба ответа да, то итог ознаменовывал собою еще одно убежище осколка истины. Кинотеатр. Там появился Он, парень, что просто наблюдает, ничего не зная и не понимая, полная моя противоположность. Тогда я подумала, что стоит дать этой ветви дальнейшее развитие. Все усложнилось, и, дабы мне закончить цикл, пришлось устраивать автономию целого города, обустраивать собственный культ, чтобы вобрать достаточно сил, чтобы после насадить этих фанатиков на ножи друг друга, чтобы Катя и Павел, явившиеся в этом ответвлении в конечном счете погибли. Но Дело мое не увенчалось успехом. Гибли вы, гибли другие вы, раз за разом погибали Виктор, Пааво и Агнета. Во всех комбинациях и сочетаниях, с различными путями и различными или же едиными итогами. Все пусто. Он предложил неплохую идею. Заменить вас другими людьми. Что, если вы должны умереть, но не от моих рук? Что если вы при том должны остаться живы? Мы защитим вас от самих себя и судьбы, пойдем против всего, дабы начать крутить эту катушку с временными нитками в другую сторону. Может так она распутается. Может быть. Что, если нам устроить неудачный дубль всеми прожитого Дела?
888
-Ладно. Хорошо. Допустим мы тебе поверили. В таком случае, нам нужно знать, как помешать, действительно помешать тому, что беспрекословно должно быть.
-Вы хотите знать, как умрете?
-Это будет для нас очень полезно.
-В таком случае, хорошо. Пойду навстречу.
Весь мир отошел на задний план. «Клюква» стала центром самой Вселенной, может, «Клюква» и есть то, что ученные именуют сингулярностью.
-И вы тоже должны пойти на встречу судьбе. Мы, я и Он, поможем вам, но возможно это только при условии того, что никто не будет этого знать или помнить. Мы вернемся в начало и, отталкиваясь от того, будем решать проблемы по ходу их поступления. Если у нас все получится, ничего не будет, не будет того, что мы имеем сейчас.
-Мы исчезнем?
-Вряд ли. Но память ваша отчистится точно и совершенно. Я дарила бессмертие всем, кто того заслуживал и нет. По факту, того достойны только вы. Что вы можете сказать? Скажите самое важное, что хотите оставить после себя, ибо мысли ваши могут опередить, пережить и вовсе быть единственным доказательством того, что имело место быть ваше существование как таковое.
-В свободной форме?
-Нет, блядь, по образцу.
-Какой же ты мудак, такой слезливый момент испортил.
Вера.
Мое имя Вера Лаврентова. Многие считают, что я глупая. И Она первая проголосует за верность данного суждения. На самом деле, это не так. Я училась покладисто и буквально отлично. Мои отношения с родителями всегда были холодны, ведь я выросла сиротой в приюте. Я девственница. Но все это так пусто, когда понимаешь, что каждое мгновение может стать той самой точкой, начиная с которой ты перестанешь быть.
Сказать самое важное? Что же, что же? В такие моменты голова всегда пуста, отчаянье захлестывает, лишая возможности мыслить. Но я это уже проходила, как прошла очень и очень многое. Время доказать, что я не Глупая Вера, что я тоже имею право на вес.
Что самое главное в жизни?
Мое мнение заключается на том, что основополагающим предметом является любовь. Светлое чувство, отводя в сторону блеклые размышления о причине ее и химико-биологическом фундаменте. Каждый из нас живет лишь затем, чтобы пройти дорогой счастья или несчастий, но под руку с дорогим человеком. Не опущусь до сопливых милостей, говоря о том, как об опоре, заботе и прочем, нет. Все делается для того, чтобы на этой дороге ты встретил одного-единственного, одну-единственную, того, ту, что будет рядом, не взирая на расстояния и времена. Я бы сломилась, сразу же сломилась напополам, но в борьбе моей мне помог Виктор. Есть крысиный яд? Никакой сложности. Пить химикаты? Любимое занятие. Биться головой о стены? Обыденность домашнего уюта. Я буду любить его, чего бы мне того не стоило, что бы мне не пришлось делать. Я не собираюсь оправдывать злодеяния во имя светлых чувств, ибо исходя из всего, мною сказанного, становится и так ясно и понятно, что я готова линчевать себя и других, лишь бы разделить данное счастье с моим капитаном. Это не фанатичное чувство, не привязанность. Любовь есть желание быть единым существом двух самостоятельных предметов. Она есть борьба не против обстоятельств или людей, окружающего мира или чего бы там ни было еще. Любовь есть борьба друг против друга, борьба против себя за право быть счастливым в единении, ибо человеческая натура противоречива и склонна к саморазрушению, и стремление делиться и быть разделенным есть для нее естественно.
Я не отступлю от своего выбора не по глупости, но потому, что это мой выбор. Я готова класть голову на отсечение за право собственного голоса, крика, вопля, быть замеченной и важной, быть значимой.
Никогда, повторяю, никогда не предавайте тех, кого любите. Это есть предательство себя.
Любить можно и одушевленное, и неодушевленное: и мужчину, и женщину, и карандаш, какого бы пола ты не был. Даже если ты свеча или кофеварка.
Любить нужно сильно, раз и навсегда, ибо изменение собственного выбора – вновь лишь нож в спину, собственную спину.
Я погибала, умирала и убивала, ибо любила.
Делала ужасные и прекрасные вещи. Лишала все смысла и вдыхала его в вещи сюрреалистичные.
Пила горькую, плакала, проклинала себя.
Бесконечно проживала одно и тоже, везде и всегда.
Я не жалуюсь. Я не хвастаюсь, но с гордостью заявляю:
Я верна себе и тому, что полюбила. Помните меня, ведь я была способна чувствовать и любить.
Вечно глупая и вечно любящая вас, В.Л.
Фабер.
Александр Александрович Фабер. Да, это я. Вот, почему я проникся Ею, вот, почему она была мне так близка и обожаема: Она была, есть и будет для меня тем самым и единственным человеком, (?) что смог оценить не только мой полет мысли, но и все стремления, что подстегивали его.
Я писатель. Можете называть меня безалаберным лентяем и проглотом, можете унижать и говорить, что все, сделанное мною, ничего не стоит. О, нет. Я вас огорчу.
Я научился читать и писать. После открыл для себя книжный, литературный мир. Затем понял, что я могу быть ничем не хуже тех, кого история запечатлела в веках на страницах свежих, еще горячих, и истлевших, желтых, в плесени и пыли. Тогда я и начал писать. Всего одна книга изменила меня всего. В ней говорилось следующее: ничто не есть правильно, все относительно. Тогда я начал смотреть на все, буквально на все, чего касался мой взгляд, хорошее – с дурной стороны, на все плохое – с хорошей. Тогда я испортил свою первую тетрадь, за которой последовала не одна пачка писчей бумаги.
Я изучал стили, подражал им поначалу, вдохновляясь успехами данных жанров и авторов, что были в них своеобразными королями. Но все, что рождало мой ум после прочтения чьей-либо книги или сборника стихотворений, являлось плагиатом. То были не мои мысли и не моя форма. Я начал творить под единственным девизом и эгидой: сделай то, что не делал еще никто, напиши о том, о чем еще никто не писал так, как этого не совершал никто, никто до тебя. Я писал из стремления родить то, что перевернуло бы умы людей своей оригинальностью, коей никто и представить не мог. Все, к чему я имел тяготение должно было привести меня не к славе, богатствам или уважению – то есть лишь предметы, что несет за собою успех в массах. Я вновь и снова искал иного: признания. Я хотел поселить в умах свои мысли, открыть глаза людей шире, всяким шире всего, что обозримо их взглядом. Я шел, иду и буду продолжать идти по дороге, на которой остаюсь без поддержки, понимания и того самого признания, ибо я вершу и созидаю то, что действительно есть я, отображение меня самого в той форме, что отрицает иные и прочие форматы, теми словами и оборотами, что посчитаю нужными для передачи тех или иных мыслей и эмоций, ибо я обладаю собственным, действительно собственным видением.
При том я говорю, утверждаю: я ничего не значу. Ни мой внешний вид, ни что-либо иное. Важно лишь бессмертие в веках. Важно лишь закрепиться в сознании людей.
Я не могу проиграть или выиграть, я не сдаюсь, ибо не вижу боя.
Я всегда прав, ибо утверждаю, что каждый, и я в числе этих "каждых", непременно, неправ.
Я ищу совершенства первозданного, а вдохновения – от самого Знания, ибо все остальное напыщенно и вовсе напускное, все иное неестественно, а, значит, против гармонии, что так или иначе должна царить в мире.
Я презираю тех, кто пользуется успехами и достижениями других не для изучения, а во имя подражания. Не создавай себе кумира, так ведь?
Я сам себе кумир, я упиваюсь не собою, а плодами своих трудов. Я не самовлюблен, я лишь лелею то, вместилищем чего я оказался на этот раз.
Идите, как иду, шел и всегда буду идти, наперекор всему, что не устраивает вас, что неправильно по вашему мнению. Если для вас небо всегда полыхает красным, а не льется-переливается голубым, значит, так тому и быть. Никто, повторяю, никто не в праве убеждать вас в обратном.
Главное: не следуйте моим советам, ибо у каждого на плечах есть своя самая настоящая голова.
Теперь, навечно живой, буду я или нет, А.А. Фабер.
Кира.
Называй меня хоть Королевой Викторией, если тебе так будет удобно. Неважно, как меня зовут. Важно – кто я.
Времени мало, потому нужно спешить, нужно спешить жить, мой милый! Чем ближе к концу жизни, тем менее это важно. Но только при условии того, что смерть случится по глубоко биологическим причинам. Только при условии, что биологические причины – старость, а не смертельная болезнь.
Когда ты юн, все такое быстрое, и ты быстрый тоже. Бутылка вина не растягивается на весь вечер, а осушается залпом. Сигареты – не способ винтажно выглядеть во время фотосета, а чисто механическая обозначаемая пауза, отдых. Если симпатия – то мгновенная и безвозвратная. Если расставание - то без лишних слезливых прощаний. Четко, уверенно и с надеждой на будущую встречу. Живем быстро, умираем – тоже. Странно это все. Так или иначе, советую тебе спешить. Спеши попробовать все. Слушай музыку любых исполнителей, какие только попадаются, вне зависимости от того, кому она соответствует: директору филармонии или таксисту с неполным начальным. Смотри в шумных компаниях и в одиночестве фильмы, не обращая внимания на их содержание, актерский состав, режиссеров. Иногда они – всего лишь причина собрать, наконец, близких людей вместе. Гуляй знакомыми и незнакомыми дорогами, чтобы знать каждый переулок и тупик своего города. Утром, днем, вечером или ночью.
Утром подставляй лицо первым лучам Солнца, ведь оно такое нежное.
Днем можно выпить чашечку кофе, читая роман в ультрасовременной кофейне с панорамными окнами, выходящими на проспект, оживленный и взбудораженный.
Вечером наблюдай закаты с разных высот, с крыш многоэтажных домов, где можно остаться на всю ночь, чтобы встретить умопомрачительный серый рассвет, в районе четырех или пяти утра, вскрывающий свои вены и проливающий на небосвод розовато-желтую солнечную палитру крови. Общайся и знакомься с новыми людьми. Что бы не брехали про отсутствие индивидуальности, двух абсолютно одинаковых людей ты никогда не встретишь. Ходи в кино, галереи и музеи. Посещай самые обычные и простые места, ведь никогда не знаешь, за каким из поворотов тебя ждет очередное маленькое чудо. Ну, или гопник с битой. Здесь уж как повезет. Неважно, как ты потратил время. Понравилось тебе или нет – лучше, конечно же, если понравилось. Суть в том, что ты решал, как его потратить. Это было целиком и полностью твоим решением, твоим собственным выбором. И это круто. Многим этого просто-напросто не дано. Наслаждение можно получать даже от бесконечно дерьмовых вещей. Не бывает «хорошо» или «плохо». Зато бывают «опыт», «эмоции», «воспоминания». Последнее – основополагающее. Нет ничего важнее их. Лучше потратить время, занимаясь ужасно занудными делами, быть со странными людьми, попадать в переполохи и происшествия, чем не иметь вовсе ничего. Неважно, «плюс» или «минус». Главное в том, чтобы не иметь «нуль». Бери все и не отдавай ничего. Раздай последние деньги незнакомым людям и иди домой пешком. Бей и иди вперед. Целуй и убегай. Жизнь – чертовски хорошая вещь, если знать, как ею пользоваться. Так или иначе, я была в несколько иной ситуации, нежели вы, я думаю. Потому сама я своим же советам последовать смогла не в полной мере. Однако, прошу, всем сердцем, если ему есть место быть, прошу: проживите хотя бы одно счастливое мгновение в память обо мне, выпейте бокал вина или стакан газировки и сделайте то, что всегда хотели сделать. Меня научили тому, что все мы умираем сегодня. Нет тех, кто умирает завтра. Тех, кто умер вчера, уже забыли, оплакали и похоронили. А мы, мы умираем сегодня, моя дорогуша. Только сегодня, только сейчас. Сейчас или никогда. Сегодня или никогда. Если когда-нибудь захочешь сделать что-то безумное, если когда-нибудь по-настоящему захочешь воплотить в жизнь любую из своих идей, пускай даже самую мелочную, знай: я где-то рядом, держу тебя за руку и готова отправиться с тобой хоть на край света. И плевать, что мы незнакомы. Мы все незнакомцы. Это неважно, как и неважны наши имена.
Важно – кто мы есть на самом деле. Я прячусь за углом дома и улыбаюсь тебе, дорогуша.
Твоя безмерно любящая Карина Бирник.
Навсегда твоя Кира.
Ян.
Попрошу быть вежливыми и обращаться на Вы. И о чем вы думаете? Мне кажется, ни о чем. Очень советую это исправить, ибо сейчас будет нечто сложное помещено в вашу голову. Что бы вы обо мне не слышали или не знали, почти все неправда или такая правда, что та – скорее секрет за семью печатями, прорвавшийся за границы дозволенного, нежели сплетня или слух.
Нет ничего более важного, чем успех. Запомните это. Если человек чего-то желает на самом деле, то он обязательно то заполучит. Все зависит от этого, абсолютно все. Человек и имеет то лишь, что хочет он сам. От нашей несостоятельности в отношении планов на самих себя и происходит вся бедность и все неблагополучие. Мы хотим того, что нам не нужно на самом деле. Мы заставляем себя стремиться к цели, что нам к черту не сдалась. Делай то, что тебе хочется. Тогда, может, что-то и получится. Жизнь учит: если ты чем-то обладаешь, никогда этого не говори. Всегда найдется тот, кто придумает как этим воспользоваться против тебя или помимо тебя. Все всем врут. Все всех обманывают. Во всем и везде. На всех фронтах. Любой талант должен продаваться и идти в оборот. Любой умение – находить себе применение. И тоже продаваться. Если ты бездарность, тогда пробуй подобрать под себя других себе похожих и займи их работой, что они не будут понимать. Это очень ценный аспект. Работник, что не видит всего производственного процесса, не может знать, как, сколько и откуда сыплются пачками деньги на его шефа. Все покупается и все продается. Я не ввожу в это вопросы морали, нет. Я говорю сугубо о взаимоотношениях экономических, но несколько глубже.
Деньги – сущая мелочь, если их у тебя достаточно.
Кроме того, никогда не нервничай. Люди любят сильных и толковых руководителей, что умеют держать себя в руках: способны держать себя – смогут и остальных. Как бы не плоха была ситуация, либо выход очевиден, что лишает тебя поводов для беспокойств, либо его нет совершенно, и тогда нервы лучше приберечь до темных, выглядывающих из-за таких близких гор, времен. Главное – быть спокойным. Никаких осложнений.
Умей общаться с людьми. Лидеру это по силам, ибо лидер – это тот, у кого лучшие взаимоотношения с самим собой.
Как же наладить такое общение?
Не борись против своих желаний, но и не потакай им безумно. Делай лишь то, что принесет тебе духовное или физическое удовлетворение. Иначе ничто не играет никакой роли.
Не корми бесов внутри себя, но подкармливай их как диких зверей, коих затем ты, именно ты, пустишь на стейки. Ты хозяин, только ты.
Ты со всеми хорош и учтив, ибо никто не ожидает засады посреди открытого горизонтально ровного поля.
Ты центр, отстраненный от самого накала событий, ибо так легче видеть и контролировать ситуацию.
Ты, ты, ты, ты, ты. Да пошло это все к черту.
Работа нужна, важна и прочее, и прочее. Но к черту ее. Не забывайте про себя.
Хоть кто-нибудь, принесите мне свежую пачку сигарет в офис, я так устал, что не могу из него выйти.
Хоть кто-нибудь, верните меня в те времена, когда бутылка пива делала вечер прекрасным.
Жаждущий отдыха и старых-добрых встреч, Ян Рушавиц.
Виктор.
Рад вам представиться, Виктор Георгиевич Калинин, капитан первого ранга в отставке, офицер военно-морского флота, командир корабля «Святый Павел».
Не потеряйте себя.
Я всегда был точен и лаконичен. Тому есть причины и основания, о коих Она упомянула ранее. Смотря в самые зрачки неизвестности, так быстро надвигающейся на нас, я не собираюсь изменять себе и своим принципам. Буду краток. Буду жесткий, но не жестокий.
Дисциплинированность и организованность есть высшее проявление человеческой сущности в этом мире и в самом людском сообществе, ибо это и ничто иное показывает человека с лучшей, максимально отстраненной от животного, стороны.
Внимание, соблюдение правил и установок есть необходимая составляющая любого из объединений, так как их выполнение доступно лишь достойнейшим из достойных.
Иерархия – чудесное понятие, ибо благодаря ей в обществе царит гармония и порядок.
Порядок – величайшее достояние человека, ибо в нем он обретает себя и раскрывает свои потенциалы.
Человек – единственное живущее на Земле существо, что склонно делать безрассудство – почетным, а хаос – обращать закономерной системой, и тем он велик.
Правила – не есть то, что правильно, а то, что таковым считается.
Здесь я и пойму, что все пошло под откос.
Люди привыкли забивать себе голову чепухой. Глубокие мысли и желания настолько сильно удаляются в углы подсознания, что теряются там, обращаются тайным вожделением и потребностями в том, что нам вовсе не нужно, ибо пустоты внутри все же приходится чем-то заполнять.
Мои пустоты были образованы теми пробелами в моем расписании, в моем, ставшем привычным, расписании, где к каждой минуте указано какое-то занятие или дело, четко описанное в уставе и задокументированное в иных документах.
Что делать, когда ты свободен делать все, что пожелаешь?
Чем себя занять в минуты абсолютной независимости? Люди желают быть зависимы, ибо так проще жить, ибо так не приходится напрягать себя и свои мозговые жидкости, серое желе, дабы оно самостоятельно принимало решения и делало выбор.
Я все это время был слаб. Только сейчас, спустя годы ошибок, следующих непрерывно одна за другой, я понимаю это, прихожу к данному неутешительному выводу на склоне лет.
Учиться на чужих ошибках – мысль старая, но, раз она имеет место быть до сих пор, значит, не столь уж и плохая. Немного стереотипно, да, знаю. Прошу за то прощения. Виноват.
Будьте независимы. Так будет сложно, но разве не для того рождены люди, чтобы доказывать насколько они сильны, преодолевая трудности? Сфера применения не имеет значения, и именно потому, потому как человек непобедим, покуда он не сломлен, непреклонен, он имеет право называться таковым. Будьте верны своим убеждениям, как я был верен своим.
Капитан первого ранга Калинин В.Г. (Люблю вас, мои В и В, увидимся совсем скоро.)
Пааво.
Зовите меня Пааво или Павел, мистер или господин, Лепик или Лепнин. К вашим услугам.
Я люблю вермут, потому что он сладкий, водку – ибо она горькая и крепкая, шампанское – ведь в нем вкус праздника. Люблю смешивать все три составляющие и пить за завтраком, обедом и ужином. Я много пью и много курю. Совершенно не думаю, к чему это может привести. Часто замечал, что всякая падаль, ведущая отвратительный образ жизни, живет подольше любителей здорового питания. Люблю женские сигареты с красным фильтром. Люблю долгие и страстные поцелуи. Люблю классические костюмы и все их адаптации под мой образ. Костюмы-тройки – как бы я без них жил? Люблю спонтанность, неожиданность, случайность и верю в рок, в судьбу. Чем черт не шутит? Из его таких шуток складывается целый комический концерт в мою честь и в честь всего, в чем мне удача улыбалась при самых необычайных, близких к нулю значениях вероятности благополучного происшествия оного.
Я невозмутимый, когда того захочу. Я бесконечно взбудоражен, если меня вывести из себя. Я человек-настроение. В зависимости от него я определяю буквально все. Отношение к самым мелочным деталям и вещам и решение глобальных вопросов, симпатии и благосклонности, крепость напитков и вообще их количество или наличие. Я человек-одежда. Мне кажется, что я такой один. Рождается человек. Ему дается воспитание, культура общения преподается и многое прочее. Далее следуют личностное становление и прочая ересь. А я? Я пуст. Первое, чего коснулось мое сознание, было богатой и разорванной в клочья одеждой. Костюмом. Человек подбирает себе платье под свой образ, манеру поведения, образ и стиль жизни, каждодневную занятость и работу, случай и причину какого-либо мероприятия или встречи. Я же наоборот: одежда определяет меня. Единственное, что меня сдерживает, не позволяет скатиться по склону в саму пучину безалаберности и грязи, аморальности и похоти, лжи и самобичевания – мой костюм. Он больше, чем мой друг или товарищ, коллега или сожитель. Я – не я. Он – это я. Я – это отутюженные манжеты и воротники, завитки на серебре запонок и стрелки брюк, борта жилета и пиджака, лоснящийся шелком галстук, драгоценные камни на зажимах, блеск кожи, наполированной кожи туфлей. Я есть лишь образ. Образ, что каждый может купить, сшить и носить. Я ничто без своего одеяния, совершенно. Я бесконечно открыто и гордо признаю свою несостоятельность во всех доступных и недоступных человеческих делах. Хотите меня уничтожить? Сожгите все мои костюмы. Тогда я попрошу пошить всего один-единственный новый, красный, с черной подкладкой, куплю запонки и зажимы с рубинами, туфли с красной прострочкой и отправлюсь по ваши души. Ибо красный – цвет гнева, красный – цвет крови. Но лично я не пролью ни единой капли: ручки пачкать нельзя. Я вас перебью вашими же собственными силами и оружием. Зачем работать, если можно заставить работать другого? Зачем калечить человека, если он сам искалечит себя собственным счастьем? Ибо несчастья нас закаляют и делают сильными, а радости – изводят, угнетают и превращают души наши в испещренное полотно в кинотеатре, что повидал все, но тем остался пуст?
Отец дал мне всего три совета за всю жизнь. Сколько раз они меня выручали?
Будь независим. Никогда не поддавайся ничьим провокациям и влияниям, ничьим мнениям и суждениям, ибо то выставит тебя дураком, ибо то испортит весь механизм мышления.
Будь при деньгах, чтобы быть независимым. Деньги не нужны, если их достаточно много. Но вот беда: денег много не бывает. Но так или иначе любое их количество способно так или иначе дать тебе свободу выбора и открыть любые дороги, свершения сделать достижимыми, а планы – с легкостью воплощать в жизнь.
Бей людей стульями. Этот – последний и самый важный из всех трех. Это не пропаганда насилия, нет. Но лучше оказаться самым подлым и мерзким, но на троне, а не в его подножии.
Ничто не зависит от тебя. Ставь все, что имеешь, на черное, и надейся, что Фортуна и черт с тобой.
Я самый везучий человек на свете. Тому доказательством мои успехи и Ты. Кем бы не называлась. Моя первая и последняя любовь, что навсегда со мной.
П.Л.
Агнета.
/Лист пуст, и по центру его лишь отпечаток губ, воздушный поцелуй, что останется здесь в веках./
888
-А как же вы? Почему вы не пишите?
-Милочка, мы слишком долго заставляли людей помнить нас, бояться или не замечать. Мы так долго были на виду и скрывались ото всех, так долго томили землю своим на ней присутствием, что… да пошло оно нахуй.
-Ваши заветы готовы. Мы их сохраним, каким бы не был итог.
-И что, все? Конец?
-О, нет, дорогуша. Это только начало.
Она берет меня за руку и просит закрыть глаза. Я Ей повинуюсь. Меньше мгновения прошло, но мы уже оказались посреди мостовой. Там, где я смог поймать ее в первый раз.
-Сейчас все должно было начаться. Но ничего не произойдет. Я ничего не буду делать. Знай: каждый раз, когда мы будем идти против данного мироустройства, оно будет направлено против нас. Так мы и отвлечем внимание от наших героев, и неплохо настрадаемся. Мне лично уже то не кажется страшным или удивительным.
-Ну, а я как-нибудь перетерплю.
-Отлично. Кто первый по списку?
-Лаврентова.
Окно не зажигается. «Клюква» закрывается, из нее выходят Фабер и Ян. Кира идет за ними следом, но в противоположном направлении. Дело не состоялось. Начало положено.
-Нам придется долго ждать нужного фрагмента времени. Начну перемещать нас среди циклов и времени, нас сразу заметят.
-Что же тогда будем делать?
-Отправимся в небольшую комнату ожидания.
Мы оказываемся посреди той самой безлунной ночи на морском берегу.
-Время здесь течет иначе. И здесь не так скучно.
Мы сели в два плетеных кресла, взяли по стопке и разлили в них водку. Закурили.
-Объясни еще раз пару деталей. Я буду задавать уточняющие вопросы, хорошо?
-Да. Только быстрее. Впрочем, звучит то слишком иронично. Быстрее разливай, просто быстрее разливай.
-Значит, ты сотворила Дело, чтобы устранить циклы, путем убийства одного из четверых бесконечно важных в этих циклах людей? Точнее всех, верно?
-Да.
-Когда они все выжили, появилась версия мира, где есть твой МОРГ. Где есть Лепик и Катя?
-Да.
-В том мире Она, то есть ты, явилась из Киры? Ну, Карины?
-Да. Перерыв,- Она поднимает стопку. Не чокаясь, мы выпиваем, щуримся и дальше неотрывно смотрим в мутную воду.
-Кинотеатр – прибежище Лепик?
-Да. Опережая следующий вопрос: смотритель кинобудки и парень, подающий сигналы азбукой Морзе – ты.
-Но почему?
-Не знаю. Этого не случилось при мне. Это случилось до меня. Я – концентрат знания, Ты – незнания.
-А то, что происходило в Империи?
-Моя светлая задумка, обернутая Ею-Кирой, злой и неотомщенной, в самый ужасный и мерзкий фантик. Кстати, Павел и Катя в мире МОРГа – всего лишь два студента. Я их скинула с крыши.
-А меня?
-Тебя, кажется, повесила.
-А Виктора? Как умер Виктор?
-Вера это видела однажды. Я его убила лично.
-Ты отвратительна и прекрасна.
-За это и выпьем,- Она разливает вновь беленькую по стопкам, мы синхронно опрокидываем их в глотки. Ночь шуршит холодным ветром, но нам есть чем согреваться. Топливо у Нее никогда не кончится.
- Всех их ты подталкивала к суициду, думая решить проблему так же, как с Фабером и прочими? Ты разве не понимала, что неверный метод будет неверным везде?
Она глубоко вздохнула, будто пресыщаясь своего весомого аргумента, но сказала лишь:
-А вдруг?,- и беззлобно посмотрела мне в глаза.
Я Ей подмигнул. Мне показалось, что могли бы стать очень даже неплохим дуэтом.
-Еще по одной, и можно выдвигаться.
-Правда?
-Абсолютно. Это мой маленький мирок. Время здесь исчисляется выпитыми стопками водки. Смысл обретается после. Ты же не думал, что это есть привычка? Нет, это обряд. Это – почти что часть производственного рабочего процесса.
-Так вот, что обретается после? Вот он, тот самый смысл?
-Возможно. Откуда мне знать?
-Ты же Знание.
-Вспомни, что я еще немного Вера и на каплю дегтя – Кира.
-И все же?
-Откуда мне знать, откуда…
-До дна?
-До дна.
Мы выпиваем, и оказываемся посреди проселочной дороги.
888
-Спасем Веру – значит спасен Виктор. Это ясно?,- спрашивает Она, пока мы бежим по шершавому асфальту, полному впадин и трещин.
-Да.
-Теперь самым глупым будет опоздать. Провалим сейчас – и наши участи больше не в наших руках.
-Понял,- я начинаю задыхаться, Она спотыкается босыми ногами об осколки и крупные камни.
-Вера после окончания университета пошла работать фельдшером в скорую помощь. В эту ночь ей поступит вызов из пригорода, где будет говориться о крайне плохом самочувствии одной барышни. Либо нужно вызволить ее, либо уберечь Лаврентову. Никогда бы не подумала, что скажу такое.
-Именно поэтому мы и имеем шанс на успех.
888
Когда машина Лаврентовой прибывает на вызов, становится поздно. Она проверяет пульс лежащей на диване немолодой женщины, из-за спины ее коллеги выглядывает муж, испуганный и отчаявшийся.
Вера подает знак: пульса нет, она мертва. Вторая девушка несет вместе с водителем реанимационный набор, чтобы заново запустить сердце. Квартира пахнет уютно и тепло.
Их попытки вернуть к жизни несчастную оказываются пустыми. Она мертва. Лаврентова подает еще один молчаливый знак, лишь поводит глазами в сторону выхода. Водитель кареты скорой помощи и ее напарница уходят за носилками.
-Ну, что? Куда ее госпитализируют?
-Присядьте, пожалуйста.
Как сказать человеку о гибели супруги? Что вы знаете о муках совести и сложности положений?
-Почему вы до сих пор ничего ей не вкололи? Даже давление не померили.
Через пять секунд, когда мужчина перестанет трепать свое трико и складки халата, обезумевший, он откинет Веру в сторону, где та благополучно проломит себе череп об угол тумбочки, споткнувшись о тот самый реанимационный чемоданчик. Мгновенное кровоизлияние в мозг и трупов станет два.
Пять секунд.
888
Мы минуем забор ловко, как кошки, обегаем палисадник и стелящуюся клюкву. Она вваливается всем весом в дверь и падает в проходе. Я проношусь мимо Нее, задеваю шкаф и гардероб, из него на пол падают одежда и пара шкатулок, в моем плече остается гвоздь, шуруп, на коем держалась одна из створок. Мужчина оборачивается на произведенный шум. Я спотыкаюсь и валюсь прямо на него. Оба мы падаем на пол, я тут же кручу ему руки. Она подбегает к Вере.
-Все в порядке, так нужно. Пройдем на кухню. Мы их знаем, мы знаем.
Она уводит ее на кухню и, держа за плечи, тщательно осматривает, бросая взгляд на пологие плечи, длинную шею, тонкие руки и кривые ноги. Она полна неуверенности в том, что у нас действительно получилось.
-Нужно выпить.
Она достает из кармана пальто три стопки и разливает по ним бутылку, упрятанную во внутреннем кармане.
Я прихожу к ним.
-Что происходит? Кем вы приходитесь гражданке…
-Сначала выпьем.
Я опрокидываю свою стопку, за мной следом это делает Она и, взяв Веру за локоть, вливает в Лаврентову отведенные ей пятьдесят грамм.
-Дело не ждет. Два есть,- говорит Она мне сумбурно, не в силах перевести дыхание.
-Ты что, боишься?
-Только самой себя,- бубнит Она себе под нос, криво поглядывая на знакомую нам обоим фельдшера.
Но ее уже нет с нами. Я и Она, мы отправляемся к следующему пункту нашего списка, носящему имя «Кира».
888
-Если ее не остановить, то Карина действительно умрет от передоза. Ведь сейчас не будет волшебных снов. Она просто-напросто откинется.
-Есть предложения?
-Одно глупее другого.
Мы сидим под тем самым развесистым деревом у черного входа в «Клюкву».
-Заменить ее таблетки?
-Заметит и купит другие. И тогда точно плакала наша трагикомедия.
-Заменить таблетку у дилера, подкупить его?
-Возможно.
-Стой, а зачем Кире наркотики?
-Ей так проще работать. И жить.
-Что, если ей негде будет работать? Тогда и наркотики могут не понадобиться.
-Тоже, возможно. А может быть это и подтолкнет ее объебошиться в хлам.
-Аккуратнее с выражениями.
Она смотрит на меня искоса и недовольно, тушит сигарету о язык и сплевывает пепел.
-А что, если отыграть ее особняк у Лепик?
-Очень неплохо. Пожалуй, лучшее из всего, что было. Ты хорошо играешь в покер?
888
В покер мы играли одинаково хорошо и одинаково плохо. Но вот Она наперед знала порядок всех карт в колоде, как бы ее не тасовали. Она и отправилась на турнир. Я остался ждать. Чтобы время прошло быстрее, я решил скоротать его так, как научила Она: стопки выпивались одна за другой. Не прошло для меня и двухсот грамм, как я увидел знакомый черный силуэт. В руках у Нее была купчая на дом и ключи от всех старых и новых замков.
Мы отправились в квартиру Карины, что находилась неподалеку. Я немного зачарованно посматривал на властительницу Знания и всея информации. Это встреча оказалась такой простой, такой неожиданной, такой великой и важной.
-Я до сих пор слабо верю в происходящее.
-Я рада, что ты сейчас со мной.
-Так долго, так бесконечно долог был Твой (особенно) и мой путь к тому, чтобы сейчас оставлять следы на брусчатке.
-Романтик, да?
-Не будь ты такой сукой, была бы безупречна. И очень привлекательна. Хороша собою, в общем.
-Перестань. Не время. Совсем не время.
Мы минуем главный вход в «Клюкву», фонари на аллеях гаснут: полночь. Море шуршит волнами. Ветер поворачивает стрелки поломанных часов на старой ратуше.
-Его для нас не будет никогда.
-И плевать. Мы должны закончить начатое. Хотя бы раз. Я уже на грани.
-Я все понимаю. Все.
Мы останавливаемся оба по какому-то внезапному стечению обстоятельств посреди пешеходного перехода. Светофор мигает желтым. Она смотрит на него, лицо ее озаряется золотыми всполохами. Я обнимаю Ее, Ее руки скользят к моим плечам.
-Когда мы все закончим, жди меня в лачуге, на краю мыса,- шепчет она, все еще смотря в сторону. Мой же взгляд по-прежнему растворяется в бесконечных плитках дорожного полотна, что видел я и видела Она, так много, неисчислимо много раз.
-Хорошо, обещаю.
-Мы встретимся там, когда все будет кончено. И тогда может быть выпьем просто так, совсем просто так. Я устала, так устала.
-Знаю. Потому сейчас с Тобой.
888
Мы пробираемся мышами в обиталище Киры. Описывать его не возьмусь, ибо боюсь либо выставить его слишком приличным и опрятным, либо, что означает то же самое, упустить слишком много свалок мусора и полнейшего бардака.
-Сейчас,- шепчу я Ей.
Она будит Карину, заставляет ее сознание видеть во мне Альберта Руслановича, того, кого она называла отцом.
-Отец? Какого хрена? Как ты меня нашел?,- девушка взбирается ногами на подушки, вытаскивает из-под них небольшой складной нож, моментально раскрывает его и забивается в угол. Сон сходит с лица Киры мгновенно, сменившись, ни ужасом, но настороженным гневом.
-Это была моя ошибка, моя самая крупная ошибка. Вот документы на особняк и ключи от всех замков к нему. Прости меня. И прощай, - говорю я и кладу бумаги со связкой металлических загогулин на ее кровать.
Молча развернувшись, я быстро зашагал прочь, ухватив Ее за рукав и поволочив за собой.
-Почему так мало с ней поговорил? Она может не поверить, эффекта может быть недостаточно!,- чуть не кричит Она, скользя по лестничным пролетом следом.
-Я знал, как это было сделать лучше,- говорю я и ухмыляюсь себе за спину.
Она ловит мою улыбку и отвечает незамедлительно тем же.
888
-Ну, что, по одной?
-Минимум литр.
-Почему?
-Яна должны застрелить. Все его темные делишки так просто не останутся незамеченными. Нужно найти убийцу. Перехватить его прямо перед выстрелом или незадолго до него.
Она ведет рукой в мою сторону, мы звонко бьем рюмкой о рюмку, осушаем их, и продолжаем диалог.
-Но до него еще идут Фабер и Пааво.
-В таком случае предлагаю разделиться.
-Я возьму Павла.
-Нет, Пааво. Он уже Пааво. Я так думаю.
-Хорошо, тогда Фабер на Твоей совести и под Твоей ответственностью.
-Без проблем.
-Сколько еще?
-Тебе две. Мне – три. Когда закончим работать каждый со своим – семь и шесть соответственно.
-Понятно. В чем соль?,- я уже поймал Ее бегающий взгляд.
-Бутылка последняя. Когда я ее допью, то потеряю почти все свои… преимущества.
-Когда она закончится, мы сможем позволить себе купить еще одну. И распить ее здесь же. Но уже просто так, потому что можем и имеем право, право на отдых. Как и все. Все.
-Верно. Спасибо, что напомнил, дорогуша.
Она звонко льет прозрачную отраву в наши сосуды. Мы их оставляем пустыми.
-Для того, чтобы помочь Фаберу, нужно спасти его от бедности, нужно сделать так, чтобы хоть одно издательство его приняло. Подарю ему воспоминания о всем, что было, есть и будет. Но не как его прошлое, будущее или настоящее, нет. Всего лишь идея для романа. Не боле. Это не даст ему помереть гордой голодной смертью.
-А Лепик? Что поможет ему?
-Черт его знает.
Она вновь наполняет водкой стопки. Ее руки уже трясутся. Из-за этого и Ее, и мои кости мерзнут на холоде, мокрые и стерильные.
-Встретимся около Яна.
-До десятой, до Рушавица.
-Не прощаемся.
-Не прощаемся.
-Никогда.
888
Она оказывается в квартире (лачуге) Фабера. Он уставился на лист бумаги, в руках держит ручку, конец которой старательно пережевывает. Кругом вывален всякий сор, а софа просела матрасом до пола. Борода его не стрижена, рубашка не стирана, а тапочки почти что истлели. Кошка трется о приоткрытое окно.
Она на цыпочках подкрадывается к нему и легонько касается уха, в которое изливает сладко-горькую смесь наших реальных и несуществующих приключений, досад и радостей, мук и блаженства.
Алекс начинает писать свой роман, что будет издан многотысячным тиражом под названием "Развесистая Клюква". И назовет он его так лишь потому, что все, пришедшее в ту ночь ему в голову, слишком прекрасно и отвратительно, чтобы иметь право на жизнь, чтобы иметь право происходить. Потому ему и есть место лишь в мире лжи, в мире литературы.
888
Я прихожу в «Клюкву», совершенно не зная, что делать с Пааво. Я сажусь за один из столиков и начинаю наблюдать, заказав для вида кофе. Что-что, а оставаться неприметным для меня есть занятие уже почти повседневное и нехитрое.
Одного из проходящих официантов я решаю окликнуть дабы спросить об Агнете, о Катерине.
-Катерина? Какая Катерина?
Меня осеняет страшная мысль.
Она порождала себя сама. Когда мы остановили и установили один из циклов за истинный, он стал содержать в себе лишь одну из версий каждого человека. Здесь творится безумство, ибо Пааво, владелец «Клюквы», находился в самом эпицентре смешивания ветвей, времен и циклов. Его родителей, Лепика старшего и Катерины-Агнеты старшей будто бы и не было никогда. А, если не было ни одной из Катерин-Агнет, значит их не было вовсе. Мы выцепили отдельный фрагмент времени, где Лепик уже заведует баром, но в нем нет его властного администратора, девушки, играющей на саксофоне.
Когда в голове хотя бы немного обрисовывается картина происходящего, я вижу Пааво. Он пьет кофе у барной стойки. Глаза его бегают, пальцы рук, звеня кольцами, перебегают туда и обратно по черному мрамору, каблуки нервно стучат. Он ждет, он ждет ее, но не знает и не понимает, что Агнеты здесь больше нет. Агнеты здесь никогда не было. Мне нечем ему помочь. Ее нет у похитителя, ибо похищать было либо некого, либо не у кого. Кесарю – кесарево. Кайзеру – кайзерово. О чем это было сказано? Может быть, как раз об этом? Где бы и как он ни был, всюду он заполучал лишь страдания, но Катерина разбавляла их, сама того не осознавая. И вот итог: мы помогли почти что всем избежать своих судеб и несчастий, всем, кроме того единственного, возможно, что действительно нуждался в поддержке извне. Он не грустит, нет. Он так же веселится и пьет, заведует «Клюквой» и творит темные дела, но уже один. Совсем один. Мне кажется, он подозревает, что все должно быть не так, совсем иначе. Но его подозрения быстро заглушаются дешевым и очень дорогим пойлом.
Я расплачиваюсь, и, в смятении, ухожу прочь, стыдясь того, что обрел, разочарованный во всем.
888
Как и было оговорено, мы встречаемся на десятой стопке.
-У меня все замечательно. Расчудесно. У тебя?
-Пойдем скорее к Яну.
Она хватает меня за плечо и все читает в моих глазах.
-Нет, нет, нет. Серьезно? Ты не шутишь?
-У нас есть водка (время) для шуток?
Мы продолжаем путь в томительном молчании.
888
-Здесь,- говорит Она и замирает посреди площади у входа в Администрацию.
-Прямо здесь?
-Еще нет, еще нет.
Мы занимаем собою лавочку, зажигаем по папиросе и ждем. Мимо нас проходят сотни и тысячи людей, я успеваю нарисовать всю траекторию Солнца при его прохождении по небосводу в этот день, когда уже в приближающихся сумерках вдалеке, в дверном проеме появляется тощая фигура Яна.
-Я с ним поговорю.
-Что?! Ты с ума сошел?! Вернись!
Но я знаю, что я уже не вернусь.
Она остается сидеть на лавочке, Она лишь иступлено смотрит на то, как я уверено иду к Рушавицу.
-Здравствуйте, Ян.
-Доброго вечера. Не хочу вас огорчить, но сегодня я уже не готов ни к каким диалогам. Давайте назначим встречу неделей позже?
-Я не займу у вас много времени. Разрешите лишь проводить вас до автомобиля?
-Хорошо, я согласен.
Вместе мы продолжаем путь до парковки, хлестко щелкая каблуками по тротуару.
-Чего касается ваш вопрос?
-Вас, непосредственно вас, мой милый.
-То есть?
-Мы можем сесть в вашу машину? Не хочу, чтобы нас видели посторонние.
-Понимаю, понимаю,- оценивающе процедил он и слегка прибавил шаг.
Мы подошли к парковке. Он открыл замок на двери и уже собирался взяться за ручку. Времени было критически мало, но я знал, что нужно делать. Возможно, всему причиной Она.
Я выбиваю, выхватываю ключ из его рук, отталкиваю его и валю на землю. Раскрыв дверь, я сажусь на место водителя и закрываюсь внутри. Окна плотно тонированы. Машина не заводится с первого раза. На третьем повороте ключа зажигания вместе с клубом сизого дыма и парой моих отменных ругательств, транспортное средство резко набирает скорость и мчится на шлагбаум. Ошарашенный Рушавиц бежит в будку охраны. Я сношу красно-белую балку и миную задний двор. Огибая другие припаркованные автомобили, я увожу авто Яна в узкий переулок, где путь резко преграждает человек в полицейской форме. Видимо, не вышло.
Я останавливаю машину подле него. Он смотрит пару секунд в тонировку, а после достает пистолет и наставляет в то место стекла, за которым должен быть лоб водителя, голова этого чертового Рушавица.
Значит, я все сделал правильно.
Значит, я спас его от смерти.
А как же четыре человека? Те другие четыре человека, что должны погибнуть?
Видимо, так должно быть. Видимо, умирать им придется уже без нашей помощи.
Так вот какой он, конец.
Или это только начало?
Она сидит спиною ко мне в двадцати метрах правее. Я знаю, что Она меня не слышит, что Она не обернется, но все равно шепчу:
-Не прощаемся.
-Никогда,- шепчет Она в пустоту.
Выстрел.
888
За столом в баре «Клюква», самом безвкусном баре города сидят шестеро.
Одни уходят за другими, молча, без лишних слов и пожеланий.
Первыми приближаются к выходу Лаврентова и Виктор, сладко держа друг друга за руки.
Хлопок двери. Сквозняк.
Следом за ними встают Ян и Кира. Они идут к бару с видом несколько удрученным и подавленным, где берут бутылку хорошего ликера, и с тем удаляются вон.
Фабер, полный будучи гениальных идей и задумок почти выбегает, счастливый и воодушевленный, из «Клюквы».
За столом остается всего один.
Павел Лепнин.
Пааво Лепик.
Ни по правую, ни по левую руку от него больше нет ни одной живой души.
-Почему бы и нет?, - произносит он, слыша в голове эту фразу голосом любимой Агнеты.
Произносит. Смеется. Ревет навзрыд, положив голову, такую тяжелую и ненавистную, на стол.
-Забери у меня хоть обе руки, забери все, что есть, забери...
Богу – Богово. Кесарю – Кесарево. Стоило ли это того? Нам без разницы. Ведь нам, мне и Ей, теперь и навсегда подарена та самая безлунная ночь, ночь в лачуге на берегу мыса, где нас уже ничто и никто не может потревожить.
888
«Когда встречаются Знание и Незнание, рождается Истина»,- написала я на листке бумаги. И все поняла. Это было очень странно, но бредни отца вновь и снова помогали убедиться в правильности моего восприятия данного. Я никогда не лгала, но совершенно не могла ответить на простейшие вопросы, склоняющиеся к выбору одной из двух относительностей. Абсолютна лишь истина, но воспроизводится она на том языке, что человек еще не в состоянии понять и интерпретировать для себя и своего окружения. Те, кому удавалось прикоснуться к ней, либо становились сторонниками абсолютного знания, либо – абсолютного незнания. А истина? Истина где-то между. Не в строках книг, не в мыслях людей, не в информации. Истина обтекает все эти материи, и уходит далеко-далеко, цепляясь за струны, превращая бесконечность бесконечностей в одну единственную точку, что и послужит началом всему. Отличие между мною и моею матерью, между той, кем становится в конечном итоге моя мать, в том, что она совершает что-либо, чтобы это после обрело смысл. Смысл – лишь еще одна относительность. Он мне ни к чему. Как бы то ни было плачевно, но смысл не обретается даже после всего пережитого, ибо его нет. Есть лишь мировой порядок, и люди, которым посчастливилось или не посчастливилось поддерживать его. Я знаю его лицо, лицо мужчины, из-за которого были порождены все эти временные линии. Я должна все вернуть на свои места. Но все уже на своих местах. Почти. Такое устройство время получило задолго до меня, и не мне решать, как бы все повернуть. Я есть Истина. И согласно ей, согласно мне, ничто не может быть истинным, пока того не произойдет. Если он умрет, все циклы прекратят свое существование, но из-за некоторых нагрузок при удалении лишних временных линий может перестать существовать вообще все.
Я – Истина, и мне нужно лишь сделать так, чтобы я никогда не стала правдой или знанием, ведь оба они лживы и относительны. Сегодня похороны отца. Мать умерла немногим раньше. Думаю, они прожили достаточно счастливую и долгую жизнь. Я скрывала от него все время его жизни, что помню и знаю, абсолютно все, что могу знать и помнить. Я примеряла на себя не один раз всю его боль, какую он испытывал от выходок матери, ее болезней, связанных с постоянными конфликтами со Знанием. Но это будет многим позже. Это было так давно. Пока его гроб опускается в кишащую червями землю, у меня есть несколько мгновений, чтобы еще раз насладиться самыми важными воспоминаниями. Приходится все держать в голове, иначе, если что-то забуду я, то этого вовсе не станет. О последствиях не думаю, ведь и это отвлекает.
Как же все происходило на самом деле?
Фабер действительно стал известным писателем, публиковался часто, переводился даже на множество иностранных языков.
Моя мать, Вера Лаврентова, вышла замуж за моего отца, Виктора Калинина, а их брак и породил на свет меня. Она погибла во время родов.
Кира сжилась с Яном, а он в свою очередь дал достаточно средств, чтобы вернуть поместью ее былой блеск и шик.
Пааво остался гнить, никому ненужный, в своем баре.
Все на своих местах. Все счастливы. Пожалуй.
А я, я должна все увидеть своими глазами, чтобы то было истинным.
Я заказываю такси прямо к центральному въезду на кладбище, откуда направляюсь в «Клюкву».
Да, все началось именно там.
По дороге я размышляю о том, что участь моя легче прочих, но тем сложнее.
Море штормит, ветер ревет, а кровля сносится его порывами.
Дверь долго мне не поддается: кто-то толкает ее в другую сторону изнутри. Наконец, она распахивается.
В дверном проеме стоит молодой человек. Обычные черты лица, ничем непримечательный костюм и вид в целом. Вот ты какое, Незнание. Дождь, непогода, ненастья застали его врасплох и он, купив новую книжку в магазине, решил с чашечкой кофе ее почитать. К его несчастью, это был роман Фабера. Роман, что может быть написан только в циклах и только в циклах же прочтен. Кольцо замкнулось.
Он долго извиняется, и продолжает извиняться даже тогда, когда в паре метров от него огромный лист железа, сорвавшийся с крыши дома, что должен был ему напрочь отделить голову от тела, падает на землю. Он отскакивает прочь и в некотором шоке молча, не проронив ни единого возгласа или ругательства, уходит вверх по мостовой.
Вдалеке, на набережной я вижу того, с кем захочу провести еще хоть немного времени, если я имею на то право: со своим отцом. Ему сейчас двадцать. Он учится на судоводителя и еще ни разу не был влюблен. Ведь он еще не встретил меня.
Где-то выбирается из-под свалки помоев и грязи Она.
Он ничего не знает, ничего не понимает и ничего не помнит, память Незнания сошла на ноль, когда он зашел на новый и первый для себя круг циклов, когда их запустил своим... бессмертием?
Студентка, официантка, писатель и бюрократ-фотограф вновь готовы встретиться, чтобы убить себя.
Те, другие четыре человека, ими были: пожилая женщина, на вызов которой приехала моя мать, Катерина-Агнета Лепик, отец Киры, погибший в нищете и бедности и тот самый парень, что пожертвовал свою жизнь ради жизни Яна, то самое Незнание.
Это конец? Нет. Это всего лишь начало. Л А Л А Л А. Все начинается из ничего и кончается ничем.
Смысл обретается после?
ВМЕСТО ЭПИЛОГА.
-Где это мы?
-Ни запахов, не цветов, ни вкусов, ни света. Вот такое оно, небытие, дорогуша.
-Что это значит?
-Ты была самой сутью циклов. Раз от раза ты рождала саму себя.
-Разве так можно? Ах, да. Можно.
-Вот и я о чем, милая.
Рядом с Агнетой садится Она. Пол есть лишь как обозначение дна, но не более. Стена позади их спин - лишь мнимое ограничение в пространстве, где нет ничего. Совсем ничего.
-Я могу тебя попросить об услуге? Ты ведь можешь отсюда выбраться?
-Я? Пожалуй, да. Рано или поздно это всегда происходит.
-Хорошо. Буду просить не за себя. За Пааво. Помнишь его мечту?
-Детскую и несусветную? Конечно.
-Можешь дать ему ее? Я не хочу, чтобы он остался совсем один. Пускай хотя бы грезы его станут явью, а обида на самого себя - обернется счастьем.
-Что ты готова за это отдать?
-Твою голову, дорогуша.
Она смутилась, затем обе рассмеялись.
-Так-то лучше,- Она встает и добродушно подмигивает Агнете.
-Не хочу тебя оставлять, но это в твоих же интересах.
-Прощай,- Агнета достает из кармана сигарету, подкуривает и уставляется в потолок.
-Прощай,- неужто Она говорит это с досадой?
888
В баре "Клюква" сегодня большой праздник: в заведении выступает сама П**** Л*! Это, черт возьми, очень круто, хочу вам сказать. Поет она действительно восхитительно. Жаль, что она не была под моей опекой: стала бы кумиром на все времена, а не только на свою винтажную эпоху.
Я незаметно захожу в бар, привычного шума и гама нет. Перед сценой расположился оркестр, на самой сцене - всего один белоснежный силуэт. Никто не может проронить и звука, никто не может даже восстановить своего дыхания или позволить моргнуть в почти богобоязненном восхищении и трепете.
Мне бы так в мои-то лучшие годы.
Самый ближайший столик к сцене: за ним всего один человек, черный жилет, черные брюки, пиджак в мелкую клетку и оксфорды с белыми лаковыми вставками. Волосы уложены так, что ни один ураган не испортит их вида и формы. Пааво, кто же еще?
На сцене эта самая певичка. Нет, хороша, хороша. Не спорю.
Кучерявые локоны в самом идеальном оттенке блонд, узкие худые плечи, широкие бедра, высокий лоб и острые скулы. "Кукла",- пробубнила бы я, но в самом миролюбивом и обходительном значении этого слова.
Я прохожу мимо Лепик: он улыбается, улыбается и тихо плачет, утирая слезы рукой в белой перчатке.
Я жду конца концерта, вижу, как он подходит к П****, говорит с ней, обнимает ее, а она даже целует его в щеку.
Оркестр вместе с мисс Л* удаляется очень быстро и спешно, но Лепик еще долго смотрит вслед своей небольшой мечте, мечте, что удалось воплотить в жизнь.
Он неожиданно говорит в пустоту перед собой:
-Я знал, что ты это сделаешь для меня, спасибо. Спасибо за все, Агн...,- обернувшись, Пааво смущается собственных слов, ибо искомого собеседника нет ни за его спиной, ни где бы то ни было еще. Вообще нигде.
Но он улыбается.
Улыбается счастливо и влюблено, сам себе под нос шепча женское имя о шести буквах: Агнета.
ЭПИЛОГ.
Дело. Окно. Вера. Ян. Алекс. Кира. Прохожий. Бар. Клюква. Месяц. Восемнадцать. Собрание. Проблемы. Работа. Командировки. Начальник кафедры. Экзамены. Университет. Роман. Убить. Писать. Решение. Грязный пиджак. Семь патронов из восьми. Выстрел. Выстрел. Выстрел. Выстрел. ОНА ОНА ОНА. Начало или начало. МОРГ. Пристань. Почта. Начальник. Танцы. Море. Водка. Пистолет. Зверь. Выиграл - значит умер, проиграл - остался жить. Фантасмагория. Смотритель кинобудки. Особняк. Петля. Павел. Катя. Вино. Чердак. Черви. Крыша. Законы. Система. Против. Вниз. Божественный луч тепла и любви или кто-то вновь забыл закрыть люк? Утопленник. Трупы. Дорога. МОРГ. Патологоанатом. Препаратная. Кунсткамера. Пробуждение. Пневмония. Кинотеатр. Пааво Лепик. Агнета Лепик. Катерина Лепик. Саксофон. Красный фильтр. Роберт. Память. Пробел. Сестра. Жена. Муж. Брат. Павел. Крестик на руке. Разоблачение. Онаграфии. Бело-рыжая кошка. Июнь или июль? Святая Анастасия. Джек-пот. Тату. Святый Павел. Крысы. Без сна. Яблочное варенье. Свеча. Сапоги. Петля в служебной комнате. Чернильное пятно. Дверь. Лужа крови. Пионы. Огонь. Пистолет. Драже. Абсент. Стопки. Поцелуй. Мы. Дочь. Валентина. Когда-нибудь. Шторм. Молоток. Колыбель. Перстни. Она. Квартира. Четверо. Вдохновение. Снимки. Галлюцинации. Диспансер. Бегство. Гость. Истерия. Знание. Чернильный храм. Наблюдатель. Свечи. Вино. Письмена. Цветы. Чернила. Тушь. Краска. Пепел. Сажа. Подготовка. Слухи. Автономия. Независимость. Похищение. Пропажа. Босые ноги. Нет права быть человеком. Империя. Кесарю кесарево. Новые жизни. Белые мундиры. Неверующие. Протест. Блокада. Заключение. Расстрел. Независимость. Праздник. Театр. Резня. На круги своя. Поместье. Виноградники. Сын. Кабинет. Смерть. Смерть. Похороны. Друзья. Дневник. Встреча. Когда встречаются знание и незнание, рождается истина. Фельдшер. Угол стола. Катафалк. Водка. Смысл обретается после. Покер. Документы. Руслан Альбертович Бирник. Карина. Наркоманка. Писатель. Вдохновение. Муза. Бюрократ. Заказ. Вечер. Автомобиль. Выстрел. Встреча в хибаре на краю мыса. Небытие. Валентина. Калинин. Пегги Ли. Завет. Завещания. Развесистая клюква. Везде. Всегда.
Каково это, жить в циклах?
Ты ведь не подумал, что клюква стала развесистой,
ты ведь не подумал, что все это есть выдумка, дорогуша?
Каково это, жить в циклах?
Ты ведь не подумал, что клюква стала развесистой,
ты ведь не подумал, что все это есть выдумка, дорогуша?
Дата: 2019-02-19, просмотров: 200.
